Мой отец во время Великой Отечественной войны был ранен семь раз. За храбрость, проявленную в танковом сражении под Курском, он был награжден медалью, потом вернулся домой и, прослужив много лет в милиции, ушел на пенсию в звании подполковника. Тогда мы уже жили в Алма-Ате. Моя семья была не простой, а, можно сказать, образцовой: дед — герой гражданской войны, бывший красный командир, в 20-е и 30-е годы он был первым наркомом иностранных дел Казахстана. В прежней столице Казахстана его именем была названа улица. Я думал, что, может быть, мое происхождение поможет мне выйти с честью из сложившегося положения.
В письме я просил отца написать маршалу Андрею Гречко, тогдашнему министру обороны, и попросить, чтобы меня перевели поближе к Алма-Ате или уволили из армии.
Неделей позже я позвонил отцу с междугороднего переговорного пункта в Омутнинске.
— Ты уверен, что хочешь именно этого? — спросил отец.
— Да, — энергично ответил я. — Можешь сказать маршалу, что как ветеран войны, получивший несколько ранений, хочешь, чтобы сын служил поближе к тебе.
— В общем, так оно и есть, — рассмеялся он. — Я ведь уже старик, притом почти совсем глухой.
Он не спросил, чем именно я занимаюсь, а я не пытался ему рассказать. Вначале он стал меня отговаривать, но потом, почувствовав в моем голосе муку и отчаяние, согласился написать письмо маршалу.
Ответ, написанный тепло и уважительно, пришел на имя моего отца в Алма-Ату уже через месяц после нашего разговора. «Дорогой товарищ Алибеков! — начиналось оно. — Отдавая должное Вашим заслугам перед Родиной и уважая Ваше желание, чтобы сын был рядом, тем не менее хочу напомнить, что Вашему сыну оказана честь выполнять чрезвычайно важное задание. Мы не можем позволить себе лишиться его. Конечно, для сына всегда важно и нужно быть рядом с родителями, но у Вас есть еще один сын и дочь, которые могут помочь Вам, если в этом есть необходимость».
Отец прочитал мне письмо по телефону. Он был очень доволен, что сам маршал прислал ему письмо. Я же был, словно зверь, загнанный в ловушку.
Но вскоре и я стал испытывать нечто вроде гордости, я был польщен тем, что даже министр обороны считает меня незаменимым, и кто я такой, чтобы спорить с ним?! В конце концов, может быть, я смогу стать членом этого странного и тайного сообщества?
С еще большим рвением, чем прежде, я окунулся в работу, и меня на время оставили мысли о том, чтобы все бросить и уехать.
Повсюду на территории нашего комплекса, как грибы из-под земли, появлялись новые корпуса. Каждый день на стройку в грузовиках привозили заключенных из ближайшего лагеря. Руководство «Биопрепарата» подписало секретное соглашение с МВД о том, чтобы использовать их для тяжелых работ на строительстве предприятий нашего комплекса.
Был заложен фундамент объекта, получившего в будущем название Корпус 107. Размах строительства был внушительным.
В марте 1976 года я получил новое назначение. Но перед этим я поехал в отпуск к своим родителям в Алма-Ату. Там я и встретил свою будущую жену — Лену Емешеву. Она была подругой моей двоюродной сестры, которая позвала ее с собой на концерт, посвященный Дню Советской Армии. Там мы и познакомились. Мне достаточно было только увидеть сияющие зеленые глаза хорошенькой восемнадцатилетней девушки, чтобы влюбиться в нее с первого взгляда.
Лена приехала из городка в южном Казахстане, расположенного по соседству с поселком, где я родился. Сначала она изучала физику, а потом перевелась в Институт иностранных языков, так что кроме любви друг к другу нас еще объединила и любовь к науке.
Мы поженились в августе 1976 года в Алма-Ате, а потом отправились к ее отцу на той — традиционный казахский свадебный пир.
Когда я ухаживал за Леной, она пыталась расспрашивать меня о работе, но потом перестала. Наверное, ей до смерти надоело выслушивать мои туманные намеки о «секретном предприятии». Все же я был удивлен спокойствием, с которым она приняла известие о том, что свою совместную жизнь со мной она начнет в далеком сибирском городке Бердске, куда меня перевели в марте 1976 года.
