Ему нужна была опора, чтобы как следует прицелиться, он поискал глазами подходящий валун.
      Синно оказался в ловушке. Путь к дальнейшему отступлению преграждала широкая заводь, яма, которая пополнялась водой из моря, чья поверхность как будто расплющилась от дождя. Но зверь не останавливался, словно не желая признать поражение. Он доковылял до дальнего края заводи и тяжело опустился на мокрый песок. Джош огляделся, присматривая, на что бы опереть ружье.
      И только теперь он увидел остальных обезьян. Они находились на угрожающе близком расстоянии и, образовав круг, быстро придвигались к нему. Он почувствовал, что песок проседает у него под ботинками, понял, что берег заводи, подмокший от дождя, сдвигается под его весом, и он соскальзывает прямо в мутную воду. Он попытался устоять на ногах, но ружье перевесило, и он снова потерял равновесие.
      На другой стороне заводи рослая макака наконец остановилась и медленно повернулась — точнее, она распалась на две части, оказавшись парой молодых обезьян, одна из которых восседала на плечах у другой, как будто сросшись с ней зеленоватой клочкастой шкурой. Они прыгнули в разные стороны и заняли свое место в кругу, уставившись на него бесстрастными карими глазами.
      Джош быстро погрузился в заводь. Вода здесь была какая-то странно тягучая. Его кольнуло сквозь рубашку, и этот первый удар, похожий на электрический разряд, заставил его вспомнить предостережение Аруна: не следует купаться, когда идет сильный дождь, именно в такое время из глубины поднимаются особо опасные медузы. Заводь буквально кишела ими, приливная волна наполняла ее сотнями новых особей, которые всплывали на поверхность, словно прозрачные пластиковые пакеты, в то время как дождь продолжал барабанить по морской глади. Их жалящие щупальца скользили и обволакивали его ноги, прижимались к животу, спине, груди, шее, удар за ударом поражал его безвольную нервную систему — десять, пятьдесят, сто разрядов. Он отпихивал их, но они липли к его телу, впиваясь своими иглами, словно шипами. У него свело мышцы от пульсирующей боли, от бесконечных уколов и впрыскиваний яда, он рванулся и затих, погружаясь в темную зеленую глубину на виду у молча наблюдающей стаи. Дождь шлепал по воде, обезьяны наблюдали, в их глазах не было даже намека на какой-либо душевный отклик, их сердца подчинялись только инстинктам и законам стаи. Сидя на крыше виллы, Синно чесался, дожидаясь, когда джунгли успокоятся от тревожных криков. Затем он соскользнул на веранду, заглянул в дом сквозь решетчатые ставни, в спальню, на Кэйт, которой снился тревожный сон. Тихо ступая, намного тише, чем это делал Джош, обезьяний вожак открыл дверь спальни и, протиснувшись внутрь своей крупной тушей, так же тихо затворил ее за собой. которое проводит остаток своих дней, звеня цепями и грызя Во тьме кости детей, которых никто не будет искать.
      Иногда эти звуки можно было услышать, проходя по лестнице мимо его двери. Прошли месяцы, и я, наверное, привык к ним, потому что стал останавливаться на лестничной площадке, уставившись на его дверь и размышляя над тем, что могло случиться с человеком, продолжающим жить, несмотря ни на что. Любопытство брало верх над страхом.
      Наконец холодным январским днем состоялась моя первая победа над страхом и хаосом. Мы спускались по лестнице, я и мама, в воскресенье, испорченное ее желанием купить мне такие ботинки, из которых я не очень скоро вырасту. Тут с треском и скрипом распахнулась дверь мистера Каванота. Он стоял в проеме с таким видом, будто его застали за чем-то не совсем приличным. Как и всегда, он прятался в своем панцире, но теперь это уже не имело значения.
      Я удостоился редкостного случая заглянуть внутрь его жилища. Я уставился на то, что находилось за мистером Каванотом, в узкое пространство, которое было гостиной. Там не оказалось цепей, лишь тесная комнатушка с обилием мебели, которую давно следовало почистить, обои и воздух цвета сушеных табачных листьев.
