Женщины подняли глаза.
      — О, спасибо! — сказала одна из них. — Правда, здесь мило?
      — Не знаю, — отрезала Блеки. — Я слепая. У женщины вытянулось лицо.
      — Ох, заткнись! — сердито сказала Катрин. — Она-то не слепая.
      Но женщины уже спешили к выходу.
      Я отвезла мать и Катрин обратно в опрятный современный коттеджик для престарелых — образцово-показательный вариант Уединенного Дома.
      — Я навещу вас на следующей неделе, — сказала я, проводив их в дом.
      Катрин поцеловала меня и направилась прямиком в ванную. Мать уселась на кушетку, с трудом переводя дыхание. Она страдала сердечной недостаточностью — расплата за многие годы курения «кента» и переедания жирных бифштексов.
      — Можешь пожить здесь, если хочешь. — И практически первый раз в жизни я услышала в ее голосе жалобные нотки. — Кушетка раскладывается.
      Я улыбнулась и обняла Блеки.
      — Знаешь, может, я так и сделаю. Думаю, Сью хочет отдохнуть от меня. Немного.
      На мгновение мне показалось, будто мать хочет сказать что-то. Губы у нее шевельнулись, и в серых глазах снова появилось настороженное выражение. Но она лишь кивнула, похлопав меня по руке своей холодной сильной ладонью, а потом чмокнула в щеку — быстро и украдкой, словно боялась быть захваченной с поличным.
      — Береги себя, пчелка Айви, — сказала она. — До свидания.
      На пароме я села на палубе. Автомобилей на борту не было, и пассажиров ехало мало. В моем распоряжении оказалась целая скамейка на корме, защищенная от водяной пыли и холодного ветра стеной моторного отделения. К вечеру посвежело и стало пасмурно. Над горизонтом висела гряда фиолетовых и синевато-серых облаков, на фоне которых острова казались суровыми и пустынными, как на гравюре Рокуэлла Кента; высокие островерхие ели походили на наконечники стрел.
      Я любила это время суток, это время года; они приводили меня в состояние, когда мне казалось, что в жизни еще возможны события, перемены. Наверное, здесь дело в косых тусклых лучах осеннего солнца, в черных провалах теней между камнями: кажется, запусти туда руку — и найдешь нечто неожиданное.
      В такое время мне всегда хотелось работать.
      На следующей неделе у меня не намечалось никаких клиенток. Я лениво провела правой рукой по левому бедру; вытертая джинсовая ткань, а под ней кожа, мышцы. Я довольно давно не набивала себе татуировок. Это была одна из первых вещей, которые я узнала, когда поступила в ученики к Джулии: начинающий татуировщик тренируется на собственном теле. Если ты правша, ты разрисовываешь левую руку и левую ногу. И хороший мастер всегда сам делает иглы. Флюс для стали и припой, зажимы и иглы; залах расплавленного олова на кончике паяльника. Тогда люди видят твою работу. И понимают, что могут доверять тебе.
      В последний раз я вытатуировала узор из дубовых листьев и стилизованных глаз над левым коленом. На верхней части бедра по-прежнему оставалась белая упругая кожа. Я была худой и поджарой, как мать в свое время; слишком белокожей, чтобы загореть толком хоть раз в жизни. Я сжала пальцы, представляя тяжесть машинки, мерное биение ее сердца. Задумчиво глядя на кильватерную струю парома, я видела вдали мерцающие огни Рокленда, которые вскоре скрылись в сгустившихся сумерках. Когда я перегнулась через за поручень и посмотрела вперед, то увидела остров Аранбега, вырастающий из Атлантики; черные ели и гранитные скалы в розоватых отблесках заходящего солнца.
      Я встала, удерживая равновесие, и осторожно вытащила из заднего кармана джинсов две карты. Я взглянула на обе, потом одну положила в бумажник, рядом с водительскими правами, снова села и принялась внимательно рассматривать вторую, развернувшись таким образом, чтобы на нее не попадали мелкие брызги. Это была карта с изображением коленопреклоненного мужчины. Обманчивая простота рисунка: несколько стремительных плавных линий, очерчивающих торс, плечи, жертвенную позу фигуры — полумесяц обнаженной шеи; руки, наполовину скрытые под длинными волосами.
