Глава 15

Насколько Эверс мог припомнить, члены его семьи всегда служили герцогам Ролингзам. Отец, дед, прадед были дворецкими либо в городском особняке в Лондоне, либо в йоркширском поместье. И за все это время, насколько известно Джейкобу Эверсу, не нарушался один-единственный обычай.

До сих пор.

Стоя перед дверью герцогской спальни, которую всегда занимали лорд и леди Эдвард, когда бывали в городе, Эверс переминался с ноги на ногу. Он понимал, что наказание за его проступок последует быстро и неотвратимо, вопрос лишь в том, уволит ли его нынешний герцог просто или сопроводит это рукоприкладством. По рассказам отца, предыдущий герцог славился тем, что нещадно избивал слуг. Хотя о сыне лорда Джона подобных ужасов не рассказывали, Эверс все же приготовился к расправе: он ведь собирался совершить немыслимое.

Разбудить герцога Ролингза!

Он несколько раз стукнул в дверь и быстро отскочил, будто створка могла ударить его в ответ.

Прошло две или три минуты. Наконец дверь отворилась, явив взгляду большую комнату с плотно зашторенными окнами, выходившими на Гайд-парк, и стенами, выкрашенными в приятный серебристо-зеленый цвет с коричневато-лиловым бордюром.

С упавшим сердцем Эверс посмотрел в глаза Питерсу, камердинеру его светлости. Молодой человек, видимо, не имел никакого опыта услужения джентльмену, к тому же у него была только одна целая нога: правую ниже колена он оставил в каком-то заморском сражении. Молодой человек отстегивал деревянный протез, демонстрируя кухарке и судомойкам культю, чем напугал их до полусмерти. Нет, Питерс не относился к любимцам слуг на Парк-лейн, 22.

— Чего тебе надо, приятель? — изумленно прошипел камердинер. — Тебе ведь известно, что полковник еще спит!

Прежде чем Эверс открыл рот, чтобы выразить негодование обращением «приятель», из глубины комнаты раздался звучный голос:

— Полковник спал.

Питерс ухмыляясь обернулся к дворецкому.

— Ну ты влип. Не знаешь, что никто не смеет будить полковника? Смерти захотел?

— В чем дело, Эверс? — надменно полюбопытствовал герцог.

— Он ведь нездоров, — тихо пробормотал камердинер. — Ему нужен сон…

— Я бы не осмелился тревожить сон его светлости, если бы не крайние обстоятельства.

— Крайние обстоятельства?

Эверс уловил насмешку в голосе хозяина, и впервые с того момента, как он полчаса назад отворил парадную дверь, в нем проснулась надежда, что, возможно, он сохранит должность… даже став вестником беды.

— Если обстоятельства настолько крайние, что Эверс счел необходимым меня разбудить, тебе, Питерс, лучше его впустить.

Недовольно поджав губы, тот отступил, убрав с порога деревянную ногу, и дворецкий гордо прошествовал в спальню. Однако Эверса охватил ужас, когда он увидел человека, раскинувшегося на кровати с балдахином. Только долгие годы муштры не дали ему разинуть рот от изумления, но не удержали от восклицания: «Господи Боже!»

— Ладно, Эверс, — насмешливо улыбнулся Джереми. — Ты наверняка видывал и похуже.

Тот взял себя в руки, пересек тускло освещенную комнату, стараясь не наступить на раскиданные по полу вещи, свидетельства попыток камердинера распаковать сундуки герцога.

— Не совсем, ваша светлость, — чопорно отозвался дворецкий. — Надеюсь, вы простите меня, если я позволю себе послать за врачом. Дальше по улице живет отличный доктор Уоллес, который явится моментально.

Джереми был потрясен его словами… насколько может быть потрясен человек в остром приступе лихорадки.

— Прикуси язык, Эверс. Сейчас доктора ничем не смогут помочь. Мне нужно пропотеть, и через полчаса я буду в порядке.

— Он прав, мистер Эверс. — Камердинер прикрыл дверь в спальню и проковылял к сундуку, от распаковки которого его оторвали. — Приступы накатывают на полковника и так же быстро проходят. Не удивлюсь, если он встанет и к ужину будет в форме.

— Кстати, об ужине. — Полуголый Джереми откинулся на груду подушек такого вида, словно их скручивали в жгут. — Что делает вечером Мэгги?

