Капитализм и новые формы организации торговли

Если в ремесленном производстве происходили столь существенные изменения, то еще заметнее они оказались в торговле. Рост населения, производства товаров и благосостояния, развитие городов и специализация – все это привело к огромному расширению торговли. Оно происходило на всех уровнях – от деревенского рынка до крупных международных ярмарок для профессиональных купцов, от увеличения числа городских бакалейных лавок до создания больших международных торговых компаний. Резкого разрыва с процессами предшествующих столетий не произошло, но там, где торговля прежде была спорадической, она стала организованной и регулярной. Четыре ярмарки в Шампани отныне постоянно действовали в течение большей части года и создавали возможности для регулярного общения фламандских и итальянских купцов до тех пор, пока в XIV в. им на смену не пришли ежегодные плавания торговых флотилий из Италии через Гибралтар в Брюгге и Саутхемптон. Жители Брюгге, отказавшиеся от поездок, обнаружили, что они прекрасно могут жить, оставаясь дома и предоставляя иностранным купцам складские и посреднические услуги своего города.

Венецианцы, генуэзцы и пизанцы все больше вытесняли своих конкурентов в средиземноморской торговле. Именно итальянцы развивали самые сложные формы торговых операций: разнообразные варианты торговых товариществ позволяли им привлекать значительные оборотные капиталы, необходимые для строительства и оснащения кораблей, покупки товаров и платы команде во время заморских плаваний, длившихся порой месяцами.

Существование товариществ вызвало необходимость ведения регулярной отчетности, которая позволяла каждому участнику в каждом торговом предприятии получить свою долю прибыли или понести свою долю убытков. Так возникла система двойной бухгалтерии. А поскольку всегда существовала опасность стать жертвой штормов и скал, пиратов и военных действий, купцы завели морское страхование как гарантию своих вложений. Страховые взносы были велики, и многие, подобно шекспировскому венецианскому купцу, даже в XVI в. считали, что затраты на страхование себя не окупают. Вместе с тем почти все купцы использовали кредит. Торговля в XIII в., вероятно, не возросла столь значительно, если бы в силе оставался принцип оплаты по факту: в наличном обращении просто не оказалось бы достаточно денег, несмотря на то, что Западная Европа впервые за 500 лет вернулась к чеканке золотых монет: в 1255 г. Флоренция выпустила золотой флорин, а вслед за ней Венеция в 1284 г. – золотой дукат. Гораздо удобнее и надежнее было покупать и продавать в кредит, выдавая долговые обязательства, нежели постоянно расплачиваться значительными – в том числе и по весу – суммами в серебре и золоте. Эти долговые обязательства, или векселя, можно было использовать и для того, чтобы скрыть проценты на займы и не перечислять их живыми деньгами. Дело в том, что церковь с неодобрением относилась к взиманию процентов, поскольку теологи придерживались теории Аристотеля, согласно которой деньги являются только средством обмена и, следовательно, чем-то «бесплодным», то есть не приносящим богатства. Тем не менее запретить взимание процентов по ссудам оказалось невозможно; весьма часто это делалось совершенно открыто, и не в последнюю очередь связанными с папством купцами и банкирами.

Банковское дело тоже расширялось, и тому были две причины. Во-первых, в обращение вошло множество различных монет, сравнительное достоинство которых было настолько сложно установить, что для этого вскоре потребовались профессиональные менялы. Во-вторых, купцы предпочитали хранить свободные средства в надежном месте. Когда эти две функции объединились в одних руках и появилась возможность снимать или делать вклады, родилось современное банковское дело.

Родиной новых коммерческих операций стала Италия, прежде всего Генуя и Тоскана; здесь же, в Италии, в XIII–XIV вв. возникли первые письменные руководства по банковскому делу. Равным образом, в Италии появились и первые описания иностранных портов и торговых путей, а также словари с переводом итальянских слов и фраз на восточные языки. Наконец, именно в Италии молодые люди могли изучать основы коммерции не просто как подмастерья солидных торговых компаний, но в школах и университетах; в течение многих столетий жители северных стран Европы приезжали в Италию учиться этому искусству.

