Майк возвращается, но как только подходит к порогу общей комнаты, сразу решает оставить бутылку сладкого нектара на своем месте. Эван его не замечает, Эван думает, что он один в комнате, подносит ко рту полоску бумаги и начинает жевать. Потом еще одну. И еще.
 
      Странное дело, он провел с Лидией больше времени, чем с родной матерью, но ни разу за все эти годы не назвал ее как-то иначе, только по имени. Вероятно, она заслужила большего, но здесь тот же случай, что с «общей комнатой» — никто пока не придумал лучшей альтернативы.
      — Ты скучаешь по ней? — Когда-то она часто задавала ему этот вопрос о его матери, и вовсе не потому, что не знала ответа, просто она таким образом поддерживала беседу, когда чувствовала, что нужно преодолеть барьер молчания. Всякий раз она ласково убирала челку с его лба и не торопила, ждала сколько нужно, пока он вновь не обретал голос.
       Ты скучаешь по ней?
      Он сердито кивает, уткнувшись Лидии в мокрое от его слез плечо.
       Ты скучаешь по ней?
       Угу… но мне уже не так больно, как раньше.
      Наконец наступает день:
       Ты скучаешь по ней?
       Конечно… только я ее почти забыл.
      Странно слышать, как эти слова произносит твой собственный голос. Все равно что войти в комнату, где живет горе, а его там больше нет. Начинаешь лихорадочно искать, но ничего не находишь ни в углу, ни под кроватью, ни в шкафу; извлекаешь на свет лишь несколько фотографий, которые почему-то кажутся блеклыми и размытыми. Собери вместе сопроводительные надписи на снимках, и, может быть, тебе удастся сляпать короткую биографию. Она вышла замуж за отца, у них родился сын, которого они по какой-то непостижимой причине назвали Майком. Она готовила великолепные спагетти и фрикадельки и раз в месяц учиняла скандал. А однажды она споткнулась о ведро с мыльной водой и полетела кубарем с лестницы, после чего прожила в больнице несколько дней, но так и не пришла в сознание, не оправилась от перелома основания черепа. Ужасная история, если подумать, но это была ее история.
       Ты скучаешь по ней?
       Наверное…только разве можно быть такой неуклюжей?
      После того как Лидия за несколько лет вытянула из него все это, она словно точно знала, когда нужно прекратить расспросы. Она ни разу не попросила называть ее мамой, наоборот, пресекла поползновения, когда спустя год или два (ему было лет восемь-девять) он начал проявлять готовность к этому. Но, видимо, она не сочла это хорошей идеей.
      Он смог найти только одно объяснение: для нее было достаточно сознавать, что она ему нужна.
 
      — Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — говорит она в конце недели. — Если выйдешь сегодня в город, купи что-нибудь побрызгать на ос у входной двери, и вообще, займись ими.
      — Ладно, — отвечает он, будто впервые слышит о каких-то осах, хотя сам ожидал этой просьбы уже несколько дней. Ожидал со страхом: не хотелось становиться массовым убийцей. Муравейники, разрушенные в детстве, не считаются. Сейчас он достаточно взрослый, чтобы предстать перед судом. — Хочешь, чтобы они помучались?
      Лидия прикидывается, будто обдумывает ответ, затем трясет головой.
      — Сделай, пожалуйста, все как можно быстрее и гуманнее. Ага, зальем целые семьи нейротоксинами. Это будет очень гуманно.
      — И прошу тебя, не вздумай выбрать короткий путь и действовать против них огнем. — Она начинает смеяться. — Помню, однажды у твоего отца был клиент, который выставил на продажу дом. Так вот он решил, что сможет быстро избавиться от осиного гнезда, пока мы не привели покупателей. И за два дня до встречи он спалил всю стену. А потом… Потом у него хватило наглости сбросить сорок тысяч с первоначальной цены, и все, мол, будет в порядке.