      С чего я взяла, что это мужчина? Сама толком не знаю. Возможно, дело в ширине плеч; в некоем подсознательном чувстве, что женщина в такой позе предвозвещает несчастье. Изображенная на карте фигура не казалась ни смиренной, ни беспомощной. Мужчина словно замер в ожидании.
      Удивительно, как сочетание черного и белого вкупе с несколькими золотыми капельками в форме листьев может вызвать к жизни целый мир. Подобно рисункам Памелы Колмэн Смит для карт Таро — Верховные Жрицы, Король Скипетров; или подобно фигуре, изображенной на рисунке, который однажды показала мне Джулия. Означенный рисунок был из факсимильного издания древних коптских папирусов, ныне находящихся в Британской библиотеке. Манускрипт содержал самого разного рода заклинания и заговоры.
      «Ибо я борюсь с безглавым псом, схвати его, когда он явится. Зачерпни полные пригоршни камешков и беги направо, на восток, покуда не достигнешь конца пути.
      Язвящий муравей: покуда он свежий, сожги его, размешай золу в уксусе и обкури фимиамом. Наложи зелье на глаза, источающие гной. Недуг отступит».
      Рисунок, показанный мне Джулией, сопровождал текст заклинания для постановки певческого голоса. Джулия перевела мне этот текст, как и прочие.
      «О да, да, ибо я призываю тебя именем семи букв, начертанных на груди отца, а именно ААААААА, ЭЭЭЭЭЭЭ, ЭЭЭЭЭЭЭ, ИИИИИИИ, ООООООО, УУУУУУУ, ООООООО. Повинуйся моим устам, покуда один звук сменяется следующим! Приношения: благовоние из диких трав, смола мастикового дерева, кассия».
      Изображенная в коптском стиле фигура под текстом имела имя: Давитеа Рачочи Адониэль. Она ничем не напоминала фигуру на карте, зажатую в моей руке; подобного рода изображения можно увидеть на древних наскальных рисунках в пещерах. Однако она имела имя. А названия этой карты я никогда не узнаю.
      Ну, так я буду называть ее Наименьший козырь,решила я.
      Двигатель парома, дрожащий под моими ногами, сбавил обороты и загудел тоном ниже, когда мы приблизились к берегу Аранбега. Я заложила карту в томик Лорки, засунула книгу в сумку и стала ждать, когда мы причалим.
 
      Я оставила свой старенький пикап на обычном месте, на парковке за универсамом. Зашла в магазин и купила французскую булку и бутылку токайского. К этому вину меня приучила Джулия; теперь здесь заказывали токайское специально для меня.
      — Собираешься работать ночью? — спросила Мери, владелица магазина.
      — Ага.
      Уже совсем стемнело. Я ехала по неровной гравийной дороге, делившей остров на южную и северную части: обжитую и пустынную. Чтобы добраться до Зеленого пруда, нужно свернуть с главной дороги на ухабистую грунтовку, которая вскоре превращается в подобие размытого сухого русла реки. Она кончается на подъезде к небольшому лесу полуторавековых сосен. Здесь я парковала машину и остальную часть пути, четверть мили, шла пешком — под высокими ветвями, которые беспрестанно покачивались, производя неумолчный шум, похожий на тихий рокот моря в безветренный день. Сосны сменяются березами; в рощице деревьев, похожих на выбеленные временем кости, растет папоротник высотой до колена. Еще сто футов — и вы выходите на берег Зеленого пруда и видите Уединенный Дом на сером островке, воплощенную мечту о безопасном убежище. Обычно именно здесь последние остатки моего страха улетучивались, рассеивались на прохладном ветерке при виде дома моего детства и деревянной плоскодонки на берегу в нескольких футах от меня.