Как она объяснила мне много лет спустя, единственное, что имело значение для нее в те далекие дни нашей молодости, это то, что ее муж — офицер, отмеченный чрезвычайным доверием Родины.
Итак, я прибыл на новое место службы в бердскую научно-производственную базу, или Сибирское отделение Института прикладной биохимии, как она официально называлась. Бердск находился неподалеку от Академгородка в Новосибирске, в котором велась разработка передовых технологий. Наиболее интересным сооружением в Бердске был завод по выпуску радиодеталей, построенный еще в 1940 году с помощью специалистов из США. Очень скоро я забыл об угрызениях совести, мучивших меня прошлым летом.
Руководители «Биопрепарата» намеревались объединить в единое целое научно-исследовательский центр и бердский химический завод. Построенный в 60-е годы, он в основном использовался как резервный завод. Планировалось выращивать болезнетворные бактерии в больших количествах тут же, на месте, или привозить с других производственных предприятий. Но, по мере того как программа расширялась, подобный принцип становился все более громоздким и неудобным. Существовала опасность, что из изготовленных на заводе в Бердске бомб может произойти утечка. Для проведения испытаний на герметичность жидкие или порошкообразные вещества не подходили. Эксперименты необходимо было проводить только с реальными бактериями. Но в Бердске не было пока собственных научно-исследовательских лабораторий. По приказу из Москвы была построена экспериментальная база, а за границей закуплено все необходимое оборудование. Мне и Румянцеву поручили поистине грандиозный проект по превращению старого производства в современную высокотехнологичную микробиологическую лабораторию.
Когда мы приехали туда, сотни запечатанных коробок с новым оборудованием были свалены в кучу во дворе предприятия. Они предназначались для только что построенной лаборатории микробиологии. Много месяцев коробки простояли нераспечатанными, поскольку сотрудники, имевшие дело только с производством, не знали, как создать научно-исследовательскую лабораторию.
Для нас с Румянцевым лаборатория стала родным детищем. Мы начали ее создание с нуля. Нам предстояло сделать планировку помещений, определить расположение рабочих столов, раковин, водопроводных и канализационных труб. Одну за другой распаковывая коробки, мы вытаскивали микроскопы, пробирки, термостаты и еще многое другое. Оборудование было из самых разных стран: ферментаторы — из США и Японии, реакторы — из Чехословакии, лабораторная посуда — из Франции. Возможность использования в нашей работе стандартных ферментаторов свидетельствовала о том, что и на Западе есть технологии двойного назначения.
Через три-четыре месяца мы представили своему руководству полностью оборудованную лабораторию.
В январе 1977 года начальник бердской базы, полковник Виталий Кундин, вернулся из Управления «Биопрепарата» с двумя небольшими ампулами, в которых находилась сублимированная Bmcella — бактерия, распространенная среди крупного рогатого скота и домашней птицы. При попадании в человеческий организм она вызывает бруцеллез, или мальтийскую лихорадку, характеризующуюся высокой температурой, обильным потоотделением, болью в горле, а также сухим кашлем, часто сопровождающимся сильной рвотой, острыми болями в желудке и диареей. Даже при усиленном лечении заболевание может продолжаться месяцами, становясь хроническим. К тому времени я знал о бруцеллезе не только из учебников. Мой отец долгие годы страдал этой болезнью, доставлявшей ему такие страдания, что порой от боли и слабости он не мог шевельнуть рукой.
— Теперь, когда у нас наконец есть собственная лаборатория, нужно ее для чего-то использовать, — весело заявил Кундин. — Почему бы вам, ребята, не посмотреть, что можно сделать вот с этой штукой?
Найти практическое применение бруцеллезу не удалось ни в одной из лабораторий «Биопрепарата». До сих пор для роста бактерий использовался стандартный питательный раствор, содержащий молочный протеин — казеин. Пролистав свои конспекты, я наткнулся на запись: при использовании смеси дрожжевого экстракта с витаминами и некоторыми стимуляторами роста наблюдался высокий уровень роста культур. Закрывшись в лаборатории, мы с Румянцевым проводили долгие часы, экспериментируя с различными комбинациями смесей до тех пор, пока не получили идеальный для своих целей вариант.
Спустя восемь месяцев мы продемонстрировали свою разработку: составленная нами новая питательная среда обеспечивала высокий уровень роста бактерий, такой, что можно было использовать бруцеллез в качестве оружия. Московское начальство было довольно. А для меня это было личным достижением — ведь из ученика я превратился в ученого.
