От ужаса у меня, все поплыло перед глазами. Тряхнув головой, чтобы восстановить зрение, я шагнул вперед. — Стойте на месте, черт вас дери! — прорычал он своим басом и нажал еще одну кнопку. Высокий звук превратился в визг, когда еще одна стрелка прыгнула вправо. В комнате запахло подгоревшим в тостере хлебом. Урсула замычала сквозь кляп и задергалась, словно ее душили за горло. Пальцы на привязанных руках и ногах свело судорогой. Тело выгнулось дугой, и казалось, что лишь привязной ремень не дает ему взлететь с кресла. Жилы у нее на шее вздулись, какая-то сила разжала ее челюсти, и кляп вылетел у нее изо рта, сопровождаемый беззвучным криком. Тело одеревенело, кожа стала серебристо-белого цвета, губы посинели.

Я пытался побороть поднимавшиеся во мне тошноту и панику. Гэбни оттанцевал еще дальше от меня, наполовину скрывшись за большим серым шкафом и все еще держа палец на сером пульте.

Я был уже у кресла.

Гэбни отпустил кнопку и сказал:

— Ну, давайте. Плоть — отличный проводник. Я прибавлю напряжения и поджарю вас обоих.

Я остановился. Тело Урсулы осело, словно мешок с камнями. Какие-то хрипы и свисты вырывались у нее из открытого рта. Она помотала головой из стороны в сторону, разбрызгивая капли пота; грудь ее судорожно вздымалась, словно ей не хватало воздуха, который она с храпом втягивала чудовищно распухшими губами. Последними расслабились ноги, при этом они слегка раздвинулись. Вставленный между ними электрод держался на чем-то вроде гигиенической прокладки.

Я резко отвернулся, стал искать глазами Гэбни.

Его голос послышался из-за серого шкафа:

— Сядьте — дальше назад. Еще дальше — вот так хорошо. И держите руки на виду. Вот так.

Он показался из-за шкафа; еще бледнее, чем был, одной рукой опираясь на верхний угол сверкающего хромом предмета. Искоса взглянул на изображение гигантской груди.

Подумав, что у него может быть помощник, я сказал:

— Внушительное оборудование. Пожалуй, одному человеку трудновато управляться.

— Оставь свой снисходительный тон, ты, нахальный кусок дерьма. Со всем можно управиться, достаточно держать под контролем нужные переменные величины. Нет, не вздумай двинуться, или мне придется еще раз применить отучающие стимулы.

— Я все понял.

Его пальцы плясали над кнопками серого пульта, но он не прикоснулся ни к одной из них.

— Контроль, — произнес я. — Это и есть главная цель?

— Вы называете себя ученым. Ваша цель разве состоит в другом?

Прежде чем я успел ответить, он с отвращением покачал головой.

— Определить, предсказать и контролировать. Иначе для чего все это нужно?

— Как это примирить с вашими идеями о свободе воли?

Он усмехнулся.

— А, мои маленькие изыскания? Вы были настолько добросовестны, что прочли их? Ну, если бы вы были хоть наполовину так сообразительны, как сами считаете, то увидели бы, что во всем этом масса свободной воли. Речь идет именно о свободе воли — о ее восстановлении. — Он бросил взгляд на аппаратуру. — Человек, скованный серьезным личностным дефектом, никак не может быть свободным.

Урсула застонала.

Этот звук заставил его нахмуриться.

— Где Джина? — спросил я.

Он никак не отреагировал. Стоял и молчал, как мне показалось, довольно долго, уставившись глазами в пол.

Потом потянул на себя ту хромированную штуку и наполовину выдвинул ее из шкафа.

Койка на колесах. С подъемными бортиками из прутьев. Колыбель для взрослого человека, какие используются в частных лечебницах или санаториях.

