I

За какие-нибудь сутки ветер вдруг переменился. Он дул теперь с юго-востока, и сразу же стало тепло. Снег растаял, в палисадниках зацвели фиалки и крокусы. А Корошек повесился. Корошек? Просто непостижимо! Каждый в Анатоле знал Корошека, его одышку и суетливую походку; его желтая как дыня голова всё еще, казалось, мелькала на рыночной площади. Говорят, что его разорил «Новый Траян». Расходы оказались ему не под силу, и последний вексель затянул петлю на его шее. Когда мастеровые пришли утром на работу, они увидели Корошека висящим посреди столовой на цепи от большой хрустальной люстры. Люстра была смонтирована и стояла на полу, ее оставалось только подвесить.

Марморош немедленно наложил арест на всё имущество Корошека, несчастная госпожа Корошек, добрая душа, осталась нищей: у нее не было больше ни кроны. Сколько жизней разбил этот Марморош в последние недели! Не человек, а изверг какой-то! Но разве в Мармороше дело? Он ведь только представляет земельный банк. А что такое, собственно, этот земельный банк? Кучка акционеров, которые не желают терять свои деньги. Да, не легко разобраться, как всё устроено на белом свете.

Три дня в Анатоле говорили о Корошеке, о том, какое у него было доброе сердце, а затем забыли о нем. Живые не могут долго заниматься мертвыми, у них просто нет времени для этого. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое. Теперь все дивились сказочному ландо, которое ежедневно проезжало через город. Пара гладких, лоснящихся вороных везла его, копыта выбивали дробь о мостовую, но сам экипаж катился бесшумно, на резиновых шинах. Франциска заказала этот экипаж в Бухаресте, его доставили еще зимой, но только теперь, когда улицы просохли, она стала выезжать на нем. На козлах сидели кучер и лакей, смазливые молодые парни в синих ливреях, в блестящих шелковых цилиндрах и белых перчатках — всё как полагается. На дверцах экипажа красовался герб. Никто в Анатоле не знал, что у старого Маниу был герб. Но Гизела всё знала. Она сказала, что это герб матери Франциски, мексиканки испанского происхождения. Звали ее донна Анжела Рибера-и-Паррамон. Франциска взяла себе герб матери, сказала Гизела, и против этого, конечно, нечего было возразить.

Франциска сидела в коляске с кокетливым парижским зонтиком над головой, всегда в самом великолепном настроении. Ей ведь жилось прекрасно. Как только экипаж останавливался перед каким-нибудь магазином, продавцы выбегали на улицу и кланялись, а лакей соскакивал с козел, чтобы открыть дверцы ландо. Когда Франциска, выходя из экипажа, становилась на подножку, коляска слегка кренилась набок: Франциска немного пополнела. Прохожие останавливались и глазели на нее: да, она вышла в люди и может себе многое позволить.

Часто рядом с Франциской в экипаже видели Гизелу. Они стали неразлучными подругами, день и ночь проводили вместе. Вместе разъезжали по делам, за покупками, почти каждый день катались за городом. Чудесно было мчаться в экипаже под теплым весенним солнцем! Франциска считала, что Гизеле нужен свежий воздух: она в последние дни очень побледнела, лицо стало как восковое, и нервы у нее развинтились.

— Поедем сегодня в Гург, — предложила Франциска, — навестим мистера Гаука.

Гизела кивнула, хотя ей было очень плохо. Экипаж катился по щебню и песку, вокруг лежала степь почти без единого кустика. Здесь очень жарко, земля отражает солнечные лучи. Этот Гург — просто степная деревушка, в восьми километрах от Анатоля. «Национальная нефть» заложила там несколько скважин, на которые возлагала большие надежды. Две недели назад наткнулись на подземные газы, которые сами собой воспламенились и с тех пор всё еще горели. Стоило поехать туда, чтобы посмотреть на эти пылающие факелы вышиною с дом.

Экипаж остановился за глиняной хибаркой, чтобы лошади не испугались пламени, и дамы вышли. Странный жужжащий звук стоял в воздухе. Огромное жуткое пламя внизу трепетало, как сильно нагретый воздух, вверху оно коптило, и кругом роились мельчайшие частички сажи. Около новых буровых вышек стоял черный автомобиль Бориса. И действительно, тут же был и сам Борис. Он оживленно разговаривал с мистером Гауком. На нем был светло-серый костюм и шляпа такого же цвета.