Вопрос застиг Эверса врасплох.

— Мисс Маргарет, ваша светлость? — пробормотал он. — По-моему, ее служанка упоминала, что мисс Маргарет и месье де Вегу сегодня присутствуют на котильоне графа Олторпа.

— Что? — Джереми резко сел. — Ты хочешь сказать, что ее сопровождает этот лягушатник?

— Да, ваша светлость. Ведь он в конце концов ее жених. Ваша светлость, могу ли я посоветовать вам надеть рубашку? Когда человек страдает от лихорадки и у него жар, обычно рекомендуется…

— Верно, — произнес Джереми, откидывая простыни и являя себя полностью обнаженным. — Питерс, изволь подать мой мундир.

Потрясенный дворецкий быстро отвел глаза, но не смог удержаться от упрека:

— Ваша светлость! Я все-таки думаю…

— Парадный мундир, полковник? — осведомился Питерс.

Он доковылял до широкой герцогской кровати и, ухватив Джереми за мускулистую руку, помог ему перебраться на край.

— Парадный! — буркнул Джереми, спускаясь по ступенькам лесенки с крутых высот фамильного ложа. — Еще мне понадобится шпага, белые перчатки и ордена…

— Неужто, полковник? Ваши ордена? Все-все?

— Все до единого, — подтвердил голый Джереми, выпрямляясь во весь рост. Дворецкий взирал на него с почтительным ужасом. — Благодарю тебя, Эверс. Можешь идти.

— Но… в-ваша светлость! Вы же не собираетесь выехать…

— Конечно, собираюсь, Эверс. Я вдруг почувствовал желание нанести визит графу Олторпу.

— Но… — Эверс потряс головой, как собака, отряхивающаяся от воды. — Ваша светлость, я должен возразить. Совершенно очевидно, что вы нездоровы. С вашей стороны будет просто безумием выходить из дома в такой холод.

— Старина, — презрительно сморщился Питерс, накидывая на широкие плечи хозяина чистую белую рубашку. — Возьми себя в руки. Ты забыл, с кем говоришь?

Дворецкий принял оскорбленный вид.

— Я, безусловно, это помню. Я говорю с семнадцатым герцогом Ролингзом.

— Ничего подобного. Ты разговариваешь с полковником Джереми Ролингзом. А полковник не боится никого и ничего. Что доказывают его многочисленные регалии!

— Питерс, сапоги начищены? — осведомился герцог.

— Черствым сухарем, полковник, — отвечал тот, разворачивая бежевые панталоны. — В точности как вы любите.

— Отлично. — Хотя Джереми удалось справиться с нижним бельем без посторонней помощи, но чтобы натянуть узкие брюки и не упасть, ему пришлось опереться на плечо камердинера. — Эверс, вели подать мой экипаж сразу после отъезда Мэгги. У нас еще имеется та пара серых, которую дядя выиграл у принца Уэльского?

— Да, ваша светлость. Но…

— Превосходно. — Джереми натянул великолепно сшитый красный мундир. Тяжелые золотые эполеты сверкнули, когда Питерс расправил свисающую бахрому. Герцог оглядел себя в зеркале, поправил черные локоны упавшие ему на лоб, и приказал: — Меня повезешь ты, Питерс.

— Конечно, полковник. Думаю, что не забыл, как проехать по Лондону, хотя времени прошло немало.

— Ваша светлость! — воскликнул Эверс. — Вы же нездоровы! Я должен настоятельно просить вашего разрешения послать за врачом. Вам следует нынче вечером остаться дома и отдохнуть! Милорд, вы ужасно выглядите!

— Неужели так плохо? — удивленно спросил Джереми. — Ну, это потому, что Питерс еще не прикрепил мои награды. Подожди и увидишь, засверкаю, словно вдова бриллиантами.

Но Эверс не сдавался:

— К тому же вашей светлости непристойно являться к Олторпам на котильон без приглашения…

— Ты считаешь, граф Олторп пожалеет стакан пунша семнадцатому герцогу Ролингзу? — цинично усмехнулся своему отражению Джереми. — Не думаю. Питерс, можно что-нибудь сделать с этими локонами?