В ней неподвижно лежала Джина Рэмп. Глаза закрыты. Спит или без сознания, или... Я увидел, как шелохнулась ее грудь. Увидел ее выстриженную шахматными квадратиками голову... от нее тоже тянулись провода.

— Слушай меня внимательно, недоумок, — заговорил в конце концов Гэбни. — Я собираюсь подойти к креслу и подобрать платок. Но палец буду держать на кнопке максимального напряжения. Только пошевелись, и я сожгу твою драгоценную Джину. Пятнадцать секунд при таком напряжении вызывают смерть. Еще меньше времени требуется для того, чтобы мозг получил необратимые повреждения.

Он слегка постучал по кнопке, заставив распростертое тело дернуться.

— Я не двигаюсь, — сказал я.

Не спуская с меня глаз, он присел возле кресла, в котором находилась его жена, подобрал кляп, поднялся с корточек, скатал его и запихнул ей в рот. Она подавилась, закашлялась, но не сопротивлялась. На подшивке ее халата можно было прочесть, что это собственность Массачусетской больницы общего профиля.

— Отдохни, дорогая, — сказал он. Нажав кнопку на черном пульте, он выключил телевизор. Стоя перед экраном, он посмотрел на нее взглядом, который я не мог отнести ни к одной категории — в нем было обладание и презрение, похоть и крошечная капелька привязанности, отчего мне стало особенно не по себе. Я посмотрел на Джину, которая до сих пор не шевелилась.

— За нее не волнуйся, — усмехнулся Гэбни. — Она еще чуточку поспит — это хлоралгидрат, добрый старый Микки Финн[20]. Она прекрасно на него реагирует. Принимая во внимание историю ее жизни и слабое здоровье, я к ней отнесся деликатно.

— Надо же, какой такт.

— Больше не перебивай меня. — Он повысил голос и нажал на кнопку. От этого комнату наполнил пронзительный, похожий на визг звук, а тело Джины подпрыгнуло и шлепнулось, словно тряпичная кукла. На ее лице не появилось никакого выражения, которое показывало бы, что она осознает причиняемую ей боль, но губы у нее растянулись, обнажив в оскале зубы, а кожа на изуродованной стороне лица натянулась и сморщилась.

Когда звук прекратился, Гэбни сказал:

— Еще немножко такого, и вся эта чудная пластическая хирургия пойдет псу под хвост.

— Прекратите это, — попросил я.

— Перестань скулить. Это последнее тебе предупреждение. Понял?

Я кивнул.

Моя голова была полна запахом подгоревшего тоста.

Гэбни уставился на меня в раздумье.

— Да, проблема, — пробормотал он и постучал пальцем по серому пульту.

— Какая проблема?

— Какого черта ты сюда влез? Как узнал?

— Одно вроде как вело к другому.

— Вроде как вело, вроде как вело, — передразнил он. — Потрясающая грамматика. Кто писал за тебя докторскую? — Он покачал головой. — Вроде как вело — просто случайная цепочка событий, да? Просто совал свой нос то туда, то сюда без всякой определенной цели, почти на авось, черт тебя дери?

Я смотрел на аппаратуру.

Его лицо потемнело.

— Не смей меня судить — только попробуй, будь ты проклят! Здесь идет лечение. Ты нарушил его конфиденциальность.

Я не ответил.

— Да есть ли у тебя хоть малейшее представление, о чем я говорю?

— Сексуальное рекондиционирование. Психологическая обработка с использованием условных рефлексов, — ответил я. — Вы пытаетесь изменить сексуальную ориентацию вашей жены.

— Изумительно, — издевательски произнес он. — Просто гениально. Ты умеешь описать то, что видишь. Психфак, первый курс, вторая половина первого семестра.

Он смотрел на меня, постукивая обутой в сапог ногой.

— Я что-то пропустил?

— Пропустил? — Он сухо засмеялся. — Да все целиком. Самую суть, весь смысл, все клиническое обоснование, черт возьми!

— Обоснование состоит в том, что вы помогаете ей стать нормальной.

