На этом уровне они звучат для нас просто как "заумный язык", поскольку вселенные метавселенной на уровне привычного языка непередаваемы, ибо говорит поэт: "У нас три осады: осада времени, слова и множества".
      Осада времени - это разобщенность вселенных, в каждой свое время и свое пространство, не совпадающее с нашим.
      Осада множества - множественность вселенных в метавселенной и принципиальная невозможность сведения их к одному знаменателю.
      Осада слова - это ясно выражено в теореме Геделя О неполноте, где доказано, что любой язык, любая знаковая система зиждется на противоречивых утверждениях, то есть язык в принципе не может быть полным описанием реальности.
      У языковедов появился термин "метаязык", то есть язык из другой знаковой системы, который восполняет неполноту другого. Каждый язык неполон, и в то же время он выступает как абсолют, как метаязык по отношению к другому.
      Так "звездная азбука" Хлебникова размыкается на всех уровнях. Язык птиц переходит в язык богов, язык богов становится языком людей, язык людей превращается в систему геометрических символов, в космогонические модели, а космогонические модели размыкаются в "заумный язык" невнятного для человека лепета метавселенной:
      Боги великие звука, Пластину волнуя земли, Собрали пыль человечества, Пыль рода людей... Мы, дикие звуки, Мы, дикие кони, Приручите нас:
      Мы понесем вас В другие миры...
      Хлебников приоткрыл тайну своего метаязыка в записных книжках. В этом языке семь слоев. Это:
      1) звукопись - птичий язык;
      2) язык богов;
      3) звездный язык;
      4) заумный язык - "плоскость мысли";
      5) разложение слов;
      6) звукопись;
      7) безумный язык.
      Их комбинации в разных сочетаниях дают множество звуковых вселенных.
      Поскольку сам Хлебников объяснил, что звук в его драме "Зангези" - это модель пространства, мы можем вычертить контуры каждой вселенной.
      Птичий язык соответствует одномерной вселенной - движение точек на плоскости.
      Язык богов - двухмерная вселенная - плоскости разных культур.
      Звездный язык - трехмерные модели знакомых нам объемов, движущихся в пространстве.
      Заумный язык, или плоскость мысли, - это четырех мерное пространство, то есть то, что нельзя охватить обыденным зрением.
      Разложение слова - это пространство микромира, опять же ускользающее от обычного видения.
      Звукопись - язык четвертой, пространственно-временной координаты, где звуку-времени соответствует пространственная окраска и форма.
      И, наконец, так называемый безумный язык иных вселенных, которые мы в принципе не можем представить, ибо ещё Фрэнсис Бэкон писал, что "вселенную нельзя низводить до уровня человеческого разумения... но следует расширять и развивать человеческое разумение, дабы воспринять образ вселенной по мере её открытия".
      Прочитав звездную азбуку, легко понять смысл имени Зангези: "з" - луч света, преломленный и отраженный в косной преграде "н"; преодолев эту преграду, свет знания устремляется ввысь, как возвышенный звук "г", и, преломившись в небесной сфере, луч истины снова возвращается на землю молнией звука "з" - ЗаНГеЗи.
      В имени Зангези - композиция и сюжет всего произведения. Имя Зангези похоже на щебет птиц - это "первая плоскость звука" и первое действие драмы. Каждое действие переходит в новую плоскость, новое измерение. Все вместе они составляют действие в эн-мерном пространстве-времени.
      Первая плоскость - просто дерево и просто птицы. Они щебечут на своем языке, не требующем перевода:
      "Пеночка, с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко: Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!..
      Дубровник. Вьер-вьёр виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр-виру сек-сек-сек!
      Сойка. Пиу! пиу! пьяк, пьяк, пьяк!.."
      Сын орнитолога Велимир Хлебников в юности сам изучал язык птиц. Эти познания пригодились поэту. Звукопись птичьего языка не имеет ничего общего с формализмом. Хлебников никогда не играл словами и звуками.
      Вторая плоскость - "язык богов". Боги говорят языком пространства и времени, как первые люди, давшие им названия. Значение звуков ещё непонятно, но оно интуитивно соответствует облику богов. В этой "плоскости богов" было создано стихотворение "Бобэоби".
