Я знаком с правилами игры.
      — Две монеты, — ответил я. — По две за каждого. И по одной с каждого из вас.
      Жнецы начали рыться в сумках в поисках денег.
      Если не я первый дотронулся до детей, то уж точно был первым, кто взял их на руки.
      Я посадил мальчика на плечи (одному из крестьян пришлось ударить девочку по запястью рукояткой косы, чтобы та отпустила его руку) и уже дошел до середины реки, когда Олден позвал меня обратно:
      — Сначала возьми кого-нибудь из нас. Если ты оставишь мальчика там одного, он сбежит.
      И я перенес на другой берег двоих крестьян, а затем и мальчика, потом вернулся за девочкой и посадил ее на сгиб руки, так что она сидела на холме мышц, словно всадник верхом на пони. Это было много лет тому назад, когда я мог донести полное корыто воды от реки до конюшен, или поднять над головой теленка, или поддерживать стену дома до тех пор, пока солнце не высушит фундамент. Вода уже доходила мне до пояса, когда я наступил на клок толстого скользкого, как желе, мха и потерял равновесие. Девочка обхватила меня за шею и заговорила испуганным резким голосом, произнося невнятную череду звуков, в которых я ничего не мог разобрать.
      Я удержал равновесие, вытянув руки, и услышал, как один из жнецов на берегу смеется надо мной. Девочка расплакалась, судорожные рыдания сотрясали все ее тело, и я взял ее за подбородок и повернул к себе лицом. Глаза ее были темно-карими, словно жженый ячмень, такими же карими, как мои собственные.
      — Я знаю этих людей, — сказал я ей. — Посмотри на меня. Я их знаю. Никто не хочет причинить тебе зла.
      С ее носа свисал желтый комок слизи, и я вытер его пальцем и стряхнул в воду, где рыбы бросились щипать его.
      — Не плачь, — сказал я и, в три больших шага добравшись до берега, опустил ее на землю.
      Когда жнецы увели детей в Вулпит, я позвенел монетами в кармане, ощутив их успокаивающую тяжесть и зазубрины на ребрах. Стая из семи птиц пролетела в небе надо мной. Предстоящая неделя должна принести изменения в судьбе. Это был верный знак.
 
      Река течет прямо посередине города, поля, церковь и конюшни находятся на одной стороне, а кузница, таверна и рынок — на другой. Река — это злобный, брызжущий пеной дракон, она несется мимо берегов неистово и бурно, и только самые сильные люди могут пересечь ее, не свалившись в воду. Ближайший брод находится ниже по течению, в получасе ходьбы. Это россыпь камней, таких скользких, что кажется, будто они раскачиваются у вас под ногами, как листья кувшинки, и все-таки, пока я не занял свое место на берегу, люди из Вулпита каждый день переходили реку вброд. Тогда я был еще мальчишкой, любил стоять на берегу, бросать в воду скорлупки от миндальных орехов и затем следить, как они прыгают по воде и уплывают прочь. К тому времени, как я стал взрослым, я хорошо знал реку, знал каждый ее изгиб, водоворот и волну. Скоро я обнаружил, что легко могу перейти реку. Я нашел себе работу.
      Несколько дней после того, как появились зеленые дети, я был очень занят. Я не мог ни минуты посидеть спокойно на своем камне — прибывала очередная компания из города с блестящими монетами в руках, жаждущая увидеть диковинку в доме Ричарда де Кальна. Я поднимал их одного за другим к себе на плечи и переходил реку, склоняясь под натиском воды и упираясь ногами в дно, и одного за другим переносил их обратно, когда они возвращались несколько часов спустя. По ночам, когда я лежал на своем тюфяке, у меня непроизвольно сокращались мышцы спины, подобно тому как бьется о землю рыба, вытащенная из воды. Тогда это было совершенно новое для меня ощущение, но с тех пор я много раз испытывал его.
      Люди, видевшие зеленых детей, не могли говорить ни о чем другом, и я слушал их речи, когда они собирались в кучки на берегу:
      — Девочку всю клопы искусали, а мальчишка просто лежит и дрожит.