— И по-твоему, это пустая трата времени?

Прежде чем я успел ответить, он затряс головой и выругался, потом рука, державшая шоковый пульт, напряглась. Мои глаза рефлекторно перескочили на серую пластмассовую коробку. Я почувствовал, что весь покрылся потом. В ожидании пронзительного воя и боли, которая должна была за этим последовать.

Усмехнувшись, Гэбни опустил руку.

— Эмпатическое кондиционирование. И такая быстрая реакция. Нежное сердце — жалость к пациентам. — Усмешка растворилась в выражении презрения. — Мне в высшей степени наплевать на твое мнение.

Не спуская с меня глаз, он приблизился к Урсуле. Приподняв ей халат с помощью черного пульта, он обнажил ее бедра и сказал:

— Они безупречны.

— Если не считать кровоподтеков.

— Ничего непоправимого — все заживет. Иногда творческий подход этого требует.

— Творческий подход? — переспросил я. — Любопытное название для пыток.

Он встал прям о передо мной, но так, чтобы я не мог его достать. Его пальцы слегка пробежались по кнопкам, вызвав высокочастотное чириканье и мелкое судорожное подергивание тел обеих женщин.

— Нарочно притворяешься тупицей? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Пытка предполагает намерение причинить вред. Я же применяю отрицательные стимулы для того, чтобы ускорить обучение. Отрицательные стимулы — это могучие маленькие шельмы, и только сентиментальный слюнтяй может сомневаться в их пользе. Это пытка не в большей мере, чем вакцинация или неотложное хирургическое вмешательство.

Сквозь кляп Урсулы донесся такой звук, какой издает загнанная в угол мышь.

— Просто ускоряете обычную кривую обучения, не так ли, профессор?

Гэбни изучающе посмотрел на меня и, пару раз быстро ткнув в кнопки на сером пульте, вызвал конвульсии у обеих женщин.

Я заставил себя сделать непринужденный вид.

— Тебя что-то забавляет?

— Вы тут болтаете о лечении, а сами все же то и дело применяете шок, чтобы дать выход своему раздражению. Разве это не рвет цепочку «стимул — ответ»? И если вы переучиваете Урсулу, то зачем наносите шоковые удары Джине? Она у вас играет роль стимула, не так ли?

— Да заткнись ты, — проревел он.

— Сексуальное рекондиционирование, — продолжал я. — Его испробовали давным-давно, еще в начале семидесятых, и нашли негодным.

— Методологически топорная примитивщина. Хотя даже и из нее мог выйти какой-нибудь толк, если бы агитаторы за свободу сексуальных меньшинств не навязали всем свою точку зрения — вот тебе и свобода воли.

Я снова пожал плечами.

Он сказал:

— Не думаю, что твой умишко способен открыться достаточно широко, чтобы уловить суть, но все равно, вот тебе несколько фактов! Я люблю свою жену. Она вызывает во мне любовь, и за это я буду всегда благодарен. Она выдающийся человек — первая в семье получила высшее образование. Я понял всю ее неординарность с первой же встречи. Это пламя у нее внутри — она, черт возьми, почти светилась, словно лампа накаливания. Поэтому ее... проблема меня не отпугнула. Напротив, это послужило вызовом для меня. И она согласилась и с моей оценкой ситуации, и с моим планом лечения. То, чего мы достигли совместными усилиями, — основывалось целиком на взаимном согласии.

— Кастрация, — заметил я.