      Суровый Велес урчит и гремит глухими рычащими звуками. Бог Улункулулу сотрясает воздух грозными звуковыми взрывами;
      Panp, rpanp, anpl жай Каф! Бзуй! Каф! Жраб, габ, бокв - кук Ртупт! тупт!
      Конечно, и язык птиц, и язык богов читается с иронической улыбкой, которую ждет от, читателя и сам автор, когда дает такого рода ремарки:
      "Белая Юнона, одетая лозой зеленого хмеля, прилежным напилком скоблит свое белоснежное плечо, очищая белый камень от накипи".
      Но не будем забывать, что язык богов, как и язык птиц" строится на глубоком знании исходного материала. Боги говорят теми словами и теми созвучиями, корни которых характерны для языков их ареалов культуры.
      Язык богов, переплетаясь и сливаясь с языком птиц, как бы умножает две плоскости звука - ширину и высоту. Так возникает трехмерный объем пространства, в котором появляется человек - Зангези. Он вслушивается в язык птиц и в язык богов, переводит объем этих звуков в иное - четвертое измерение, и ему открывается "звездный язык" вселенной. Опьяненный своим открытием, Зангези радостно несет весть о нем людям, зверям и богам: "Это звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами. Первый набросок".
      Реакция окружающих банальна. Одни видят в его азбуке "когти льва", но не стремятся его понять, другие просто называют Зангези безумцем. Тогда Зангези опрокидывает свой звездный язык с небес на землю, проецируя небо звуков и сферу неба на сферу мозга. Звучит опьяняюще возвышенный "благовест ума":
      Проум
      Пpayм
      Приум
      Ниум
      Вэум
      Роум
      Заум
      Выум
      Воум
      Боум
      Быум
      Бом.
      Сразу же после этого дается разгадка каждого образа:
      "Праум - предвидение", "Выум - слетающий обруч глупости, не знающий границ, преград, лучистый, сияющий ум...".
      В "заумном языке" Хлебников моделирует состояние вселенной, где наши представления о пространстве и времени в принципе дают сбой. И. С. Шкловский писал, что здесь язык сегодняшней науки немеет. В самом деле, как смоделировать такие понятия, стоящие на пороге сингулярности, как нуль-пространство, нуль времени? Наша вселенная возникла восемнадцать миллиардов лет назад, а что до этого? Нельзя сказать "до этого", ведь "до" подразумевает время. Говоря словами И. Шкловского: "Что было, когда ничего не было?" Вот абсурдная и тем не менее реальная постановка вопроса.
      Первые три слоя нашей вселенной - язык птиц, язык богов и язык людей нам знакомы. О чем же говорит слой четвертый - язык заумный? Это ещё сфера нашей вселенной, но в той её области, где смыкаются пространство и время в четвертую пространственно-временную координату.
      Пятый и шестой слои метаязыка Хлебникова - разложение слова и звукопись - в принципе понятны. Каков же последний, седьмой слой - язык "безумный"? Его в драме нет и не может быть, он подразумевается как некая разомкнутость всех слоев языка в невыразимое, то, что сами мы именуем областью разрыва, отделяющей вселенные друг от друга.
      К сожалению, мы не можем перелетать, как птицы Хлебникова, от одной ветви вселенной к другой. Разномерные вселенные, возможно, в принципе неконтактны. Хлебников догадывался и об этом. В его записных книжках есть такие слова: "Молчаливо допущено, что пространство и время непрерывные величины (бездырно), не имеют строения сетей. Я делаю допущения, что они суть прерывные величины ... измерение одного мирка другой величиной".
      Вот вам и проблема не межгалактических, а межвселенских контактов. Как измерить мерой нашего мира миры другой величины, мысленно перепрыгнуть из одной ячейки в другую?
      Знаменитый "сдвиг", широко пропагандируемый футуристами как прием, для Хлебникова был явлением гораздо более значительного порядка. Теория "сдвига" требовала фактически смешения разновременных и разнопространственных планов изображения. Для Хлебникова "сдвиг" - это скачок из одной вселенной в другую. Читателя должно трясти на ухабах времени. Вместо плавного чередования эпох, предлагаемого учебником истории, Хлебников дает живой, прерывистый пульс времени с перепадами, перебоями, захватывающими дух у внимательного читателя.
      Зачем же вам глупый ученик?
      Скорее учитесь играть на ладах
      Войны без дикого визга смерти
      Мы - звуколюди!