      — Я слышал, что де Кальн нанял кого-то, чтобы научить их говорить по-английски.
      — Даже десны у них зеленые! Все зеленые, до корней волос!
      — А ты видел карлика, что живет в аббатстве Коггсшелл?
      — Я прищелкнул языком, как будто пукнул, и девчонка мне улыбнулась.
      — Лекарь говорит, что это хлороз — зеленая болезнь.
      — Это самые уродливые создания из всех, что я когда-либо видел, омерзительнее, чем нарыв, страшнее, чем эта ведьма Руберта.
      — Когда я закрываю глаза, я вижу их перед собой, они светятся, словно болотные огни.
      — Я тебе не говорил, что моя дойная корова принесла двухголового теленка в прошлом году?
      — Попомни мои слова — они помрут еще до первых заморозков. Река вздулась от дождей после бури, что разразилась в горах, но небо над Вулпитом было таким безоблачным и спокойным, что поток несся почти беззвучно мимо берегов. Когда я нес горожан в воде, доходящей мне до груди, я прислушивался к их рассказам и узнал, что зеленые дети несколько дней ничего не ели, хотя перед ними поставили хлеб, мясо и овощи. Я услышал, что, хотя они не ели, но пили из ковша, а девочка иногда даже мыла остатками воды лицо и руки. Один из людей, осматривавших детей для того, чтобы узнать, не спрятано ли у них оружие, сказал, что их волосы красиво подстрижены, зубы у них ровные и белые, а одежда сшита из странной материи с множеством узких бороздок: она спадала складками жесткими, словно кожа, но была мягкой и гладкой на ощупь. Я слышал, как он говорил:
      — Они съежились, как только я отошел. Они сжались в комок и заплакали.
      На третий день после того, как появились дети, один из садовников принес им с поля немного свежих бобов. Дети явно обрадовались и начали расщеплять стебли ногтями, ища внутри что-нибудь съедобное, и, ничего не найдя, заплакали. Тогда одна из кухарок забрала у них стебли и показала, как вылущивать стручки. Она показала им ряд бобов внутри, и дети, задыхаясь от радости, протянули к ним руки. Кухарка настояла на том, чтобы сначала сварить бобы, и тогда дети жадно, с удовольствием уничтожили их. Несколько дней после этого они ничего не ели, кроме бобов.
      О том, что девочка назвала свое имя, я узнал от Мартина, сына дубильщика. Однажды вечером он пришел на берег реки, держа в руках плоскую корзину, сплетенную так небрежно, что ветки торчали во все стороны.
      — У нас огонь погас, — сказал он. — Отец велел мне раздобыть еще.
      — Залезай, — ответил я, и он забрался мне на плечи. Когда мы переходили реку, он спросил меня, видел ли я уже мальчика и девочку.
      — Да, видел, — отвечал я.
      — А ты знаешь, что девчонка заговорила? По-настоящему, я имею в виду.
      — И что она сказала?
      — Она может сказать слово «вода», и «хочу есть», и «еще». А вот мальчишка еще ни одного слова не произнес.
      Мы уже добрались до берега, и я, сняв его с плеч, поднял в воздух, так что у него вырвалось «Иисусе!», и затем поставил его на землю. Он рассмеялся.
      — Так, во всяком случае, мне сказал отец, — добавил он и побежал по тропинке, ведущей к деревне.
      Когда вскоре он возвратился, в его корзине тлела горсть оранжевых углей. Каждый раз, когда ветерок касался их, они на мгновение вспыхивали ярче, затем медленно тускнели.
      — Ты ведь не собираешься высыпать их на меня, а? — заметил я. — Потому что тогда пойдешь домой мокрым.
      — Обещаю, что буду осторожен, — ответил он, и я перенес его на другой берег.
      Когда я поставил Мартина на влажный песок, то спросил его:
      — А девчонка еще не сказала своего имени?
      — Сеель-я, — сообщил он. — Она так его и произносит. Забавно.