С развитием новых методов коммерческой деятельности появились и новые установки сознания: рациональный расчет в организации экономического предприятия, цифровые, математические оценки возможностей, а также рациональные, математически выверенные методы коммерции стали считаться рецептом успеха. По сообщению Виллани, во Флоренции в 1345 г. от 8 до 10 тыс. мальчиков и девочек учились чтению, а в шести школах 1000 или 1200 мальчиков (девочек, это, естественно, не касалось) – пользованию абаком и арифметике. Но Флоренция, Венеция, Генуя и несколько других итальянских городов далеко опережали прочие города Европы. Большинство населения, и даже основная часть купечества, оставались традиционалистами: их вполне устраивала жизнь, которую вели их предки. Новое отношение к труду укоренялось очень медленно. Долгое сопротивление повсеместному использованию арабских цифр является наглядным примером фундаментального консерватизма, свойственного даже самым образованным людям того времени. Тем не менее обращение к рациональным методам и рациональной организации торговли, укреплению которых способствовал итальянский городской патрициат, дало мощный импульс общему стремлению к рациональности, которое стало заявлять о себе почти в каждой сфере интеллектуальной деятельности, специфически окрасило и в конечном счете определило все развитие европейской цивилизации.

Система монархического управления

К 1200 г. эпоха быстрого образования «империй» (обширных государств) фактически завершилась, чему имелись существенные причины. В монархиях Западной и Южной Европы королевская власть все более и более укрепляла свои позиции. Королевские советы еще оставались тем органом, в котором крупнейшие светские и духовные вассалы короля (по крайней мере те, которых он решал пригласить) высказывали свое мнение по вопросам государственной политики. Но в то же время эти советы уже начали превращаться в государственный орган, ведавший государственными делами и в отсутствие самого короля. Деятельность советов затрагивала две основные сферы политики – правосудие и королевские финансы; но и внутри них также стала намечаться дифференциация. В Англии уже во время правления Генриха II (1154–1189) было создано руководство по работе казначейства – «Диалог о казначействе». Суд по гражданским искам в Вестминстере рассматривал частные дела, а Суд Королевской скамьи – уголовные преступления и дела, затрагивавшие права короны, с XIII в. он стал также рассматривать апелляции нижестоящих судов. Кроме того, королевские судьи разъезжали по всей стране, сотрудничали с местными судами присяжных и постепенно заменяли собой феодальные суды крупной знати.

Во Франции эти процессы начались несколько позже, чем в Англии, но шли даже быстрее. Так, вплоть до 1295 г. орден тамплиеров распоряжался французской королевской казной. Но уже к 1306 г. французские «счетные палаты» насчитывали больше членов, чем английское казначейство. Приблизительно в то же самое время в Верховный суд Французского королевства, «Парижский парламент», входило в семь или восемь раз больше судей, чем в Суд по гражданским искам и Суд Королевской скамьи вместе взятые.

Те, кто ведал королевскими делами в канцелярии, в казне и судах, теперь являлись в основном профессионалами; и хотя в целом они были, как прежде, духовными лицами, образованные миряне начали весьма успешно конкурировать с ними. В Германии короли и территориальные князья, герцоги и епископы набирали таких служащих из среды полузависимых вассалов, традиционно «поставлявшей» домашних слуг и личную прислугу. Такие служащие назывались ministeriales. Весьма часто их вознаграждали землей, как и прочих феодальных вассалов, и они тоже стремились сделать свои владения, а иногда и свои обязанности наследственными. Так возник новый класс мелкой знати, которая по обычаям времени не считалась совершенно свободной. Этот факт – еще одно напоминание историкам о том, что феодализм не был «строгой» системой социальных отношений, ибо включал множество противоречивых форм и явлений. Лишь очень постепенно, в течение XIII и XIV вв., немецкие ministeriales обрели статус свободного рыцарства.

Разрушение средневекового универсализма

Растущая сложность и профессионализация центральной власти, а также ее более тесные связи с местной администрацией укрепляли чувство общности и стабильности политических структур. Рост благосостояния и широкое распространение образования способствовали оформлению небольших регионов в жизнеспособные политические единицы, в отличие от XI–XII вв. теперь было гораздо проще найти профессионалов, способных решать задачи управления.

