Глава XVIII

Где же Онцелус? Лиз теребила оборки платья, сидя в темном углу музыкальной гостиной и слушая, как мужской голос в сопровождении клавесина исполняет «Младой пастух Тирсит». Час поздний, в гостиной почти никого не осталось.

Он рассердился? Уже три дня прошло с тех пор, как он послал ее поговорить с Катье. Когда она вернулась к себе, его уже не было, и с тех пор он не появлялся.

Он не может знать, что она пока не сказала сестре о его новом условии: лекарство для Петера в обмен на голову английского полковника. Она не хотела и боялась его ослушаться, но что же делать, если он не понимает Катье? Сестра беспрестанно шлет ей записочки, но она оставляет их без ответа и старательно избегает ее.

Англичанин ничего для нее не значит. Прикажи ей Онцелус, она бы нарезала ремней из его кожи. Но Катье... Лиз пожала плечами. Может, оттого что однажды, очень давно, еще до отчима, до того, как внутри у нее разгорелся этот огонь, они были сестрами.

Не заставляй меня страдать! Ах, я попался в сети...

У певца был приятный тенор, но сентиментальные слова вызвали у нее на губах горькую усмешку. Она поерзала на неудобном стуле и подумала об Онцелусе, о том, что он может с ней сделать. Вспомнила его силу и содрогнулась от сосущего голода. Между ног ощущался непроходящий зуд, и она крепко сжала колени, отчего зуд только усилился. Она не видит, не слышит, не чувствует ничего, кроме Онцелуса... Mon dieu![6] Ее тело томится по тому, что он с нею творит. В дверь тихонько вошел лакей. Поклонился Лиз и на серебряном подносе подал запечатанное письмо.

– Мадам Д'Ажене?

Лиз схватила письмо, сорвала печать и прочла. Дыхание ее участилось, и она нетерпеливо замахала лакею, чтоб уходил.

Шурша атласной юбкой, она поспешила из музыкальной гостиной на призыв Онцелуса. Звуки пасторали следовали за ней. С подсвечников на галерее ее провожали взглядами херувимы, точно знали ее секрет – это горящее между ног плотское желание. Ее глаза прощупывали каждого встречного. Лиз мысленно проклинала их длинные сюртуки, прикрывающие то, к чему она стремится всем телом. Да что мне в них? Все вялы, слабы, неумелы. Только Онцелус знает ее. Только он умеет ее любить. Нет, Константин, конечно, тоже ее любит, даже теперь, но...

Она зацепила каблуком кружевную оборку и споткнулась. Закусила губу и на миг сомкнула трепещущие веки. За собой она слышала придушенный смех, но не обращала на него внимания. Подхватила юбки и полетела. Ничто не имеет значения, ничто и никто, кроме Онцелуса.

Отперев засов, она толкнула дверь и резко захлопнула ее за собой.

– Онцелус! – выдохнула она. И увидела его у холодного камина; волосы и лицо прикрыты темными одеждами. – Онцелус, я так спеши...

Он шевельнулся, и позади него со стула поднялась еще одна мужская фигура.

– Рулон, – презрительно выговорила Лиз.

Ее кольнула тревога. Онцелус явно привечает этого француза. Рядом с ним на низком столике стояли стакан вина и ваза свежей малины.

– Что ему здесь нужно?

– О, мадам Д'Ажене, я, кажется, впервые вижу вас не в горизонтальном положении. – Рулон насмешливо поклонился ей.

– Довольно, – сказал Онцелус.

От его тягучего голоса у обоих перехватило дыхание. Высунувшаяся из-под черного шелка рука с такой силой опустилась на плечо французу, что граф не удержался и упал на колени.

– Довольно, не обращай внимания на женщину. Она того не стоит. Расскажи мне снова про твоих людей на берегу Геспера. И чтоб без обычного вранья.

То, как небрежно он отозвался о ней, задело Лиз, и она повернулась к нему спиной. Ревность терзала ей душу. Она проклинала Рулона, вспоминая его неуклюжесть в постели. От обиды и унижения она не находила себе места. Руки невольно потянулись к животу: там ощущалась знакомая блаженная слабость. Она незаметно потерла рукой то место.

Рулон что-то возражал на замечания Онцелуса, но его жалкие протесты были тут же подавлены властным голосом турка. Скорей бы этот француз ушел!

