Глава седьмая

Дом Тиллмэна стоял на Вудро-Вильсон-драйв, в местности, смахивающей на сельскую. Одна из уловок, к которым прибегают выходцы из захолустных городков и с жалких ферм, ненавидящие большой город, но бессильные проститься с ним, потому что он приковывает их к себе золотыми цепями. Так что подобные кварталы и впрямь смахивали на захолустные городки. Однако жизнь в таком «городке» стоила бешеных денег.

Здешние богачи выкладывали по полмиллиона за точную копию деревенского дома, который сам по себе стоил всего шестьдесят тысяч. Сверхбогачи жили в стилизации под старину, что стоило еще дороже.

Дом, принадлежащий теперь Тиллмэну, построили шестьдесят лет назад для звезды немого кино. Его перестраивали и укрупняли с тех пор множество раз, и только резные карнизы и замечательно красивые медные водостоки остались сейчас на память о той изящной вилле в средиземноморском стиле, которой этот дом некогда являлся. Хотя со всеми своими пристройками и надстройками дом этот был не больше гаража в особняке у Кейпа.

Три подсвеченные из мрака указателя при въезде на частную дорогу, обрамленную с обеих сторон цветочными газонами, гласили:

ОСТОРОЖНО. СТРЕЛЯЮТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ.

Чугунные ворота распахнулись перед Уистлером, подведшим свой «шевроле» к ним вплотную. По траве газона здесь и там поблескивали наземные фонарики. Дождь, строго говоря, уже кончился, переродившись в густой туман. Вот-вот должно было выглянуть солнышко.

Тиллмэн, в легких белых брюках, в сандалиях на босу ногу и рубашке с открытым воротом, шел по дорожке с такой непринужденностью, как будто стоял час вечерних коктейлей. В руке у него был высокий бокал. Уистлер остановил машину.

– Ворота у вас на электроприводе, а что делать, если вырубится электричество? – спросил Свистун, протягивая через открытое окошко руку для рукопожатия. Тиллмэн решил воздержаться от подобных любезностей.

– Тогда вручную, – ответил он.

– А у вас есть прислуга для подобных дел?

– Руки у меня не переломаны, поэтому сам справляюсь.

Тиллмэн говорил равнодушно и старался смотреть в одну точку – в аккурат между глазами Уистлера.

"Актерские фокусы. Держись с предельной надменностью, авось, поверят, – подумал Свистун. – Я не нравлюсь Тиллмэну, и он вовсе не собирается превратить нашу встречу в дружескую посиделку".

– У одного моего друга были ворота на электроприводе, – сказал Свистун. – А к нему приехал приятель похвастаться новеньким «роллс-ройсом» белого цвета, ценой в сто двадцать тысяч баксов. А чертовы ворота забарахлили. Вверх решетка, вниз решетка, вверх решетка, вниз решетка, а внизу «роллс-ройс». Ремонт обошелся в двадцать две тысячи долларов.

– Мне знакомо это ощущение, – ответил Тиллмэн. – Дело не в цене, дело в чувстве собственного достоинства. Я не могу дать мальчишке на автостоянке четвертак – это непременно должен быть доллар.

Внезапно он стал воплощением любезности. Забыл о том, что терпеть не может Свистуна, и принялся непринужденно болтать.

– Победителей никто не любит, – сказал Уистлер.

– А мне казалось, что удастся как-нибудь обойтись без этого, – чуть нахмурившись, сказал Тиллмэн.

Вид у него стал внезапно растерянным: как у мальчика из сказки, потерявшего неразменный золотой.

– Каким только глупостям нас не учат в школе! Свистун выбрался из машины, теперь двое мужчин смотрели друг другу прямо в глаза.

Тиллмэн дал Свистуну подержать свой бокал. Полез в карман и достал тонкую пачку банкнот, скрепленную серебряной скрепкой. С виду все купюры в этой пачке были сотенными. Тиллмэн выудил две купюры и зажал их кончиками пальцев, словно вознамерившись дать на чай мальчику с автостоянки.

– Спасибо, не надо, – сказал Свистун.