Именно в этом заключалась одна из основных причин регионализации Европы в противоположность универсализму прошлых столетий. Тем не менее транснациональная интеграция не была преодолена совершенно: скорее, две противоположные тенденции в течение следующих нескольких столетий стали определять развитие Европы.

В XIII в. эти процессы вызвали ряд существенных новшеств. Прежде всего, агрессивным правителям стало гораздо труднее захватывать новые территории; когда им все же удавалось нечто подобное, гораздо труднее было включить приобретения в свои владения. Во-вторых, поскольку власть становилась более централизованной и более эффективной, она привлекала все больше людей для участия в управлении обществом. Эти две проблемы мы обсудим более подробно.

Завоевания

Нигде проблема завоеванных территорий не стояла так остро, как во Франции. Мы можем вспомнить, что английский король владел большей частью Западной Франции – от Нормандии на севере до Аквитании на юге, которые считались вассальными землями французской короны. В 1202 г. король Филипп-Август заставил свой феодальный суд принять постановление, лишающее английского короля Иоанна всех французских ленов. Французские вассалы Иоанна не поддержали его, поскольку и он сам, и его брат Ричард Львиное Сердце использовали их в собственных честолюбивых намерениях. Не удивительно, что Иоанн уступил сюзерену всю Нормандию и Анжу (1204) (сохранив только Гиень на юго-западе). Точно таким же образом Генрих Лев в 1180 г. уступил все свои владения сюзерену Фридриху Барбароссе. Но если Барбароссе пришлось тут же разделить Саксонию между крупнейшими вассалами Генриха, то Филипп-Август мог присоединить Нормандию и Анжу к собственным владениям. Правда, эти провинции сохранили многие местные законы и установления – точно так же, как Лангедок, Пуату, Тулуза и другие области, присоединенные французской короной путем захвата, наследования или покупки в течение XIII и в начале XIV в. Вплоть до самой революции 1789 г. Франция оставалась страной полуавтономных провинций, над которыми возвышалась все более усложнявшаяся централизованная монархическая власть.

Объединение новых земель под властью короны для английских королей оказалось более трудной задачей, чем для французских. На Британских островах никогда не существовало традиции всеобъемлющей монархии – наподобие той, которую династия Капетингов унаследовала от своих каролингских предшественников. Английские короли притязали на господство над Ирландией, но в самой Ирландии это намерение принимали к сведению лишь в той мере, в какой королям удавалось осуществлять его на практике. Англо-нормандские рыцари, захватившие значительные земельные наделы в Ирландии во время правления Генриха II, были столь же мало склонны оказывать королю какие-то услуги помимо лицемерного выражения верности, как и местные ирландские вожди, говорившие на гэльском языке.

В Уэльсе сложилась примерно такое же положение, хотя местная церковь была более тесно связана с английской. Только Эдуарду I (1272–1307), политически самому одаренному английскому королю со времени Генриха II, удалось окончательно подчинить Уэльс: для этого потребовался целый ряд военных побед и возведение сложной системы замков. Но даже несмотря на это, в языковом, культурном и административном отношении Уэльс продолжал оставаться в значительной мере чужеродной и автономной частью королевства.

Те меры, которые были хороши для Уэльса, расположенного сравнительно недалеко от центра английской королевской власти, не годились для далекой Шотландии. Вмешательство Эдуарда во внутришотландские споры о престолонаследии имело лишь частичный успех и на два с половиной столетия ввергло обе страны в состояние вражды. В приграничных районах эта вражда была особенно убийственной и беспощадной, и это при том, что между северо-английским и нижнешотландским населением не было сколько-нибудь заметного этнического или языкового различия. Как это часто бывает, раз начавшуюся вражду трудно прекратить, ибо ее подпитывает чувство обиды, передающееся из поколения в поколение.

Более того, англо-шотландская вражда стала неизбежным фактором политической борьбы в Западной Европе, а Эдуард I был первым английским королем, который столкнулся с возможностью смертельно опасного союза между Францией и Шотландией – союза, превратившегося в традицию.