      Он поставил корзину с углями на траву и вытащил из башмака монету: она приклеилась к пятке, и он был вынужден отлепить ее, прежде чем дать мне. Я взял монету и опустил ее в кошель, ставший после дня работы тяжелым, как кулак.
      — Ну а теперь прощай, — сказал мальчишка.
      — Прощай, — ответил я.
      Он зашагал к дому, его корзина с углями светилась в наступающих сумерках.
 
      Еще до дня осеннего равноденствия начали прибывать первые путешественники издалека. Они приходили с востока и с юга (людям с севера и запада не нужно было пересекать реку) и спрашивали, где можно увидеть зеленых детей, о которых идет молва. Они говорили о детях, как о диковине или чуде. Некоторые слыхали, будто дети спят на подстилке, как скот, где-то в яслях или на конюшне, хотя на самом деле де Кальн поместил их в одной из комнат для слуг.
      — Вы найдете их там, — объяснял я, туманно показывая на заросли тоненьких, жалких вязов. — Большой дом после ряда маленьких. Вы его не пропустите.
      Я предлагал пришедшим перенести их на другой берег. «Всего две монеты», — говорил я: это была моя новая цена для пилигримов. «Или же вы можете попробовать перебраться сами». С этими словами я швырял в воду ветку так, чтобы она упала на середину реки, и поток сразу подхватывал ее, унося с собою. «Ниже по течению есть пороги, там мы обычно вытаскиваем тела».
      У всех путников были узлы и посохи, и, побродив некоторое время вдоль берега, они всегда принимали мое предложение.
      Жители Вулпита быстро привыкли к зеленым детям, дети стали еще одной частью окружающего мира, подобно утесу над зарослями кленов, похожему на спящую лошадь, или трем каменным колодцам около рыночной площади. Но по мере того как новость о зеленых детях распространялась по стране, люди приходили посмотреть на них из самых отдаленных мест. Я становился богатым человеком.
      Один из этих пилигримов, мальчишка не старше пятнадцати лет, пришедший один, спросил у меня, почему у нас нет моста.
      — Мы уже строили мосты, — объяснил я, — но течение здесь слишком сильное. Ни один из них и месяца не продержался. Как только начинались дожди, вода поднималась и смывала их.
      — В нашем городе живет человек, который придумал новый способ строить каменные мосты. Он сооружает мост в виде полукруга, и этот мост достаточно широк и устойчив, чтобы выдержать даже всадника. Я видел, как он это делает. Уверен, что за хорошую цену он построит и вам такой.
      Я окинул парня жестким взглядом и сказал:
      — Мы не нуждаемся в его услугах.
      Его волосы были белыми, как у старика, и тускло блестели, словно мел. Еще долгое время после того, как он ушел, его образ стоял у меня перед глазами.
      Когда зеленые дети начали есть ту же пищу, что все мы, — хлеб, мясо и овощи, — у девочки наросло мясо на костях. Мальчик, напротив, с каждым днем все больше худел, его мучила лихорадка, он дрожал от малейшего дуновения ветра, из его кишок выходил едко пахнущий маслянистый кал. Лекарь пускал ему кровь и давал слабительное, чтобы успокоить его внутренности, затем прикладывал к ранкам примочки, но ничто не помогало. За монету Ричард де Кальн разрешал любопытным раздеть мальчика, чтобы посмотреть, как кожа обтягивает его угловатый скелет — блекло-зеленая, испещренная пятнами, словно лист, изъеденный тлями.
      Мальчишка до сих пор не произнес ничего, кроме своего имени, невнятного ряда слогов, который я уже давно позабыл, но девочка, Сеель-я, теперь говорила законченными предложениями, и удивляла посетителей тем, что разговаривала с ними на понятном для них языке, и рассказывала о том, как очутилась в нашей стране.
      Она говорила, что родом совсем из других земель, хотя и не могла объяснить, где находится ее родина. У людей там кожа была того же цвета, что у нее, и когда она первый раз увидела жнецов, склонившихся над ней в волчьей яме, то их кожа показалась ей такой бледной, что она не поверила, что они принадлежат к роду человеческому, и закричала, призывая мать и отца.
