Черная смерть, 1348–1350 годы

Такими простыми и безыскусными словами английский хронист, современник событий, описывал последствия самого большого бедствия, пережитого Европой после VI в. Людям Средневековья были хорошо знакомы смертельные болезни – туберкулез, проказа, дизентерия, малярия и многочисленные недуги, которые называли общим именем «лихорадка». Но на сей раз они имели дело с бубонной чумой,[98] которая шла на Запад из Восточной Азии по караванным путям монгольской империи и в 1347 г. достигла Италии: считалось, что ее завезли генуэзские корабли из Причерноморья. Это был последний и самый страшный, хотя и нежданный, итог ужасных монгольских набегов. В течение следующих двух лет чума из Италии распространилась почти по всей Европе. Ее последствия оказались опустошительными. Чума – болезнь грызунов, которую переносят блохи; поэтому условия для распространения заразы были особенно благоприятны в густонаселенных местах, изобиловавших крысами, – иначе говоря, во всех средневековых городах.

Смертность среди заразившихся была невероятно высока; к тому же, как сообщает английский хронист, во многих районах бедствие усугублял временный спад сельскохозяйственного производства.

Общее число умерших от чумы, по различным оценкам, достигало почти четверти населения Европы. Поскольку смертность распределялась неравномерно, в некоторых районах, городах или деревнях она значительно превышала средний уровень. В Гамбурге, например, умерли 6 членов городского совета из 21, 18 торговцев мясом из 40 и 12 булочников из 34.

Эта катастрофа вызвала всеобщее потрясение, и самым сильным чувством был ужас. «Бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, – писал флорентиец Джованни Боккаччо (1313–1375), – что брат покидал брата, дядя – племянника, сестра – брата и нередко жена – мужа… отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети».[99] Оборотной стороной страха стала истерия: многие предавались непрерывному пьянству или разврату; другие, напротив, старались смягчить гнев Божий суровыми самоистязаниями. Братства флагеллантов (мужчин и женщин, истязавших себя тяжелыми плетьми) появились в XIII в.; теперь число флагеллантов быстро росло, а их мрачные процессии придавали обстановке еще более зловещий облик. Естественно, люди были склонны искать «козлов отпущения» – демонов в человеческом обличье, или слуг дьявола, которые намеренно отравляли колодцы. Первыми жертвами таких подозрений, как это бывало почти всегда, оказались евреи; но и любой чужестранец мог внезапно стать объектом смертельной охоты.

Не все, конечно, находились в равном положении. Богатые по крайней мере могли уехать в сельскую местность и там переждать бедствие в относительной безопасности, подобно дамам и кавалерам Боккаччо, которые тешили друг друга занимательными и пикантными историями, рассказанными в «Декамероне».

Основные структуры и учреждения европейского общества пережили эпидемию; тем не менее ее последствия в полной мере дали о себе знать лишь много лет спустя.

К несчастью, Черная смерть приходила не один раз; она вернулась в 1360 г. и поразила преимущественно детей, возможно, потому, что многие взрослые, пережив первую эпидемию, теперь обладали иммунитетом. Спустя 10 лет эпидемия возникла вновь. Затем интервалы стали больше, а смертность неуклонно снижалась. Но чума по-прежнему оставалась непредсказуемым убийцей вплоть до последней мощной вспышки эпидемии в 1664–1665 гг., которую столь выразительно описали Сэмюэль Пепис и Даниэль Дефо.[100] Именно эти постоянные повторения болезни препятствовали быстрому восстановлению численности населения, достигнутый в XII–XIII вв. прирост был сведен на нет, и только в конце XV в. начался медленный демографический подъем. В 1340 г. население Франции составляло приблизительно 21 млн. человек, а в 1470 г. оно все еще не превышало 14 млн. Для Англии эти цифры составляют, по оценкам, соответственно 4,5 и 3 млн., для Германии – 14 и 10 млн.

В настоящее время, однако, превалирует мнение, что снижение темпов роста населения началось за полвека до эпидемии. К 1300 г. сельское хозяйство достигло предельной продуктивности, если иметь в виду существовавший тогда уровень земледелия и сложности, связанные с перевозкой продукции из тех районов, где она пока еще была в избытке, туда, где ее недостаток грозил голодом. Между 1316 и 1319 г. многие территории Европы пострадали от катастрофических неурожаев, сопровождавшихся резким скачком цен. Небывало сильные весенние паводки на побережье Северного моря затопляли обширные площади земли и целые деревни. Очертания Зейдерзее, большого залива на севере Голландии, постоянно менялись до XX в., когда длинная дамба через вход и интенсивная мелиорация земель фактически превратили его во внутреннее озеро – Эйсселмер.