      Они вместе смеются. Лидия хорошо рассказывает свою историю, очень оживленно. Теперь она только так упоминает о его отце: в качестве затравки для какой-то истории.
      Майку легко представить, что именно отец разглядел в этой женщине десять лет назад. Она ведь ему не родная мать, поэтому это нетрудно сделать. Светлые волосы цвета заходящего солнца, овальное лицо, и хотя за последние несколько лет она немного прибавила в весе, это ее не портит. Она работала в том же агентстве недвижимости, что и отец. Вполне понятно, что после смерти жены на отца отовсюду лились потоки сочувствия, но в конце концов они иссякли, как иссякает неглубокий источник во время засухи. Конечно речь не о Лидии. Насколько Майк себе представлял, Лидия оказалась последним плечом, на которое отец смог опереться. Ему понадобилось четыре года, чтобы в конце концов решить, что опора ему больше не нужна, однако в качестве утешительного приза он оставил ей своего малыша.
      — Эван рассказал, что вы на днях хорошо поговорили, — произносит затем Лидия.
      Майк пытается припомнить хоть одно примечательное слово или ерундовую деталь, связанную с этим разговором, но ничего не получается. Возможно, именно такие разговоры считаются хорошими среди парней, которые сидят день-деньской, рвут бумагу и пожирают ее как картофельные чипсы. Но у Майка, наверное, более высокие стандарты. Когда лежишь на одеяле, расстеленном поверх густой травы, глазеешь на звезды, попивая с Чарис запретное винцо, и говоришь о будущем или о жизни на других планетах — вот это и есть хороший разговор.
      ~ Да, как будто, — лжет он. По крайней мере, Лидии приятно это слышать.
      — Я очень рада. Надеюсь, ты начал потихоньку проникаться к нему теплыми чувствами, — произносит она с такой искренней надеждой, что у него разбивается сердце. — Для меня очень важно, чтобы мои парни ладили между собой.
      — Ты его любишь? — Господи, неужели он в самом деле произнес это вслух? — Ой, прости, наверное, это очень личный вопрос?
      Судя по ее виду, не очень, но она все равно уклоняется от ответа по давнишней привычке, приобретенной за годы демонстраций пустых домов, когда всех клиентов интересует одно — сухо ли в подвале.
      — Ему нужен кто-то рядом, — говорит она. — Эвану нелегко пришлось в жизни.
      Лидия, видимо, догадывается, о чем он думает после таких слов.
      — И тебе тоже было нелегко, я знаю. Как и мне. Так или иначе, нам всем пришлось нелегко, договорились?
      Он кивает. Раз уж об этом зашла речь, труднее всех придется глупым осам, что прилепились под крышей.
      — Трудные, ужасные судьбы, и просто чудо, что мы до сих пор не повесились. — Она начинает улыбаться, как бы показывая, что шутит, хотя он еще много лет тому назад раскусил ее, поняв, что она любит прибегать к преувеличению в неловких ситуациях. Затем Лидия становится серьезной. — Такова жизнь, Майк. Жить всегда трудно. Мне самой неприятно, что приходится быть резкой, но такова горькая правда. Единственный способ не ожесточиться — это бескорыстие.
      Он уже отдал обоих родителей — разве этого не достаточно? Наверное, нет, раз взамен даже не получил квитанции.
      — Отдавай все, пока не станет больно. Особеннопока не станет больно, — говорит она так, что становится ясно: у нее большой в этом опыт. — Только тогда будет хорошо.
      Он не сомневается, что она знает, о чем говорит. Но так ли важны эти ее наставления, если жизнь не успела закалить тебя, даже еще не начала закалять?
      И хотя Лидия не ответила на его вопрос, все равно он понял: нет, она не любит Эвана, просто его пустоты и нужды заполняют ее собственные пустоты.
 
      На следующий день Майк решает, что дальше откладывать нечего, одалживает у Лидии машину и берет несколько долларов из продуктовых денег для покупки смертельного аэрозоля в ближайшем магазине. Этикетка на баллончике предупреждает, что с содержимым шутки плохи — особенно для шершней, ос и шмелей.