Осенью 1977 года за работу в Бердске мне присвоили звание старшего лейтенанта и старшего научного сотрудника. В тот же год я стал отцом семейства: Лена родила дочь Миру. Жизнь казалась безоблачной. Оклад мой повысился, профессиональная карьера пошла в гору, и я начал верить, что у меня самая лучшая работа (если не в мире, то в Советском Союзе).
Два года спустя, когда Лена ждала второго ребенка, сына Алана, я стал уже заведующим лабораторией в Бердске. После рождения Алана меня повысили и дали новое назначение: я получил приказ вернуться в Омутнинск, чтобы заняться разработкой промышленного производства возбудителя туляремии с целью использования его в качестве оружия. Мне сказали, что Корпус 107 уже полностью готов к работе.
6
КОРПУС 107
ОМУТНИНСК
1980 ГОД
Омутнинск был похож на растревоженный улей — всюду кипела работа. Внутри комплекса возвышались только что построенные корпуса. Комплекс по производству бактерий туляремии должен был разместиться в трехэтажном сером здании.
Корпус 107 был сконструирован по принципу «здание внутри здания». Там предстояло работать со смертельно опасными для человека патогенами, и нужно было сделать все возможное, чтобы исключить малейший риск их попадания в окружающую среду.
Корпус 107 имел довольно большую Зону I. Там же были расположены административные помещения и служба охраны, а также лаборатории, где проводились работы с неинфекционными микроорганизмами. Сотрудники в белой спецодежде сновали по коридорам. Солнечный свет, вливавшийся в большие окна, освещал стены, увешанные лозунгами типа «Пятилетку — в четыре года!», «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!» Даже если вы проведете в Зоне I целый день, вы ничего не узнаете о том, что происходит в глубине здания, там, где располагалось основное производство.
На территории Зоны II размещались лаборатории, где шли работы с патогенными микроорганизмами, клетки для подопытных животных и гигантские ферментаторы, почти упиравшиеся в крышу здания. Зона III, расположенная внутри территории Зоны II, бьиа заставлена длинными рядами центрифуг, мельниц и сушильных аппаратов.
Внутренние Зоны II и III были оборудованы автономной системой подачи воздуха. Шумно работающие турбины подавали воздух через трубопровод в вентиляционную решетку, поддерживая атмосферное давление внутри помещения ниже обычного, чтобы воздух не проникал в Зону I. Сквозь многочисленные отверстия в потолке разбрызгивалась перекись водорода. Характерный запах этого дезинфицирующего средства преследует меня всю жизнь. Но запах — это еще не самое страшное. В течение десяти или чуть более лет, что я проработал в лаборатории, мои черные волосы всегда были слегка обесцвечены.
Кругом подстерегали невидимые опасности. Достаточно было только сделать одно неверное движение: неловко повернуться, неуклюже взмахнуть рукой — и это могло повлечь за собой очень неприятные последствия. Мы все знали о той угрозе, которая исходила от Зон II и III, но мы были еще очень молоды и оттого чувствовали себя неуязвимыми. Мы считали себя хранителями тайн, жрецами таинственного культа, ритуалы которого нельзя доверить простым смертным.
В марте 1983 года, поздним воскресным вечером, в квартире зазвонил телефон. Я поспешно схватил трубку. Лена уже спала, и я боялся ее разбудить.
Звонил Назил, начальник ночной смены.
— Быстро сюда! — сказал он. — У нас проблемы!
Поспешно одевшись в темноте, я помчался по территории комплекса.
Оказавшись в Корпусе 107, я свернул в коридор, который вел к Зоне II. Этот коридор назывался «санитарным пропускником» и представлял собой лабиринт переходов между небольшими стерильными комнатами. Дверь с кодовым замком вела в следующий сектор здания. Код менялся каждую неделю.
В раздевалке я сбросил с себя одежду и вошел в другую комнату, где за столом сидела молоденькая медсестра. Мы несколько раз встречались с ней на территории комплекса, когда она выгуливала большую собаку здороваясь кивком головы. Но сейчас, наткнувшись на нее, совершенно голый, я пришел в замешательство. Она с невозмутимым видом, молча сунула мне под мышку термометр, потом внимательно осмотрела каждый дюйм моего тела, особенно тщательно проверив зубы и десны. Это была обычная процедура, так как любая, самая крохотная царапинка, даже свежий порез от бритья могли стать причиной проникновения в организм болезнетворных микробов.