      Батый и Пи! Скрипка у меня на плече!
      Поэт призывал человечество "вломиться" во вселенную:
      Прибьем, как воин, свои щиты, пробьем
      Стены умного черепа вселенной,
      Ворвемся бурно, как муравьи в гнилой пень,
      С песней смерти к рычагам мозга,
      И её, божественную куклу, с сияющими по ночам глазами,
      Заставим двигать руками
      И подымать глаза.
      Свою трагическую гибель в этой битве Хлебников предвидел вполне, но это не могло поколебать его решимость отвоевать небо.
      И на путь меж звезд морозных
      Полечу я не с молитвой,
      Полечу я мертвый, грозный
      С окровавленною бритвой...
      Если "физический" контакт с отдельными ветвями метавселенной невозможен, то можем ли мы соприкоснуться на уровне мысли с обитателями иновселенной? Хлебников отвечает на этот вопрос положительно. В стихах эта встреча выглядит так:
      Раз и два, один, другой,
      Тот и тот идут толпой,
      Нагибая звездный шлем,
      Всяк приходит сюда нем.
      Облеченный в звезду шишак,
      Он усталый, теневой,
      Невесомый, но живой,
      Опустил на остров шаг.
      Остров Хлебникова в метавселенной - это поэтический прорыв мысли первых десятилетий нашего века.
      С мыслью о принципиальной невозможности физического контакта с иными вселенными человечество смириться может, труднее представить невозможность контакта на уровне языка, на уровне мысли, воображения, представления.
      Хлебников все же дает нам некоторую надежду. Его звездная азбука адресована всей метавселенной, всем мирам, Правда, мы не подозреваем о многих её космических слоях, как птицы не подозревают о языке людей, хотя в принципе в "языке птиц" и "языке людей" у Хлебникова те же звуки.
      Размышляя традиционно, мы все же должны предположить, что если есть метавселенная, значит, множество вселенных представляет некое материальное единство, а если так, то должен существовать некий единый код всей материи - метакод. Здесь понятие о нем расширяется по сравнению с первой главой. Уже не просто астрономический код, а более насыщенное понятие, о котором речь ещё впереди. В таком случае, говоря на "разных языках" и космологически не общаясь друг с другом, вселенные в принципе могут воссоздать семантику отдаленных миров в системе своих языков, но теорема Геделя о неполноте велит нам предположить, что и в этом случае останутся вселенные, не охваченные единым кодом. Правда, тут есть некоторое утешение: ведь язык поэзии в принципе всегда разомкнут, открыт в другие миры и потому в житейском смысле заумен или даже "безумен", говоря словами Хлебникова. Поговорим о метавселенной поэта просто на языке поэзии.
      И Мировичей - дух надзвездный, эазвездил и
      Синим лоном неба; он обитаем
      Последний и одинокий
      Мирес иных изведал жажду...
      Мирейные целины просек оралом звездным,
      Разгреб за валом бездны мировинные целины...
      "Звездная азбука" звуков нашего языка будет передана во вселенную, возникает единое метавселенское государство времени. Оно начнется с проникновения в Космос:
      Вы видите умный череп вселенной
      И темные косы Млечного Пути,
      Батыевой дорогой зовут их иногда.
      К замку звезд,
      Прибьем, как воины, свои щиты...
      Так же, как сейчас мы путешествуем в пространстве, мы сможем передвигаться во времени. Путешествие во времени будет выглядеть неподвижным в пространстве.
      Ты прикрепишь к созвездью парус,
      Чтобы сильнее и мятежнее
      Земля неслась в надмирный ярус,
      А птица звезд осталась прежнею...
      "Птица звезд" - очертания нашей галактики на небе. С открытием теории относительности поэтическая мечта Хлебникова приобрела очертания научно-фантастической гипотезы. Время замедляется по мере приближения к скорости света. Следовательно, "фотонная ракета", двигаясь с такой скоростью, будет фактически обиталищем людей бессмертных. Мысль о превращении Земли в движущийся космический корабль была почти тогда же высказана Циолковским. Хлебников говорил о превращении в космический корабль всей галактики.
      "Звездная азбука" Хлебникова - космический ориентир для плаванья по океану поэзии. Об этом лучше всего говорит сам поэт:
      Еще раз, ещё раз
      Я для вас
      Звезда.