      Но затем мое внимание переключилось на другое, наполовину скрытое косяком, так что я даже не разглядел толком, что это. Однако мне хватило и того, что я увидел, чтобы разжечь в себе боязнь и любопытство, которые поднимались откуда-то из живота и подступали к самому горлу. Дело в том, что в квартире обнаружилось нечто совершенно неожиданное.
      Моя слепнущая мать подтолкнула меня в спину, чтобы я не задерживался, а сама приветливо поздоровалась с мистером Каванотом и пошла себе вниз по лестнице. Как только мы оказались за поворотом, она склонилась ко мне и сказала:
      — Не таращись так на него. Он всего лишь бедный больной старик, у которого не осталось ни одной близкой души.
 
      Через несколько месяцев моему брату исполнилось шесть. Каждый день весна грозилась вернуться, но все не наступала, как будто в циферблат ее часов кто-то забил гвоздь и стрелки тщетно дергаются, пытаясь сдвинуться с места. Мы все еще звали моего брата Поли, хотя он и начал раздражаться: как-никак это детское имя. И хотя я теперь называл его Поли раза в два чаще, втайне я уважал его раздражение, как явный признак взросления. В нашем прошлом доме он был надоедливой малявкой, а здесь уже стал напоминать взрослого, что было кстати, поскольку я еще не нашел себе здесь ни одного друга.
      Поли был исполнен решимости помочь мне раскрыть тайну мистера Каванота, и в том апреле по моему приказу он часами просиживал у окна и следил, когда старик уйдет из дому. И я готов поклясться, что лучшего караульщика, чем он, вы вряд ли когда-нибудь видели.
      А когда старик уходил, Поли звал меня. К счастью, никто из родителей не видел его в такие моменты: он высоко задирал нос, вытягивал шею, словно стебель одуванчика, и непрерывно кивал так, что можно было подумать, что он слегка не в себе. Поли торжественно объявлял, что у нас появился шанс. Снова. Мы быстро одевались и выбегали на улицу.
      — Наверняка он сегодня оставил занавески раздернутыми, — каждый раз говорил Поли. — Да точно тебе говорю, оставил!
      Мы крались вдоль стены, затем я подсаживал Поли до уровня окон первого этажа. Он щурил глаза, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в щелку между занавесок. И пару раз ему посчастливилось увидеть это.
      — Вижу! — сообщал он полушепотом-полувизгом, но был не в силах вразумительно описать увиденное.
      Тогда я опускал его на землю, ставил к стене и забирался на его костлявую спину, чтобы поглядеть в окно самому.
      Мне бы вряд ли удалось рассказать об увиденном лучше Поли, но то, что я видел сквозь оконное стекло, было, без сомнения, лучше того, что удалось рассмотреть в открытую дверь. И тут, среди уличного шума, мне казалось, что я заглядываю в иной мир, в другое время, тихое и таинственное.
      На стеллаже, занимавшем почти всю противоположную окну стену, стояло несколько десятков, если не сотен банок. Некоторые из них были высокими и узкими, а другие с широкими горлышками и пониже. И все они отнюдь не были пустыми.
      В одних что-то плавало в мутной жидкости или лежало на дне. В другие это «что-то» было насыпано, сухое, как песок пустыни. На многих банках имелись бумажные этикетки с заворачивающимися, отклеившимися уголками.
      Я рассматривал комнату, цепляясь за карниз, пока Поли не начинал дрожать всем телом под моим весом или, что случалось реже, пока какая-нибудь благонамеренная матрона в доме напротив не принималась орать, угрожая позвонить в полицию. Тогда мы уходили или убегали, смотря по обстоятельствам.
      Удалившись на безопасное расстояние, мы хохотали до упаду, обсуждая содержимое банок, выдвигая теории их происхождения и повторяя те, что казались поправдоподобней. Недостатка в теориях не ощущалось. Банки при этом прибывали со всего света, и каждый раз по новому сценарию. Они заполняли кошмарами наши сны. В комнате, которую мы делили с Поли, часто один просыпался ночью, чтобы услышать, дышит ли второй.