– Две сотенные. За то, что отвезли Шилу домой. Берите, не стесняйтесь.

– Спасибо, не надо.

– Вы их заработали. Она перезвонила мне и сказала, что вы вели себя молодцом.

– А как поживает мисс Эндс? – спросил Свистун, держа глаза и руки подальше от сотенных.

– Послал ее на хер.

– Вот как?

– Она сказала, что я перед ней в долгу. Свистун кивнул, словно бы соглашаясь, правда, неизвестно, с чем, но ничего не сказал.

– Подсказала мне, каким образом я мог бы с ней рассчитаться, – пояснил Тиллмэн.

– Жадная, выходит?

– Да нет. Готова была начать с малого. С крошечной роли. На одну-две серии. А на следующий год, допустим, уже второстепенный персонаж на полгода.

– Ну, так почему бы и нет? Она ведь вам нравится, да и на деле доказала вам свою преданность, не так ли?

– Охотница половить рыбку в мутной воде, подобно всем остальным.

– Какого черта, – сказал Уистлер. – Есть люди, не умеющие найти конское яблоко на конюшне.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что некоторым фатально не везет. Какая бы карта ни шла к ним в руки, на последней сдаче они все равно проигрывают. И остаются без гроша, и лезут из кожи вон, чтобы поднабрать деньжат на следующий вечер. Откуда угодно. И от кого угодно.

Двое мужчин яростно смотрели в глаза друг другу. У Тиллмэна были деньги, и он обладал актерскими навыками – и то и другое вместе представляло собой двойную фору.

"Ради всего святого, – подумал Свистун, – что-то наверняка случилось в его пользу. Этот ублюдок не испуган и ведет себя так, словно у него нет никаких причин пугаться. Надо бы взять у него эту пару сотен и сделать ноги".

– Что ж, если меня попросят как следует, то, может быть, я и дам. Но держать себя под дулом пистолета я не позволю, – сказал Тиллмэн.

– Насколько я понимаю, роли мисс Эндс не видать, – сказал Свистун.

– Ей еще повезло, что я не попросил кое-кого с нею разобраться.

– Ах вот как! Значит, в ваших правилах и такое?

– Возьмите свои две сотни, мистер Уистлер.

– Если вы полагаете, будто вся моя заслуга в том, что я отвез даму домой, этого слишком много.

– Я не скуплюсь на чаевые. Я плачу даже тем, кто оказывает мне дурные услуги.

Тиллмэн усмехнулся, показав пятитысячедолларовую работу дантиста. У него был сейчас вид игрока в покер, у которого на руках флеш-рояль, а ставки все удваиваются и удваиваются. Даже человеку с крепкими нервами против такого долго не продержаться.

– Вы все не так поняли, Уистлер. Приехавшие Детективы…

– Как их зовут?

– Лаббок и Джексон. Черт побери, с какой стати я должен называть вам их имена?

– Подумаешь! Что это, тайна?

– Ну вот, они повели себя со мной надлежащим образом. – Тиллмэну казалось, будто, рассказывая об этом, он одерживает решительную победу над оппонентом. – Мы с ними оказались добрыми знакомыми. Не раз пили пиво. И отнеслись они ко мне как к другу. Более того, как к коллеге.

– И не оштрафовали вас за вождение в нетрезвом виде?

– Вот еще!

– Что это значит – вот еще?

Тиллмэн внезапно замолчал. Его рот превратился в ниточку, оскорбленно скрутившуюся на одном конце и насмешливо подрагивающую на другом. И вновь он помахал в воздухе двумя сотенными.

– А что насчет мертвого водителя? – спросил Свистун. – Что насчет обезглавленного тела?

– Никакого тела не было, идиот вы несчастный! Это был манекен из инвентаря киностудии. Водитель вез его в съемочный павильон.

Свистуна внезапно скрючило: сырость отозвалась судорогами в паху.

– Берите же! – Тиллмэн вновь подсунул ему сотенные. – Вы все сделали правильно. Доставили эту сучку домой.