— Адски шикарен, как всегда! — сказала Франциска.

Увидя дам в светлых весенних костюмах, мистер Гаук снял фуражку, и даже Борис приподнял свою шляпу. Затем Гаук подошел к ним и сказал, что барон Стирбей был бы очень рад познакомиться с дамами. Им, конечно, оставалось только согласиться. Таким внимательным Бориса еще никто не видел!

Борис несколько высокомерно пожал дамам руки и соблаговолил даже чуть-чуть улыбнуться. Ему доставляет большое удовольствие познакомиться наконец с дамами, которых он давно уже знает в лицо. Обратившись к Франциске, он прибавил:

— Я давно хотел позволить себе смелость нанести вам визит.

Франциска не знала, что на это ответить, и только невпопад рассмеялась. Она сказала, что здесь всё очень интересно, но сажа портит ей платье, и поэтому они хотят уже уехать. Если барон сделает ей честь и навестит ее, то она, разумеется, будет очень рада.

— Ну, что ты скажешь на это? — с торжеством обратилась она к Гизеле. — Он собирается меня навестить. Я, впрочем, хорошо знаю, чего он от меня хочет. Срок моего договора с «Анатолийской нефтью» скоро истекает.

Гизела ничего не ответила; она опять почувствовала себя очень скверно. Ах, этот запах совершенно невыносим!

— Поезжай скорей! — крикнула она кучеру.

Ее знобило, несмотря на жару. И опять с ней сделался ее обычный нервный припадок. Она вдруг испуганно задрожала и с ужасом поглядела по сторонам. Какая жуткая земля, какой жуткий край! Каждую минуту земля под ними может провалиться и поглотить экипаж вместе с лошадьми. И никто не узнает, куда они провалились. Это была одна из навязчивых идей Гизелы. Вся эта местность казалась ей заколдованной. Прочь отсюда! Она несколько успокоилась, лишь когда подъехали к городу. Франциска была встревожена. Нервы Гизелы не нравились ей.

Что такое с Гизелой? Уж не заболела ли она? О нет, вовсе нет, всё это вполне естественно. Раньше всех это заметила Антония, когда сестры собирались лечь спать. Ночная рубашка Гизелы странно обтягивала ее живот.

— Боже мой, да что это с тобой? — с испугом спросила Антония.

Гизела пожала плечами:

— Со мной? Да ничего особенного!

— Но ты с каждым днем толстеешь и толстеешь.

— У меня будет ребенок...

— Боже мой!

Нет, этого Антония уже не могла понять! Ведь Гизела не замужем! Надо же что-то предпринять, если уж случилось такое. У этой Гизелы нет никаких нравственных правил. Она просто не понимает, что такое мораль. Ни малейшего следа простой порядочности!

II

А Гизела действительно полнела с каждым днем. Теперь это всем было заметно. Дамы бросали на нее любопытные взгляды. Гизела ходила по городу беззаботно, с торжествующим видом, сдвинув набекрень серебристо-серую весеннюю шляпку. Пусть глазеют, — она такая же женщина, как и все другие. Теперь никто уже не осмелится распускать о ней клевету.

Наконец это заметила и мать. Где только были ее глаза! Теперь всё стало известно Роткелю. Он в ужасе ломал руки. Какое несчастье, праведный боже! Какое несчастье, какое несчастье! Какой позор! Никогда он этого позора не переживет. Нет, лучше смерть! Он перестал есть. Он заболел от стыда. Деньги у него были: в один год состояние его утроилось. Он мог дать своим дочерям приличное приданое, он ничего не пожалел бы для хорошего зятя. Например, для какого-нибудь знаменитого ученого или раввина, кого только пожелали бы его дочери. И надо же случиться такой беде! А Гизела, это нечестивое семя, только смеялась и пожимала плечами. Что на нее нашло? Она вовсе не собирается выходить замуж за отца своего ребенка. Что же станет с его, Роткеля, незапятнанным именем? Над ним будут смеяться крестьянки из деревень! Точно привидение, ходит Роткель по своему магазину, еще бледнее, чем обычно. Его измученное лицо блестит синевато-белым пятном на фоне черной как смоль бороды. Он не слышит и не понимает, что ему говорят. Наконец он облачился в черный сюртук и отправился к Франциске. Франциска удостоила Гизелу своей дружбой, к тому же она знакома с господином Цукором. Не будет ли она так любезна, чтобы воспользоваться своим влиянием...