      Теперь, через много лет я даже рад этому, потому что только в наших страхах и снах мы по-настоящему понимаем, что в действительности значит для нас тот или иной человек. Именно благодаря этому я узнал брата лучше, несмотря на то что ему было всего шесть, и никогда не будет семь, даже шесть с половиной.
 
      Даже теперь я хотел бы, чтобы Поли просто-напросто заболел, чтобы он лежал в постели, а все мы, даже младшая сестра Линдси, которая в ту пору еще только училась ходить, обступили бы его постель. Мы бы говорили Поли, как его любим. Мы могли бы стоять рядом с ним все вместе. Мы могли бы молиться Богу. А когда бы он испустил последний вздох, мы со слезами горечи кинулись бы в объятия друг другу, пытаясь хоть как-то утешить и найти утешение.
      Мы успели бы как-то себя к этому подготовить, и хотя ожидание неизбежного — ужасная пытка, но неожиданность несчастного случая куда более жестока к оставшимся в живых.
      На следующий день мама сказала, что ей очень жаль, что она не это имела в виду, отец сказал то же самое, что она действительно не хотела такое говорить, но я им больше не верил, ни одному их слову. Невозможно смотреть в лицо матери, заплаканное, испуганное, в глаза, полные безграничного горя, и знать, что-то, что она говорит неправильно, это самые необдуманные и злые слова, которые я когда-либо от нее слышал.
       И что вы, по-твоему, делали там наверху, ответь мне, вам там нечего делать! Да ты просто взял и избавился от него!
      Когда она прокричала мне это, я был уверен, что все обстояло совсем не так, но через какое-то время я уже был готов согласиться с ней.
      Все случилось, потому что наступила весна наконец и насовсем, и нам больше не нужно было носить тяжеленные пальто. И еще мы соскучились по деревьям. Теперь у нас не было деревьев. Но зато у нас были крыши.
      Мы вскарабкались по пожарной лестнице на крышу нашего дома, что довольно долго было для нас большим искушением, но ледяные зимние ветра не позволяли осуществить мечту. Теперь же теплый весенний ветерок, казалось, сам подталкивал нас к этому. По обыкновению мы взяли с собой мяч.
      Сначала мы осматривали с нашей черной смоляной горы местные достопримечательности, оглядывали все стороны света. Мы видели дома, о существовании которых никогда и не догадывались, и людей, на которых смело могли бы плюнуть. Я был королем, а Поли принцем, и мир стелился у наших ног.
      Дома и на улице, на траве и на асфальте — мы с Поли постоянно играли в мяч: очко за попадание, ноль за пропущенный мяч, теряешь очко, если твой мяч поймает противник. Я обычно первым, изо всех сил запускал мяч прямо в Поли. Имел право, я же все-таки был старшим братом.
      После очередного броска я ударился коленом о какую-то дурацкую трубу, а когда повернулся к Поли, его на крыше не оказалось. Он исчез с места, на котором стоял всего пару секунд назад, и первое, о чем я подумал, была школа. Мы тогда изучали птиц. Все выглядело так, ^будто кондор скользнул вниз и унес моего брата, а я и не заметил. Первые мгновения я в это даже поверил. Так все в общем-то и было, если не считать того, что затем кондор его уронил.
 
      Наши соседи были очень любезны, принесли много еды, некоторые женщины предложили посидеть с детьми. А за день до похорон мы услышали стук в дверь. Вошел мистер Каванот. Он пришел без обычных пальто и шляпы. В одной руке он держал костыль, а в другой — тарелку.
      Тогда я впервые по-настоящему разглядел его лицо. Видно было, что он довольно давно живет на этой земле, но это его не сломило, а напротив, научило гордо носить высоко поднятую голову, на которой красовались стального цвета жесткие волосы.
      — Сочувствую вашей потере, — сказал он, вручая тарелку моему отцу, и тихо зашагал обратно.