      Но сегодня тревога осталась. Нет, не тревога в полном смысле слова, а, скорее, смутное беспокойство, очень медленно превратившееся в предчувствие. Но предчувствие чего? Я задумчиво смотрела на Уединенный Дом в окружении пышных астр и желтых рудбекий, на запущенный сад, который я намеренно никогда не пропалывала и не поливала. Поскольку хотела сохранить иллюзию дикой природы, хотела сделать вид, будто в мире есть вещи, от меня не зависящие. И внезапно мне захотелось увидеть еще кое-что.
      Если вы дойдете до противоположного берега маленького озера (я редко туда хожу), вы обнаружите, что находитесь на длинном каменистом склоне морены, уходящий вниз, в воды Атлантического океана. Здесь растут редкие белые сосны и березы, а также древние белые дубы — собственно говоря, несколько последних белых дубов, сохранившихся во всем штате: остальные были вырублены еще век назад, на мачты для шхун. Деревья поменьше — главным образом, красные дубы и немногочисленные сахарные клены — в свое время порубили на дрова и текущий ремонт Уединенного Дома, и потому теперь с одного места здесь открывается вид на всю юго-восточную оконечность острова и океан. Блестящие серые скалы, и за ними пустота, сплошная тьма, которая может быть туманом, морем или краем света.
      Такой вид открывается с выступающего на поверхность пласта гранитной породы, который мать называла Террасой. В туманный день, если вы стоите там лицом к Уединенному Дому, у вас возникает иллюзия, будто вы смотрите с одного острова посреди пустынного океана на другой. Повернувшись, вы видите лишь тьму. Море здесь слишком беспокойное для прогулочных яхт и слишком неблагоприятное для рыболовецких траулеров. Рыбные ресурсы в местных водах давно истощились, и сколько бы часов или даже дней подряд вы ни всматривались в даль, вы не увидите ни единого огонька — ничего, кроме звезд и, возможно, мигающего красного глазка самолета, летящего по трансатлантической воздушной линии в Гандер или Лондон.
      Этот вид нагонял на меня страх, хотя я неизменно показывала его всем своим гостям, прибывшим на остров в первый раз, и подсказывала, где лучше сесть на террасе.
      — В ясный день отсюда можно увидеть Ирландию, — частенько говорила Катрин. Смысл шутки заключался в том, что на островах Мэна крайне редко выпадали ясные дни.
      Конечно, сегодня тоже день стоял не ясный, и вообще уже наступил вечер, и с запада плыли высокие серые облака. Только далеко на востоке небо над горизонтом слабо светилось сине-фиолетовым, словно внутренняя перламутровая поверхность двустворчатой ракушки. Ветер шевелил ветви старых сосен у меня за спиной, и я слышала тихий шелест березовых листьев. Где-то неподалеку тявкнула лиса. От этого звука у меня по коже поползли мурашки.
      Но я оставила в доме зажженную лампу и сейчас, медленно возвращаясь назад, ни на секунду не выпускала из поля зрения огонек своего маленького маяка, покуда не достигла противоположного, восточного берега Зеленого пруда. Под ногами похрустывали листья папоротников; я слышала сладковатый аромат увядающего орляка и водорослей, выброшенных на скалы далеко внизу. В воздухе пахло дождем — такой сырой терпкий запах гниющих трав, мангровых деревьев и пальм порой приносит ветер из далекой зоны низкого атмосферного давления. Я вдохнула аромат полной грудью, подумала о Джулии и осознала вдруг, что впервые за много лет я не вспоминала о ней целый час.
      В зарослях на другом берегу Зеленого пруда снова тявкнула лиса — еще ближе, чем в первый раз.
      Несколько мгновений я стояла на месте, задумчиво глядя на террасу. Потом круто развернулась, направилась к своей плоскодонке, забралась в нее и погребла к дому.
 
      Я закончила татуировку только к рассвету. Войдя в Уединенный Дом, я сразу же откупорила бутылку токайского, налила себе полный бокал и выпила. Потом я вытащила карту, заложенную между страниц потрепанной книжки в мягкой обложке, что лежала у меня в сумке. Томик Лорки был единственной вещью, оставшейся у меня от Джулии. Она перерыла все до единого ящики со шмотками и книгами, все до единой старые картонные коробки с посудой и забрала все свои вещи. Все, что мы покупали вместе; все, что она приобрела по собственному почину. Поэтому после ее отъезда казалось, что никогда не было не только меня. Казалось, что и Джулии тоже никогда не было.