— Конечно, полковник. — Камердинер радостно взмахнул ножницами. — Надо их немножко подровнять. Дайте я накину вам полотенце, чтобы защитить мундир…

— Безумие, — пробормотал Эверс. — Боюсь, ваша светлость, вы не оставляете мне выбора. Ваше пренебрежение своим здоровьем вынуждает меня прийти к выводу, что я обязан известить лорда и леди Эдвард, как только они приедут…

Прежде чем дворецкий успел договорить, герцог круто обернулся, схватил Эверса за лацканы и поднял на шесть дюймов от пола. Онемевший дворецкий посмотрел на пол, над которым покачивался, затем на разъяренное лицо хозяина, который, судя по всему, далеко не так ослабел от болезни, как показалось Эверсу.

— Вот что, приятель, — прошипел Ролингз сквозь зубы. — Если ты хоть слово проронишь им о моей болезни, тебе не миновать неприятностей. Понял, что я сказал?

Эверс замер от страха, более чем когда-либо убежденный, что в дальних восточных странах хозяином завладел дьявол, и едва слышно пролепетал:

— Но, в-ваша светлость, они же… Они непременно заметят это, как только вас увидят.

— Я сам расскажу им, — холодно ответил герцог. — По-своему и в свое время. Мне не нужно, чтобы всякий раз, как я чихну, кто-то бежал с этим к тете и дяде. Ты будешь молчать. Понял?

Эверс от страха лишился дара речи, а камердинер задушевным тоном произнес:

— Не тревожьтесь, полковник. Если он проговорится, я сам о нем позабочусь. Я поступлю, как мы поступали с теми бенгальцами в Джайпуре…

Поясняя свое намерение, он провел рукой по горлу и изобразил предсмертный хрип.

— Не буду… не стану, — выдохнул Эверс. — Ваша светлость, я не скажу ни слова. Клянусь!

Джереми взглянул на него, не сознавая, что на его собственном лице отразилось отчаяние, чего не видел никто из знавших его в годы юности. Герцогу Ролингзу никогда ни в чем не было отказа. Раньше он не знал, что такое лишения.

— Смотри же держи язык за зубами, — проворчал он, ставя дворецкого на пол бережно, почти ласково, если учесть его гнев всего минуту назад.

Эверс прислонился к столбику кровати, чувствуя несказанное облегчение из-за того, что ему не пришлось отведать мощных герцогских кулаков. Сердце у него бешено колотилось, во рту пересохло. Господи, что же ему делать? Он служит сумасшедшему! Никогда и ни с кем из его семьи Ролингзы так не обращались.

А на что он рассчитывал? Видно, правду болтали люди о происхождении последнего герцога, такого поведения и можно было ожидать от сына шлюхи…

— Теперь, — невозмутимо продолжал Джереми, пока слуга начал подстригать ему волосы, — что за неотложные вести требовалось мне сообщить, Эверс?

Боже, он же совсем забыл!

— Я очень сожалею, милорд. Но дело в том, что Звезда Джайпура находится внизу в вестибюле.

— Ничего подобного.

— Простите, ваша светлость, — настаивал Эверс с некоторым возмущением. — Неужели вы думаете, что я стал бы тревожить ваш покой, если бы не был абсолютно уверен…

— Звезда Джайпура находится здесь, в комнате, — заявил Джереми, в растерянности оглядывая наставленные повсюду сундуки. — Питерс, где она?

— Тут, полковник.

Камердинер покопался в одном из сундуков и выпрямился, держа в руках маленький бархатный мешочек.

— Брось его сюда.

Герцог на лету поймал мешочек, вытряхнул содержимое на ладонь и протянул Эверсу руку, в которой лежал синий, как Средиземное море, драгоценный камень размером с детский кулачок.

— Вот она, Звезда Джайпура, в целости и сохранности.

Эверс растерянно уставился на сапфир.

— Но… простите меня, ваша светлость… Если это Звезда Джайпура, тогда кто же та юная индийская леди, которая стоит в холле?

Если ранее он испугался за свою жизнь, то сейчас, глядя на изменившееся лицо герцога, испытал настоящий ужас.