      Но искусство не заходит так далеко, чтобы показать их мертвыми, лежащими на спинах, лапки кверху. Нет, насекомые нарисованы в виде этаких омерзительных, злобных пришельцев — видимо, художник стремился, чтобы покупатель ринулся расхватывать баллончики, бросив на них лишь один взгляд — такие твари заслуживаютсмерти.
      Майк стоит у цоколя, потряхивает баллончиком и примеряется к цели, а сам думает, что бы они сказали, если бы умели говорить. Что, если вся их безумная осиная ярость оказалась бы одной игрой, и они начали бы молить о пощаде, или гордость помешала бы им это сделать, и они сказали: «Давай валяй». Или совершили бы что-нибудь совсем неожиданное: например, выслали бы своих лучших дипломатов, из тех, что не жалят сначала, а задают вопросы, — вдруг им удалось бы договориться?
      Но вместо этого осы только гудят на жаре. Ничего не подозревают, надо полагать. Из гнезда доносится глухое жужжание, и Майк воображает, что, наверное, это осиная колыбельная следующему поколению.
      — Знаю, — говорит Майк. — Я все знаю, что бы вы со мной сделали.
      Он снимает колпачок, поднимает баллончик и после нескольких фальстартов выдает залп. Ничего личного, просто исполняет приказ. Из баллончика вырывается тонкая струйка и окатывает гнездо, ос и часть стены. Несколько отрядов он перехватывает в воздухе, и они входят в смертельный штопор, пытаясь держаться вместе, но теряют контроль и врезаются в дом по пути к земле. Часть обитателей гнезда выползает из своего жилища и кувырком летит вниз, присоединяясь к более ранним потерям, замусорившим землю, — полудохлым тельцам с дергающимися лапками, трепещущими крылышками и пульсирующими брюшками; гул тем временем нарастает. Майк не говорит на их языке, но разве и так не понятно? Вероятно, они просто задыхаются и кашляют, а может быть, даже кричат ему что-то вроде: «Ты спятил, урод? Не понимаешь, что здесь личинки?»
      Интересно, думает он, которые среди них отцы — так удрали бы они, если бы заранее знали?
      — Ты скучаешь по нему? — Когда-то она часто задавала ему этот вопрос, и вовсе не потому, что не знала ответа, просто она таким образом поддерживала беседу, когда чувствовала, что нужно преодолеть барьер молчания. Всякий раз она пыталась убрать ему челку со лба, как делала, когда он был младше, во время их разговоров о его матери, но теперь он повзрослел, ему исполнилось двенадцать, и он не желал, чтобы она разрушала то, чего он с таким трудом добился с помощью щетки.
       Ты скучаешь по нему?
      Отрицательно качает головой, сердито уставившись в пол.
       Ты скучаешь по нему?
       Наверное, больше, чем он по мне.
      Наконец наступает день.
       Ты ненавидишь его?
       Да, черт возьми, и будь он сейчас здесь, я бы так и сказал ему, глядя в глаза.
      Странно слышать, как эти слова произносит твой собственный голос. Не менее странно наблюдать реакцию Лидии: он было решил, что она задала этот вопрос для затравки, чтобы прочитать ему проповедь о всепрощении, — ан нет, похоже, она не только поняла его ответ, но и одобрила. И впервые он подумал, не случалось ли с ней такого раньше, не носит ли она в своей душе ворох фотографий, ярких и живых от частого рассматривания.