— Не пытайся придать этому ветеринарное звучание, недоумок. Мы вместе работали над решением ее проблемы. Если уж это не лечение, то я не знаю, что можно так называть. И то, что получилось в результате нашей совместной работы, могло принести пользу миллионам женщин. Сам план был прост: позитивное подкрепление полового возбуждения, наступившего гетеросексуальным путем, и наказание за реакцию на гомоэротический материал. Но его практическое осуществление представляло колоссальную трудность — надо было приспособить всю систему к женской физиологии. У мужчины измерить степень полового возбуждения ничего не стоит. С помощью надеваемой на половой член плезмографической манжеты регистрируется степень набухания. У женщины строение более... скрытое. Вначале мы думали разработать что-то вроде мини-манжеты для клитора, но эта идея оказалась практически неосуществимой. Не стану вдаваться в подробности. Но именно она как раз и додумалась до интравагинального зонда влажности, который сейчас так хорошо ей подошел. Основываясь на надлежащем химическом анализе секреций, мы смогли соотнести биоэлектрические изменения с видимым сексуальным возбуждением.

Потенциальные последствия просто фантастические. В сравнении с тем, что сделали мы, Мастерс и Джонсон рисуют на стенах пещеры.

— Фантастика, — сказал я. — Жаль только, что это не сработало.

— Нет, все работало как нужно. Много лет.

— Но только не в случае с Айлин Уэгнер.

Он еще раз погладил Урсулу и повернулся ко мне.

— Да, это была ошибка — ошибка, которую сделала моя жена. Неверный выбор пациента. Уэгнер была жалка — глупая телка, сентиментальная благодетельница человечества. Психология и психиатрия буквально кишат такими.

— Если вы были такого низкого мнения о ней, почему же приняли ее у себя в Гарварде как коллегу?

Он покачал головой и засмеялся.

— У меня она была ничем. Я бы ее отправил учиться на санитарку. С месяц она работала у моей жены. Обходы больных, дидактические сеансы и клинический надзор. Моя жена узнала о ее сексуальной патологии и пыталась ей помочь. По разработанной нами методике. Я с самого начала был против — чувствовал, что этой телке наша методика не подойдет — у нее нет достаточно сильной мотивации, никакой силы воли. Уже одна тучность делала ее непригодной — она была просто убогой. Но моя жена слишком добра. И я уступил.

— Она была вашим первым подопытным объектом — после Урсулы?

— Нашей первой пациенткой. К несчастью. И, как я и предсказывал, результаты были очень скудные. Что совсем не дискредитирует методику.

Он бросил острый взгляд на жену. Мне показалось, что один из пальцев напрягся.

— Да, я бы назвал самоубийство весьма скудным результатом, — заметил я.

— Самоубийство? — Он усмехнулся медленной, почти ленивой улыбкой. Потом покачал головой. — Намотай себе на ус: эта телка была не способна ни на какой самостоятельный поступок.

От Урсулы донеслись заглушенные кляпом звуки.

Гэбни повернулся к ней.

— Прости, милая, я тебе так и не сказал, верно?

— В Гарварде считали, что это самоубийство, — сказал я. — Каким-то образом на медфаке стало известно, что за исследования вы вели, и вас оттуда попросили.

— Каким-то образом, — повторил он, уже не усмехаясь. — Эта телка любила писать закапанные слезами «любовные» записки, которые она не отправляла, а складывала в ящик письменного стола. Отвратительная писанина.

Снова подойдя к жене, он погладил ее по щеке. Поцеловал в один из выбритых квадратиков на голове. Ее глаза были крепко зажмурены; отвернуться она не пыталась.

— Любовные записки, адресованные тебе, дорогая, — продолжал он. — Слезливые, бессвязные, которые вряд ли пригодились бы в качестве улик. Но в отделении у меня были враги, и они вцепились в меня. Я мог бы отбиться. Но в Гарварде мне больше нечего было делать — он действительно не так уж хорош, как о нем болтают. Нам явно пора было двигаться в другое место.

— Калифорния, — сказал я. — Сан-Лабрадор. Это было предложение вашей жены, не так ли? Отправиться на ловлю новых клинических возможностей.