      Горе моряку, взявшему
      Неверный угол своей ладьи
      По звездам:
      Он разобьется о камни,
      О подводные мели.
      Горе и вам, взявшим
      Неверный угол сердца ко мне:
      Вы разобьетесь о камни...
      Возвращаясь к модели метавселенского древа, вспомним, что корни и ствол у вселенского мысленного древа едины, и тогда разобщенность ветвей-вселенных не покажется столь абсолютной. Во всяком случае, Хлебников это древо видел и оставил нам его образ, где, как в голограмме, каждая часть содержит информацию о целом.
      Изломан сук на старом дереве,
      Как Гоголь, вдруг сожегший рукописи...
      Казалось, в поисках пространства Лобачевского,
      Здесь Ермаки ведут полки зеленые
      На завоевание Сибирей голубых,
      Воюя за объем, веткою ночь проколов...
      Ты тянешь кислород ночей могучим неводом,
      В ячеях невода сверкает рыбой синева ночей,
      Где звезды - предание о белокуром скоте.
      Это дерево - настоящая поэтическая модель метавселенной. Здесь листва, прорываясь в небо, повторяет путь воинов Ермака и одновременно вычерчивает кривые Лобачевского, выходя в четвертое измерение пространства-времени.
      Так мы вычерчиваем древо метавселенной, хотя наши сегодняшние представления о ней со временем могут показаться не более достоверными, чем мифологические предания о звездах как о "белокуром скоте". И все же как приятно "растекаться" поэтической мыслью по метавселенскому древу Хлебникова.
      Здесь самые разные, будто бы созданные разными поэтами, строки складываются в единую голограмму вселенной. В этом сказочном замке можно, спустившись в подземелье египетской гробницы, выйти навстречу будущему. Можно в самолетном "шуме Сикорского" уловить стрекотание кузнечика и трепет прозрачных крыльев. Стихи Хлебникова и его поэмы удивительно похожи на очертания "умных машин", переливы жидких кристаллов; его образы перекликаются своей необычностью с математическими законами, открытыми научной мыслью XX века. Он воочию видел "стеклянные соты" современных зданий, он видел и то, что, возможно, ещё предстоит совершить человечеству, "прикрепив к созвездью парус".
      Математический ум поэта с легкостью соединяет несовместимые друг с другом планы пространства, при этом большее пространство часто оказывается заключенным в меньшее:
      В этот день голубых медведей,
      Пробежавших по тихим ресницам...
      На серебряной ложке протянутых глаз
      Вижу море и на нем буревестник...
      Ложка, глаза, море, ресницы и медведи совмещены по принципу обратной матрешки: меньшая матрешка вмещает в себя большую. Глаза и ложка вмещают в себя море, медведи пробегают по ресницам.
      Для нас гипотеза о человеческом хронотопе, назовем её так, есть прежде всего яркий художественный миф Хлебникова. Этот миф строился на новейших научных представлениях и в то же время из древнейших блоков всей мифологии культур Востока и Запада.
      В своей стройности пространственно-временной мир поэта охватывает все слои языка, от звука до композиции произведения в целом.
      Здесь уместно вспомнить разъяснение к новой космологии мира, данное самим Эйнштейном: "Программа теории поля обладает огромным преимуществом, заключающимся в том, что отдельное понятие пространства (обособленного от пространства-времени) становится излишним. В этой теории пространство - это не что иное, как четырехмерность поля, а не что-то существующее само по себе. В этом состоит одно из достижений общей теории относительности, ускользнувшее, насколько нам известно, от внимания физиков". (То, что ускользнуло от физиков, "не ускользнуло" от Хлебникова ещё в 1904 г.) Эйнштейн считал, что четырехмерность мира вообще нельзя увидеть человеческим взором: "Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внешность её творца. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядит создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения". Он не знал, что ещё до выхода в свет специальной теории относительности Хлебников создавал свою четырехмерную поэтику, полностью подчиненную задаче открыть четырехмерное зрение:
      "Люди! Мозг людей и доныне скачет на трех ногах (три оси пространства). Мы приклеиваем, возделывая мозг человечества, этому щенку четвертую лапу - время".