      Если не считать этой книги. Я нашла ее через несколько месяцев после нашего разрыва. Она завалилась за водительское сиденье моего старого «вольво», застряла между сломанной пружиной и полом. На протяжении всех лет нашего совместного проживания я никогда не читала ее и не видела, чтобы Джулия читала. Но всего несколько месяцев назад я принялась небрежно листать страницы, скорее с целью почувствовать дух поэта, нежели из желания действительно понять его. Теперь я открыла книгу на странице, где была заложена карта, и заметила несколько строчек, выделенных желтым фломастером.
      «Значит, duende есть производная внутренней силы, а не логических построений, напряженное усилие души, а не голая концепция. Иными словами, она является не результатом ремесленных навыков, но плодом подлинной живой страсти, творческого акта».
      Напряженное усилие души, а не голая концепция. Я улыбнулась и бросила книгу на кушетку; взяла карту и пошла в кабинет работать.
      Я потратила больше часа, стараясь просто почувствовать рисунок, пытаясь свободно перенести линии на бумагу, и наконец сдалась. Я неплохой рисовальщик, но за многие годы практики поняла одно: чем проще кажется оригинал, тем труднее его скопировать. Попробуйте скопировать одного из минотавров позднего Пикассо, и вы поймете, о чем я говорю. Фигуру на карте вряд ли нарисовал Пикассо, но у меня все равно ничего не получалось. В рисунке чувствовалась некая тайна, напряженное предвкушение и ожидание, как в стихотворении Д. Г. Лоуренса «Те, которые не взорвались». В конце концов я просто скалькировала изображение на световом столе один к одному и обвела контуры черной тушью.
      Потом я подготовилась к работе. Я стараюсь содержать свой кабинет в стерильной чистоте. Никакого коврового покрытия на дощатом полу, который я тщательно мою каждый день. Рабочий стол сделан из белого пластика, на котором хорошо видны грязные разводы, капли крови или пролитой туши. Я не надеваю передник и резиновые перчатки, когда татуирую себя; и отсутствие предохранительных средств вкупе с парой бокалов токайского всегда вызывает у меня легкое возбуждение, словно я совершаю нечто противозаконное. У меня возникает ощущение, будто я допускаю недозволенную халатность, хотя рядом никого нет. Я протерла бедро семидесятипроцентным спиртом и выбрила новой одноразовой бритвой. Потом снова протерла и промакнула стерильным бинтом, опять-таки смоченным в спирте. Затем нанесла на гладко выбритый участок кожи бетадин и бросила использованный кусок бинта в маленький биоконтейнер для мусора.
      Я уже разлила краску по пластиковым простерилизованным колпачкам — черную для контуров, желтую и красную, призванные передать впечатление золотых листьев на теле, и белую. Я промазала кожу твердым клейким дезодорантом, чтобы на ней отпечатались обведенные тушью контуры, а потом крепко прижала к бедру листок бумаги с рисунком и секунд тридцать терла по нему ладонью. Затем отняла листок. Иногда эту процедуру приходится повторять неоднократно", кожа у клиентки грубая или тушь слишком густая. Однако на сей раз все линии отпечатались великолепно.
      С минуту я сидела, любуясь изображением на своем бедре. Я видела фигуру вверх ногами — и на мгновение задумалась, не послать ли мне все к чертовой матери и остаться единственным человеком на свете, видевшим рисунок в нормальном положении. Но потом я решила все-таки наколоть перевернутую фигуру, которую все будут видеть, как надо. У меня плохо сворачивается кровь, поэтому я приготовила вазелин и кучу бумажных полотенец. Я прошла в гостиную, выпила еще один бокал токайского, а потом вернулась в кабинет и принялась за работу.