Она услышала, как Онцелус приказывает Рулону удалиться и как тот шелестит бархатным сюртуком. Повернувшись, увидела, что граф склонился перед Онцелусом в глубоком поклоне и направился к двери.

Мимоходом он бросил ей:

– А вы, я вижу, высоко поднялись, лежа на спине.

– Зато вам так и не подняться с колен, – не глядя на него, ответила Лиз.

– Putain![7] – выплюнул он и вышел, хлопнув дверью.

– Зачем тебе нужен этот недоносок? – спросила она Онцелуса.

Он чуть повел головой, стряхивая капюшон, и ничего не ответил. Черные глаза устремились на нее; она почувствовала, что вся горит.

– Ты можешь один победить армию! К чему тебе жалкая кучка дезертиров, слетевшихся к Рулону, точно мухи к мертвечине?

– Почему ты не сказала сестре, какова новая цена за лекарство для ее щенка? – Его халат соскользнул с плеч и полетел на пол. Он приближался к ней, держа прямо перед собой черное лезвие ножа.

Лиз опрометью бросилась в спальню.

Она пятилась, зажимая рукой горло, пока не наткнулась на свой туалетный столик. Онцелус развязал шаровары и они сползли на пол. Затем взрезал ножом все ее одежды, отшвырнув их. Опрокинул ее на столик, и хрустальные пудреницы и флаконы со звоном посыпались на пол.

Он вошел в нее одним мощным ударом.

– Я должен поставить на колени моего эзира. Он будет молить о смерти, а я откажу ему в этом последнем утешении. Один раз твоя сестра не пустила меня к нему. Теперь я заставлю ее предать любовника.

Столик отчаянно скрежетал по полу с каждым стремительным толчком Онцелуса.

– Нет! – Лиз в ужасе вцепилась ему в плечи. Но бедра се уже начали двигаться вместе с ним, а нутро охватило неугасимое пламя. – О-о-ах! – стонала она, и голова ее металась по деревянной столешнице.

Он все наращивал скорость движений.

– Я снова заманю эзира в Серфонтен, где никто не услышит его криков о помощи. Я хочу насладиться его унижением, испить его страх полной чашей жертвенной крови.

Рывки стали еще яростнее, настойчивее.

– Я не стану его убивать. Я его уничтожу – и плоть, и ум, и душу.

– Нет! – выдохнула она.

Все произошло слишком скоро. Слишком скоро... Пальцы Онцелуса вонзились в ее бедра, и на миг он пригвоздил ее к себе.

– Нет! Нет! – кричала она.

Зловещее шипение была единственным звуком вливающейся в нее страсти.

Он отодвинулся, оставив Лиз распластанной на столике.

– Почему? – всхлипнула она, ощущая дрожь в ногах. – Я не понимаю... – Все внутри сжалось от неудовлетворенного желания.

– Не понимаешь? Разве не этого ты хотела, радость моя?

Она потерла низ живота.

– Но ты ушел...

– Удовлетвори себя сама.

Лиз отвернула голову, слабо перебирая пальцами в воздухе.

– Ты жесток.

– Наоборот, я безмерно снисходителен. Совершенно голый, Онцелус прошел в гостиную и запустил пятерню в вазу с малиной. Потом вытащил руку; по ней струился кровавый сок.

Он столкнул на пол две диванные подушки и уселся, скрестив ноги.

– Ты меня огорчила, – сказал он, поднося пригоршню малины ко рту. – Ты заслуживаешь того, чтобы заживо содрать с тебя кожу.

Лиз остановилась в дверях и неотрывно глядела на обагренную соком руку.

– 3-за что?

– За сестру. – Он языком слизал с ладони малину.

– Я... я ее не видела.

– Лжешь. Я был чересчур добр к тебе. – Он положил в рот оставшиеся ягоды. – И ты перестала бояться навлечь на себя мой гнев. Говори, отчего не сказала сестре?

– Я вообще не должна была втягивать ее в это, – ответила Лиз и спрятала лицо в ладонях. – Она права. Я не сестра ей.

– Ты – моя рабыня, – заметил Онцелус, глядя на нее с пола. – Ты станешь тем, чем я велю тебе стать. Иди ко мне.

На нетвердых ногах Лиз двинулась через комнату; душный воздух так и лип к ее коже.