      О четырехмерном мире Эйнштейна - Минковского хорошо сказано в книге астронома Ф. Зигеля "Неисчерпаемая бесконечность":
      "В 1909 году немецкий математик Герман Минковский... предложил оригинальную модель реального мира. К трем обычным его измерениям он прибавил четвертое измерение - время. В самом деле, всякое событие происходит не только где-нибудь (для этого нужно знать три измерения, точнее, три координаты), но и когда-нибудь. Поэтому наш пространственно-временной мир Минковский предложил представить по аналогии с железнодорожным графиком. Тогда каждому объекту, в том числе и человеку, в четырехмерном мире Минковского будет соответствовать некоторая кривая, которую он предложил назвать мировой линией.
      Конечно, мировая линия может быть лишь в том случае, если речь идет о математической точке, существующей во времени. Что же касается протяженных тел, то их четырехмерные изображения в мире Минковского скорее можно сравнить со змеями или червями. Так, например, всякий человек в мире Минковского сразу представлен всей своей жизнью от момента появления на свет до смерти. То же, что мы видим вокруг себя, есть сечение в данный момент времени странных четырехмерных образований" (3игель Ф.Ю. Неисчерпаемая бесконечность. М., 1984).
      Правда, Зигель в отличие от Эйнштейна считает четырехмерность лишь удобной математической абстракцией. Хлебников, как и Эйнштейн, четырехмерность пространства-времени считал реальностью всей вселенной. Его поэзию можно назвать эстетическим обживанием вселенной Эйнштейна.
      Теория относительности дает две космологические модели пространства-времени нашей вселенной: замкнутую расширяющуюся (сферу) и открытую вселенную с отрицательной кривизной (гиперсферой). Любое событие в такой вселенной изображается не точкой, а мировой линией, проходящей ПО всей поверхности пространства-времени. С вселенской точки зрения любое точечное событие в нашем мире растягивается, как веер, в четырехмерном континууме. Получается, что роковая пуля Дантеса, столь молниеносно пролетевшая в нашем трехмерном пространстве, в четырехмерном вселенском пространстве-времени продолжает свой путь сейчас и летела там ещё до того, как Дантес нажал на курок. Хотя понятия "до" и "после" вполне реальны в нашем пространстве, они не имеют никакого смысла во вселенском четырехмерном мире.
      На сферической поверхности мира линия мировых событий рано или поздно должна сомкнуться, как всякая искривленная линия, и, стало быть, повториться. Это приводит к несколько странному выводу. Выстрел Дантеса, прозвучавший в нашем реальном пространстве в 1837 году, в четырехмерном континууме должен периодически повторяться каждый раз, если замкнется искривленная линия мировых событий. При этом нельзя сказать, который из выстрелов следует считать повтором. Во вселенной Эйнштейна понятия "раньше" и "позже" не имеют никакого реального смысла.
      Хлебников смотрел на время таким, космическим взором. Он считал, что "вселенские" повторы одного и того же события имеют отношение и к нашему трехмерному пространству. Во вселенском пространстве-времени "раньше" и "позже" не существует. Там все, что было - будет, и все, что есть - было. А что если спроецировать такое вселенское видение на наш земной мир?
      Здесь мы вступаем в область современного поэтического мировидения, которое в 1984 году я обозначил словом метаметафора ("Литературная учеба", 1984" № 1 ), а до этого именовал более развернуто: "метафора космического века", "метафора эпохи Эйнштейна".
      Метаметафора - это все то, о чем Хлебников писал уже в первом прозаическом отрывке 24 ноября 1904 года. Зрение и слух поэта - в эн-мерном космосе или хотя бы в четырехмерном пространстве-времени.
      У истоков метаметафоры в XIX веке - казанский геометр Н. Лобачевский, следом за ним в 1904 году там же в Казани будущий поэт Велимир Хлебников, а затем в 1908 году немецкий математик Герман Минковский И немного позднее Альберт Эйнштейн.
      Напротив Казанского университета стоит бюст Н. Лобачевского. О нем Хлебников писал:
      Я помню лик суровый и угрюмый
      Запрятан в воротник.
      То Лобачевский - ты
      - Суровый Числоводск!
      Во дни "давно" и весел
      Сел в первые ряды кресел
      Думы моей,
      Чей занавес уже поднят...
      Мы уже приподняли "занавес" думы Хлебникова. Пройдем по этому пути дальше.