Глава 16

Старшую дочь графа Олторпа вряд ли кто-то мог назвать красивой. Лошадиные зубы, отсутствие подбородка, фигура, которую уже нельзя было счесть только пухленькой, все это складывалось в образ девицы некрасивой, если не сказать безобразной. Но Мэгги ничего подобного говорить не собиралась, ведь ей неслыханно повезло, и именно она получила заказ написать портрет мисс Олторп. Этой чести добивались многие художники. Чести и нескольких сотен фунтов вознаграждения. Однако Олторпы пренебрегли гораздо более известными портретистами, выбрав Мэгги, ибо никому из них не удалось в пробном эскизе отразить единственно красивую черту Корделии Олторп: ее сверкающие, как драгоценные камни, зеленые глаза. Никто этого не заметил, кроме Мэгги, которая, изучая девушку, уже отчаялась найти что-нибудь привлекательное и вдруг обнаружила красоту ее глаз, почти утонувших в складках жира.

Стоя перед завершенным портретом с бокалом шампанского в руках, Мэгги удовлетворенно подумала, что хотя улыбающаяся ясноглазая девушка на картине мало походит на довольно угрюмую Корделию, зато ее родители счастливы. А она, Мэгги, в срок, прямо к котильону, закончила работу и в срок получила такое необходимое ей вознаграждение.

— Просто чудо, — услышала она насмешливый голос и улыбнулась жениху.

— Не могу не согласиться. Факт, что кто-то готов платить столько денег за кусок холста с несколькими мазками краски, просто поражает.

— Я не то имел в виду, мадемуазель Герберт, — засмеялся Огюстен де Вегу. — Я говорю о том, как хитроумно вам удалось изобразить Корделию Олторп, девицу на редкость непривлекательную. Вы сделали ее почти хорошенькой, не слишком погрешив против истины.

— Вы меня оскорбляете, месье. Я портретистка и ничего не приукрашиваю. Рисую то, что вижу.

— Тогда мне хотелось бы смотреть на мир вашими глазами, мадемуазель, поскольку они добры и снисходительны, видят красоту повсюду, даже там, где ее не видит никто.

— Вы ужасный человек. — Мэгги шутливо ткнула его веером в грудь. — Мисс Олторп обладает многими достоинствами. Она поет, играет на фортепиано… очень неплохо. То, чего ей не хватает по части красоты, она восполняет талантом.

— Вы хотите сказать, деньгами. — Огюстен посмотрел в ту сторону бального зала, где молодая леди, о которой шла речь, беззастенчиво поглощала одну меренгу за другой. — Единственное, что может подвигнуть мужчину жениться на ней, это ее приданое.

Мэгги стала неторопливо обмахиваться веером. Несмотря на холодный февраль, в переполненном людьми зале было душно.

— Как ты жесток, Огюстен.

— Это не я жесток, дорогая, а окружающий мир, — беспечно откликнулся де Вегу. — У некрасивых женщин вроде Корделии Олторп нет шанса выйти замуж по любви. Разве что их привлечет столь же некрасивый мужчина. Но часто ли такое случается? Нет. Мне жаль огорчать вас, мадемуазель, но единственно привлекательным в мисс Корделии является кошелек ее отца.

Мэгги яростно сверкнула глазами.

— Может, ты и прав, однако незачем объявлять об этом вслух. Ты не представляешь, как я рада, что мне не надо бояться услышать нечто подобное о себе.

— Ma шер, — улыбнулся Огюстен, — на тебе женился бы любой, будь ты даже беднее церковной мыши.

— Так оно и есть, — напомнила ему Мэгги. — Я и вправду бедна. Зато никто не женится на мне из-за денег, поскольку у меня их нет.

— Верно, зато у тебя есть нечто более привлекательное.

— Неужели? И что именно?

— Твоя фигура, разумеется, — произнес Огюстен, с удовольствием любуясь нежным румянцем, мгновенно окрасившим ее щеки. Он знал, что так и будет.

Мэгги нервно оглянулась, чтобы посмотреть, не подслушал ли кто его слова. Хотя она убеждала себя, что достаточно повзрослела и набралась жизненного опыта, любые замечания относительно внешности приводили ее в смущение. Казалось бы, после нескольких лет в Париже она должна привыкнуть к лести и комплиментам, ведь французы в отличие от англичан открыто выражали свое восхищение красивой женщиной даже в более сдержанной атмосфере салонов и маленьких балов. Но Мэгги привлекала к себе внимание повсюду, хотя утверждения, подобные высказанному Огюстеном, заставляли ее чувствовать неловкость. Она продолжала ощущать себя неуклюжей девчонкой, какой была в детстве, несмотря на то что зеркало ежедневно убеждало ее в обратном. Тем не менее всякий, кто видел в ней красавицу, вызывал у нее смутное недоверие.