      У меня замерло дыхание, когда мы разворачивали тарелку, но на ней оказалось всего лишь горка печенья — никаких обитателей таинственных банок. Я съел одно печенье. Оно было еще горячим, словно из печки, шоколадная крошка липла к пальцам. Я съел еще одно, потому что если оно отравлено, то я хотел умереть первым. Я заслуживал этого.
      Однако я даже не заболел. Да, он знал, как готовить печенье. Той ночью, услышав этажом ниже тяжелый кашель, я впервые почувствовал жалость к нему.
 
      В конце учебного года у меня завязалась непримиримая вражда с одноклассником, и как-то раз я пришел домой весь в крови. Тот мальчишка невзлюбил меня сразу же, как только мы переехали и я пошел в новую школу, егошколу. Парень возненавидел меня за мои отметки, но до этого случая не пускал в ход кулаки. Если бы он знал, какие оценки я получаю сейчас, он бы понял, что нас ничего не разделяет и что он бьет невиновного. Те высокие баллы зарабатывал другой я, след которого давно потерян.
      Если бы возле нашего дома я обратил внимание на шторы в окне мистера Каванота, то заметил бы и руку, отодвигавшую их, но я ровным счетом никуда не смотрел и ничего не замечал. Я втащился в подъезд и тут внезапно увидел мистера Каванота, стоявшего в дверях своей квартиры.
      — Давай-ка сделаем твоей бедной маме приятное, а? — предложил он-. — Ей совсем не обязательно видеть тебя в таком состоянии.
      Я уже успел убедиться, что каннибалом он не был. Вдобавок в последнее время я порядком отощал, и от меня в любом случае было бы мало проку. Несколько недель назад я даже осмелился на немыслимое прежде: постучал в дверь старика, когда мама попросила меня вернуть ему тарелку с запиской, в которой она благодарила его.
      Итак, я оказался на неизведанной территории. Впрочем, она оказалась не такой уж и таинственной, как я думал раньше. Там не было ничего страшного — всего лишь запах старого тряпья. Когда я смыл с себя кровь и грязь в ванной, мистер Каванот осмотрел мои лицо, локти и колено, глубокая ссадина на котором виднелась через свежую дырку в джинсах. Он остановил кровь, прикладывая к ранкам шарики ваты, смоченные бактином. Сильно щипало, но свежий запах лекарства напомнил мне об укусах комаров и жуков и прошлом лете.
      — Ну, это, в общем, все, что мы можем сделать, — сказал он. Тут я понял, что он надеялся на большее. — У нас не получится скрыть твои синяки, разве что их закрасить.
      Я промолчал и только посмотрел вниз, на пол в ванной.
      — А как твой недруг? — сказал он уже серьезнее. — Надеюсь, ты его тоже хорошенько разукрасил?
      Я пожал плечами. Мне казалось, что каждый мой удар отскакивал от него, словно мяч, и затем возвращался ко мне. Его сильные кулаки, как больно они били. Я старался не заплакать, но одна слеза все же вырвалась на свободу. Мистер Каванот сделал вид, что ничего не заметил.
      — Я тут собирался угостить тебя лимонадом. Подожди минутку, я принесу.
      Он оставил меня одного, чтобы я пришел в себя и вытер слезы. Когда я вышел из ванной, он стоял у кухонной раковины и со звоном болтал ложкой в кувшине.
      — Вот, готово, — сказал он и стал наполнять стакан.
      Я с удовольствием выпил самый холодный и самый вкусный напиток из всех, какие раньше пробовал, и пошел со стаканом в гостиную, где еще не бывал.
      Банки.
      Наконец-то, я видел их вблизи, полки и полки с банками, расставленными в непонятном для меня порядке. В них не было ничего, что я захотел бы отведать, однако в некоторых помещались части того, что в свое время явно не постеснялось бы сожрать меня самого — и живьем.