      "Воображаемая геометрия" Н. Лобачевского обрела физические черты в "Специальной теории относительности" А. Эйнштейна ( 1910 г.). Увидеть эту четырехмерную реальность простому человеческому глазу не дано. Об этом справедливо сожалел уже в семидесятых годах нашего века ученик Велимира Хлебникова поэт Семен Кирсанов:
      Как?
      Разве оптика глазная
      Была неточной и неверной,
      Туманно зренью объясняя
      Наш ясный мир четырехмерный?
      Томление по четырехмерному видению слышим в стихотворении Федора Сологуба:
      Очарования времен
      Расторгнуть все ещё не можем
      Наш дух в темницу заключен,
      И медленно мы силы множим.
      Давно ли темнея Казань
      Была приютом вдохновений
      И колебал Эвклида грань
      Наш Лобачевский, светлый гений!
      Завеса вновь приподнята
      Орлиным замыслом Эйнштейна,
      Но все ещё крепка плита
      Четырехмерного бассейна.
      Необратимы времена
      Еще коснеющему телу,
      И нам свобода не дана
      К иному их стремить пределу.
      Наш темный глаз печально слеп,
      И только плоскость нам знакома.
      Наш мир широкий - только склеп
      В подвале творческого дома.
      Но мы предчувствием живем.
      Не лгут порывы и усилья,
      Настанет срок, - и обретем
      Несущие к свободе крылья.
      Читая эти строки, трудно не заметить вопиющее несоответствие формы и содержания. Говорится о геометрии Лобачевского, о теории относительности, а форма стиха - традиционный "кирпичный" ряд, все метафоры назывные, старомодные, хотя пишет первоклассный поэт.
      Прорыв в четырехмерное пространство-время совершил В. Хлебников. Он пророк и предтеча метаметафоры, которая ещё и сегодня кажется нашей критике неким громоздким чудовищем, выползающим на свет из глубинных недр модернистского "ада".
      На самом деле метаметафора есть порождение света даже в буквальном, физическом смысле этого слова.
      Сегодня выяснилось, что у Н. Лобачевского был единомышленник профессор Швейкарт, живший в то время в Киеве. Он тоже создал необычную "Астральную геометрию", где, пытаясь проследить за полетом луча, бегущего в мировом пространстве, пришел к сходным выводам.
      Сам Лобачевский пытался доказать истинность своей геометрии путем астрономических измерений. Теряя зрение, он подслеповато всматривался в телескоп; но, конечно же, для космических расстояний нужны иные приборы. Кстати, опыт мог разочаровать великого геометра. Сейчас выясняется, что луч света действительно искривляется под воздействием гравитации, но его кривизна положительная, а не отрицательная, как полагали. Мир скорее всего не седловина, а сфера, по которой луч огибает пространство-время. В погоне за этим лучом А. Эйнштейн и увидел свою специальную теорию относительности. Свои формулы он видел воочию как некий световой образ. Если бы наш глаз мог нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу Грааля - сияющий световой конус мировых событий. И тут Лобачевский убедился бы в своей космической правоте, здесь все подчиняется его геометрии: световой конус мировых событий, седловина, чаша, гиперсфера. Здесь, во вселенском расколдованном Кощеевом царстве света, мир поистине метаметафоричен.
      Вселенским образом, гигантской метаметафорой стали законы времени, открытые Хлебниковым. Они воплощены поэтом и в числе, и в слове. Математическая феерия "Ка" переселяет нас в мир вполне реальный, но не видимый обычным зрением. Мы не видим и в принципе не можем видеть волну-частицу, главную реальность микромира. Не видим мы искривление нашего пространства под воздействием гравитации, незрима для человечества четвертая пространственно-временная мера... Здесь ситуация сходная с той, которая возникла перед режиссером фильма "Человек-невидимка". Я думаю, мы не случайно познакомились с ним после моей лекции о Хлебникове. Несколько раз мы обсуждали по телефону, как показать Невидимку, ведь невидимое не видно. И вот режиссер находит решение: невидимка красит лицо, и незримое становится явным.
      У В. Хлебникова очень сходный прием. Он делает зримой метавселенную, облекая её в земные одежды, придавая им математическую эфемерность, как бы неосязаемость.
      Такова "Ка" - научно-поэтическая феерия. Ктo поймет "Ка", обретет хлебниковское зрение.