Свистун уставился на деньги, потом посмотрел Тиллмэну в глаза. Ему хотелось предложить актеру вставить эти сотни себе в задницу. Но из-за этого минутного удовольствия, подумал Свистун, тебе придется вернуться домой на две сотни беднее.

Он взял деньги из руки у Тиллмэна, не прикоснувшись пальцами к его пальцам и не оторвав взгляда от его глаз. Сложил их в четыре раза и спрятал в кармашек для часов. Мелкая добыча. Вернулся в свой "шевроле".

– Остается надеяться на то, что ваши ворота не нападут на мою машину.

Глава восьмая

Дождь в конце концов так и не прекратился. На всех четырех углах вновь не осталось ни души. У «Милорда» по-прежнему никого не было, кроме самого Боско, сидящего на высоком стуле за стойкой, и печального бродяги в мокрой фетровой шляпе, который, притулившись к стойке, хлебал из тарелки суп.

Айзек Канаан, а звали этого бродягу именно так, был третьим по должности детективом в голливудской полиции нравов, отдел по борьбе с сексуальной эксплуатацией несовершеннолетних. Глаза у него вечно были красными, словно он только что прекратил плакать. Работать он предпочитал в одиночку; о нем поговаривали, будто он никогда не спит.

Боско читал сочинение Чарльза Дарвина о естественном отборе как универсальном законе существования и развития. На огонек заглянул Свистун – и уселся в нише у окна. Поглядел в окно на обломки афишного стенда, все еще валяющиеся на тротуаре. Все остальное уже убрали; разве что кое-где попадались осколки стекла и подозрительного происхождения пятна.

Боско подошел, сунув книгу под мышку ампутированной выше локтя руки, и подал Свистуну чашку кофе.

– Присядь, – сказал тот. – Послушай, что мы сегодня ночью тут видели?

– Аварию, в которой погиб водитель и выбросило из машины обезглавленный труп. Аварию, виновником которой стал телеактер, то ли пьяный, то ли нанюхавшийся, которому захотелось побаловаться в машине вместо того, чтобы следить за дорогой.

– Именно так ты и ответил бы, если бы тебя спросили в официальном порядке?

– Нет, я бы сказал, что кто-то в машине отчаянно нажал на тормоза, чтобы не задавить бездомную кошку, после чего автомобиль пошел юзом и врезался в фонарь, убив самого водителя и выбросив на мостовую надувную куклу для кинотрюков, которая выглядела как обезглавленная женщина.

– Это ты и сказал?

– На этом и присягнул.

– Как же такое вышло?

– Потому что полицейские объяснили мне, что я видел именно то.

– Быстро же ты сдался!

– Я никогда не перечу полицейским. Боско с виноватым видом потер культю.

– Ну и говном же они нас заделали!

– Да кому какая разница? Кто станет докапываться до истины?

– Что, эта твоя штука тревожит тебя?

– Все время. То она чешется, то в ней появляется нечто вроде пульса, а то мне кажется, что и рука цела, даже кисть. Иногда мне кажется, будто я чувствую на коже ремешок часов, которые носил на этой руке.

– И как ты с этим борешься?

– Я никак не борюсь с вещами, бороться с которыми невозможно, – ответил Боско на все заданные ранее Свистуном вопросы.

– Такую премудрость ты извлек из всех книг, которые прочитал?

– Я извлек из книг, что мир или не замечает тебя, или же норовит загнать тебе дурака под кожу, – ответил Боско. – Я научился не слизывать слезу со швейцарского сыра. Научился тому, что железо имеет свойство ржаветь.

Здоровой рукой он стиснул Свистуну запястье медвежьей хваткой.

– Послушай, Свистун, тебе что, невдомек, что уже день? Что, не будь дождя, вовсю сияло бы солнце? Иди проспись. Нынешним утром ты этот мир все равно не спасешь.

– А тебя не занимает такой факт? В Новом Орлеане находят голову в отсутствие тела, а у нас, в Лос-Анджелесе, тело в отсутствие головы?

– Меня нет. В отличие от того истукана. Свистун посмотрел на сидящего у стойки Канаана.