Природные бедствия начала XIV в. свидетельствовали о том, что сельскохозяйственное развитие предыдущих трех столетий себя исчерпало; но сами по себе они не шли ни в какое сравнение с катастрофическими последствиями Черной смерти и повторявшихся эпидемий.

Сельское хозяйство: конец крестьянской зависимости

На протяжении всего Средневековья земля оставалась важнейшим источником благосостояния. На рубеже XIII в. земли стало не хватать, и, как следствие, цены на нее поднялись. Это в свою очередь означало рост земельной ренты и цен на сельскохозяйственную продукцию; при этом рабочая сила оставалась в изобилии и была дешевой. После Черной смерти соотношение изменилось: земли оказалось в достатке, спрос на продукты питания и соответственно цены резко упали, а вот найти рабочие руки стало тяжело. Эта задача была вдвойне трудной: во-первых, чума истребила массу крестьян, а во-вторых, многие безземельные поденщики и владельцы маленьких участков могли теперь занимать пустующие земли.

Результаты этих процессов давали о себе знать весьма долгое время. С одной стороны, выросла стоимость рабочих рук; с другой – доходы крестьян в большинстве случаев не увеличивались, поскольку цены на сельскохозяйственную продукцию упали, особенно после периода хаоса и голода, последовавших сразу же за первой эпидемией чумы. К тому же землевладельцы немедленно отреагировали на эту ситуацию, установив максимальные пределы оплаты труда; в Англии, например, специально с этой целью парламент принял Статут о работниках (1351). Вместе с тем подобное законодательство оказалось неэффективным – особенно в долгосрочной перспективе, поскольку реально нельзя было запретить нанимателям увеличивать заработную плату.

Тем не менее землевладельцам пришлось приспособиться к новым условиям. Те, кто все еще мог рассчитывать на внешний рынок, старались переложить повинности на своих арендаторов, причем вели себя более жестко, чем раньше. Но опять же подобную политику нельзя было проводить в течение долгого времени: землевладельцы конкурировали друг с другом в поисках рабочих рук, и при наличии множества свободных участков арендаторы просто уходили из поместий с чрезмерными повинностями в другие места. Поэтому все большее и большее число землевладельцев вынужденно сдавали свои владения в аренду или в обработку под часть урожая, как это практиковалось в Южной Европе. В условиях неустойчивости рынка и падения или резкого колебания цен было выгоднее жить на фиксированную ренту и предоставлять арендаторам самим налаживать сбыт продукции.

Как следствие, старинная феодальная сеньория, которая уже в XIII – начале XIV в. начала разрушаться, теперь полностью трансформировалась: землевладельцы превратились в рантье, трудовые повинности исчезли, а с ними исчез и статус крестьянской зависимости. Крестьяне стали держателями постоянных, передаваемых по наследству участков или временных, но, как правило, долгосрочных наделов. Эти процессы шли неравномерно, многим крестьянам они представлялись слишком медленными, а потому требования полной отмены зависимости стали отныне постоянным лозунгом многочисленных крестьянских восстаний – даже тех, которые были вызваны иными причинами, как, например, в Англии в 1381 г. Подобные ситуации – классический пример того, что современные социологи называют общественным недовольством, спровоцированным социальными ожиданиями в условиях общего улучшения обстановки.

Конец XIV в. и XV в. иногда называли «золотым веком» для крестьян и сельских работников. Конечно, это некоторое преувеличение; но, видимо, крестьяне в условиях избытка земли и недостатка рабочих рук в целом действительно стали жить лучше, а землевладельцы соответственно хуже: их доходы в большинстве случаев снизились, и воспользоваться благоприятной ситуацией на рынке далеко не всегда представлялось возможным.

Крестьяне вместе с тем не могли в полной мере использовать преимущество новых условий. Рынок пребывал в состоянии упадка, поскольку городское население значительно сократилось и в целом обеднело. Во многих случаях стало невозможно или невыгодно вновь заселять пустующие участки; землевладельцы со своей стороны намеренно превращали пахотные земли в пастбища: для ухода за крупным рогатым скотом и овцами требовалось гораздо меньше работников, чем для пахоты, сева и жатвы. В результате по всей Западной и Центральной Европе опустели сотни деревень. Лишь сравнительно недавно историки смогли в полной мере оценить подлинные масштабы этого феномена «потерянных деревень»: их местоположение нередко можно определить по аэрофотоснимкам, на которых проступают контуры старых систем полей и фундаментов зданий под новыми пастбищами и изгородями.