      Солнце, утверждала она, светило не так ярко в ее стране, и на небе было меньше звезд. Она играла во дворе своего дома, когда услышала громкий звук, подобный звону колоколов, и, повернувшись посмотреть, откуда он исходит, обнаружила, что находится в волчьей яме. Мальчик появился в этом месте одновременно с нею, и хотя она не была с ним знакома, но могла сказать, что он родом из той же страны, откуда и она. Она говорила, что тоскует по своей семье и хочет домой.
      Однажды утром, когда я ожидал своих первых клиентов, к берегу реки подошла Джоана Киприянка. Прошло много времени с тех пор, как она была молода и могла торговать своими услугами, но в годы, о которых я рассказываю, она была самой красивой женщиной в Вулпите, и глаза ее в обрамлении черных ресниц сверкали, словно раскрытые окна. Солнце всходило в небе позади нее, и сквозь тонкую ткань платья я различал очертания ее бедер и треугольник спутанных волос.
      — Доброе утро, Карран, — поздоровалась она.
      — Джоана, — кивнул я.
      — Ты не спрашиваешь меня, почему я вышла из дому так рано? Вместо ответа я бросил в воду камень, чтобы определить скорость течения, наблюдая за тем, как он идет ко дну.
      — Я направляюсь в дом Ричарда де Кальна, — сообщила она.
      — Пялиться на зеленых детей, как я подозреваю.
      — Работать с зелеными детьми.
      Ее голос стал ядовитым и раздраженным, и я подавил усмешку. Заигрывать с ней было одним из моих развлечений.
      — Я обучаю девчонку обязанностям женщины, — произнесла Джоана. — Де Кальн собирается возвысить ее до себя и жениться на ней.
      Она перебросила через плечо копну медных волос, густых, словно конский хвост.
      — Так ты перенесешь меня через реку или нет? Я хлопнул руками по спине и сказал:
      — Прошу, дорогая!
      Но женщина подмигнула мне и заявила:
      — Нет, Карран, я хочу ехать спереди. — И именно так она и сделала. Она обхватила коленями мои бедра и обвила руками мою шею. Я медленно вошел в реку вместе с нею.
      Когда вода стала глубже, ее тело стало медленно соскальзывать вниз вдоль моих бедер, все ниже с каждым шагом. Упругие волны толкали меня по ногам. Я чувствовал ее легкое дыхание на своей шее, в носу защекотало от запаха духов. «Почему так медленно, Карран?» — спросила она. «А?» Когда я поставил ее на землю на другом берегу, она неторопливо поцеловала меня в губы и провела рукой по тому месту, что рельефно выступило под моей набедренной повязкой.
      — Так сколько я тебе должна? — прошептала Джоана мне прямо в ухо.
      Я поднес ее руку к губам и поцеловал пальцы.
      — Бесплатно, — сказал я.
      Иногда мне хочется, чтобы все опять было так же.
 
      В то утро, когда появился монах, я стоял, прислонившись к своему камню, и ел вареное яйцо, полученное от одного фермера в качестве платы за перевоз. Я увидел, как старик, прихрамывая, обогнул конюшни и двинулся по тропинке, ведущей к реке. Его сутана была покрыта таким толстым слоем пыли, что невозможно было сказать, коричневая она или белая.
      — Скажи, — обратился ко мне монах, ткнув посохом в землю у моих ног, — я пришел в Вулпит?
      — Да.
      Я швырнул половинки яичной скорлупы в воду, и они поплыли, подскакивая, словно две светлые лодочки. Много лет я наблюдаю реку, и нет таких вещей, что бы она не несла с собой. Мне говорили, что если пройти вдоль реки достаточно далеко, за холмы и дремучие хвойные леса, то можно увидеть, как она впадает в море и несет китам груз сучьев, костер! и яичной скорлупы, но мне никогда не приходилось бывать так далеко.
      — Я пришел к чудовищам, — сообщил монах.
      Солнце выглянуло из-за облака, и он сощурился от ослепительного света.
      — К детям, ты хочешь сказать. — Я махнул рукой в сторону противоположного берега. — Они живут в доме Ричарда де Кальна.