      В самой большой банке лежала, свернувшись, в зеленые кольца змея о двух головах. На этикетке выцветшими чернилами было написано «Корбин, КИ»с датой двадцатилетней давности. Крохотная голова свиньи в другой банке оказалась еще старше. Старше свиной головы была бледно-серая рыхлая масса в рубчик, на которой стояло что-то похожее на перевернутую чашку диаметром в полдоллара. Когда я приподнял крышку, содержимое банки, казалось, зашевелилось, подняв облако пыли, похожей на снег. Только меня никогда еще не тошнило от снега.
      — Это осьминог, его вынесло на берег у форта Лодердейл. Это во Флориде.
      — Целый осьминог? — удивился я.
      — Нет. Только щупальце. Его осьминогу, видимо, кит хвостом отсек. Потом вынесло на берег. А сам осьминог не меньше двадцати футов.
      Я был потрясен одной мыслью о чудовищах, выходящих из темных морских глубин. Рисуя в воображении страшные картины, я продолжил исследовать полки. С каждым новым экспонатом, погруженным в жидкость для консервирования или лежащим на песке, который с легким звоном пересыпался в банке, мой интерес только усиливался.
      Тут были глаза и зубы акулы; чьи-то скелеты и когти; стрелолистые растения и морские ракушки; гигантские сороконожки и огромный слизень, ярко-желтый, как банан; скорпион и мозг обезьяны. Удручающе выглядел котенок без шерсти, с пятой лапой, торчащей откуда-то из плеча, и следами укуса на шее.
      — Это сделала его мать, — объяснил старик. — Кошки-матери всегда так поступают, если что-то не так.
      — Почему? — прошептал я. — Разве они не любят своих детенышей?
      — Наверное, слишком сильно любят, чтобы позволить им вырасти такими, какими они родились. Исходя из пользы всей жизни, матери делают им одолжение.
      Все это меня сильно обеспокоило, потому что я ощутил жалость к маленькому новорожденному котенку, у которого не было ни одного шанса остаться в живых, который даже не увидел этот мир, потому что его убили прежде, чем он открыл глаза. Вдобавок я не мог при этом не подумать о Поли и моей вине в его гибели. Мистер Каванот сказал:
      — Наверное, тебе не следует смотреть на мою коллекцию сегодня.
      О нет, я должен был это увидеть. Эти банки так долго дразнили мое воображение! Я просто обязан был это увидеть. Ради Поли. И не имело значения, что сейчас, она вызывала у меня чувство, которое верней всего было бы назвать отвращением.
      На некоторых банках имелись этикетки, для других это было и не нужно: ухмыляющийся череп обезьяны не требовал особых пояснений. Однако о содержании части банок я не имел ни малейшего представления. В одних хранились гладкие, высушенные кольца чего-то похожего на вяленое мясо, в других вроде бы то же самое, но посвежее, а завитки были толще и не такие ровные. Еще там были банки с какими-то странными многоножками и прочими неизвестными мне созданиями.
      — Эту коллекцию, — сказал старик, — я начал собирать лет сорок назад. Так что она будет постарше твоих родителей.
      Я кивнул, но не спросил зачемон стал это делать, потому что уже давно не задавал таких вопросов. Почему —вопрос шестилеток. А когда вам десять, вас больше волнует, почему нет.Для меня было совершенно естественным, что кто-то где-то собирает подобные вещи. И вот случилось, что один такой коллекционер живет со мной в одном доме. Мне просто повезло.
 
      Когда мне. было десять, я понятия не имел о статистике. Мир, который меня окружал, был настолько мал, что я в ней нисколько не нуждался. Однако теперь я знаю, что более половины семейных пар, потерявших ребенка, вскоре расходятся. Думаю, я даже могу объяснить, отчего это происходит.
      Поли не стало, и все никак уже не могло быть по-прежнему. Раньше все мы были вместе, мы составляли единое целое, закрытое и защищенное стенами, которыми были мы сами. Теперь, когда Поли нас оставил, мир пошатнулся и стены готовы были обрушиться.