– А он знает об аварии?

– Я у него не спрашивал, а сам он об этом не говорил.

Свистун встал из-за столика и подсел к детективу.

– Об аварии я слышал, – сказал тот.

– Когда?

– Только что.

– У вас отличный слух.

Канаан высыпал горсть крекеров в остатки супа.

– Завтрак? – спросил Свистун.

– Ужин.

– Ну, и почему, по-вашему, они раскрыли такой зонтик над Тиллмэном, что ему на голову не упало и капли?

– А кто такой Тиллмэн?

– Телеактер. Да вы сами знаете.

– Нет, не знаю. У меня нет времени смотреть телевизор. Да я бы и не понял, что показывают.

– Ну, так что вы об этом думаете?

– Думаю, что это дело по ведомству дорожной полиции. А возможно, и по отделу расследования убийств.

– Его отпустили Лаббок и Джексон.

– Наверное, у них были на то свои причины.

– А вам не хочется выяснить, какие именно?

Уперевшись локтем в стойку и продемонстрировав при этом три дюйма грязного рукава, Канаан поднял в воздух волосатую руку, почти столь же крупную, как у Боско.

– Что это такое?

– Ваша рука.

– А не лапа? Я хочу сказать, вы твердо убеждены в том, что это рука, а не лапа?

– Я вижу, что это не лапа.

– А не кошачья лапа?

– Какого хера!

Свистун посмотрел на Боско, призывая его в свидетели того факта, что человек у стойки явно сошел с ума.

– Байка про кошачью лапу, – начал было Боско.

– Да знаю я, что такое кошачья лапа, – заорал Свистун.

– Детектив Канаан полагает, что ты вновь пытаешься использовать его в собственных интересах.

– Да не прошу я его ни о чем. Просто поддерживаю светскую беседу.

– А попросишь потом. С тобой, Свистун, всегда так, – сказал Канаан.

– Ну, я полагал, что если вы что-то случайно узнали, то могли бы поделиться со мной. Не понимаю, почему это должно считаться одолжением.

– Просто все это тебя не касается. Вот в чем дело.

Свистун полез в карман.

– Только без этого, Свистун. Не вздумай платить за мой суп.

– Ну, как знаешь.

– Хреново, правда? Даже тарелкой супа друга не угостить!

Уистлер устал, но спать ему не хотелось. Он решил пройтись по бульвару. Хотя прогулка и началась под проливным дождем. Он полюбовался на себя в темном зеркале стеклянной витрины. Волосы налипли на лоб. Дождь струйками, похожими на слезы, стекал по всем складкам жесткого лица.

Он завернул под первый попавшийся кров – и очутился в кинотеатре для взрослых. У билетерши в прозрачной будке тело напоминало россыпь влажных подушек. На постели, на которой занимались чем угодно, кроме спокойного сна. Взяв деньги и оторвав билет, она смерила посетителя столь убийственным взглядом, что ему показалось, будто его сейчас задавят ляжками или задушат грудями. И эта внезапная, с трудом сдерживаемая ярость объяснялась просто: она поняла, что этот клиент не стал бы спать с нею, даже если это было бы вопросом жизни и смерти. Ухмыльнувшись акульим оскалом, она назвала его дорогушей.

Да и на кого она охотилась, сидя в билетной будке в шесть утра, подумал Свистун. Это же противоестественно. На такое могла бы решиться лишь настоящая вампиресса.

Матовый свет, которым был залит кинозал, напоминал туманное и ненастное утро на улице. Красные лампочки на выходе лишали помещение приватности, в поисках которой и завернул сюда Уистлер. Без особых усилий он мог различить лица других посетителей. Их, правда, было немного. И все – пожилые люди. В ожидании чуда, которое снизойдет с экрана и вернет им молодость. Руки известно где. Сердца – неизвестно где.

От Свистуна в его мокрой одежде пахло, как от бездомного пса.