– На колени! – приказал он, сцепившись с ней глазами.

Она повиновалась. Обхватила руками его широкое запястье и принялась посасывать сладкую кожу.

– Надо все-таки надеть тебе на шею цепь. – Свободной рукой он промерил длину ее тонких ключиц. – Золотую. Сделанную из всех подарков, которыми осыпал тебя Константин.

Он закрыл ей лицо ладонью; Лиз начала ее целовать.

– Ты видишь, радость моя? Я отточил свое искусство с тех пор, как мой эзир покинул меня. – Пальцы его сжались, и у Лиз вырвался крик. – Полижи языком между пальцев. Вот так, так. В этом ты почти достигла совершенства. С течением лет мое мастерство становится все изысканнее, изощреннее. Прежде, узнав, что ты осмелилась пойти наперекор моей воле, я бы просто подвесил тебя к стене моей цитадели и наслаждался бы тем, как ноги твои дергаются в воздухе, точно крылья умирающей бабочки. А теперь – нет, теперь я придумал для тебя более утонченное наказание.

– Ты меня бросаешь? – прошептала она.

Его плоть опять вошла в силу и высоко вздымалась между ног. Он за руку потащил Лиз в спальню, намеренно не давая ей удерживать равновесие.

– Что ты... задумал?

Вместо ответа он оторвал от полога кровати длинную полоску кружев.

– Нет, прошу тебя! – в ужасе вскрикнула она. – Что ты...

Онцелус толкнул ее ничком на обитый парчой стул; низкая спинка вонзилась ей в живот. Зубами он разорвал надвое материю и накрепко привязал запястья Лиз к передним ножкам стула.

Она пыталась освободиться.

– Нет! Развяжи меня, Онцелус, умоляю!

Он оторвал еще две длины от полога и приторочил ее щиколотки к задним ножкам.

– Ты так соблазнительно извиваешься, радость моя. – Он помассировал ей ягодицы, бесстыдно круглящиеся над спинкой стула. Потом больно шлепнул и отстранился.

Судорожно дыша, она изогнула шею и посмотрела на Онцелуса, величавого в своей наготе. Он кружил возле нее и с удовлетворением разглядывал результат своих трудов.

– Онцелус, прошу тебя! – шептала она, леденея под его пристальным взглядом.

– Отменно. – Он стал медленно поглаживать пальцами свой мощный фаллос. – Неисповедимы пути наслаждения, – пробормотал он, затем оценил взглядом свое мужское достоинство, улыбнулся и отвел руку. – Однако теперь не время попусту разбрасывать семена свои. – Он прошелся рукой по шее Лиз и потянул за волосы, вынудив ее чуть приподнять голову. – Я следил за твоим лунным циклом, радость моя, и давно ждал этого момента.

– Что?.. Чего т-ты х-хочешь... Он усмехнулся.

– Ты ловка, любовь моя, не так ли? У тебя множество уловок, позволяющих не зачать от твоих любовников. Они догадывались, что твои разнообразные позы при совокуплении направлены не на то, чтобы доставить им удовольствие, а чтобы помешать набить ублюдками твое чрево? – Он склонился к ее уху, очертил его языком. – Я давно догадался. Но позволял тебе играть со мной в эти игры, чтобы проверить, как далеко ты зашла в своем умении. Но теперь дам Тебе последний урок. – Он выпустил ее волосы и начал вновь кружить вокруг стула.

Неподдельный страх сдавил все ее внутренности.

– Онцелус! Для чего? 3-зачем тебе это? – Вертя головой, она затравленно следила за ним.

– Это будет вершина моих наслаждений. Мне приятно представлять, как твой живот раздувается, набухает, вынашивая мое дитя, как ни один из твоих любовников не хочет больше глядеть в твою сторону, как ты остаешься одна со своим дряхлым Константином. Не бойся, он примет тебя обратно и скрасит твое одиночество. А ты достаточно хитра, чтобы убедить его, что ублюдок в твоей утробе станет почетным пополнением рода Д'Ажене. – Он подсунул руку под ее живот и погладил его. – Неужели страх заставляет тебя так дрожать? Отменно! – Он схватил ее за грудь, покатал сосок между большим и указательным пальцами. – Но одного страха мало, радость моя. Ты должна испытать все необходимые ощущения. Ужас, боль, потом экстаз... Ну вот, душа моя. Твоя плоть уже начинает трепетать. Твое тело предает тебя, как всегда. – Он обошел стул и поместился между ее расставленными ногами, убеждаясь, что спинка стула удерживает разверстое влагалище на нужном ему уровне. Потом обхватил пальцами представшую его взору женскую припухлость. – Маленькое обжитое гнездышко, – вымолвил он, проверяя пальцем, довольно ли влаги в ее лоне. – Все части твоего тела так же обжиты мною, как эта. – Он поскреб ногтем у нее внутри. Лиз вздрогнула.