Я прошел в следующее помещение и принялся натягивать на себя специальную одежду: комбинезон, носки и длинные кальсоны, капюшон, респиратор, защитные очки, ботинки и перчатки. Процедура раздевания происходила в обратном порядке, перчатки снимались в последнюю очередь. Несмотря на многочисленные тренировки, я все равно никак не мог уложиться в те пять минут, которые отводились на одевание-раздевание. Но в тот вечер я очень спешил.
Назил ждал меня внутри Зоны II.
Пока мы шли, он рассказал мне, что произошло. Давление воздуха, подававшегося в помещение, где проводились опыты с туляремией, стало резко падать. За час до этого в помещении работала одна из сотрудниц из числа технического персонала. Она вполне могла забыть закрыть вентиль.
Назил спешил, его смена скоро заканчивалась. Было уже 11 часов вечера. Проводив меня до дверей комнаты, где, по его словам, упало давление воздуха, он уже собрался зайти и вдруг остановился в нерешительности.
— Не волнуйся, — успокоил его я. — Я посмотрю сам.
Улыбнувшись, он ушел. Я открыл дверь и зашел внутрь. В помещении было темно. Пошарив рукой по стене, я попытался отыскать выключатель. Когда наконец в комнате вспыхнул свет, я глянул под ноги и обмер: оказывается, на полу было мокрое пятно от питательного раствора, в котором выращивали возбудитель туляремии, — и я стоял прямо в середине!
Пятно было светло-коричневого цвета, что говорило о наивысшей концентрации микроорганизмов. Разлившейся жидкости было немного, но этого количества хватило бы, чтобы заразить туляремией все население Советского Союза.
Я застыл на месте и стал звать Назила. Потом я услышал, как он со всех ног бежит ко мне по коридору.
От того места, где я стоял, до двери было всего полметра, но я оказался в ловушке. Ступив за дверь, я неминуемо разнес бы инфекцию по коридору, откуда она без труда распространилась бы по всем зонам.
Стараясь не выдать своего волнения, я крикнул Назилу чтобы он побыстрее принес любое дезинфицирующее средство. Через минуту он уже протягивал мне в полуоткрытую дверь бутыль с перекисью водорода.
Я поднял ногу и вылил все содержимое бутылки на ботинок. Сделав шаг назад, я взял у него из рук вторую бутыль. Так, шаг за шагом, поливая себе на ноги, я добрался до коридора.
К тому времени, когда я выбрался из комнаты, трое специалистов, работавших в других частях зоны, примчались на помощь. Вероятно, изменение давления воздуха послужило причиной того, что жидкость вытекла из емкости наружу. Закрыв дверь, я приказал продезинфицировать все, до чего я успел дотронуться, а потом и само помещение.
Через санитарный коридор я вернулся назад, продезинфицировался, стащил с себя ботинки и защитный костюм, принял душ и вновь подвергся тщательному медицинскому осмотру. Медсестра удостоверилась, что со мной все в порядке.
Поздравив себя с тем, что на этот раз все обошлось, я попытался вообразить, что произошло бы, если бы я поскользнулся на мокром полу. И хотя туляремия не всегда заканчивается смертью, но здесь мы испытывали более смертоносные штаммы бактерий.
Когда все снова собрались в Зоне I, я посоветовал Назилу и остальным сотрудникам принять антибиотики, которые мы всегда имели на экстренный случай.
Я поднялся в кабинет и позвонил Савве Ермошину, начальнику УКГБ в Омутнинске. Позже Савва работал со мной в Москве, в Управлении «Биопрепарата».
— Савва, прости, что разбудил, — сказал я, — просто хотел, чтобы ты знал: сегодня вечером в Корпусе 107 произошла небольшая утечка бактерий туляремии.
От него, конечно, не требовалось немедленного принятия каких-либо мер. Однако по правилам мы должны были докладывать в КГБ обо всех происшествиях на предприятии.
— Кто-нибудь пострадал? — спросил он осипшим голосом.
— Нет, все под контролем, — ответил я, — мы сами все убрали. Так что тебе не о чем беспокоиться.
Повесив трубку, я бросил взгляд на часы. Было почти два часа ночи. В такое время нет смысла звонить в Москву. Решив подождать до утра, усталый, я отправился домой.