      Иногда, когда никто меня не видел, — а они теперь никогда не видели, потому что я стал для них по-своему невидимым, — я наблюдал за мамой и папой, за тем, как каждый из них относится к Линдси. Моя младшая сестра уже научилась ходить и пыталась разговаривать, но родители вели себя по отношению к ней так, словно у нее ничего не получается, и ей все время необходима помощь.
      Мама постоянно ходила за ней следом, боясь потерять ее из виду, а когда не видела ее больше минуты, бросалась сломя голову на поиски и, найдя, крепко обнимала свою маленькую девочку. Она просила Линдси больше никогда не убегать, не предупредив дорогую маму. Папа же, напротив, следил за дочкой лишь глазами. И когда Линдси на своих коротеньких ножках пробегала мимо стола, он задерживал дыхание и крепко сжимал в руках газету с объявлениями, его постоянное чтение.
      Однажды, когда я пришел из школы домой, весь пол квартиры был в опилках, потому что папа взял ножовку и закруглил углы всех столов в доме, а теперь ошкуривал их, стараясь сделать максимально гладкими. Он сделал все это очень аккуратно, однако они все же поругались с мамой. Их ссора продолжалась около недели. Мама говорила, что он испортил последние приличные вещи в доме, а папа отвечал, что они могут потерять дочь, которая рано или поздно разобьет бы себе голову об эти проклятые углы. Мама тут же обвиняла его в том, что он обвиняет ее в том, что она не способна уберечь собственную дочь.
      Теперь они позволяли себе говорить в моем присутствии о чем угодно.
      А все потому, что я стал для них невидимым, они меня не замечали, был я поблизости или нет. А может, меня и вправду не было. Я бродил возле дома, торчал у черной лестницы или отправлялся в гости к мистеру Каваноту.
      Он, казалось, не был против моих визитов. Я приходил и, устремившись к заветным банкам, тотчас спрашивал:
      — Есть что-нибудь новенькое?
      Он ухмылялся под нос и говорил, что уже слишком стар, чтобы разыскать нечто действительно любопытное. А потом он брал в руки какую-нибудь банку, поднимал ее вверх, к свету и изучал содержимое. Я тоже делал вид, что занят банкой, но на самом деле в этот момент рассматривал его самого, его седые волосы и морщины и думал: «Все люди рано или поздно становятся такими. Вот и папа будет когда-нибудь таким.
      Мне нравилось бывать у него, потому что мистер Канавот смотрел на меня, а не сквозь, и ничего от меня не требовал. Он не обязан был баловать меня рассказами, но если я просил, то он делал и это.
      — А вам когда-нибудь приходилось убить существо, чтобы затем посадить его в банку? — спросил я однажды в летний полдень.
      Сначала он ответил, что не помнит, а потом, подумав, сказал:
      — Да, морскую звезду. Думаю, она была еще жива, когда я положил ее в банку. Но она все равно умерла бы.
      — А вам приходилось что-нибудь из коллекции выбрасывать?
      Он сразу же кивнул.
      — Два года назад я выкинул медузу. Она уже никуда не годилась, превратилась в какое-то месиво.
      Однажды я осмелился спросить, а не убивал ли он когда-нибудь то, что неположил затем в банку.
      — Ты имеешь в виду, когда я охотился или удил рыбу? — спросил он. Когда я кивнул, он продолжил: — Или ты о чем-то большем, таком как… человек? — Он внимательно посмотрел на меня. — А с чего это тебя интересуют подобные вещи?
      Я попытался объяснить ему, ничего, по сути, не объясняя. В то же время я думал, как же убийство может повлиять на человека. Останутся ли с ним его друзья или больше не захотят иметь с ним ничего общего. Старик долго смотрел в пол, а потом сказал, что да, он убивал, на войне.
      Я ему ответил:
      — Да, понятно. Вторая мировая война. Я о ней слышал, — но это не было точным ответом на мой вопрос.
      В действительности я хотел спросить, приходила ли ему в голову мысль убить человека, но в то же самое время я был уверен, что он не станет со мной о таком говорить. Даже в десять лет мне это было уже понятно.