Но Франциска сейчас же обиженно наморщила лоб. Она очень мало знает господина Цукора. Он строил ей дом, только и всего. Кстати, он вовсе не архитектор, он ровно ничему не учился. Он просто шарлатан, который обманом вытянул у нее большие суммы. Франциска ничего хорошего не может сказать о Ники. Он человек бессовестный, совершенно бесхарактерный, способный на всякую гнусность. Она застала его с горничной в своей собственной спальне. Ну что, разве это не бесстыдство?

— Нет, господин Роткель, — сказала Франциска, — вы должны сами поговорить с этой сомнительной личностью. Скажите ему, не стесняясь, всю правду в глаза, и вы увидите, как он сразу подожмет хвост. Это такой трус! — И, вздохнув, она прибавила: — Я видела, к чему идет дело, и часто предостерегала Гизелу, чтобы она держалась подальше от этого господина, но она меня не слушала.

Визит к Ники Цукору был для Роткеля очень нелегким делом. Но он должен был пойти: его честь, его имя, его дом, его семья, его родственники!.. У Ники побелел кончик носа, когда Роткель неожиданно вошел к нему. Ники сразу потерял всю свою развязность, его нахальство вдруг как рукой сняло.

Пылающие черные глаза Роткеля буквально гипнотизировали Ники. Но как только он заметил неуверенность Роткеля, к нему тотчас вернулась его обычная наглость.

— Чему я обязан честью, которую вы мне оказываете своим посещением? — спросил он, нетерпеливо хмурясь. — Ах так, Гизела! Ну что ж, Гизела ведь, кажется, совершеннолетняя?

Ники засмеялся. И он, глазом не моргнув, рассказал Роткелю, как было дело. Сперва в кино, затем в «Парадизе»: «Потрогайте», «пощупайте хорошенько», «ну что, женщина я или нет?»

— Спросите Гизелу, лгу я или говорю правду. При таких обстоятельствах было довольно трудно не оказать услуги, не правда ли?

Ники опять засмеялся.

— С моей стороны это была простая любезность, только и всего!

Роткель корчился от стыда и готов был провалиться сквозь землю. Он закрыл лицо руками. Неужели это правда? Его дочь, получившая такое благонравное воспитание! Это поистине кара господня. А Ники весело рассказывал дальше, как Гизела настаивала, чтобы они встречались каждый четверг в «Парадизе», а потом — даже два раза в неделю. Он не хотел быть невежливым с дамой, да в конце концов он тоже молод! И ведь трудно поверить, какая неистовая страстность таилась в этой хрупкой девушке! Он знал немало женщин, но ничего подобного никогда не встречал.

Да, поистине кара господня! Роткель с мольбой протянул руки. Довольно, довольно! Он заговорил о чести своей семьи. Пусть господин Цукор женится на его дочери хотя бы для формы, а затем они могут сейчас же развестись. Но Цукор только смеялся. Жениться? Он и слышать не хочет ни о какой женитьбе, с какой стати! Он еще не кончил своего ученья. Жениться из-за того, что он согласился оказать услугу молодой даме? Ники весело рассмеялся. Он стоял перед Роткелем, расставив ноги, скрестив руки на груди и поигрывая бицепсом правой руки.

— Женитьба нисколько не помешает вам учиться, — сказал Роткель. Он даже готов оплатить из своих денег расходы на ученье.

Ники прислушался. Несколько секунд он не мог найти ответа. Деньги? Какую же примерно сумму имеет в виду господин Роткель? Ники вдруг сделался вежливым. Он сел против Роткеля. Пять тысяч? Ники опять рассмеялся. Он ценит честь семьи Роткель гораздо выше, значительно выше. Они начали торговаться. Роткель был доволен, что Цукор, в общем, принял его предложение, но яростно боролся за свои деньги. Его дочь хорошо воспитана, она говорит по-французски и по-английски, господин Цукор сам видел, как она катается с Франциской в ее ландо. Роткель разгорячился. У него брызгала слюна изо рта. Он клялся, что десять тысяч крон через час после венчания — это его последнее слово. Он вскочил и пригрозил, что уйдет. Завтра же он отошлет дочь за границу, это тоже выход. Тогда Ники сдался. Они составили договор, но, прежде чем подписаться, Ники вытянул у Роткеля еще аванс в пятьсот крон. Роткель взял с Ники слово, что тот никому не скажет об этом соглашении. Ники слово дал.