На экране прехорошенькая девица занималась с юношей тем, что сулило обоюдное удовольствие. Так ли это на самом деле? – подумал Свистун. В конце концов, соски у нее стояли торчком, да и вся грудь раскраснелась. Когда нажмешь на нужные кнопки, тело реагирует автоматически. Мигрень и отвращение преодолеваются моментально.

У девушки было лицо ребенка-переростка. Усыпанное веснушками. Но вместе с тем очень милое. В Нью-Йорке он знал добрую сотню таких девиц. И видел тысячи приезжающих в Хуливуд, сохраняя это очарование. Надкусывающих отравленное яблоко. Какого черта, подумал он, пожимая плечами. Мир рушится. Так кому какое дело до еще нескольких целок, которым суждено, подобно жене Лота, превратиться в камень?

Он вспомнил об одной девице из далекого прошлого. Ее звали Сьюзи. У нее была хата в одном из тех фантастических отелей, что выстроились вдоль по Сансету. Ее спальня находилась в башне и была круглой формы. И кровать тоже была круглой, а вокруг все было застеклено, так что, отзанимавшись любовью со Сьюзи, ты мог откинуться на подушки и пересчитать все машины на ближайших парковках. Она была самой красивой потаскухой во всем этом городе. Она была живой легендой.

Рассказывали о том, как в ночь перед женитьбой на восходящей кинозвезде в спальню к Сьюзи ломился киногерой мужского пола. И вовсе не ради прощального пересыпа. Нет, он умолял Сьюзи убежать с ним. Она, улыбнувшись, сказала, что такое похищение обернется ему всего в пятьдесят баксов, потому что надо же ей сделать ему свадебный подарок. И эта история была подлинной.

Свистуну она давала за так, потому что находила его хорошеньким, как птичка, а его темно-карие глаза, как она утверждала, заставляли ее кончить от одного взгляда на них. Она называла его своим принцем.

Они расстались, как это случается в Хуливуде. Через двадцать лет Свистун повстречался с Аль Листером, старым частным сыщиком, который обделывал для Сьюзи кое-какие делишки. Главным образом доставал порошок или травку. Сьюзи бесплатно давала и ему – потому что ей было жаль парня и потому что она терпеть не могла расплачиваться наличными. Листер, в отличие от Свистуна, не утратил с нею контакта. И он знал, где она живет.

Листер как раз собирался повидаться с нею, а потом где-нибудь поужинать. Он понимал, что Свистуну не больно-то понравится его общество, если не предложить ему какой-нибудь приманки. Вот он и решил посулить ему Сьюзи в порядке аперитива. Она жила в задрипанном домике, Стоящем посредине выстриженного газона, в Северном Голливуде. Когда она подошла к дверям, встречая гостей, Свистун обмер. Волосы у нее были по-прежнему белокурыми, а глаза по-прежнему синими. И лицо у не было по-прежнему красивым – с изящно изогнутым ротиком и восковым носиком. Но весила она сейчас, должно быть, триста фунтов.

Когда Листер сказал: "Ты ведь помнишь Свистуна, верно, Сьюзи?", она ответила: "Ага, конечно же" – и чмокнула его в щеку. Свистун понимал, что она отнюдь не рада встрече с ним, потому что она постарела и раздалась в ширину, да и сам он больше не был маленьким принцем. Но все же она пригласила его зайти и предложила выпить.

Они посидели в гостиной, обставленной мебелью с распродаж. Сказать им друг другу было нечего. В углу, в своего рода алькове, она повесила собственную фотографию в двадцатилетнем возрасте, когда она была самой красивой потаскухой во всем Хуливуде, и фотография была чуть ли не во всю стенку. А вокруг было воздвигнуто нечто вроде алтаря и горела дюжина свеч. Свистун, прикончив свой коктейль в два глотка, пробормотал какие-то извинения. С некоторыми делами лучше всего управляться побыстрее.

Между прошлым и настоящим зияет бездна.

На экране любовью сейчас занимались две парочки одновременно.

Свистун заметил, что у него стоит, и это настроило его на грустный лад. Так что он побыстрей ушел отсюда, пробрался под дождем на стоянку «Милорда», залез в свой «шевроле», поехал домой и попытался заснуть.