Если ответственность за такое развитие событий и лежит в основном на Эдуарде I, то нелишне добавить, что любой сильный средневековый правитель, имевший соответствующие возможности, поступил бы так же, что современники не осуждали Эдуарда и что он (если учесть воинственные нравы средневекового общества) вполне отдавал себе отчет в возможных последствиях нелояльного поведения шотландских королей. Чего не могли простить современники, так это неудач. Когда неумелый и слабый сын Эдуарда, Эдуард II (1307–1327), потерпел сокрушительное поражение от шотландцев при Бэннокберне (1314), он тут же столкнулся с оппозицией баронов, в конце концов лишившей его трона и жизни (1327).

Управление: право и общество

В этот период зарождается политическая практика вовлечения все более широких слоев населения в управление обществом. На нее влияли самые разнообразные факторы: географические, например, на таких больших островах, как Англия или Сицилия, общность языка, однако главными из них были общность политических традиций, развившихся в рамках общей политической системы, а также военных нужд и военного опыта. По мере того как короли расширяли свою власть за пределы чисто феодальных отношений господина и вассала, их вассалы и подданные, в свою очередь, стремились выйти из-под этой власти или ограничить ее законом, дабы сделать осуществление королевских полномочий упорядоченным и предсказуемым. Почти повсюду в Европе короли добровольно уступали таким требованиям ради сохранения внутреннего мира и поддержки во внешних войнах; там, где это не делалось добровольно, королям приходилось уступать вооруженной оппозиции. Повсюду владетельные особы даровали своим городам самоуправление, а Фридрих Барбаросса пожаловал городам Северной Италии фактическую независимость даже от имперской власти. Столь же важное значение имели хартии, гарантировавшие права и привилегии знати и требовавшие от короля соблюдения законов страны. Таковы были ордонансы 1118 г., которые пришлось издать Альфонсо VIII, королю Леона (одного из испанских королевств), или привилегии, пожалованные церковным князьям Германии императором Фридрихом II в 1220 г. и расширенные его сыном в 1231 г.; такова была Золотая булла венгерского короля от 1222 г. и, наконец, самая знаменитая из всех королевских грамот – английская Великая хартия вольностей 1215 г.

Непосредственной причиной появления Великой хартии (Magna Carta) послужили тяжкие налоги, введенные королем Иоанном Английским (1199–1216) для того, чтобы отвоевать Нормандию, потерянную в 1204 г. Как это часто бывает, свою роль сыграли и личные качества участников событий: Иоанн был умным и властным правителем; поэтому люди не без оснований не доверяли ему. В своих поступках он не слишком отличался от отца, Генриха II, и знаменитого брата, Ричарда Львиное Сердце. Но Иоанн проиграл и войну с Францией, и гражданскую войну с недовольными баронами; к 1215 г. у него не осталось возможностей для маневра, и он был вынужден подписать Хартию. Основное значение Хартии состояло в том, что она утверждала власть права; конечно, речь не шла о равенстве всех перед законом: она несла выгоды в первую очередь богатым и привилегированным слоям общества, баронам и церкви. Тем не менее, в отличие от большинства континентальных королевских постановлений, Великая хартия вольностей принимала во внимание интересы простых людей: в ней специально говорилось, что те свободы, которые король даровал вассалам, они в свою очередь должны предоставить своим подданным. Самый известный ее пункт гласит: «Ни один свободный человек не может быть заключен под стражу или в тюрьму или незаконно лишен имущества, объявлен вне закона или изгнан или каким-то образом подвергнут ущербу… иначе как по законному решению равных себе или по закону местной земли». Принцип суда «равными» одно время был широко распространен в Европе, но обычно относился только к знати; здесь он берется в широком значении, применительно ко всем свободным людям, и связывается с утверждением верховенства закона. В следующем поколении английские судьи вывели отсюда логическое следствие: «Король подчиняется Богу и закону».

Истинное значение Великой хартии вольностей выявилось после 1215 г. Несколько раз ее подтверждали великие бароны и представители церкви, которые входили в правительство регентов при малолетнем короле Генрихе III после преждевременной смерти Иоанна. В XIV в. парламент истолковал фразу «суд равных» в смысле суда присяжных, распространявшегося на всех не только свободных людей.