      Не то чтобы я сознательно желал плохого Линдси, но если бы моя воля, так она бы вообще не родилась. Я рассматривал в школе склянки с химическими препаратами и невольно размышлял, что можно было бы применить к ней. Я знал, что думать о таком крайне скверно, и поэтому закрывался в своей комнате, где колотил себя по плечу, пока оно не краснело и не распухало. На несколько дней, если мне требовалось себя наказывать, стоило лишь посильнее надавить на больное место.
      Чем чаще я посещал мистера Каванота, тем больше привыкал к его кашлю, неизбежному в периоды обострения чахотки. Меня его кашель не пугал, но я стал задумываться, что приступы эти, вероятно, очень болезненны.
      В те дни, когда мистеру Каванту было совсем нехорошо, он даже не позволял мне задерживаться у него. Он ковылял на кухню, срывал кухонное полотенце и повязывал его себе, прикрывая рот. Его лицо краснело, он задыхался, пытаясь говорить, яростно махал на меня рукой, а потом показывал пальцем на выход. Как-то он даже схватил меня за больное плечо и выставил за дверь, потому что я двигался недостаточно быстро. Дверь за моей спиной захлопнулась, и я услышал щелчок замка. Кашель постепенно делался тише: старик, пошатываясь, уходил в ванную.
      Так миновало лето, за ним осень, и снова наступила зима. Мои родители все ругались, а мистеру Каваноту не становилось лучше. Не знаю, может быть мне это только казалось, но коллекция старика вроде бы пополнялась. Каждую неделю или две, я уверен, появлялась новая банка, хотя мне ее он и не показывал. Я даже стал сомневаться, не мерещится ли мне это.
      Наконец я решил проверить свое предположение, подсчитав, сколько всего банок стоит на полках. Как-то после школы я пересчитал их. Для начала я должен был убедиться в том, что старик не заметит моих действий, и потому сказал, что хочу послушать его пластинки. Он любил органную музыку, да и я тоже. Она не похожа на гимны и совсем не напоминала мне церковь. Низкие ноты обволакивают тебя, как темные облака, высокие колют, словно крики о помощи. Слушая эту меланхоличную музыку, мистер Канавот полностью терял связь с внешним миром, ритм, словно поезд, уносил его куда-то далеко-далеко.
      Воспользовавшись своеобразным «отсутствием» мистера Каванота, я насчитал сто шестьдесят две банки. Спустя неделю их количество не изменилось, но еще через неделю мне показалось, что теперь их на одну больше, но я мог и ошибиться. Однако когда я насчитал сто шестьдесят шесть, то понял, что на столько ошибиться уж никак нельзя.
      В этот день я попросил старика сварить какао, и, пока он стоял у плиты, я методично приподнимал каждую из банок. Если под ней оказывалась чистая поверхность полки, то это было ручательством того, что банка простояла здесь уже довольно долго, а если банка стояла на пыли, значит, она поставлена сюда недавно.
      В начале с трудом, но потом быстрее, пока он помешивал ложкой какао, я начал находить закономерности в расположении коллекции.
      При этом содержимое новых банок было для меня совершенно загадочным. На них не было надписей с названием животного или растения и места, где оно обнаружено. Потом старые банки, даже с неизвестным мне содержимым, были датированы. Например, самая старая с чем-то похожим на вяленое мясо, оказалась тридцатилетней давности.
      В новых банках плавали свежезаконсервированные экземпляры. Различались они только цветом: розовые и серые. Я подумал незаметно стянуть какую-нибудь из них: положить в широкий карман зимнего пальто и уйти. Я полагал, что старик не начнет ее искать, ведь у него их тьма-тьмущая.
      — Тебе нравится болотная мальва? — крикнул старик из кухни.
      Я согласился, но почувствовал себя виноватым, обманывая его.