      Что касается сопроводительных надписей и их историй, он мог быть уверен только в тех, что относились к последним годам. Она работала вместе с отцом и сочувствовала его потере, затем по какой-то непостижимой причине, вероятно решив, что любит его, приняла в свой дом вместе с сыном Майком, заботилась о них много лет, пока однажды не разразился невероятный скандал (Майк впервые слышал, чтобы так орали), несколько раз прозвучало имя какой-то женщины, а через несколько дней папочка, не сказав ни слова, исчез, хотя оставил на кухонном столе чек для ухода за ребенком или, как сказала Лидия, «для успокоения совести». В конце концов она вновь начала ходить на свидания, почему-то постоянно выбирая унылого вида парней, несмотря на их попытки улыбаться. Жалкая история, если подумать, но это была ее история.
       Тебе хотелось бы, чтобы он умер?
      Майк не мог припомнить, нашелся ли у него ответ.
      Майк наклоняется к миниатюрному полю брани, благодаря его стараниям усеянному трупиками: сопротивление ничтожно — то лапка где дернется, то крылышко, а одна особенно непокорная жертва медленно тащится по кругу. В баллончике осталось еще много вещества, но Майк и без того терзается за учиненный геноцид и не знает, будет ли следующая струя яда актом милосердия или лишним оскорблением погибшим. Странно, почему не продаются баллончики с антидотом на тот случай, если кому взбредет в голову передумать. Хотя трудно представить, чтобы осы весело вышли из подобной переделки: «Отлично, Майк, ты действительно одурачил нас на несколько минут».
      — Наверное, из всего этого стоит извлечь урок, — слышит он за своей спиной.
      Он даже не подозревал, что Эван вышел из дома, а тем более стоит в нескольких футах. Он всегда считал музыкантов шумными людьми, которых за версту слышно.
      — Вот как? — Сегодня выходной, и он не обязан учить какие-то уроки. Майк выпрямляется. Может, с высоты покажется, будто осы всего лишь заснули. — Какой еще урок?
      Несколько секунд Эван стоит, засунув свои огромные руки в карманы, и рассматривает обработанное ядом гнездо.
      — Им казалось, они знают свое место. Они все просчитали… решили, что нашли свою нишу. А теперь смотри, что с ними стало.
      Майк ничего не говорит, только жалеет, что у него нет смелости сказать Эвану, чтобы тот шел подкрепился журналом или еще чем-нибудь. Весь этот разговор о своем месте и найденной нише… похож на угрозу, очень тонкую угрозу.
      — Не знаю, думал ли ты об этом раньше, — говорит затем Эван, почему-то запинаясь, чего с ним никогда не бывало, — но если бы ты заинтересовался уроками на фортепьяно, вероятно, я мог бы тебе помочь. В прошлом году во время развода мне пришлось продать свой инструмент, но сейчас я подумываю о том, чтобы купить хорошее электронное пианино. «Каваи» выпускает довольно неплохие штуки, звучание от настоящих почти не отличить. Ты бы мог практиковаться в любое время.
      — А гитара тебе случайно не знакома?
      — К сожалению, нет.
      — Я так и думал. Да ладно, не страшно, — отвечает Майк и, сам не зная почему, вдруг выпаливает: — Все равно сейчас уже никто не занимается настоящеймузыкой. Просто компилируют из того, что уже сделано другими. Если начать заниматься чем-то, требующим практики, вместо того чтобы просто нажимать кнопки, то, пожалуй, примут за чурбана.
      Эван моргает, глядя на него из-под маленьких кругленьких очочков. Майк вдруг понимает, что таких чистюль ему видеть еще не приходилось. Ни пятнышка на нем, ни лишней ниточки. Может, все дело в прическе, такой короткой, что даже ветру ее не растрепать.
      — За чурбана, — тихо, почти шепотом повторяет Эван. Ну вот, опять чувство вины.
      — Я просто… подумал о себе. Не имел в виду тебя. Ведь таких технологий в твое время не существовало.
      Но Эван говорит, что все в порядке, Майк не сказал ничего дурного, и потом, ему не впервые приходится думать, будто это слово относится к нему самому. Вид у него при этом становится такой, словно ему хочется оказаться где-то в другом месте. Или это просто голодный взгляд — видно, парню пришло время подкрепиться вкусным фантиком.