Солнце светило сквозь туман над холмами. Снизу, навстречу его лучам, поднимался дым цвета табачной жвачки. Сквозь пелену дождя и тумана пробился один-единственный луч, как палец, случайно проткнувший покров, за которым скрывается пустота.

Кейп поднял трубку, не дожидаясь, пока отзвенит первый звонок. Это вновь был Буркхард.

– Еще какие-нибудь новости? – после обмена приветствиями спросил Кейп.

– И да, и нет, – ответил Буркхард.

– Женское тело уже осмотрели?

– Голова у нее отсутствует – что верно, то верно.

Кейп промолчал. Просто подвесил в разговоре, подобно камню на ниточке, молчание.

– Тело женщины азиатского происхождения в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью. Возможно, это вьетнамка, – сказал Буркхард.

– С чего вы взяли?

– Ну, кое-что мы в таких вещах понимаем. У японок дрябловатая кожа. У кореянок толстоваты ноги в коленях. У китаянок плоскостопие и вдобавок большая задница. А у этой женщины кожа была прямо-таки жемчужной.

Далеко не каждый способен с таким восхищением говорить о мертвом теле, подумал Кейп.

– Умерла она уже давно.

Лежалый труп. Ничего себе.

– Должно быть, была сайгонской проституткой. У нее соответствующая татуировка на бедрах.

– Какая именно?

– Изображение бабочки.

– Часто попадались такие?

– Достаточно часто.

– Ее забрали из морга?

– На пальце ноги вроде бы был номерок. След остался, а самого номерка нет.

– Картотеку уже просматривали?

– Я как раз звоню из морга, – ответил Буркхард. – Ничего, что соответствовало бы описанию.

– А вьетнамки-то там живут?

– Есть несколько.

– Наверняка кто-нибудь должен хоть что-то про нее знать.

– Люди еще на службу даже не вышли. Наберитесь терпения. А вам ничего не хочется рассказать мне, Уолтер?

– О чем?

– Вот и я спрашиваю: о чем?

– Я всего лишь болельщик, Билл. Иногда лею о том, что не стал полицейским.

– Нам хреново платят, Уолтер. Так что, став миллионером, вы сделали правильный выбор.

Глава девятая

Десять часов утра в Новом Орлеане. На тротуаре возле железной ограды, за которой начинается тенистое пространство, адское пекло. Тени сулили прохладу, но были такими же гладкими, как многие ярды раскатанного в длину бархата. И дом, и двор были обнесены кирпичной оградой высотой в два фута; возле нее маялись от жары стражники.

Дом на улице Урсулинок, теперь превращенный в многоквартирный, имел репутацию истинного вертепа. Особенно живописные ужасы, связанные с надругательством над рабами начисто забитых во всех прочих смыслах садистов-аристократов, излагали в вечерние часы прибывающим сюда набитыми автобусами туристам гиды. А в дождливые или туманные ночи, добавляли они, из древних пыточных камер, ныне используемых как обыкновенные погреба, доносятся жуткие вопли и звон цепей.

Нонни Баркало нравилось как бы поневоле попадать в центр общего внимания. Он любил в послеполуденные или же ранние вечерние часы посиживать на галерее над улицей, потягивая из бокала и позволяя туристам глазеть на человека, у которого хватает дерзости усесться именно там, где витают призраки прошлого.

Во дворе благоухали магнолии – большие белые мясистые цветы, похожие на младенческие ручонки в каплях никотина. Но запах смерти им было не перешибить.

С внутренней галереи возле господской спальни открывался вид на фонтан в центральном дворе. Истекая потом, Баркало пытался представить себе проистекающую оттуда прохладу.

Черт бы побрал этот бессмысленный фонтан! Надо бы поместить туда брикеты льда, подумал он. Охладить воду. Тогда ее испарения, возможно, охладят воздух. Он же сам распорядился об этом чертовом фонтане – только в этом году четыре с половиной сотни ушли на починку, – а проку от него никакого. Все, за что платишь, должно приносить тебе прок. Или его следует уничтожать.