 
      Главное мое воспоминание о тех месяцах — это родительские запреты. Мне запрещалось с кем бы то ни было обсуждать дела семьи, будь то друг, родственник или незнакомец. Я не должен был брать Линдси с собой на крышу. И более того, мне нельзя было заходить на ту половину комнаты, где стояла кровать Поли.
      Да, его половина оставалась такой же, как в тот день, когда он свалился с крыши. Комната превратилась в своего рода музей, где ни в коем случае ничего нельзя трогать. Самым худшим было то, что на самодельной кровати Поли со старыми нестиранными простынями, на подушке сидел набитый ватой игрушечный клоун. Он ухмылялся мне по ночам, широко расставив свои ручищи, как будто собираясь схватить меня за горло. Я не осмеливался прикрыть его чем-нибудь, потому что однажды позволил себе такое, и мама заставила меня написать пятьсот раз, что «моим вещам не место на кровати Поли». Она словно сфотографировала эту часть комнаты и крепко держала в памяти снимок. Ее взгляд улавливал любое малейшее изменение.
      Иногда мне казалось, что я чувствую Полино присутствие в квартире. Возможно, сохраняя прежнюю обстановку в комнате, мы тем самым как-то сохраняли и самого Поли. Может, именно поэтому я и стащил банку. Я принес ее и спрятал под своей постелью. Той же ночью я демонстративно выставил ее на столик между кроватями, словно подарок или трофей. Загадочное содержимое банки, придавало большую значимость происходящему. Нам не нужно было больше страшиться этих банок или самого старика, у которого я украл одну из них.
      Поздним вечером, уже ночью, когда во всем доме погасили свет, а я прекратил тщетные попытки уснуть, послышалось легкое постукивание. Сперва я подумал, что в моей комнате или где-то за окном скребется мышь, но чем дольше я слушал, тем отчетливее был звук. Я повернулся к банке и в холодном лунном свете, тускло освещавшем комнату, увидел, что маленькая змейка, похожая на колбаску, извивается под самой крышкой, постукивая по ней. Она извивалась как червяк, ползала по стенкам банки, испытывая ее на прочность.
      Какое-то время я наблюдал за ней, но когда включил свет, змейка с глухим бульканьем плюхнулась на дно. Так она там и лежала, притворяясь мертвой. Я не отводил глаз от банки, так и стоял, пока не послышался голос из коридора. Требовали, чтобы, если у меня все в порядке, я погасил свет. С минуту я держал руку на выключателе, потому что никак не мог решить, все ли у меня в порядке. Но потом все-таки выключил свет, как велели, потому что это был самый простой выход.
 
      Я уже говорил об этом, но повторюсь: мы до конца узнаем человека лишь тогда, когда нам известны его страхи и мечты. В этом смысле я могу сказать, что знал мистера Каванота лучше, чем кто-либо другой, потому что знал, что он боится смерти. Когда смерть становится такой же близкой, словно старый друг, который собирается к нам в гости, мы мечтаем пожить еще хотя бы чуть-чуть. Пускай плохо, но еще хоть немножко.
      В тот год зима была морозной, и мистер Каванот кашлял по нескольку дней подряд. Он так ослабел, что даже сходить в магазин ему стало не под силу. Я делал это за него, как человек молодой и крепкий.
      И каждый день, не поднимаясь с кушетки, на которой он лежал, мистер Каванот протягивал мне долларовую банкноту. Я знал, что у него не так много денег, но он настаивал: чтобы я взял деньги.
      — Давай, держи эту чертову бумажку, ведь мне ее не на что потратить, — хрипел он. — И ни слова предкам. Спрячь и делай с ней потом что хочешь.
      Иногда я подозревал, что он специально придумывает для меня не очень-то и нужные задания, чтобы выдать побольше долларов, не увеличивая мою, так сказать, «зарплату» явно. Однако, когда он стал выдавать мне деньги за то, что я слушал с ним пластинки, я почувствовал себя совсем отвратительно. Мне ужасно хотелось прийти и признаться, что украл у него банку и что-то, не знаю что, в ней сидевшее, судя по всему, уже умерло. Впрочем, на подобное признание я так и не отважился.