— Что случилось? — сонно спросила Лена, когда я осторожно на цыпочках прокрался в комнату.
— Ничего страшного, — ответил я, — спи!
На следующий день после обеда мне позвонил Калинин.
— Я все утро разыскиваю тебя, а мне твердят, что ты на каком-то совещании, — кричал он. — Как ты можешь сидеть на совещании, когда из вашего помещения туляремия течет прямо на землю?!
Решив подождать с докладом до утра, я поступил опрометчиво. Ермошин, как вскоре выяснилось, знал существующие инструкции намного лучше меня. Повесив трубку после нашего с ним короткого разговора, он немедленно проинформировал начальника кировского Управления КГБ о происшедшем. Оттуда сразу же последовал звонок в Москву, а утром доложили уже непосредственно Калинину.
Случившееся быстро успело обрасти вымыслами. Что там полусонный Ермошин доложил своему начальству, не знаю, но речь шла уже об эпидемии, угрожавшей целому региону.
Я попытался успокоить Калинина, но он мне не верил. А вот КГБ он верил абсолютно.
— Первым же поездом отправлю к вам своего человека, — пообещал он.
На следующее утро я встретил генерала Льва Ключерова, руководителя научного отдела «Биопрепарата». Его лицо бьио багровым, казалось, что он весь кипел от ярости.
— Даже не пытайтесь что-либо от меня скрыть, — заявил он сразу же. — Со мной это не пройдет.
Проводив его в кабинет, я подробнейшим образом рассказал обо всем. Ключеров немного успокоился. Однако под конец заявил, что желал бы убедиться лично в том, что никто не заболел.
Так оно и было. Если не считать меня самого…
В конце беседы с Ключеровым меня начало знобить, потом подступила тошнота, причем все произошло очень быстро, и мне захотелось обхватить голову руками. Я подумал, что это просто простуда. К тому же я слишком много работал. Но чувствовал я себя настолько плохо, что сообразил: простуда тут ни при чем. Лицо у меня горело: начинался жар.
— Что это с тобой? — участливо спросил меня Ключеров. — Ты выглядишь так, словно одной ногой в могиле.
Я выдавил из себя слабую улыбку:
— Ночью почти не спал. Думаю, крепкий чай мне бы не помешал.
Как только генерал ушел, я помчался домой. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что со мной происходит: я заразился туляремией. Она начинается, как грипп, и стремительно распространяется по всему организму.
Дома я кинулся к книжным полкам, где стояли медицинские учебники, и принялся лихорадочно листать все, что только мог найти об инфекционных болезнях. Пришлось долго ломать голову, что делать дальше, так как в лекарствах я разбирался плохо.
Если это станет кому-либо известно, то жизнь превратится в ад. Меня обвинят в попытке скрыть серьезность происшествия и первым делом зададут вопрос: что это за ученый, если он не соблюдает самых элементарных мер предосторожности? Назилу и остальным я напомнил, чтобы они обязательно приняли антибиотики, но по какой-то необъяснимой причине сам напрочь забыл об этом.
Я не мог поверить в то, что я заразился. Ведь я же несколько раз тщательно продезинфицировал одежду и принял душ. Должно быть, инфекция попала в мое тело за считанные доли секунды, когда я покинул санитарный коридор и вошел в душ. Но каким образом? Должно быть, снимая маску и респиратор, я случайно коснулся лица. Микроб попал в мое тело через какую-то почти невидимую царапинку на коже или я вдохнул его.
Я знал, что могу безбоязненно оставаться дома: не было никакой опасности, что инфекция передастся жене или детям.
Бактерии туляремии могут попасть в организм только через повреждения на коже человека. Они не передаются от человека к человеку, однако легко переносятся мухами, блохами, крысами и, попав в ранку, тут же разносятся с кровью по всему телу. Заболевание характеризуется сильным жаром, лихорадкой и ознобом и сопровождается невыносимой головной болью. Попав в кровь, бактерии начинают стремительно размножаться, поражая лимфатические узлы и другие органы, в том числе печень и селезенку.
Даже после того как в 40-х годах появились антибиотики, туляремию по-прежнему продолжали считать почти идеальным оружием для использования на поле боя: благодаря быстроте, с которой она распространяется, никакой полевой госпиталь или больница не сможет справиться с огромным потоком заболевших.