Для наблюдения за исполнением Великой хартии вольностей был создан комитет из двадцати пяти человек, но осуществлять такой надзор постоянно мог лишь парламент; вместе с тем обнародование Хартии не привело к немедленному созданию парламента. История парламента будет рассмотрена в следующей главе.

Папство, империя и светская власть

Со смертью императора Генриха VI в 1197 г. папство освободилось от последнего серьезного политического соперника в Италии. Как раз в то время кардиналы избрали папой самого младшего из своей среды под именем Иннокентия III. В ряду многих незаурядных средневековых пап Иннокентий III (1198–1216) выделяется своей властностью и замечательными политическими успехами. «Ниже Бога, но превыше людей», – так он определял величие своего статуса, а об отношении папства и государства писал: «Как луна получает свой свет от солнца… так и королевская власть заимствует свой блеск от авторитета пап». С непревзойденным искусством Иннокентий использовал каждую политическую возможность, чтобы воплотить свое представление о папской власти. Сицилия, Арагон и Португалия признали его своим феодальным сюзереном так же, как на некоторое время и король Польши, и даже Иоанн Безземельный. Иннокентий вынудил французского короля Филиппа-Августа вернуть свою супругу, которую тот отверг и осудил во время спора с Иоанном по поводу Нормандии. Но еще боже действенным было постоянное вмешательство папы в гражданские войны в Германии, где трон оспаривали кандидаты Гогенштауфенов и Вельфов (последний был сыном Генриха Льва). В результате Четвертого крестового похода даже Константинополь выразил готовность повиноваться папе. Когда Иннокентий торжественно открыл IV Латеранский собор (1215), в глазах всего христианского мира папство находилось на недосягаемой высоте.

Однако эти успехи оказались обманчивыми. Обстоятельства изменились, а преемником Иннокентия было далеко до его блестящего политического дарования. Теперь перевес оказался на стороне главного врага папства, императора Фридриха II (короля Сицилии с 1198, Германии с 1212, императора в 1220–1250). Сын Генриха VI, он был самым блестящим представителем наиболее одаренной немецкой династии – Гогенштауфенов. Воспитанный на Сицилии с ее многонациональным, многоязыковым и поликонфессиональным наследием, Фридрих II окружил себя блестящим двором из юристов, писателей, художников и ученых, причем самым активным образом участвовал во всех их начинаниях; в его распоряжении был гарем сарацинских наложниц и армия мусульманских наемников, на верность которой он мог полагаться перед лицом любых папских инвектив.

Превратив Сицилию в образцовое европейское государство, Фридрих попытался восстановить императорскую власть в Северной Италии и здесь, разумеется, столкнулся и с итальянскими коммунами – независимыми итальянскими городами, и с папством, которое вновь испытывало страх перед смертельно опасным политическим давлением со стороны силы, контролировавшей как Южную, так и Северную Италию. Борьба Фридриха II и папства фактически приобрела характер итальянской гражданской войны и шла с переменным успехом вплоть до внезапной смерти императора в 1250 г. После кончины Фридриха позиции имперских сил в Италии были безвозвратно утрачены.

Внезапность этого крушения сама по себе свидетельствовала, что базис императорской власти опасно сузился. В немецких гражданских войнах начала XIII в. соперничавшие группировки растратили основную часть имперского достояния, исчерпали ресурсы власти. Позже Фридриху пришлось использовать то, что от них осталось, чтобы обеспечить поддержку своей итальянской политике. После его смерти последовал период междуцарствия, во время которого несколько иноземных князей объявляли себя королями при поддержке различных групп немецких магнатов, но так и не сумели приобрести сколько-нибудь существенную власть. Наконец, в 1273 г. крупнейшие немецкие князья, курфюрсты, пришли к согласию и выбрали королем маловлиятельного немецкого графа – Рудольфа Габсбурга. Они рассчитывали, что это положит конец анархии междуцарствия, а слабому королю не хватит сил восстановить центральную власть немецкой монархии.