Он потирал руки, когда Роткель вышел.

— Вот как зарабатывают деньги! — воскликнул он и немедленно сел за стол писать Гизеле.

Он просил у нее прощения, у милой, дорогой Гизелы, просил последнего свидания. «Я люблю тебя как прежде. Это Франциска хотела разлучить тебя со мной. Послезавтра я уезжаю, а завтра буду ждать тебя в „Парадизе“.

Гизела пришла на свидание. Она не могла удержаться. И все было так же, как и раньше. Он как будто только теперь заметил, что она в положении, и предложил ей выйти за него замуж. Но Гизела подняла его на смех.

Роткель опять побежал к Франциске, ломал руки, и Франциска обещала свое посредничество. Вечером, сидя с Гизелой на большом диване, она заговорила об этом деле. Но Гизела вовсе не стремится к замужеству. Зачем? Она считает, что брак — совершенно устарелый и ненужный институт. Она находит, что брак в некотором смысле даже безнравствен. Женщины принуждены, в силу закона, отдаваться своим мужьям, хотят они того или нет. Гизела хочет быть свободной, особенно теперь, когда в Анатоле что ни день появляются новые мужчины.

— Ты видела этого интересного молодого немца?

Но Франциска была того мнения, что надо хоть немножко считаться со своими родителями.

— Твой отец сам хочет, чтобы ты потом развелась.

— А если этого не захочет Ники?

— Ну, тогда ты просто удерешь от него.

Гизела нашла этот план великолепным. Она засмеялась. Ну хорошо, она об этом подумает.

Пришли гости, Гаук и Мадсен из «Национальной нефти», которые последнее время часто навещали Франциску. Это были светские люди, они говорили на всех языках и побывали в дальних странах. Они умели рассказывать такие истории, что только рот откроешь от удивления. Мадсен и Франциска занялись приготовлением коктейля, как это делалось каждый вечер, и Франциска нисколько не скрывала, что ей нравится долговязый датчанин. У него была чудесная фигура! А Гизела и желтолицый мистер Гаук... Ну что ж, Франциска умеет молчать.

III

Жак не переставал удивляться. Ну уж этот Янко! Он, кажется, и впрямь стал совсем другим человеком. Неужели и правда можно так основательно измениться? Теперь он был воплощением активности и дисциплины. И так шло уже несколько месяцев.

Каждое утро, ровно в девять, он являлся в свою контору и несколько часов работал с доходившей до педантизма добросовестностью, пользуясь целой библиотекой специальной литературы. Затем шел осматривать буровые скважины и отдавался этому занятию со страстным усердием, словно опьяненный воздухом, в котором носились мелкие частицы нефти. Он все замечал, во все вникал и сам нередко энергично вмешивался в ход работы. Теперь ему уже нельзя было втереть очки. Жак иногда сопровождал его и каждый раз поражался теми знаниями, которые Янко сумел приобрести за несколько месяцев.

«Голиаф», значительно уже ослабевший, все-таки давал еще ежедневно железнодорожный поезд нефти. Буровые скважины номер два и номер три принесли разочарование: под кладбищем оказалось мало нефти. Зато скважина номер четыре, у самой дороги, была чрезвычайно доходна. Янко мог быть доволен. Его буровые вышки уже вторглись в цыганский квартал. Они стояли между глиняными мазанками и лачугами евреев и цыган, которые совершенно самовольно, без всякого права, поселились здесь. Весь этот участок принадлежал старому крестьянину, жившему в горах, в тридцати километрах от города. Это был наполовину выживший из ума старик. Он ничего не знал о том, что происходило в Анатоле, и был счастлив, когда Янко за участок ни на что не годной земли заплатил ему двадцать тысяч крон. Да, этот Янко оказался совсем неплохим дельцом. Жак радовался за него.