– Так, так, – приговаривал он, сжимая ее плоть. – Ну, еще! – Ноготь снова поскребся о внутреннюю стенку.

Она сократила мышцы промежности в попытке отодвинуться, но рука держала ее крепко. Краем глаза Лиз увидела в другой его руке кнут.

– Нет! – завопила она и тут же почувствовала во рту обрывок кружев от своей нижней юбки. – Нет, нет, нет, только не это! Прошу тебя, только не это! – Вместо слов у нее вырвалось нечленораздельное мычание.

Прилагая невероятные усилия, она чуть отползла от него, царапая стулом пол.

Кнутовище было жесткое, почти негнущееся, кожа на конце завязана плоским узлом. Он легонько провел им по внутренней поверхности ее бедра, и она дернулась, будто от сильного удара.

– Ты должна кончить за миг до того, как я извергну в тебя свое семя. – Он взмахнул кнутом и ударил по голой ягодице.

Вжик! Кнут оставил на коже багровую полосу.

– Ты живешь в дикой стране, радость моя. Дома я бы приковал тебя цепями к стене моей опочивальни, чтобы и плеть, и плоть всегда были наготове, как только я почувствую тяжесть в чреслах.

Вжик! Снова взвился над ней кнут.

– Я бы стегал тебя сколько мне угодно, а потом подтягивал бы к себе твои бедра и сажал их на свой кол – просто, без хитроумных уловок.

Вжик, !

– Или приводил бы совсем зеленого юнца и смотрел, как он входит в твое гнездышко – быстро, неумело, первый и последний раз в жизни и чересчур поспешно осеменяет тебя. Это была моя любимая забава.

Вжик!

Жгучая боль опоясала ниже талии тело Лиз. Сознание меркло. Он управлял всеми ее страстями, каждым всплеском ее ощущений. Он превращал ее в ничто.

– Это твой заключительный урок, сука. Власть – высшее проявление экстаза. Власть, навлекающая боль и ужас, которые не забываются никогда.

Вжик!

Удары прекратились, и спустя мгновение он проник в нее.

Пальцы утонули в ее бедрах, в то время как его собственные бешено раскачивались взад-вперед.

– Та-ак, хорош-шо, я чувствую, кнут разогрел твою кровь, и тело опять подводит тебя. Так, так.

Сквозь дымку забытья Лиз почти не ощущала липких волн приближающегося оргазма. У нее уже не осталось сил владеть собой и своим телом. Онцелус начисто лишил ее воли. Теперь она не что иное, как пустой колодец для удовлетворения его похоти.

Стул отчаянно скрежетал по мрамору. Из глаз ее бежали слезы. Спазмы вначале охватили ее колени, потом зигзагом молний переместились к бедрам. Она обрадовалась им, приняла их всем своим существом.

Онцелус вонзился в нее в последний раз и застыл, плотно прижимая к себе.

– Айа-а, айа-а... – Он рухнул на нее. Удовлетворенная улыбка тронула его губы. – Вот хорошо. Хорошо. Сука понесла. Скоро ощенится.

Он отстранился и пошел за ножом. Перерезал путы на ее руках и ногах, вытащил кляп изо рта. Лиз едва доползла до кровати.

– Оставь меня! – приказал он.

– Онцелус, – прохрипела она.

– Иди! Скоро рассвет. Иди к сестре, моя маленькая putain, а то она заждалась от тебя известий.

Катье вся словно окаменела. Прошло три дня с тех пор, как она оставила Бекета в аббатстве. Перед рассветом она без сна лежала в постели и строчила еще одну записку сестре. Еще одно послание, на которое Лиз не ответит.