      Сначала я обвела контуры. По телу у меня каждый раз пробегает дрожь, когда стерильная игла впервые дотрагивается до кожи и та горит, словно я провожу по ней докрасна раскаленным металлическим острием. Пока Джулия не сделала мне первую наколку, процесс татуировки представлялся мне рядом болезненных точечных уколов.
      На самом деле ничего подобного. Ощущение скорее такое, будто проводишь по коже остро заточенным металлическим пером или паяльником. Боль мучительная, но вполне переносимая. Я смотрю на вибрирующую татуировочную машинку с подобием осиного жала на конце и вижу под иглой тонкую линию черной туши, разбавленной красным: моей кровью. Левой рукой я туго растягиваю кожу (тоже чертовски больно), а правой рукой управляюсь с машинкой и бумажными полотенцами, которые пропитываются кровью по мере движения иглы, ходящей крохотными кругами; и стараюсь не нажимать слишком сильно, чтобы не вспороть кожу. Я прочерчиваю контуры плеч, полумесяц в основании шеи и выпуклость черепа, обозначая одной жирной линией волну падающих волос. Потом перехожу к рукам и коленям фигуры.
      Когда боль становится нестерпимой, я ненадолго прерываюсь и глубоко дышу. Потом смазываю вазелином рисунок на своем бедре, протираю кусочком марли иглу, испачканную в краске и крови. Минут через двадцать страха, вызванного вибрирующей иглой татуировочной машинки, ваш мозг начинает бурно вырабатывать эндофрины, но они не блокируют боль, а просто притупляют, и она разливается по всему вашему телу, не сосредоточиваясь больше на нескольких квадратных дюймах туго натянутой кожи, которая горит, словно под раскаленным докрасна тавром. Извращенное удовольствие, какое получаешь от хорошего массажа или крутого секса; изнеможение, невыносимая мука, дикий восторг. Я закончила внешние контуры фигуры и ненадолго прервалась: включила радио, чтобы проверить, работает ли еще «WERU». Два-три раза в неделю они заканчивают передачи в полночь, но по субботам иногда в ночном эфире работают ди-джеи.
      Сегодня ночью мне повезло. Я прибавила звук и откинулась на спинку кресла. Вся нога у меня болезненно ныла, но рисунок выглядел неплохо. Я поменяла иглу в машинке и принялась за растушевку, призванную придать фигуре объем и цвет. Кончик полой иглы, выбрызгивающей краску, вонзается глубоко в кожу, но я моментально отдергиваю машинку. Таким образом тушь растекается под слоем эпидермиса, и тогда даже самая черная краска кажется серой.
      Чтобы овладеть этой техникой, требуется много времени, но я ее освоила. Закончив волосы фигуры, я снова поменяла иглу в машинке и смешивала краски, желтую и малиновую, пока не получила нужный цвет: ярко-оранжевый цвет тигровой лилии. Я опрыскала татуировку дезинфицирующим средством, еще раз промазала вазелином и принялась работать с оранжевым. Я забила поле вокруг фигуры, и в конце концов она стала выглядеть даже лучше оригинала, окруженная мистическим ореолом, благодаря которому выделялась среди остальных татуировок.
      На это у меня ушло еще почти два часа. Напоследок я нанесла на рисунок немного белого, буквально несколько штрихов здесь и там; универсальный цвет, который не воспринимается глазом как белый, но придает изображению странное, почти сверхъестественное сияние. Белый пигмент туши светлее человеческой кожи и меняет цвет, как кожа: темнеет под воздействием солнечных лучей, в конечном счете практически сливаясь с ней.
      Но я провожу мало времени на улице; краски почти не выцветают на моей коже. Когда я наконец отложила машинку, вся правая рука, от кисти до плеча, у меня ныла. Капли дождя испещряли гладь пруда. Поднялся ветер, и через несколько мгновений я услышала дробный стук капель по стене дома. Где-то неподалеку полосатая сова сварливо ухнула два раза. Из радиоприемника доносился ровный тихий треск атмосферных помех. Без малого пять, скоро заработает утренний музыкальный канал. Я вымыла машинку и быстро, на автомате, убралась на рабочем столе; промыла и высушила татуировку, нанесла на саднящую кожу антибактериальную мазь и наконец приклеила марлевый тампон «тел-фа». Через несколько часов, когда я проснусь и пойду в душ, он размягчится от теплой воды и отклеится. Я пошла на кухню, пошатываясь от усталости и блаженной посторгазменной слабости, какую всегда испытывала после работы со своим телом.