Впрочем, это вовсе не означало, что она не доверяет жениху. Огюстен де Вегу даже при склонности постоянно говорить комплименты был одним из добрейших и надежнейших людей, которых ей довелось знать. Высокий, обаятельный, лет на десять старше ее, Огюстен являлся завсегдатаем студии мадам Бонэр, его семью хорошо знали и уважали. Им принадлежали выставочные галереи в семи городах Европы и одна в Америке, их собрание живописи эпохи Возрождения считалось одним из самых ценных в мире. Сам Огюстен вечно разыскивал новые таланты, чтобы продвигать их в своем парижском салоне. Мадам Бонэр, столь же деловая, сколь и артистичная, позаботилась, чтобы несколько картин Мэгги попали ему на глаза. Именно Огюстен в свое время купил портрет Джерри, еще до того, как встретился с автором картины, затем планы месье де Вегу по содействию ей приобрели личный характер, и последние два года пребывания в Париже она редко проводила вечера не в его обществе.

Мэгги не была в него влюблена, и, когда Огюстен признался через две или три недели после их знакомства в своих чувствах, она только засмеялась, приняв все за шутку. Но он продолжал настоятельно ухаживать, и Мэгги в конце концов решительно сообщила, что не отвечает ему взаимностью.

Когда Огюстен входил в комнату, ее сердце не подпрыгивало, когда целовал ей руку, она оставалась спокойной. Мэгги знала, как будоражит и волнует любовь… Знала слишком хорошо, поэтому часто говорила ему, что он заслуживает большего. Он мог получить любую женщину, поскольку был богат и относительно хорош собой, если вас не отпугивала его густая рыжая шевелюра.

Но Огюстен, видимо, предпочитал азарт погони за единственной женщиной, причем влюбленной в другого… Хотя догадывался ли он об этом, Мэгги не знала, ибо и сама поняла, что сердце ее занято другим, лишь в тот день, когда умерла леди Герберт.

Огюстен, сопровождавший ее в Англию и присутствовавший, когда хирург Паркс сообщил мрачное известие, был свидетелем горя сэра Артура. Именно Огюстен готовил с викарием церемонию похорон, он был печальным вестником, которого Мэгги послала в Лондон к сестре Анне, находившейся на девятом месяце беременности. Огюстен успокаивал слуг, когда они завешивали черным крепом зеркала, украшавшие стены обеденного зала. Это Огюстен нашел Мэгги, рыдающую на террасе под окном спальни, где холод и уныние осени усиливали ее горе. Обычно красноречивый и разговорчивый, француз молча набросил ей на плечи сюртук и сел рядом. Так они просидели долго, словно в Парижской опере. Когда он наконец заговорил, то напомнил Мэгги, что если она согласится выйти за него замуж, то его мать станет матерью и ей. Конечно, это будет лишь свекровь, но все лучше, чем жить совсем без матери…

В другое время неуместность подобного замечания могла бы насмешить Мэгги, но в ту минуту она испытала только стыд, ибо плакала не из-за матери, а из-за себя. Сестра не смогла утаить от нее «Таймс» с рассказом о победе герцога в Джайпуре, который чуть ли не в одиночку разогнал мятежников, хотевших сжечь Дворец ветров, и о поразительной награде за это, дарованной ему магараджей. «Таймс» писала, что награда представляет собой весьма пикантный эпилог волнующей истории: подумать только, в наши дни, в наш век герою дарят за храбрость человеческое существо! Да все аболиционисты, все противники рабства наверняка поднимутся как один! Над этим смеялся весь Лондон.

Но для Мэгги сам факт, что Джереми вроде бы принял от магараджи индийскую принцессу (ибо ни о каком его отказе в газете не упоминалось), вовсе не казался ни забавным, ни пикантным. Она была раздавлена. За пять лет она не получила от него ни единой строчки, ничего свидетельствующего о том, что он помнит о ее существовании. Да и почему он должен помнить? Она только девушка, с которой он однажды целовался в конюшне. Зачем ему Мэгги Герберт, если он может владеть индийской принцессой?