Перо громко скрипело по бумаге. Она старалась припомнить свет в глазах Бекета. Впрочем, теперь это уже ни к чему. Теперь в этих синих глазах она не найдет ничего, кроме ненависти.

Нить жизни ускользала из-под ее пальцев. Клод позволяет лишь мельком, из дальнего угла комнаты увидеть сына – во время уроков музыки или танцев. А на занятия фехтованием и верховой ездой ее не допускают.

Рука дрогнула, и на последнем слове расплылась клякса. Она скомкала лист в кулаке и откинулась на подушку, чувствуя на щеках горячие гневные слезы.

Черт бы тебя побрал, Лиз! Почему ты не отвечаешь на мои записки? Какую новую пытку выдумал для меня твой Эль-Мюзир?

Кто-то поскребся в дверь. Катье взглянула в окошко на слабые отблески, разгоняющие ночной сумрак. Отложила лежавшую на коленях подставку для письма, выбралась из постели и в одной прозрачной батистовой рубашке подошла к запертой двери.

– Кто там?

В ответ послышалось неясное бормотанье. Катье нахмурилась и приоткрыла дверь. Лиз в халате привалилась к наружному косяку.

– Боже! – Катье распахнула дверь и втащила сестру в гостиную.

Лиз рухнула в кресло. Поморщилась и тихо застонала. Потом съежилась, обхватив себя руками за плечи. Катье присела перед ней, погладила по плечу.

– Что с тобой, Лиз? Где болит? Тебя кто-нибудь обидел?

Лиз упорно отводила глаза.

– Все заслуженно, – вымолвила она трясущимися губами.

– Что, Лиз? Что заслуженно?

Сестра махнула рукой, веля ей замолчать.

– Катье... – начала она и, запнувшись, проглотила ком в горле. В уголках ее губ запеклась кровь. Она шевелила ими осторожно, как если бы каждое слово причиняло невыносимую боль. – Прости меня, сестренка. Онцелусу уже не нужны часы.

Катье опустилась на пятки, не сводя с нее глаз.

– Что ты этим хочешь... Ему нужно что-то другое, да, Лиз? Я все отдам за лекарство. Скажи, что ему нужно?

Сестра встретилась с ней взглядом, Катье ахнула, увидев в ее глазах почти осязаемую смесь боли, страха, отчаяния. Лиз медленно перевела глаза на шахматный столик. Потянулась рукой к белому королю.

– Вот, – прошептала она, протягивая Катье искусно выточенную фигурку Карла Великого. – Вот что хочет Онцелус за лекарство для Петера. Твоего англичанина. Лекарство в обмен на человека.

– Нет! – Катье выбила фигурку из руки Лиз; король упал на мраморный пол и разбился. – Нет! – пронзительно крикнула она и, вскочив, отшатнулась от сестры. – Его он не получит! Я не... – Пятясь, она дошла до спальни и споткнулась о туалетный столик, смахнув флаконы. – Вон! Вон! Я тебя не знаю. Вон! – Она схватила письменный прибор и швырнула его в дверь гостиной.

Чернильница разлетелась на тысячу осколков и точно черная кровь забрызгала дверь и пол.

– Катье! – Лиз, пошатываясь, встала. Чтоб не упасть, схватилась за спинку стула.

– Ты не сестра мне! Ты мне никто! Ступай к своему дьяволу! Вон!

Она запустила в Лиз стоящим на столике серебряным подсвечником. Он звякнул о ножку шахматного столика. Лиз быстро засеменила к двери.

– Катье, послушай...

– Вон!

Лиз тенью выскользнула в коридор.

Катье стояла в спальне, переводя дух. Перед глазами стелился черный туман. Судорожные вздохи вскоре перешли в рыдания.

– Нет! Нет! Нет! – все повторяла она, медленно оседая на пол. Свернулась в комочек, пальцы лихорадочно теребили ночную рубашку, слезы мешались с пылью ковра. – Бекет, мой Бекет! Я погибла!

Глава XIX

Сен-Бенуа. Катье неохотно пробуждалась, и образ дома возникал в дымке, окутавшей ее сознание. Сен-Бенуа. Надо же, заснула прямо на полу спальни!

Она подняла голову, утерла мокрое от слез лицо. Слезы вперемешку с колючей пылью щипали ей лицо точно так же, как раскаяние, гнев и ненависть к самой себе разъедали душу.