      Я заранее вытащила из морозилки и положила оттаивать маленький бифштекс. Я раскалила чугунную сковородку, бросила на нее бифштекс и обжарила: две минуты с одной стороны, две с другой. Я ела, стоя у раковины, отрывая зубами куски мяса, все еще прохладного и сочащегося кровью внутри. В одинокой жизни есть свои прелести. Я выдула кварту обезжиренного молока, проглотила пару таблеток ибупрофена и капсулу витаминного комплекса с высоким содержанием железа, легла в постель и мгновенно провалилась в сон.
 
      Основная концепция цикла романов «Пять окон, одна дверь» заключается в том, что одна и та же история рассказывается снова и снова с разных точек зрения: меняются рассказчики, обстановка, моральные принципы и политические убеждения персонажей. Даже сам город постоянно меняется — например, любимое бистро пожилого любовника Нолы, Ханса Лиепы, иногда находится в конце Тафнел-стрит, а в другие разы вдруг оказывается в глухом переулке близ Эль-Баз-бульвар. Там есть эпизоды, представляющие собой наглые перепевы шекспировских сюжетных ходов: бурное примирение Мейбл с отцом; решение Нолы Флин уйти в кармелитский монастырь, принятое после встречи с маленьким слепым Келсоном; воскресение из мертвых Роберто Метрополя; даже исправление запредельно порочного Элвела, который, согласно черновым записям, найденным после смерти Фокса, должен был жениться на Мейбл и усыновить ее шестерых детей, старший из которых впоследствии станет папессой Тукахое, Амантиной, и первой святой, канонизированной Новой католической церковью.
      Том пятый, «Ardor ex Cathedra», остался незаконченным к моменту смерти Фокса. Он написал первые две главы, и у него в кабинете нашли коробку, где хранились таблицы с нарисованными от руки генеалогическими древами, черновые наброски с характеристиками героев, карта города и даже список имен новых персонажей — Билли Тайлер, Гордон, Маккензи-Харт, Полетта Худек, Рубен Кирстайн. Издатель Фокса собрал все сохранившиеся материалы в бездарный последний том, который вышел в свет через год после смерти Фокса. Я купила книгу, но она производила жалкое впечатление, словно оплавленный почерневший кусок стекла, оставшийся от уничтоженного пожаром витража. Все же я поставила том на полку в своей спальне, рядом с прочими: пять томов в одинаковых суперобложках: алые буквы названий на ярком сине-фиолетовом фоне и имя автора внизу, напечатанное золотом.
 
      Мне приснилось, будто я слышу тявканье лисы; а возможно, неподалеку от дома действительно тявкала лиса. Я перевернулась на другой бок и застонала, когда задела бедром простыню. Тампон отклеился во сне. Я пошарила рукой под одеялом, нашла комок липкой коричневой марли и бросила его на пол. Потом села и протерла глаза. Уже наступило утро. Мелкие дождевые капли на оконном стекле сверкали серебром. Я посмотрела на бедро. Татуировка покрылась крохотными струпьями, но лишь местами. Фигура коленопреклоненного мужчины очерчена четкими твердыми линиями; оранжевый ореол блестит, словно покрытый прозрачным лаком. Я встала, прохромала в ванную, присела на край ванны и осторожно ополоснула бедро теплой водой, смывая струпья мертвой кожи и засохшей крови. Потом досуха промокнула наколку полотенцем, нанесла на нее тонкий слой антибактериальной мази и поковыляла на кухню варить кофе.