Возможностей, которые выявились, когда Урсула наблюдала Айлин Уэгнер. Беседы за закрытыми дверями, превратившиеся в лечебные сеансы, как это часто случается. Айлин говорит о своем прошлом. О своих проблемах. О тех сексуальных конфликтах, которые заставили ее сменить педиатрию на психиатрию.

Рассказывает о своих впечатлениях от встречи много лет назад с одной очаровательной богатой женщиной, которая страдала агорафобией. Принцесса с изувеченным лицом, укрывшаяся в персиковом замке, превращенная в калеку страхом, который в конце концов передался и ее дочери, такой чудесной девчушке — она сама, самостоятельно обратилась за помощью...

Я вспомнил разговор, который был у меня одиннадцать лет назад. Айлин, в практичных туфлях и похожей на мужскую рубашку блузке, перекладывает свой кожаный саквояж из одной руки в другую.

Она по-настоящему красива. И это несмотря на шрамы... Мила. В ней есть что-то ранимое.

Похоже, вы немало узнали за столь краткий визит.

На щеках Айлин проступает румянец. Приходится стараться.

Ее смущение тогда озадачило меня. Теперь же все так ясно.

Там был не только один этот краткий визит.

Там было что-то гораздо большее, чем просто медицинские консультации.

Мелисса интуитивно чувствовала что-то необычное, хотя и не понимала, в чем дело: она дружит с мамой... ей нравится мама...

Джейкоб Датчи тоже знал — и постарался представить причину уклонения Джины от встречи со мной как ее страх перед врачами вообще.

Я поставил это под сомнение. Однако она встречалась с доктором Уэгнер.

Да, это вышло... неожиданно. Она не очень хорошо справляется с неожиданными ситуациями.

Вы хотите сказать, что она как-то отрицательно отреагировала просто на то, чтобы встретиться с доктором Уэгнер?

Скажем так: ей это было трудно.

Ей было бы легче иметь дело с врачом женского пола?

Нет! Это совершенно не так! Дело совсем не в этом.

Джина и Айлин...

Проснувшееся волнение... наклонности, которые и та и другая так долго пытались подавить. Желания, с которыми Джина справилась, выйдя замуж за человека с гротескной наружностью, сыгравшего роль отца. Для второго брака она выбрала бисексуала — старого друга, у которого была собственная тайна, с которым она могла найти избавление от одиночества, взаимную терпимость и создать видимость безмятежного супружеского счастья.

Отдельные спальни.

Айлин... пыталась преодолеть отвращение к самой себе, которое чувствовала после пережитого в Сассекс-Ноул, — оставила практику, уехала из города и стала путешествовать по миру, предлагая свои услуги в качестве врача и сиделки, не особенно заботясь о собственной защите. Посвятила себя спасению чужих жизней, перебарывая собственное страдание.

Она проиграла слишком много сражений в этой войне и поэтому избрала другую стратегию; стратегию, к которой обращались очень многие другие способные неблагополучные люди, — занялась изучением Души.

Детская психиатрия. Потому что надо вернуться к истокам всего.

Гарвард. Потому что надо учиться у лучших специалистов.

Гарвард и подруга сердца из «синих воротничков», электромонтер по профессии, не признающая никакого копания в душе.

Потом работа у Урсулы. Озорные боги, должно быть, давились от смеха.

Долгие беседы.

Исповеди.

Боль, и страсть, и смятение — и кто-то, кто выслушает все то, о чем Салли Этеридж не хотела и слышать.

Урсула выслушивала. И переменилась сама.

Скрывала это за игрой «в доктора».

Поведенческий кошмар становится явью. Озорные боги надрывают животики от злорадного смеха.

Лечение терпит неудачу. Такую, что хуже не бывает.

Прощай, Бостон.

Пора перебираться на новое место.

В Калифорнию, на поиски принцессы...

На поиски принцессы как идеи. То есть богатых людей, страдающих фобиями, которым Урсула определенно знала, как помочь.

Игра в доктора.

Гонорар за услуги. Крупный гонорар.

Все идет прекрасно.