Бекет заранее знал, какую цену запросит турок. А она цеплялась за свои наивные надежды, вручая судьбу Петера безумцу, маньяку. Ведь она же видела его в Серфонтене и все-таки выбрала свою слепоту, предпочла ее любви.

Дрожа всем телом, она поднялась, сбросила на пол ночную рубашку. Теперь нелегко будет вернуться назад. Посевы наверняка вытоптаны, сожжены или скошены для фуража. Скотину увели или зарезали на месте. На зиму они опять останутся без дров. Но выбора у нее нет.

Она села на стул перед туалетным столиком и наклонилась вперед, рассматривая себя в зеркале. Женщина, глядящая на нее оттуда, не имела ничего общего с той, что отправилась в путь из Сен-Бенуа.

Безумные мечты, несбывшаяся любовь отразились в серых, глубоко запавших глазах. Быть может, любовь и безумие – это одно и то же? Она провела пальцем по горестно сжатым губам, знавшим такие безумные поцелуи...

– Бекет, дьявол требует тебя...

Я все отдам, сказала она Лиз. Это было правдой – до тех пор, пока дьявол не запросил цену, которую она заплатить не в силах.

Будущее Петера, каким оно рисовалось ей, разбито вдребезги. Но хороший врач сможет облегчить его припадки – она отыщет такого. И как-нибудь они вдвоем перебьются. Раньше же перебивались.

Внутри шевельнулся гордый дух Ван Стаденов. Катье выглянула в окно. Уже утро. У Петера сейчас занятия верховой ездой. Она неуверенно улыбнулась и решила, что ей необходимо тотчас же увидеть его. Позвонила в колокольчик, вызывая камеристку.

– Мадам? – прошептала Сесиль, появляясь в дверях для прислуги.

– Я собираюсь прокатиться вер... О, Сесиль! Зачем я позвала? Клод... он тебя оби...

– Ради Бога, мадам, не говорите никому! – взмолилась Сесиль. – Я должна ехать с герцогиней в Шамборе. Если она узнает, то скажет, что я распутница, и не возьмет с собой... А Его Высочество... Не так уж он меня и обидел... Я... Я просто попалась ему на глаза. Обычное дело...

– Нет! – крикнула Катье и встряхнула девушку за плечи. – Не смей так говорить! Никогда!

Та съежилась, и Катье в порыве раскаяния крепко прижала ее к себе. Погладила по волосам.

– Ох, Сесиль, прости меня! Я не хотела. Я... Я.просто не в себе.

– Я понимаю, мадам. – Камеристка осторожно высвободилась из ее рук. – Знаю, что вы очень переживаете за своего мальчика.

Катье помотала головой.

– Нет, нет, прости, я была груба с тобой. – Она быстро смахнула набежавшие слезы. – Тебе надо лежать после всего... что он сделал.

Сесиль пожала плечами.

– Так ведь это уж третий раз, мадам. Ну, болит немножко. Кухарка вскипятила мне молока с розовым маслом, и теперь уже лучше.

– Боже мой! – прошептала Катье, прикрывая ладонью дрожащие губы. – И это наследие моего сына! Петер, я виновата перед тобой!

– Мадам... – Девушка порылась в кармане своего передника и вытащила кусочек пергамента, сложенного вдвое. – Меня просили передать вам вот это.

В глаза Катье бросилось слово «сестренка», написанное замысловатым, как паутина, почерком. Это не рука Лиз.

Она уставилась на записку. О нет! Я не дам тебе ту цену, что ты просишь! Она вырвала послание из рук камеристки и тут же отшвырнула под туалетный столик, словно пергамент жег ей пальцы.

– О мадам! Я что-нибудь не так сделала? Извините!

– Ты ни при чем, Сесиль. Это я во всем виновата. Я слепо доверилась тому, кому вовсе не должна была доверяться. Порой мы чересчур многого требуем от жизни.

Сесиль поглядела на пергамент и неуверенно кивнула.

– Да, мадам, – проронила она, подходя к гардеробу. Катье облачилась в костюм для верховой езды, сшитый по старинной моде: поверх юбки длинный зеленый жакет почти мужского покроя. В груди он был немного тесноват. Она двинулась к двери. Несмотря на всю решимость, руки и ноги по-прежнему дрожали.