Кроме того, крестьяне были не единственными, кто мог извлечь выгоду из сложившейся ситуации: им приходилось делить свои прибыли с государством. Обнаружив, что доходы с королевских земель упали так же, как и в частных поместьях, короли начали компенсировать потери путем систематического введения новых налогов – косвенных (на ввоз и вывоз) или прямых. Начиная со времен Эдуарда I (1272–1307) английские короли стали облагать налогом вывоз шерсти. Купцы, вывозившие шерсть для сукновальных мастерских Фландрии, не понесли особых убытков, поскольку им было разрешено учредить торговую монополию – «Шерстяную компанию», и они переложили налог на плечи производителей шерсти, уменьшив им плату.

Много тяжелее оказались прямые налоги, затрагивавшие гораздо большее количество людей, например подушные налоги 1377 и 1380 гг., которые послужили непосредственным поводом для крестьянского восстания 1381 г. С обоих берегов Темзы – из Эссекса и из Кента – толпы народа выступили на Лондон. Там они нашли союзников; малолетнему королю Ричарду II и его советникам пришлось согласиться на требования восставших. Когда крестьяне разошлись, власти нарушили свои обещания и отомстили крестьянским вождям. Но восстание продолжало жить в народной памяти и легендах. Горький иронический вопрос английских крестьян 1381 г.:

был тут же переложен в похожие куплеты на других германских языках и стал лозунгом бесчисленных восстаний в XV в.

Особое беспокойство вызывал у властей религиозный подтекст этой пропаганды. Но разве дело могло обстоять иначе? Любой аспект человеческой жизни определялся в то время религиозными предписаниями, а любой аспект морали имел религиозный характер. Повиновение властям составляло центральный пункт любой морали, поэтому восстания можно было рассматривать как плод самого тяжкого из семи смертных грехов – гордыни (другие – гнев, жадность, зависть, чревоугодие, похоть и леность); именно гордыня побудила Люцифера восстать против Бога и превратиться в падшего ангела. Когда тяжелые налоги, гнет или просто голод толкали людей к восстанию, они, конечно, стремились найти религиозное оправдание своим действиям. Подобного оправдания, разумеется, нечего было искать у католической церкви – союзника, защитника и даже воплощения существующей власти. Такую роль могли взять на себя либо еретические движения, подобные лоллардам в Англии, которые требовали у церкви отказа от всех ее владений и возвращения к апостольской простоте, либо неформальные религиозные течения как внутри церкви, так и вне ее. К числу последних относились, например, многочисленные сторонники разнообразных учений о скором пришествии Христа; для них существующая власть была олицетворением сатанинского владычества или во всяком случае чем-то таким, что вполне созрело для свержения, за чем должно последовать тысячелетнее царство божьей справедливости.

Эти движения, почти неуправляемые, возникали довольно часто, однако географически их влияние ограничивалось обычно пределами определенной местности, а в социальном плане – низшими слоями городского и сельского населения. Поэтому властям – хотя они и проявляли заметное беспокойство, – как правило, без труда удавалось наводить порядок. Лишь когда религиозные движения охватывали значительные районы и большие массы населения, они становились действительно опасными для существующей власти, как это случилось в Чехии в начале XIV в. или в Германии в начале XVI в.

Черная смерть способствовала разрушению не только феодальных отношений между сеньором и зависимыми крестьянами, но и вассально-ленных связей. Здесь она также не столько вызвала к жизни новые процессы, сколько ускорила те, которые начались по меньшей мере на сто лет раньше. Прежние отношения личной верности, основанные на земельных владениях и службе, главным образом военной, уступали место денежным и договорным отношениям. Практика денежных расчетов существовала давно – с момента возникновения феодализма в IX–X вв.: женщины и дети, считавшиеся держателями ленов, вносили деньги в счет военной службы. Но теперь сеньоры находили все более удобным распространять эту практику на всех вассалов: на доходы от вассальных поступлений они могли нанимать профессиональных солдат или постоянно держать при себе рыцарей и прочих служилых людей. Земля и отношения землевладения все еще сохраняли значение, но отныне можно было наниматься на рыцарскую службу к крупным феодалам за постоянную плату, единовременное вознаграждение или другие пожалования (самому рыцарю или его семье) – вне зависимости от того, держал ли рыцарь лен от сеньора или нет.