      — В доме воина, — ответил он. — Да, я слышал об этом. Сколько за перевоз?
      — Три монеты, — произнес я.
      Монах раскрыл кошель, висевший на поясе, протянул мне серебро, а затем ударил меня по ноге своим посохом.
      — Вставай, — приказал он.
      Я мрачно взглянул на него. Он был хлипкого сложения, и я мог бы переломить его хребет на колене, но вместо этого я опустил монеты в карман, несколько раз мысленно сосчитав до трех.
      Когда мы переходили реку, я слегка отпустил его, так что он соскользнул на несколько дюймов вдоль моей спины, край его одежды намок и отяжелел от воды. Ручейки грязи, словно змейки, вились вслед за ним вниз по течению, но монах не замечал этого. Он сказал мне, что узнал о зеленых детях от нищего в городке Ленна и этот нищий все рассказал ему об их странностях.
      — Они разговаривают на языке, неизвестном христианскому уху, — повторял услышанное монах, — кожа их зелена, как листья клевера. Девчонка ведет себя распущенно и непристойно, а мальчишка дрожит, когда христианская рука прикасается к нему. Они развращающе действуют на всех, кто взглянет на них.
      — Большая часть из того, что ты говоришь, — ложь, — возразил я. На поверхности воды, словно тарелка, закружился маленький водоворот, затем его размыло, и он распался. — Дети уже выучили наш язык, по крайней мере девочка, и, хотя я не могу отвечать за других, мне они точно не причинили никакого вреда.
      — Ты их видел? — удивился он.
      — Да, и они ни для кого не опасны. Он насмешливо фыркнул:
      — А ты явно невежественный человек. Мне говорили, что они не едят ничего, кроме бобов. Бобы! Бобы — это пища мертвых, а мертвецы на земле — это орудие сатаны.
      — Они едят мясо и хлеб, как и все мы. Только первые несколько дней они ели бобы.
      — Дьявол быстро находит способы скрываться, — отмахнулся он, словно устав спорить со мной. — Я должен окрестить их, а если они не примут крещения, я их убью.
      Я резко остановился, опершись ногой о подводный камень. Я чувствовал, как внутри поднимается гнев.
      — Ты не причинишь им вреда, — сказал я.
      — Я поступлю так, как велит мне совесть! — Он ударил меня кулаком в ухо. — А теперь иди вперед, ты!
      После этих слов я быстро развернулся и уронил его в воду. Он соскользнул, и его понесло вниз по течению, он вертелся и отплевывался, запутавшись в коричневых складках, пока наконец ему не удалось встать на дно. Затем, цепляясь за посох, который раскачивался и изгибался в его руках, монах медленно добрался до противоположного берега. Когда он, шатаясь, полз по скалам, я уже сидел напротив на высоком каменном карнизе. Его сутана болталась на теле, как слинявшая кожа, волосы свисали на глаза.
      — Ты! — воскликнул он. Он взмахнул руками, и на прибрежную гальку полилась вода. — Верни мне мои деньги!
      Я не счел нужным отвечать. Вместо этого я залез в карман и извлек монеты, затем швырнул их на тот берег одну за другой. Они со стуком падали на подол сутаны и звеня скатывались на камни у его ног. Монах подобрал деньги, выпрямился и уставился на меня.
      — У меня миссия, — произнес он. — Господь даровал ее мне. Меня не отвратит от нее грубая сила какого-то Голиафа. —
      С этими словами монах заковылял по дороге в Вулпит, выжимая воду из одежды.
      Три черных дрозда приземлились там, где он прошел, и начали ковырять клювами землю.
      О том, что мальчик умер, я узнал поздним вечером того дня.