Потом звонит ребенок. Опять...

— Возможности, — услышал я снова голос Гэбни. — Да, в основном она именно так это и представила. Деловое решение. Я предпочел бы Флориду — жизнь там дешевле и воздух намного лучше. Но она настаивала на Калифорнии, и я, не зная ее истинных намерений, в конце концов уступил. А когда я уступаю, все идет вкось и вкривь.

Он посмотрел на Джину с искаженным от ярости лицом — такая жгучая, грызущая душу ярость охватывает мужчину, когда ему не дают обладать тем, чем он жаждет обладать.

По вине другой женщины.

Самое большое оскорбление для мужчины — в его мужском естестве.

Внезапно меня осенило: Джоэль Макклоски тоже был оскорблен. Его отвергли ради другой женщины.

Грязная шутка.

Злая шутка. Она ввинчивалась в его размягченный наркотиками мозг, словно спирохета.

Отказ пульсировал у него внутри, как воспаленный гнойник. Его переполняла ненависть к гомосексуалистам...

Свою проблему он решил путем уничтожения Джининой красоты — стер с ее лица преступную женственность.

Он был слишком труслив, чтобы сделать это самому. Из-за трусости он молчал и о своих мотивах — боялся, что их раскрытие будет характеризовать его определенным образом.

А Джина — поняла она или нет, из-за чего пострадала?

Гэбни издал низкое, злобное ворчание. При этом он пристально смотрел на Джину. Потом перевел глаза на жену.

— Я никогда ее не обманывал, а она предпочла изменить правила игры — они обе так решили.

— Когда у вас возникли первые подозрения?

— Вскоре после того, как началось лечение вот этой твари. Не было ничего конкретного — просто кое-какие нюансы. Еле уловимые отклонения, которые человек, не знающий всего, что знал я, или просто безразличный, мог бы вообще не заметить. Она тратила на нее больше времени, чем на всех других пациентов. Проводила дополнительные сеансы, в которых с клинической точки зрения не было нужды. Переводила разговор на другую тему и оказывала странное сопротивление, когда я высказывал свои сомнения относительно целесообразности всего этого. И совершенно перестала бывать на ранчо, хотя раньше приезжала сюда регулярно. Несмотря на аллергию. Принимала антигистаминные препараты и мирилась с пыльцой ради того, чтобы проводить спокойные уик-энды в моем обществе. Всему этому пришел конец, как только она вторглась в наши жизни. — Он усмехнулся. — С тех пор она здесь впервые. Изобретала всякие глупые предлоги, чтобы оставаться в городе, и думала, что я их буду спокойно глотать... Но я, черт побери, прекрасно видел, что происходит. Мне нужны были факты, чтобы положить конец всей этой лжи. Поэтому я чуточку покопался в системе внутренней связи у нас в офисе и стал прослушивать разговоры. — Его круглое лицо затряслось. — Слышал, как они строили планы.

— Какие планы?

— Планы бегства. — Он провел свободной рукой по лицу, как будто хотел стереть все следы горя. — Вдвоем.

Гигантские шаги...

Интуиция не обманывала Мелиссу. Она не зря чувствовала, что Урсула оттесняет ее от матери... Гэбни сказал:

— И вот до какой низости все это дошло. Моя жена приняла от нее в подарок произведение искусства — одну исключительно ценную гравюру. И если это не вопиющее нарушение этики, то я не знаю, как это назвать, черт побери! Вы согласны?

Я кивнул.

— Деньги тоже переходили из рук в руки, — продолжал он. — Для нее деньги ничего не значат, потому что эта избалованная сука никогда не знала никаких лишений. Но мою жену они должны были неизбежно совратить — ведь она из бедной семьи. Несмотря на все, чего она достигла, хорошенькие вещицы все еще производят на нее впечатление. Она в этом отношении словно ребенок. Сука понимала это.