И в том, и в другом они оказались правы. Рудольф I мог располагать достаточной поддержкой, чтобы пресекать крайние злодеяния «баронов-разбойников». Вместе с тем он вполне логично рассудил, что его положение в конечном счете зависит от личных владений, и сам заложил основы будущего величия дома Габсбургов, завладев австрийскими землями. Курфюрсты, со своей стороны, продолжали выбирать королей из разных династий, руководствуясь главным образом их слабостью. Эти короли нередко использовали свое положение, чтобы увеличить фамильное состояние, а тем самым и престиж королевской власти. Некоторые из них даже совершали походы в Италию и короновались там императорами с целью возродить прежние имперские притязания и надежды. Но эти спорадические набеги были только бледной тенью великих походов саксонских и салических императоров, а также Гогенштауфенов. Немецкие курфюрсты держали монархию мертвой хваткой и тем самым фактически спасали Италию и папство от немецкого вмешательства.

Итак, папство вроде бы выиграло свою прошедшую три этапа и продолжавшуюся два века схватку с империей. Но это впечатление вновь оказалось обманчивым. В ходе борьбы сами папы, их идеологи и сторонники разработали сложную теорию папского верховенства как в самой церкви, так и в отношениях со светской властью, подкрепив ее соответствующими положениями канонического права. Они также создали весьма совершенную организацию централизованного контроля, которая позволяла папам держать в руках церковную администрацию на местах путем поощрения апелляций в Рим от церковных судов, использования налогов на духовенство, назначений на епископские и прочие церковные должности, а также с помощью новых монашеских орденов доминиканцев и францисканцев, которые оставались вне обычной юрисдикции местных епископов.

Цена этих нововведений была очень высокой. Боровшиеся с Фридрихом II папы – Григорий IX и Иннокентий IV – ради достижения чисто политических целей использовали любое оружие из церковного арсенала: отлучение, интердикт, пропаганду и просто клевету. Даже французский король Людовик IX (1226–1270), чья святость и верность церкви были вне подозрений и который был официально канонизирован еще до истечения века, не одобрял методов Иннокентия IV. В Южной Италии папы пожаловали Сицилийское королевство Гогенштауфенов французскому принцу Карлу Анжуйскому. Но в 1282 г. сицилийцы перебили ненавистных французов во время так называемой «Сицилийской вечерни» и предложили свою страну королю Арагона. Все попытки пап и Карла Анжуйского (фактически владевшего теперь только Неаполем) вернуть Сицилию не увенчались успехом. Но если это сравнительно небольшое и подчиненное папству государство смогло оказать активное сопротивление, то еще труднее было предположить, что пойдут на уступки крупные монархии, которые стремились контролировать церковь на своих территориях и у которых постоянное вмешательство пап в их дела вызывало возмущение. Если столкновения и нельзя было избежать, то его, как это часто случается, ускорили сильные личности. Французский король Филипп IV (1285–1314) был полон решимости укрепить свою власть в королевстве и расширить его границы. В 1296 г., во время войны с Эдуардом I, он обложил налогом французскую церковь – точно таким же образом Эдуард в Англии брал налоги с английской церкви. Папа Бонифаций VIII (1294–1303) отверг право обоих королей на подобные действия и повелел духовенству Франции и Англии выйти из повиновения своим королям.

Со времен Бекета в Западной Европе не стояла так остро проблема конфликта верности. Кроме того, и организационная модель, и концепция суверенного государства к тому времени были столь четко разработаны, что требования папы выглядели как прямой подрыв идеи государственности. В ответ Филипп запретил вывоз из Франции денег и ценностей. Через несколько месяцев папе пришлось уступить. Французский король нашел гораздо более действенное оружие против папства, чем все армии германских императоров. В 1301 г. он инициировал еще одно столкновение, приказав арестовать и судить французского епископа – в нарушение требования папы судить всех епископов только в Риме. Бонифаций реагировал на это весьма гневно, и с обеих сторон сыпались все новые и новые факты, а с французской – даже поддельные документы. В ноябре 1302 г. папа выпустил буллу Unam Sanctam, в которой были изложены самые радикальные – из когда-либо сделанных – заявления о папском превосходстве: теория «двух мечей» соединялась здесь с учением об иерархии великой цепи бытия, и все это достигало кульминации в звучных словах: «На этом основании мы заявляем, утверждаем, постановляем и провозглашаем, что непременным условием спасения для всякого создания является подчинение Римскому понтифику».