Некоторые историки называли эту новую систему отношений «незаконнорожденным феодализмом» и рассматривали ее как отступление от классического феодализма или как его деградацию. Действительно, она делала богатых людей очень влиятельными и поэтому была чревата ростом коррупции в обществе. Еще до эпидемии Черной смерти в Англии раздавались жалобы на то, что

При этом, разумеется, трудно утверждать, что в предшествующее время отправление правосудия было организовано сколько-нибудь лучше, а могущественные люди использовали свое влияние более честным образом.

В новой системе базовые политические и социальные отношения напоминали уже не столько отношения сеньора и вассала, сколько отношения патрона и клиента. «Патронаж» и стал той силой, которая приводила в движение шестеренки нового общества. Если феодальная система прежних поколений носила преимущественно военный характер, то новые отношения патрон-клиент имели в основном гражданский характер, хотя могли использоваться (и использовались) и для военных надобностей. Таким образом, возникла весьма гибкая система социальных связей, способная приноравливаться к самым разным условиям; она оставалась базовым элементом европейского общества вплоть до конца XVIII в. Конечно, такая система была чревата коррупцией, ибо в обществе, где особую роль играли статус человека и его привилегии, люди, естественно, использовали свое положение в целях личной выгоды либо во благо родственников и клиентов. Более того, от них даже ожидались соответствующие действия: в противном случае, какой смысл занимать определенное положение? Иначе говоря, такая практика была общепризнанной. Но с начала XIV в. стали раздаваться голоса сомневающихся. Поначалу, как мы видели, это были голоса крестьян, ремесленников и еретиков, но даже и они носили спорадический характер. В целом люди признавали, и это мнение основывалось на огромном опыте, что открытой коррупции лучше всего может противостоять сильный правитель. Но и самые сильные правители нуждались в клиентах – влиятельных людях, из которых можно было сформировать лояльную государственную администрацию. Следует отметить, что в то время ни один правитель не имел в своем распоряжении достаточного количества опытных, послушных и сравнительно честных чиновников, пригодных для гражданской службы, на что может рассчитывать любое современное правительство. Даже небесная иерархия моделировалась по земным образцам: ведь кем, собственно, были святые, особенно местные, близкие и хорошо знакомые, которым люди молились о заступничестве перед Богом, как не патронами, проявлявшими заботу о своих клиентах?

Со временем, однако, сомнения распространялись все шире и глубже, пока, наконец, Французская революция и последовавшие за ней события не смели старое общество. Историю Европы с XIV по XVIII в. можно рассматривать, по крайней мере в одном из самых важных ее аспектов, как своеобразное отражение этого процесса.

Разрушение прежних феодальных отношений привело к изменению взглядов на собственность. В классическом феодализме собственность, преимущественно земельная, рассматривалась двояко: она давала владельцу определенные права и накладывала на него соответствующие обязанности. Социальная элита исполняла обязанности вассальной верности и военной службы, а крестьяне несли трудовые, а иногда и военные повинности. С исчезновением обязанностей военной службы и ослаблением уз личной верности обладание собственностью стало рассматриваться как абсолютное право, с которым могут быть связаны лишь договорные обязанности. Распространение римского права еще более укрепило этот подход, и обычное право, например в Англии, тоже стало признавать за собственностью абсолютный характер.

Новое отношение к собственности складывалось медленно, но было чревато весьма существенными последствиями. Поскольку стоявший во главе государства суверен не мог более рассчитывать на военную поддержку, проистекавшую из отношений вассалитета, он стал нуждаться в дополнительных рычагах власти и прерогативах по отношению к своим подданным. Особенно важны были притязания королевской власти на неограниченное право вводить налоги. Подданные со своей стороны всячески стремились лишить короля таких прав или по крайней мере ограничить их и поставить под свой контроль. Не удивительно, что именно с этого времени появляются многочисленные концепции «абсолютной» королевской власти и столь же многочисленные теории, объясняющие, почему король должен получать согласие подданных на введение налогов; это согласие должны были давать представительные собрания.

К XVII в. понятие собственности как абсолютного права столь прочно укоренилось в общественном сознании, что на нем стали основываться все политико-философские учения, и каких-либо иных представлений о собственности уже не существовало. Даже социалисты XIX–XX вв., критиковавшие нравы частнокапиталистического общества, в основном сохранили за собственностью ее абсолютный характер и стремились лишь «сдвинуть стрелку» с показателя «собственность частных лиц» на показатель «собственность государства».[101]