Она вошла в конюшню. Поклон главного конюха был в точности рассчитан на се положение родственницы маркграфа, хотя и бедной.

Катье горделиво приосанилась.

– Я хочу посмотреть, как мой сын учится верховой езде.

Тучный детина выпрямился, сложил на животе лапищи и медленно, с усилием покачал головой.

– Дамам не велено.

– Он мой сын!

Конюх развел руками.

– Его Высочество приказали, – заявил он и, подумав, добавил: – Мадам. – Затем вернулся к прерванным занятиям.

Она услышала озорной мальчишеский смех, мгновенно стихший от грубого окрика, и выбежала вон. С другой стороны конюшни верхом выезжали Петер и четверо его кузенов. Берейтор вел их по тропе, спускавшейся в небольшую долину к востоку от замка. Мальчики прямо держали спины, вцепившись в поводья; ноги болтались по бокам слишком высоких коней. У наставника было суровое, угрюмое лицо.

– Почему они не на пони? – крикнула Катье в открытую дверь. – На таких лошадях только взрослым мужчинам ездить.

Главный конюх одарил ее взглядом великомученика.

– Как и пони, мадам?! Дворянские сыновья как длинны штаны оденут, на пони уж не ездиют.

Сердце ее сжалось от ощущения утраты. Ей необходимо увидеть Петера. Необходимо. Она окинула взглядом долину, куда повезли мальчиков. На той стороне чернели стены аббатства. Долину пересекала гряда холмов, деля ее надвое. За гребнем одного из них вполне может спрятаться мать, жаждущая хоть одним глазком взглянуть на свое дитя.

Но ведь с той стороны рукой подать до аббатства, где они, с Бекетом... Катье сжала кулаки.

– Я поеду кататься.

– Так ить берейтор все одно вас оттеда погонит.

– Оседлайте мне лошадь.

Конюх приподнял кустистые брови и с любопытством уставился на нее. Она высокомерно вскинула голову.

– Паскаль! – позвал он, и худощавый мальчишка вырос рядом с ней в проеме. – Оседлай для мадам... ну хоть Тихоню, что ль.

Мальчик пошел к стойлу; движения его были расхлябанны, как будто природа позабыла закрепить суставы. Однако через несколько минут он вывел к ней прелестную гнедую кобылку, помог забраться в дамское седло и ловко расправил юбки.

Понимая, что главный конюх смотрит ей вслед, Катье намеренно поскакала в противоположную сторону от долины – к аббатству. После сильной и грациозной поступи Ахерона ехать на кобылке было все равно что трястись на мешке с костями. Но, приближаясь к аббатству, она уже не думала ни о чем, кроме этих старых стен и того, что в них произошло.

Вокруг царили безмолвие и запустение. Она вспомнила про шатавшийся камень в нефе и, проезжая мимо, заглянула туда. Дыхание замерло у нее на устах, когда она увидела, что почти вся центральная часть стены обвалилась.

Катье отвела глаза от пролома. Пальцы ее дрожали, направляя кобылку в тень дикой яблони, к лужице с дождевой водой. В келье, обращенной к заросшему саду, было тихо, и Катье, закусив губу, отвернулась.

Она привязала лошадь и пошла вверх по скалистому склону холма, что с другой стороны спускался в долину. Через полчаса достигла перевала. Петер и другие мальчики казались отсюда крохотными фигурками, но своего сына она различит в какой угодно дали. Она спряталась среди валунов и стала наблюдать за ними; их кони двигались слаженно, однако вряд ли это результат умения наездников.

Берейтор был строг и требователен, но Петер безупречно выполнял все его указания. Сердце полнилось любовью и гордостью за своего малыша. Как быстро он растет! Эта мысль пробила опасную брешь в ее самообладании.

Солнце уже преодолело зенит, когда наставник повел усталых учеников обратно к конюшням. Катье привстала, чувствуя щемящую тоску в груди. Со временем Петер непременно стал бы самым блестящим рыцарем Геспер-Оба.

Она стряхнула пыль с юбки и направилась обратно к аббатству. Может быть, через год или два ей удастся нанять Петеру настоящего гувернера, а Мартен вернется к своим домашним обязанностям... Неужели все наставники так же неумолимы, как этот берейтор?