Он ткнул пальцем в сторону Джины:

— Она регулярно давала ей деньги — огромные суммы. У них был секретный банковский счет! Они называли это небольшими целевыми сбережениями. Хихикали при этом, словно глупые девчонки-школьницы. Хихикали и сговаривались все бросить, сбежать на какой-нибудь тропический остров и жить там как шлюхи. Не говоря уже об извращенности, какая бессмысленная растрата ценностей! У моей жены блестящее будущее. А эта сука соблазнила ее и хотела все разрушить. Я должен был вмешаться. Сука погубила бы ее.

Он нажал кнопку на пульте. Тело Джины подпрыгнуло. Урсула смотрела и тихо скулила.

Гэбни сказал:

— Замолчи, дорогая, или я сию минуту поджарю ей синапсы, и пусть этот проклятый план лечения катится ко всем чертям.

По щекам Урсулы катились слезы. Она молчала и не двигалась.

— Если это тебя расстраивает, дорогая, то винить ты можешь только себя.

Наконец его палец отпустил кнопку. Он повернулся ко мне.

— Если бы я был эгоистом, то просто убил бы ее. Но я хотел придать ее никчемной, пустой жизни хоть какой-то смысл. Поэтому я решил... взять ее в помощницы. В качестве стимула, как вы изволили глубокомысленно заметить.

— Кондиционирование in vivo[21], — уточнил я. — Плюс самодельное кино.

— Наука в реальном мире.

— Поэтому вы похитили ее.

— Ничего подобного. Она явилась добровольно.

— Как пациент к доктору.

— Именно так. — Он довольно усмехнулся. — Я позвонил ей утром, чтобы сообщить об изменении расписания. Вместо занятий в группе у нее будет индивидуальный сеанс со мной. Ее любимая доктор Урсула больна, и я ее заменяю. Я сказал ей, что сегодня мы должны сделать особенно большой шаг вперед, чтобы удивить ее дорогую Урсулу выдающимся успехом. Я проинструктировал ее, что она должна вывести свою машину за ворота усадьбы и подобрать меня в двух кварталах дальше точно в условленное время.

Велел ей взять именно «роллс-ройс» — сказал что-то о необходимости соблюдать последовательность в стимулах. На самом деле из-за дымчатых стекол, конечно. Она приехала секунда в секунду. Я велел ей передвинуться на пассажирское сиденье, а сам сел за руль. Она спросила меня, куда мы едем. Я оставил вопрос без ответа. Это вызвало у нее явные симптомы беспокойства — она еще даже и не приблизилась к тому, чтобы справляться с неопределенностью подобного рода. Она повторила свой вопрос. И опять я ничего не ответил и продолжал вести машину. Она начала дергаться, задышала чаще — продромальные признаки. А когда я на скорости выехал на автостраду, у нее случился настоящий фобический приступ. Я сунул ей в руки ингалятор, который предварительно зарядил хлоралгидратом, и велел поглубже вдохнуть. Она так и сделала и моментально отключилась. Это вышло элегантно. Я ехал со скоростью восемьдесят километров в час, и было бы очень некстати, если бы она тут билась и металась, создавая мне неприятности. А так, в бессознательном состоянии, она была чудесной спутницей. Я подъехал к водохранилищу, где оставил свой «лендровер». Перенес ее туда, а тот показушный кусок железа спихнул в воду.

— Довольно утомительная работа для одного человека.

— Вы хотите сказать, утомительная для человека моего возраста. Но я в отличной форме. Чистая жизнь. Творческая удовлетворенность.

— Машина не пошла ко дну, — сказал я. — Зацепилась за выступ.

Он не произнес ни слова в ответ на это и не пошевелился.

— Грубый просчет для человека вашей точности и аккуратности. И если вы оставили «лендровер» там, то как вернулись обратно в Сан-Лабрадор?