      Уроки фортепьяно. Более дурацкой идеи не придумать.
      — У тебя когда-нибудь были дети?
      — Те, которые выжили? — говорит Эван. — Нет.
      Майк вдруг ясно осознает, что в руке у него аэрозольный баллончик, но своими руками обыкновенного размера он владеет, видимо, лучше, чем голосовыми связками, потому что не может не подумать, что бы вышло, если бы он обрызгал Эвана. И опять та же мысль: было бы это актом жестокости или милосердия?
 
      Через несколько дней он достает из гаража лопату для очистки снега и соскребает опустевшее гнездо со стены дома. Оно падает на землю с глухим стуком, от него отлетают чешуйки, но оно остается почти целым и по-прежнему выглядит как нечто из другого мира или по крайней мере нечто, что не принадлежит этому миру. Майк наступает на гнездо, и оно хрустит под подошвой кроссовки, а когда он убирает ногу, то видит, как в обломках поблескивают раздавленные оболочки личинок.
      Он, конечно, идиот, раз жалеет кучку насекомых, которые, если этикетка на баллончике верна, существуют только для того, чтобы жалить тебя без устали. И хватит с него развития личности, о котором проповедует Лидия. Если жертвенность помогает тебе не озлобиться, то по логике вещей противоположное действие должно способствовать обратному эффекту. Что ж, в случае с осами он взял свое сполна, даже слишком, а результат нулевой. Внутри у него до сих пор сидит жалость, какой он раньше не испытывал, хотя, быть может, он не туда ее направляет — наверное, следовало бы излить какую-то часть и на Эвана.
      Но это не тот парень, которого легко пожалеть.
      Может быть и так, что парень не нуждается ни в какой жалости. В целом, похоже, Эван отлично преуспевает во всем, что касается Лидии. Эти двое, должно быть, думают, что он не слышит, чем они занимаются в своей спальне, и возможно, они были бы правы, если бы с недавних пор у него не появилась привычка потихоньку удирать из окна посреди ночи, чтобы провести часок-другой, сколько удастся выкроить, с Чарис. После он так же тихо возвращается к себе, ложится на кровать и бодрствует, словно сон полагается кому угодно, только не ему. Так вот, почти каждую ночь Майк невольно убеждается, что Эвану везет куда больше по части активности, чем ему. Майку остается только надеяться, что он еще свое наверстает.
      Самое странное, он никогда не подозревал, что Эван окажется таким динамитом страсти. А после того, как Майк застал его за поеданием бумажных ленточек, он даже стал подумывать, не предпочитает ли Эван в действительности бумажных женщин: может, для такого, как он, съесть разворот журнала гораздо привлекательнее, чем переспать с моделью, напечатанной в нем?
      Но, видимо, Эван знает свое дело за дверьми спальни. Либо это, либо Лидии невероятно хорошо удается притворяться, но разумно ли, чтобы она притворялась с таким энтузиазмом каждую ночь? Майку так не кажется. Ибо если не испытывать в полной мере то, о чем громогласно возвещается на весь дом, даже Лидии не захотелось бы в такойстепени поощрять мужчину. Живи они в многоэтажном доме с тонкими стенами, обеспокоенные соседи постоянно вызывали бы полицию.
      Почти каждую ночь Майку кажется, что Лидия находится при смерти минуту или две, прежде чем раствориться в странном довольном постанывании.
      Сейчас больше, чем раньше, он рад, что не утратил скудных воспоминаний о родной матери, но их вполне достаточно, чтобы убедиться — между нею и Лидией нет ничего общего. Это различие осталось незыблемым, и вероятно, оно и послужило причиной того, что по настоянию Лидии они так и не стали кем-то друг другу. И хотя последние десять лет Лидия была ему все равно что матерью, она все же сохранила за собой привилегию превращаться в необузданную женщину, и у него при этом не сносило крышу.