Если принять меры незамедлительно, то антибиотики смогут сначала приостановить распространение болезни, а потом уничтожить и сам микроб, на это требуется всего несколько дней. Чем позже приняты нужные антибиотики, тем дольше и сильнее мучается заболевший. В особенно тяжелых и запущенных случаях болезнь может тянуться месяцами.
Наилучшим средством против этой болезни считался тетрациклин, но я не имел ни малейшего понятия о том, насколько эффективным он может оказаться против того штамма туляремии, с которым мы работали у себя в лаборатории. В некоторых случаях даже чрезвычайно вирулентные штаммы поддавались лечению обычными антибиотиками и довольно быстро погибали.
Я позвонил жене моего друга, которая работала врачом в местной больнице, и сказал, что мне срочно нужен тетрациклин. При обычных обстоятельствах потребовался бы рецепт, но в маленьком городке было легко обойти правила.
— Сколько? — спросила она без малейшего удивления.
Быстро подсчитав, я попросил тройную дозу. Все-таки в режиме строгой секретности есть свои преимущества! Скажем, в США вряд ли мне удалось бы безо всяких объяснений приобрести такое количество антибиотиков.
Нужно было принять сразу ударную дозу. Если бы это не сработало, пришлось бы тут же лечь в больницу. Самолечение тоже имеет свои пределы.
Через час жена моего приятеля привезла нужные таблетки. Ослабев, я не мог встать с кресла, поэтому дверь открыла Лена.
К концу дня мучивший меня жар стал понемногу спадать. На следующий день я остался дома, сообщив на работе, что немного простудился. К среде или к четвергу мне стало намного лучше. Последующие десять дней я по-прежнему продолжал принимать большими дозами тетрациклин, а в понедельник смог уже вернуться на работу.
Когда Лена спросила меня, что случилось, я объяснил, что в результате небольшого происшествия в одной из лабораторий подцепил легкую инфекцию. Она ничего не знала о туляремии, поскольку я никогда не рассказывал о своей работе. Жена сделала вид, что объяснения ее успокоили, и, только когда мы уехали из Советского Союза, призналась, что сильно испугалась в тот день.
Инцидент удалось скрыть. Но это было еще одним подтверждением опасности того, чем мы занимались.
7
АВАРИЯ В СВЕРДЛОВСКЕ
СВЕРДЛОВСК
1979 ГОД
Размещение завода по производству биологического оружия вблизи крупного населенного пункта — это верх безрассудства.
(Рэймонд Зилинскас, независимый американский микробиолог; из доклада, посвященного происшествию в Свердловске, 1980 г.)
«Биопрепарат» был самым строго охраняемым объектом времен «холодной войны», тайной, настолько тщательно скрываемой от посторонних глаз, что сотрудники разных отделов часто понятия не имели, чем занимаются их коллеги. Но даже самая совершенная и секретная структура основана на человеческих взаимоотношениях. Сплетни, профессиональные разговоры, соперничество, простое любопытство были причиной того, что мы иногда узнавали больше, чем следовало бы.
О том, что произошло в Свердловске, узнали все, но не сразу, а по прошествии времени.
Я узнал об этом происшествии случайно. В июле 1979 года я по-прежнему работал в Сибири. Это был трудный период в моей жизни. Мои достижения и несколько успешно решенных проблем стали казаться малозначительными и неинтересными, несмотря на признание, которое я получил в Москве. Я был не удовлетворен тем, как продвигается моя научная карьера. Мне казалось, что жизнь проходит зря.
Кроме жены, жаловаться мне было некому. Но так продолжалось недолго. Из Управления «Биопрепарата» в Бердск прислали с проверкой полковника Олега Павлова.
Павлов был из тех людей, которые с радостью отложат все дела ради хорошей компании, чтобы хлопнуть стопку-другую водки и поговорить по душам. Как-то раз в пятницу, после утомительного совещания, он вдруг спросил, есть ли неподалеку какое-нибудь местечко, где он мог бы, как он выразился, увидеть, что такое настоящая Сибирь.
Я объяснил, что по выходным все сотрудники со своими семьями отправляются на ближайшую речку покупаться и половить рыбу. В будни там обычно не было ни души.
— Чудесно! — вскричал он. — Давай только закуску купим.