      Ночью я покинул свой пост у реки, чтобы принять участие в сожжении тела ребенка. Погребальный костер был сложен из ветвей белой ели и клена, и серебристая древесина одной и золотистый цвет другого давали мягкое, мерцающее свечение, которое, казалось, плыло в воздухе над пламенем. Наступило полнолуние, и я различал в свете луны лица горожан. Здесь были Олден, и Джоана, и мальчишка Мартин, рядом стояли кузнец, жнецы и все остальные мужчины и женщины Вулпита. Я никогда не видел, чтобы столько горожан собиралось вместе. Тем не менее монаха среди них не было. Он и в самом деле окрестил детей, как я узнал, — погрузил их в корыто с водой, каждого на то время, что требуется для того, чтобы сосчитать до ста, — и хотя девочка вынесла это погружение, мальчик не выдержал. Он был уже ослаблен болезнью, и, когда его тело оказалось в воде, оно вытянулось в жестокой судороге и оставалось неподвижным, пока монах держал его под водой. Один из слуг, наблюдавших за этим, говорил, что мальчик не сделал ни одного вдоха. Когда де Кальн узнал, что мальчик умер, он послал своих людей с дубинами избить монаха, и тот был вынужден спасаться бегством по западной дороге.
      Между де Кальном и отцом Жервезом, городским священником, возник спор относительно того, хоронить ли умершего в освященной земле, — вошел ли в него святой дух до, во время или после крещения? — но в конце концов было решено действовать с осторожностью. Они решили сжечь тело.
      Мальчика положили в костер, завернув в белую простыню, пропитанную воском, и, когда мы стояли на краю невспаханного поля, наблюдая за погребением, де Кальн дал знак, и его слуги бросили в поленницу факелы. Пламя взметнулось высоко и ярко, дым был таким густым, что затмил звезды. Наши лица резко вырисовывались в четком желтом свете, настолько ясном, что наши тени даже не колебались. Я видел зеленую девочку, вцепившуюся в Джоану и обвившую руками ее талию. Мгновение спустя де Кальн наклонился к ней, взяв за подбородок. Он пристально взглянул ей в глаза странным, вопрошающим взглядом, пока она испуганно не отстранилась от него, спрятав лицо в платье Джоаны.
      Костер горел до поздней ночи, и я разговорился с братьями-торговцами Радульфи и Эмметом. Они обсуждали, что же все-таки убило ребенка, и, как всегда, имели на этот счет прямо противоположные мнения.
      — Он не от мира сего, — утверждал Эммет. — Это было видно слишком ясно — и, конечно, он не воспринял крещения. Таинства существуют для племени Иисуса Христа. Мальчик не принадлежал к христианскому роду.
      — Но девочка приняла крещение водой безболезненно. — Радульфи хлопнул в ладоши, что было у него в обычае. — И вовсе не так уж ясно установлено, что дети явились из другого мира. Они, должно быть, потерялись в кремневых копях Фордхэма, больше им взяться неоткуда, и блуждали по шахтам до тех пор, пока не вышли на свет божий в волчьей яме. Так уже бывало раньше.
      — Тогда как же ты объяснишь цвет их кожи? — поинтересовался я.
      — Это зеленая болезнь, как говорит лекарь.
      — Ничего подобного, — возразил Эммет. — И если ребенка погубило не крещение, что же тогда?
      — Он умер от голода, — ответил Радульфи. — Его тело не принимало пищи, которую он ел, и в конце концов пожрало само себя.
      — В тот самый миг, как он коснулся воды? — Теперь Эммет хлопнул в ладоши. — Ха!
      Радульфи бросил мне желудь, который вертел в пальцах все это время.
      — А ты что скажешь?
      Как я уже говорил, я был тогда молод, и мой ответ был ответом молодого человека:
      — Я скажу, что глупо спорить о вещах, которые нельзя проверить. Кто знает, почему отлетают наши души, и кто может сказать куда? Все эти вещи — загадка. Больше сказать нечего.
      С тех пор я стал старше, и если и ненамного мудрее, то все-таки я старался обращать внимание на то, что происходит вокруг. И одной вещи жизнь точно научила меня: смерть — не загадка, по крайней мере причины смерти. Если бы Радульфи задал мне свой вопрос сегодня, мой ответ был бы другим. Я рассказал бы ему о вещах, которые видел собственными глазами: иногда для того, чтобы убить человека, нужно слишком много, а иногда слишком мало, но каждый так или иначе умирает. Той ночью тем не менее я просто умолк. Тень детского тела вспыхивала и гасла, то возникая, то исчезая из виду в языках пламени, и, когда поленья оседали, люди де Кальна подпирали их длинными, раздвоенными кольями, чтобы костер не развалился.