— А, смотрите-ка, этот человек обладает рудиментарной способностью рассуждать логически. Да, вы правы, у меня действительно был помощник. Один мексиканец, он раньше работал здесь у меня на ранчо. Когда мы держали больше лошадей. Когда моя жена ездила верхом.

Он повернулся к Урсуле:

— Ты помнишь Клеофэса, дорогая?

Урсула крепко зажмурила глаза. Из-под век у нее сочилась влага.

Гэбни продолжал:

— Этот Клеофэс — ничего себе имечко, да? — был здоровенный детина. С мозгами у него было туго и никакого здравого смысла — он был, в сущности, двуногим вьючным животным. Я собирался скоро рассчитать его — осталось всего несколько лошадей, не было смысла зря тратить деньги, — но перемещение миссис Рэмп дало ему один последний шанс оказаться полезным. Он высадил меня в Пасадене, потом отогнал «ровер» к водохранилищу и остался ждать меня там. Именно он столкнул «роллс-ройс» в воду. Но не рассчитал, посадил его на выступ или что-то в этом роде.

— Такую ошибку легко сделать.

— Этого бы не случилось, будь он повнимательнее.

— Откуда у меня такое чувство, — спросил я, — что ему больше уже не придется делать никаких ошибок?

— Действительно, откуда? — Он смотрел на меня с преувеличенно простодушным видом.

Урсула застонала.

Гэбни сказал:

— Ах, да прекрати же. Не устраивай мне театр. Он же тебе не нравился, ты все время называла его тупой скотиной, «ветбэком»[22], все время требовала, чтобы я от него избавился. Ну вот, теперь все по-твоему.

Урсула слабо покачала головой и осела в кресле.

Я спросил:

— Куда вы повезли миссис Рэмп после того, как отделались от «роллса»?

— Мы совершили увлекательную поездку по живописным местам. Через парк Анджелес-Крест по проселочным дорогам. Точный маршрут проходил по 39-му шоссе до Маунт-Уотерман, по 2-му до Маунтин-Хай, по 138-му до Палмдейла, по 14-му до Согуса, по 126-му до Санта-Полы, потом прямо до самого 101-го и оттуда до ранчо. Путь окольный, но приятный.

— Ничего подобного во Флориде не встретишь, — заметил я.

— Абсолютно ничего.

— А почему водохранилище? — спросил я.

— Это сельская местность, находится сравнительно недалеко от клиники и в то же время не слишком близко — никто туда не ездит. Я знаю, потому что был там несколько раз. Чтобы продать лошадей, на которых моя жена больше не хотела ездить.

— И все?

— А что еще надо?

— Ну, я был бы готов побиться об заклад, что вы изучили клинические записи вашей жены и знали, что миссис Рэмп не любит воду.

Он усмехнулся.

— Мне понятно, — продолжал я, — что дымчатые стекла скрывают едущих в машине. Но, по-моему, вы сильно рисковали, воспользовавшись столь заметным автомобилем. Кто-нибудь мог обратить внимание.

— А если бы и так, что из того? Ну, кто-то увидел машину, которая, как выяснилось бы, принадлежит ей, — в сущности, так и случилось. Тогда просто предположили бы, что психически больная женщина приехала туда на машине и там либо с ней произошел несчастный случай, либо она совершила самоубийство. Именно эта точка зрения и была принята.

— Верно, — согласился я, стараясь казаться задумавшимся.

— Все было учтено, Делавэр. Если бы Клеофэс доложил, что его видели, мы переехали бы в другое место. У меня было намечено несколько таких мест. Даже и в том маловероятном случае, если меня остановит полицейский, беспокоиться было бы не о чем. Я объяснил бы, что я психотерапевт, везу пациентку, находящуюся без сознания после фобического приступа, и в подтверждение своих слов предъявил бы свои документы. Факты подтверждали бы сказанное мной. И она, придя в себя, тоже подтвердила бы сказанное мной, потому что именно это она бы и вспомнила. Элегантно, не правда ли?