Был чудесный жаркий летний день. В парке на берегу реки было пустынно и тихо, лишь ветви берез лениво шелестели на ветру. Павлов, сбросив одежду, с криком прыгнул в воду. Я последовал за ним, удивленно наблюдая, как он, словно ребенок, с удовольствием плещется в ледяной воде.
Выбравшись на берег и растеревшись полотенцами, мы оделись и принялись распаковывать закуску: вареные яйца, колбасу, хлеб и лук. Павлов захватил бутылку водки и два стакана. Устроившись в тени деревьев, мы блаженствовали и наслаждались природой.
Водка способна развязать язык любому. И я, сам не зная почему, вдруг выложил ему все, что у меня наболело.
— Здесь я не могу сделать ничего стоящего! — жаловался я. — Да и сам посуди: нужных специалистов мало, работы интересной нет. Хочется, чтобы нам хоть раз в жизни поручили какое-то серьезное дело.
Павлов, одним глотком осушив стакан, поставил его на землю возле себя.
— Не будь идиотом, — проворчал он, — позволь дать тебе один совет: не стоит мечтать о том, чтобы на тебя свалилась какая-нибудь серьезная проблема, потому что по закону подлости именно так и случается.
Не иначе как выпитая водка стала причиной того, что я вдруг резко поглупел и внезапно перестал понимать начальство с полуслова. Стараясь не выдать своего смущения, я отвел глаза в сторону: «Не следовало пить по жаре», — пробормотал я, надеясь, что Павлов просто улыбнется и можно будет перевести разговор на другую тему.
Но он и не думал смеяться.
— Ты ведь знаешь о Свердловске? — вдруг ни с того ни с сего спросил он.
Я не знал, что ответить. Конечно, нам было известно (неофициально) о существовании большого военного завода по производству бактерий, расположенного рядом со Свердловском. Знали, что построен он был уже после войны с использованием японской документации, взятой в качестве трофея при освобождении Маньчжурии.
— Вроде они там работают с сибирской язвой, — произнес я. — Ну и как, есть успехи?
Полковник в ответ возмущенно покачал головой:
— Ты что, не слышал о том, что там стряслось?
— А что?
Налив себе еще водки, он выпил ее залпом и вдруг загадочно улыбнулся:
— Впрочем, ты еще слишком молод, чтобы знать о таких вещах.
Я умолял его рассказать мне об этом, но он отказался.
— Может, и лучше, что ты ничего не знаешь. Нет, ничего не скажу. Я упомянул об этом для того, чтобы ты понял, какое счастье, что тебе не приходится заниматься чем-то «по-настоящему серьезным», как они там, в Свердловске. Ну, подумай сам, чего тебе не хватает? Ты молод, счастлив, у тебя есть семья. Забудь о своих честолюбивых планах!
Он налил себе еще. А я подумал, что пусть в моей жизни все будет так, как есть.
— Идиоты! — помолчав, вдруг взорвался полковник. — Сколько людей погубили!
Просидев еще несколько дней в Бердске за проверкой документов, Павлов вернулся в Москву. Он стал осмотрительней и больше никогда не упоминал о Свердловске.
Вся эта история стала общеизвестной несколько месяцев спустя. И вот каким образом. В ноябре 1979 года в журнале, издаваемом на русском языке одним из советских эмигрантов в бывшей Западной Германии, были опубликованы сведения о том, что в апреле того же года на одном из военных заводов в пригороде Свердловска произошел взрыв, в результате которого смертоносные бактерии попали в атмосферу. Автор статьи утверждал, что погибли более тысячи человек. Западные газеты моментально отреагировали на скандал. В прессе появились заявления официальных представителей американской разведки о том, что случай в Свердловске является явным доказательством того, что Советский Союз нарушает Конвенцию о запрещении разработки, производства и накопления запасов биологического и токсинного оружия 1972 года.
Москва яростно отрицала все обвинения. 12 июня 1980 года ТАСС опубликовал официальное заявление, в котором говорилось о «вспышке сибирской язвы среди популяции домашних животных, возникшей по естественным причинам».
«Случаи кишечной и кожной форм сибирской язвы имели место и среди населения, поскольку нередки случаи, когда, к примеру, врачебный осмотр животных или перевязка осуществляются с нарушением принятых ветеринарных норм», — говорилось в данном заявлении; при этом указывалось, что все пострадавшие, пройдя курс лечения в местных больницах, живы и чувствуют себя абсолютно нормально.