      Чарис только подтверждает его мысль, когда однажды ночью он делится своими соображениями, желая выяснить, что она обо всем этом думает.
      — Молодец Лидия, — говорит Чарис, словно не видит в его рассказе ничего странного.
      — Значит, ты не считаешь, что это извращение? — Ему действительно необходимо знать.
      — Какое извращение? Что они не боятся хорошо проводить время?
      — Ну как же, — отвечает Майк, произнося вслух то, о чем сам пока не имеет твердого мнения, — все-таки она уже в возрасте.
      — Позволь открыть тебе секрет, — говорит Чарис под звездами, со вкусом ягодного вина на губах. — Мне хотелось бы, чтобы моя мать все еще помнила, каково это — идти вразнос и так ловить кайф. Думаю, нам с сестрами тогда жилось бы гораздо легче и веселее. А то она почти всегда смотрит на нас так, будто мы украли у нее все это.
      Подобные замечания заставляют его осознать прежде всего одно: ему никогда не научиться понимать, как мыслят женщины.
      Даже в самые благоприятные минуты они кажутся ему такими же чужеродными созданиями, как те, что выползли из уничтоженного им гнезда.
      — И куда же вы припрятали украденное? — спрашивает он. Чарис смотрит на небо, обхватив руками колени, будто ей в самом деле необходимо обдумать ответ.
      — Наверное, оставили у себя. Выпили из нее все соки и теперь веселимся, словно имеем на это право.
      Опять перед ним возникает картина, навеянная насекомыми, — он ничего не может с собой поделать. Наверное, виновата по-летнему липкая духота и ожидание того, что она вскоре с собой принесет. Он представляет Чарис и ее четырех сестер, знакомых ему в основном по фотографиям, в виде комаров, облепивших их мать и высасывающих из нее способность отрываться на полную катушку. Куда бы она ни повернулась, ей не избежать острых полых хоботков, которые они всаживают в нее, чтобы вытянуть еще немного joie de vivre. Она бессильно вскрикивает, смиряясь с поражением: «Как теперь я смогу жить, как смогу любить, вы, неблагодарные шлюшки?» В устах женщины такое слово кажется ему невероятным… что, возможно, является частью проблемы.
      — Выходит, вся эта накопленная энергия теперь находится внутри тебя,— поясняет Майк с таким пылом, что хоть спички о него зажигай.
      — Нечего придавать каждому слову собственный смысл. Я имела в виду совсем другое.
      Вот опять. В который раз подстрелен на лету. Его страстное желание — абсолютная необходимость оказаться внутри нее — разгорается, как пожар.
      — Ты красавчик, — весело говорит она ему, словно этого достаточно, чтобы охладить его пыл.
      Может быть, для Лидии это на пользу, в конце концов решает он — столько внимания, столько желания, столько удовлетворения.
      Шумные ночные битвы между ней и Эваном длятся недели три, когда Майк приходит к выводу, что ему это вовсе не кажется: она в самом деле худеет. Потеряны не только те несколько лишних фунтов, которые она набрала после ухода отца. Поначалу так и было, будто Лидия пролистала в обратном порядке страницы нескольких календарей, восстановив в себе ту женщину, которая, как он помнил, впервые приняла его в свой дом. Но Лидия на этом не остановилась, он никогда не видел ее такой худой: теперь она отбрасывает тень, которая с каждым днем становится все уже; в результате Лидия превращается в такую же худышку, как любая из подруг Чарис, за весь день проглотившая не больше двух кусочков. Разница в том, что у Лидии по-прежнему висит второй подбородок.
      — Ты здорова? — спрашивает он ее в один прекрасный день. Обязан спросить. Так поступают сыновья, хотя он больше никому не приходится сыном. Ну и что, неужели он должен не обращать внимания, если с ней не все ладно?
      — На все сто! — весело отвечает она.