      — А я все же считаю, что крещение состоялось, — повторил Эммет.
      — А я все же считаю, что ты идиот, — ответил Радульфи.
      Я швырнул желудь в огонь и услышал, как он лопнул от жара.
 
      Прошло десять или более лет, прежде чем я снова увидел девочку. Стояла поздняя осень, и последние деревья меняли свой цвет; в воздухе веяло тонким, слабым запахом жженых листьев — знак ранних холодов. Я отдыхал, прислонившись к своему камню, ставшему гладким от всех тех лет, что я просидел на нем, когда из зарослей вязов у таверны появилась молодая женщина. Она шла быстро, но нерешительно, время от времени оборачиваясь. Я перешел реку, чтобы быть готовым встретить ее на другом берегу.
      — Мне нужно перебраться через реку, — промолвила она, подойдя. Она учащенно дышала, изо рта ее клубами шел пар. — Быстро. Сколько с меня?
      — Четыре монеты, — ответил я.
      Она отсчитала деньги из кожаного кошеля, висевшего на боку. Тщательно подоткнутая рубаха высунулась из-за юбки, когда она завязывала тесемки кошелька.
      — За мной не гонятся? — спросила девушка.
      Небо было закрыто сплошной пеленой облаков, но длинная трона в город была ясно различима. Не было видно даже птиц.
      — Никого, — ответил я.
      — Отлично. — Она подала мне серебро, затем сдвинула назад кошель и взобралась мне на спину. — Пошли.
      Вода в то утро была ледяной. Она сомкнулась вокруг моего живота, давя и сжимая, словно кольцо, и я задрожал. Я ничего не мог с этим поделать. Еще год назад от холодной воды у меня лишь мурашки бежали по телу, прикосновение ее было подобно легкому укусу комара, но с каждым уходящим месяцем, с тех пор как миновало лето, я чувствовал холод все сильней. Молодая женщина крепче сжала руки вокруг моей груди и сказала:
      — Ненавижу это — переходить реку. Мне становится нехорошо.
      — Не бойся, — успокоил я ее. — Я не позволю, чтобы с тобой случилось что-нибудь дурное.
      В это мгновение в ее горле что-то щелкнуло, и я понял, что она все вспомнила. Вы привыкаете распознавать подобные вещи, если носите людей на себе, как это делаю я: это проявляется в их позе, в их дыхании, в силе, с которой они за меня держатся. Сейчас у меня возникло чувство, будто вся тяжесть ее тела перелилась из ее тела в мое, а затем медленно возвратилась обратно.
      — Я помню тебя, — сказала она. — Ты был у реки в день, когда я пришла.
      И тогда я понял, кто она.
      Ее тело раздалось, стало взрослым, а кожа посветлела. Теперь она была желтовато-золотистого цвета, как у торговцев пряностями, которые проходили через Вулпит на пути с Дальнего Востока.
      — Сеель-я, — произнес я.
      — Верно.
      — Ты выглядишь иначе. Она чуть улыбнулась:
      — Я знаю. Моя кожа уже давно стала гораздо светлее. Лекарь говорит, что это от изменения в пище, но ведь люди приобретают новые цвета каждый раз, как становятся старше, правда? Они похожи на гусениц, превращающихся в бабочек. — Внезапно девушка напряглась. — Скажи мне, меня все еще никто не преследует?
      Я оглянулся:
      — По-прежнему никого.
      — Хорошо, — ответила она, и ее мышцы расслабились. — Тогда он, наверное, еще не знает.