Стыдно было рыдать и горевать по столь нелепому поводу в день смерти матери, но именно такому занятию предавалась Мэгги, когда Огюстен нашел ее и сделал ей предложение в последний раз, ибо теперь, взяв себя в руки, она дала согласие.

Она была не настолько погружена в свою печаль, чтобы не оценить заботу Огюстена о ее семье в последние дни материнской болезни. В конце концов что сделал для нее Джереми Ролингз? Ничего! За все время отсутствия он ни разу ей не написал, не передал ничего через своих родных, видимо, даже не вспоминал о ней с того дня в конюшне. Так что же она делает? Отвергает предложение достойного человека ради того, кто за долгие годы не удосужился послать ей весточку? Кто уехал в Индию и завел там себе принцессу?

А Огюстен столько для нее сделал! Меньшее, что она могла дать взамен, это стать ему хорошей женой. Мэгги понимала, что не полюбит никого, кроме герцога Ролингза, но они с Огюстеном были друзьями, и она искренне к нему привязана. Дружба и взаимная симпатия — прекрасное основание для брака.

Поэтому, вместо того чтобы в очередной раз отказать ему, что вполне бы случилось, не попадись ей вовремя газета, Мэгги сказала «да». А что ей оставалось?

Она взглянула на Огюстена, который обернулся поприветствовать знакомых. Да, буйная рыжая шевелюра не очень его украшала. Женщине такая роскошь придала бы шик, но мужчина выглядел, как любила говорить Беранж, ошеломительно. К тому же его мать! Эту женщину можно назвать испытанием для слабых душ, хотя сам он, в чем Мэгги не сомневалась, будет прекрасным мужем.

А ей так нужен хороший муж! Она не может провести всю жизнь, страдая по человеку, который забыл о ней на целых пять лет. О, конечно, существовало где-то письмо, якобы им написанное… И разве что-то меняет единственное письмо? Она явно ничего для него не значила. Она всего лишь одна из многих женщин, с которыми он провел несколько приятных часов… однажды солнечным днем.

Она и влюбилась-то в него от детской наивности. Значит, придется его разлюбить. Не важно, сколько это займет времени. Не будет она до конца своих дней любить Джереми Ролингза! Нет.

Мэгги так задумалась, что сначала не обратила внимания на стихнувшие вокруг разговоры. Она успела привыкнуть к шуму, толчее и духоте, сопутствующим модным светским развлечениям, поэтому на балу, среди говора толпы, ничто так не привлекает внимания, как голос, понизившийся до шепота. Мэгги с любопытством взглянула на собеседников Огюстена, сразу узнав лорда и леди Митчелл. Их собрание фламандской живописи соперничало с коллекцией семьи де Вегу, с ними Огюстен часто вступал в дружескую схватку на аукционах. Теперь все трое, повернувшись к ней спиной, пристально разглядывали кого-то среди танцующих.

— Понятия не имею, кто он, — громко заявил лорд Митчелл, которого не волновало, слышат ли его окружающие. — И вообще, Летиция, мне не нравится, что ты притащила меня сюда. Тебе известно, как не люблю я подобную толчею.

— Он должен быть знаменитостью, — настаивала его жена. — Олторпы ни за что бы не пригласили кого попало на представление свету единственной дочери.

Мэгги снова раскрыла веер. Значит, они просто заметили в толпе лицо, которое не смогли признать. Вот и все. Право, Огюстен бывает так забавен, его, словно женщину, интересуют мелкие детали и хитросплетения высшего света.

Бедный Огюстен, не умеющий скрывать своих чувств, особенно восторга. Мэгги с трудном убедила его не радоваться столь бурно ее согласию на брак с ним, когда он объявил себя счастливейшим из всех людей на свете, потому что их помолвка должна была оставаться тайной до окончания траура по ее матушке. Для Огюстена это был трудный год, который ничуть не облегчало то, что отец Мэгги отнесся к ее помолвке не лучше, чем к ее решению посвятить себя искусству. По убеждению сэра Артура, теперь первейшим долгом младшей дочери было посвятить себя заботе о нем. Он рассчитывал, что Мэгги вернется в Герберт-Парк, хотя еще две дочери жили неподалеку.