      Она пытается успокоить его той же самой уверенной улыбкой, к которой, должно быть, прибегает всякий раз, когда покупатели говорят: «Мы берем, что подписать?» Только дело в том, что, оказывается, он никак не может ей поверить. Наконец между ними встала тайна. Тайна и ложь. Так поступают все матери, даже те, что не рожали: лгут, чтобы их малыши не беспокоились. Но с чего вдруг они решили, будто эта ложь срабатывает?
      До этой минуты он и Лидия всегда были открыты друг для друга, потому что, не имея ни одной общей хромосомы, они могли себе это позволить. Что в конце концов могло случиться такого ужасного, о чем она отказывается ему рассказать? Наверняка здесь замешан Эван. Он принес в дом какую-нибудь жуткую болезнь, что нередко среди музыкантов. Или другой вариант: как-то вечером она отправилась в клуб послушать его игру и увидела, что на нем виснет какая-то баба — этакая палка с сосками, — после чего Лидия решила вступить с ней в соревнование.
      Несправедливо, думает Майк. Лидия превращает его в детектива в собственном доме, выбрав для этого самое дрянное время. Как можно так грузить его теперь, когда близится к концу учебный год и пора бы начать беспокоиться об экзаменах?
      Взвалив на себя роль детектива, он тем не менее не имеет права заставить кого-то отвечать на вопросы; в таких условиях он вынужден полагаться только на собственную наблюдательность, из-за которой возникает еще больше вопросов. Лучше бы ему не обращать внимания, что Лидия в последнее время, даже в самую жару, носит длинные рукава. Уже много недель он не видел ее локтей.
      Как и колен. Она пристрастилась носить брюки. Не то чтобы она была большой любительницей шорт — ей не хотелось открывать венозные сеточки выше колен, — но все-таки когда-тоона ведь носила шорты. В иные дни соображения удобства брали перевес над гордостью. Однако теперь, он уверен, она не станет носить не только шорты, но даже юбки и платья. Позже ему удастся поспать. Субботнее утро — время вывоза мусора, вспоминает он, услышав лязг грузовика и грохот опустошаемых баков, доносящийся с конца квартала.
      Мусор за всю неделю выставляется позади дома на обочину дороги и ждет, что его увезут и обезличат. Если Майк хочет добраться до сути всех этих тайн, лучшего времени ему не найти.
      Майк хватает джинсы, с трудом напяливает их и застегивает уже на ходу, минуя запертую надежную дверь, за которой Лидия и Эван беззвучно охраняют свои тайны. Он не тратит время на обувь и сам беззвучно покидает дом через черный ход. Пересекает мокрую от росы лужайку быстрым легким шагом.
      Грузовик с командой из четырех мусорщиков остановился за четыре дома от них, так что времени у него не так много, если он хочет основательно покопаться и найти хоть что-то. Утренний воздух прохладен и влажен, к голым ступням сразу налипла корка грязи и мелкой гальки, когда он останавливается у двух объемистых зеленых пластиковых баков и начинает отмахиваться от мух, привлеченных мусором. Над одним из баков их особенно много.
      Поначалу Майку кажется, что они слетелись на кухонные отходы, но почти сразу он отбрасывает эту версию. У них в доме принято питаться полуфабрикатами. Какие уж тут отходы, если почти никто не готовит?
      Он хватается за ручку и рывком открывает крышку бака.
      Мух стало еще больше — они взметнулись вверх густым облаком и загудели так громко, что почти не слышно, как работает гидравлический пресс приближающегося грузовика. Майк отмахивается от мух крышкой, словно это щит, и чувствует, как о пластмассу градом стучат твердые маленькие тельца насекомых. Его начинает мутить от мысли, что здесь собралось так много этих безмозглых жадных существ.
      Кое-как развеяв тучу насекомых, Майк запускает свободную руку в мусорный бак, хотя не представляет, что хочет найти. Если это использованные иглы, то, наверное, он поступает глупо, так как рискует проткнуть ладонь одной из них.