      Я снова услышала звук: но вовсе не лисье тявканье, а легкий стук в окно. Я не сразу поняла, что по оконному стеклу постукивает корзинка, использовавшаяся в Уединенном Доме для передачи сообщений. Это устройство изобрела Блеки сорок лет назад: движущаяся на блоках бельевая веревка, натянутая между Уединенным Домом и березой на противоположном берегу. На ней висела маленькая плетеная корзинка, в которой лежал пластиковый пакет на молнии с фломастерами и блокнотом. Человек на другом берегу писал записку и отправлял корзинку к дому; она постукивала по окну, извещая о прибытии посетителя. Все лучше, чем рвать глотку; вдобавок таким образом обитатели Уединенного Дома получали возможность прятаться от незваных гостей.
      Я уж и не помнила, когда корзинкой пользовались в последний раз. Теперь у меня был мобильный телефон, и клиентки записывались ко мне за много месяцев вперед. Я совсем забыла про бельевую веревку.
      Я подошла к окну и выглянула наружу. За ночь спустился туман; на севере острова стонал туманный горн. Сегодня никто не покинет Аранбега. Я с трудом различала противоположный берег пруда, белые стволы берез, окутанные плотным серым туманом. Я никого не видела.
      Но корзинка действительно болталась между окном и передней дверью. Я открыла окно, высунула руку, сметая в сторону густую паутину, провисшую под тяжестью долгоножек и москитов, и дотянулась до корзинки. Внутри находились пластиковый пакет и блокнот. Вытащив последний, я поморщилась: влажные страницы слиплись в брикет голубовато-зеленой массы.
      Но к обложке блокнота прилип сложенный листок желтой бумаги. Я развернула его и прочитала записку, написанную четкими печатными буквами:
      «Айви, это Кристофер Садах. Я остановился в гостинице Аранб, хотел повидаться с тобой. Ты здесь? Позвони мне по номеру 462-1117. Надеюсь, у тебя все в порядке. К.».
      С минуту я тупо смотрела на записку. И думала: «Это какая-то ошибка, это жестокая шутка; кто-то пытается причинить мне боль напоминанием о Джулии». Кристофер умер. На меня накатила знакомая дурнота: ледяные мурашки по коже, липкий пот, обжигающий холод в груди и ком в горле.
      Я оперлась рукой о подоконник и глубоко вдохнула. Кристофер. Я потрясла головой и издала нервный смешок. «Господи…»
      Я высунулась в окно и крикнула:
      — Кристофер? Это действительно ты?
      — Да, действительно я, — послышался в ответ гулкий голос.
      — Подожди! Сейчас я спущу лодку и подгребу…
      Я бросилась в спальню, торопливо натянула старые широкие джинсы с обрезанными штанинами, вылинявшую футболку и выбежала наружу. Плоскодонка стояла на своем обычном месте, сразу за зарослями рогоза и восковницы. Я столкнула ее в озеро; рой вспугнутых стрекоз поднялся с темной воды и исчез в тумане. На дне лодки стояла вода, плававшие в ней листья прилипали к босым ногам. Я налегла на весла; двадцать сильных гребков — и я подплыла к противоположному берегу.
      — Айви?
      Только тогда я увидела его: неясных очертаний высокая фигура выступила из тумана, сгустившегося под березами. Он казался таким огромным, что я несколько раз моргнула с целью проверить, не оптический ли это обман. Черноволосый бородатый мужчина, достаточно сильный, чтобы при желании вырвать с корнем одну из молодых березок. Он был в темно-коричневых вельветовых джинсах, фланелевой рубашке, коричневой куртке и тяжелых рабочих ботинках. Длинные черные волосы заправлены за уши; руки засунуты в карманы куртки. Он слегка сутулился, и приподнятые плечи придавали ему вид то ли удивленный, то ли неуверенный. От этого он казался молодым, моложе своих лет; казался похожим на Кристофера, тринадцатилетнего брата Джулии.
      Только теперь уже не тринадцатилетнего. Я быстро произвела подсчеты, разворачивая лодку и бросая на берег конец мокрой веревки. Кристофер был сыном Наруза Садах от третьей жены. Он на восемнадцать лет младше Джулии и, следовательно, на одиннадцать лет младше меня, а значит, ему…
      — Маленький Кристофер! — Я с ухмылкой смотрела на него из лодки. — Сколько же тебе лет, черт возьми?