      Я задумался о том, что она сказала об изменении в цвете кожи со временем. В этом была своя правда. Крестьяне и садовники, к примеру, были серыми от земли, что никак не отмывалась с их кожи, — вы узнавали их по земляным пятнам на лицах и руках, — а мое собственное тело приобрело темную каштаново-коричневую окраску на груди и плечах после часов, что я провел на солнце. Дети рождались с темно-синими глазами, и лишь позднее глаза их становились зелеными или карими или светлели, делались более естественного, живого цвета. Старые люди, которых подкосила последняя в их жизни немощь, бледнели, словно сало, лежа в своих постелях. Я поймал свое отражение в воде и увидел две длинные серебристые нити в волосах. На берегу я снял Сеель-ю с плеч.
      — Куда ты бежишь, дитя мое? — спросил я.
      — Откуда ты знаешь, что я бегу?
      Я фыркнул, и она косо усмехнулась.
      — Очень хорошо, — произнесла Сеель-я. — Наверное, я должна хоть кому-то рассказать. Я направляюсь в Кингс-Линн. К человеку, за которого собираюсь выйти замуж.
      Она посмотрела за мое плечо, на другой берег. Затем покопалась в своей сумке и вытащила еще четыре монеты:
      — Если Ричард де Кальн или его слуги придут и будут обо мне спрашивать, ты скажешь им, что не видел меня? Или еще лучше — ты наведешь их на ложный след?
      — Да, я сделаю так, — уверил я ее, взяв монеты. — Удачи тебе. Она кивнула. Затем медленно поднялась на холм и обернулась ко мне:
      — Ты был добр ко мне в тот день. Я не забыла. Благодарю тебя.
      — Ты нуждалась в чьей-то доброте, — отвечал я.
      Сеель-я направилась по южной дороге, двигаясь быстрый мерным шагом, и скоро я потерял ее из виду за конюшнями. Это был последний раз, что я видел ее.
 
      Что мне еще сказать? Де Кальн и его люди и в самом деле приехали искать девушку, с пиками наготове, и я отправил их в холмы к западу от города, где путники, достаточно глупые для того, чтобы сунуться туда, протоптали несколько троп среди зарослей. Стаи волков и диких медведей выли и ворчали там по ночам, а огромные совы поднимались с ветвей деревьев, издавая звук, подобный тому, как будто кто-то выбивает ковер.
      Я сообщил де Кальну, что, по словам девушки, она хотела там немного отдохнуть и набраться сил, а затем отправиться на север, когда наладится погода. Рыцарь и его слуги вернулись через два дня, в полном недоумении, в изодранной одежде, растеряв в чаще свои пики.
      В тот год выдалась самая холодная зима, что я когда-либо видел (много времени протекло с тех пор, и думаю, что более суровой уже не увижу). Река замерзла в первый раз на моей памяти, стала голубовато-белого цвета, какой имеет твердый лед, и люди Вулпита оставили грязный след, расхаживая с одного берега на другой, будто это была всего лишь дорога. Я провел зиму, таская уголь из копей в деревню. Когда пришла весна и растаял лед, тот парень с белыми как мел волосами, что приходил в Вулпит за десять лет до этого — я его никогда не забуду, — вернулся вместе с каменщиком, о котором рассказывал. Вместе они построили мост, протянувшийся через реку в виде арки. Он до сих пор стоит там, прочный и красиво изогнутый, словно стопа.
      Я нашел новую работу — стал грузчиком и пахарем, а когда сила моя покинула меня, стал содержать таверну. Несколько лет назад человек из Ньюбурга по имени Уильям приходил в таверну, чтобы раздобыть сведения о зеленых детях, и я рассказал ему ту же историю, что и вам. После того он спросил, не знаю ли я что-нибудь о девушке. Вышла она за человека из Кингс-Линна? Удалось ли все-таки де Кальну разыскать ее? Хотя я уверен, что в Вулпит она не вернулась и де Кальн бросил поиски, решив, что она пропала, точно ничего я не знаю. Некоторые говорят, она и в самом деле вышла замуж и нарожала детей. Кто-то утверждает, что она служит кухаркой в маленьком городишке к югу от Норфолка. Другие говорят, что она исчезла из этого мира так же внезапно, как и появилась, вслед за звуками, подобными колокольному звону. Сам я не строю догадок. Это случилось очень давно, и я ничего не видел.