      Зловоние ударяет ему в нос только после того, как он вспоминает, что следует дышать. Что ж, знавал он запахи и погаже — тухлятины, например, или мусорных урн возле дешевых забегаловок жарким днем. Здесь же был какой-то непонятный запах чего-то, что пока не достигло полного разложения, но уже отдает распадом. Мусорные баки обычно так не пахнут.
      Он быстро отыскивает источник смрада — большой белый пластиковый мешок, засунутый на самое дно и небрежно присыпанный сверху другим мусором, — видно, действовал какой-то
      Как-то вечером его бдительность приносит плоды благодаря минутной беспечности Лидии. На его глазах она тянется за почтой, вернее, за тем, что от нее осталось после того, как Эван поработал с макулатурой, и Майк подмечает расстегнутый рукав, который задирается и открывает несколько дюймов бинта, обернутого вокруг руки, а также краешек желтоватого пятна на нем. Майк смотрит на это секунды две, не больше, не успевая даже удостовериться, что ему ничего не померещилось, как она тут же прижимает руку к исхудалому телу. Он притворяется, что ничего не заметил, а Лидия тем временем торопливо застегивает рукав и притворяется, что не смотрит на него исподтишка, желая знать, увидел ли он что-нибудь.
      Майк решает, что эти двое стали задрипанными наркоманами: Эван нашел поставщика наркотиков и теперь пытается самым дебильным способом вернуть великую и опасную эпоху джаза, которая, по нелепому недоразумению, закончилась еще до его рождения. Только дело в том, что они оба пока не научились все делать правильно, зато успели сотворить черте что со своими конечностями, перепортив одну вену за другой.
      Так, может быть, в этом и причина тех звуков, что издает Лидия по ночам. Она ненавидит иглы, зато любит то, что они ей дарят.
      Несправедливо, думает Майк. Лидия превращает его в извращенца в собственном доме, потому что теперь он нарочно прислушивается, стараясь уловить все ее стоны, крики, вздохи. Он занимается именно тем, над чем когда-то подтрунивали его друзья, начавшие вдруг замечать, что Лидия хорошенькая — чего, конечно, они никогда бы себе не позволили, будь она его родной матерью. Все эти парни любили высказать ему в лицо, как бы им хотелось оказаться на его месте; по их логике выходило, что раз она воспитывает его только последние несколько лет, то, скорее всего, ей и быть той первой, кто его трахнет.
      Вот и получается, что Майк прислушивается к звукам из ее спальни и сам себя оправдывает тем, что представляет, будто это звуковое сопровождение его собственной жизни. Те же звуки, только другой источник, а он сам является их вдохновителем. Редкая форма чревовещания, при которой все эти мучительные и восхищенные крики летят через весь город, чтобы вырваться из горла Чарис.
      Правда, тут есть одно «но»…
      Если он прав насчет того, что они колются, почему тогда Эван тоже не начал худеть? Майк, проведя ночь без сна, несколько раз прокручивает эту мысль, а сам наблюдает, как ползущий рассвет осветляет его окно. Хорошо, что сегодня суббота — возможно, плоти ее, то не пользуется в полной мере биллем о правах. Ему остается лишь стоять в коридоре и глазеть на дверь, словно собачонке, выставленной из комнаты.
      — Дело в том, — говорит он, — по голосу непохоже, чтобы у нее была депрессия.
      — В таком случае она, скорее всего, делает вид, что с ней ничего не происходит. Если с моей мамой сейчас заговорить о том времени, то она недоуменно посмотрит на тебя: «О чем это ты?» — Чарис широко разводит руками, делая вид, что кого-то представляет. — Дамы и господа… наши образцы для подражания! — Она смеется, и Майку впервые не хочется присоединиться к ее смеху. Наверное, оттого, что на этот раз она и сама сомневается, сумеет ли не поддаться всем плохим примерам, которые ей подают. — А что говорит Эван?