      Ка - некий двойник человека в повериях древних египтян. Не душа (такого понятия не было в Древнем Египте), а некий вполне телесный, но невидимый, пребывающий в нем и не умирающий после смерти.
      Пожалуй, это больше всего похоже на сгусток элементарных частиц, из которых мы все состоим, хотя глазом они не видимы. Ка - это что-то вроде электронной скульптуры тела. Ка вечен. Он "располагается в столетиях, как в качалке". Эту телесную бестелесность Хлебников передает так, что мы буквально видим незримое: "Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечивали сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, пролетев, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания".
      Описание Ка невольно напоминает совершенно материальные и в то же время невидимые миру реалии современной физики. Электрон - частица и одновременно волна, фотон - везде и нигде, здесь и не здесь. Ка обретает окраску И очертания всех предметов подобно всепроникающим невидимым волнам-частицам материи. Глаз воспринимает поток фотонов как свет, но не видит фотонов. Все волны-частицы микромира похожи на хлебниковского Ка. Он неуловим, как электрон. "Три ошибки: 1) в городе 2) улице, 3) доме. Но где же? - Я не знаю", - ответил Ка: чистосердечие звучало в его голосе". Это напоминает принцип неопределенности Гейзенберга. (Можно определить, когда пролетела частица сквозь прибор, тогда она будет волной, размазанной по пространству; если же мы попытаемся узнать, где именно находится частица, она окажется точкой, но, увы, неизвестно где находящейся. Нельзя сказать "когда", если известно "где". Нельзя узнать "где", если известно "когда".
      Так же неуловим в пространстве-времени Ка.
      "Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен)... Не так ли и сознание соединяет Времена вместе, как кресла и стулья гостиной".
      Мы видим Ка то юношей в котелке с глазами византийского бога и лицом египтянина, то морской галькой, заглоченной белугой. Путешествие во времени для сегодняшней литературы - дело банальное. Но ни один фантаст не добился такого осязаемого одновременного пребывания в прошлом, будущем и настоящем и ещё где-то. Хлебников так чувствовал.
      В другом произведении поэт нашел математический образ для Ка, обозначив его корнем из минус единицы. Человек состоит из того, что он есть, и ещё из того, что не он, это как бы вытесненная его телом из пространства его сущность. Чередование в мировом пространстве-времени гребней и спадов волн есть момент рождения (корень из единицы) и смерти (корень из минус единицы).
      Путешествуя с Ка во времени, поэт видит смерть фараона Аменхотепа, когда он умирает с обезьяньим криком: "Манч! манч!" - потому что с этим же криком умирает когда-то бывшая фараоном обезьяна, убитая из ружья в далеком будущем.
      Довольно сложное построение. Здесь придется понять, что прошлое, будущее, настоящее, разрозненные для человека, слиты в нечто единое во вселенском времени. Аменхотеп существует и в прошлом, и в будущем, ив настоящем Одновременно.
      Впрочем, что здесь будущее и что настоящее? Даже свою биографию Хлебников видел в трех измерениях времени. Нам известно, что главным мигом своей жизни Хлебников считал знакомство с геометрией Лобачевского. Лобачевский начинал свою геометрию с опровержения постулата Евклида о параллельных прямых. До этого постулат Евклида ставил под сомнение поэт-математик Омар Хайям. Возникла плавная траектория линии мировых событий: Омар Хайям - Лобачевский - Хлебников. Хлебников мыслил В этом направлении интуитивно поэтически, когда писал:
      "...и Лобачевского кривые украсят города", - или вычерчивал кривые "лучи событий", улавливаемых "чечевицей линз". И все-таки, кроме чисто поэтических субъективных сближений с космологией Эйнштейна, у него была своя четко разработанная теория времени.
      Хлебников считал, что в нашем мире пространственно-временная мера "искривляет" траекторию линии мировых событий, и тогда образуется замкнутая орбита. Земля вращается вокруг солнца, и один её оборот в пространстве равен году. Через год все повторяется: зима, весна, лето, осень. А что если цикл одного повтора событий в истории равен 365 годам подобно тому, как один цикл времен года равен 365 дням? Хлебников строит гамму повторов и приходит к выводу: каждому событию соответствует антисобытие - впадина мировой волны.