      Пожав плечами, он наклонился, поднял конец веревки и захлестнул вокруг каменного столба на берегу.
      — Тридцать четыре. — Его почти комически низкий бас раскатился эхом над Зеленым прудом, словно рев туманного горна. Мгновение спустя я услышала вдали предостерегающий крик гагары. Кристофер бросил окурок на землю и раздавил носком башмака. Он кивнул на плоскодонку. — Это все та же лодка?
      — Конечно. — Я спрыгнула в воду, поморщившись от холода, и пошла к берегу. — Господи. Маленький Кристофер. Просто глазам своим не верю. Ты… Боже мой! Я… я думала, ты умер.
      — Я выжил. — Он посмотрел на меня сверху вниз и впервые улыбнулся, показав кривоватые, с никотиновым налетом зубы, совсем не такие, как у Джулии. По-детски простодушное лицо; коротко подстриженная черная борода; длинные волосы, падающие на светло-карие глаза. — После теракта я долго лежал в госпитале под Каиром. Не только ты — все думали, что я погиб. Наконец отец разыскал меня и привез обратно в Вашингтон. Думаю, вы с Джулией уже расстались к тому времени.
      Я молча смотрела на него. У меня слегка кружилась голова: хотя это была частица мира, частица истории, она означала, что все изменилось. Абсолютно все. Моргнув, я отвела взгляд в сторону и увидела дрожащие на легком ветру березовые листья, бледно-золотые и зеленые, отцветший золотарник, высокие стебли валерианы с потемневшими до коричневого цветами. Я снова посмотрела на Кристофера: ничего не изменилось.
      — Я тоже не верю своим глазам, — сказал он.
      Я обхватила его руками. Кристофер неловко обнял меня — рядом со мной он казался просто великаном! — и восторженно рассмеялся.
      — Айви! Я шел пешком всю дорогу. Из деревни. Я остановился в гостинице. Та женщина из универсама…
      — Мери?
      — Точно, Мери. Она вспомнила меня и сказала, что ты по-прежнему живешь здесь.
      — Почему ты не позвонил? Он удивился:
      — Тут есть телефон?
      — Конечно, у меня есть телефон. На самом деле это мобильник, и я обзавелась им всего год назад, когда на Голубом холме поставили вышку. — Я отстранилась от него, балансируя на пятках, чтобы казаться выше. — Боже, да ты совсем взрослый, Кристофер. Я все пытаюсь вспомнить, когда я видела тебя в последний раз…
      — Двенадцать лет назад. Я только поступил в университет в Каире. Перед отъездом я навестил вас с Джулией в Рокленде.
      Помнишь?
      Я напрягла память, но безуспешно. Я никогда толком и не знала Кристофера. Он был высоким нескладным подростком, чрезвычайно тихим, который обычно сидел в углу комнаты и внимательно прислушивался ко всему, что говорила старшая сестра или ее друзья. Он вырос в округе Колумбия и Каире, но лето всегда проводил в Штатах. Я впервые увидела Кристофера, когда ему было лет двенадцать-тринадцать лет: долговязый неуклюжий паренек, помешанный на «Подземельях и Драконах» и «Звездных войнах», недавно прочитавший Толкина и теперь взявшийся за Терри Брукса.
      — Боже, не читай это,— сказала я, выхватывая у него из рук «Меч Шаннары» и взамен всучивая свой экземпляр романа «Любовь собирает рябину». В первый момент он обиделся, но потом сказал «спасибо» и медленно улыбнулся своей обычной доброжелательной улыбкой. Остаток лета Кристофер провел в нашей квартире с видом на Роклендскую гавань: сидел сгорбившись в плетеном кресле на обветшалой задней веранде и штудировал «Сибиллу и лето», «Плазменное бистро Меллорса», «Любовь, вновь обретенную в праздности» и наконец разрозненные обрывки «Ardor ex Cathedra».