- Да об этом весь город знал. Все это видели. И потом... У меня же были связи среди служащих комендатуры. Со многими мы прежде работали.
      - Где? - спросил я резко.
      - Я... Видите ли, я раньше служил... ой! - он, наверное, прикусил язык, когда джип подпрыгнул на очередном ухабе, и ненадолго замолк. Потом спросил: - А мы так не перевернемся?
      Я оставил его вопрос без ответа, и через некоторое время он продолжил:
      - Я работал в местном комитете. На небольшой должности...
      Все они теперь работали на небольших должностях. Все как один. И никто ни к чему не причастен. Как будто это меняет дело. Как будто мы пришли сюда для того, чтобы найти виновных и отомстить им, и наказать их. Как будто эта месть, это наказание может хоть что-то поправить.
      Но почему они снова лезут наверх, почему они снова рвутся к управлению? Почему?! Потому, что ни на что больше не способны? Потому что вообще ни на что не способны - даже на то, чтобы понять эту истину?
      И почему мы не в состоянии воспрепятствовать им?
      - Ясно, - оборвал его я. - Говорите о коменданте.
      - Он отправил отсюда три контейнера. Я знаю человека, который оформлял документы. Я знаю, где его можно найти.
      Дурак. Что пользы сейчас в твоем знании? - подумал я, посмотрев вокруг. Мертвый город, засыпаемый пеплом. Стена дыма над комбинатом у нас за спиной. И ежесекундная угроза взрыва, который не оставит в этом городе камня на камне. Если там в одном из резервуаров действительно Энол-К, сюда не пошлют даже похоронную команду. Но как, как это могло случиться? Ведь оккупационные власти взяли все под свой контроль, ведь лучшие экономисты, политики, военные мира объединились в ООН с единственной целью - вывести эту страну из состояния катастрофы и спасти Землю. Почему же постоянно нас преследуют здесь неудачи, почему срываются, оказываются несостоятельными планы, почему наши люди продолжают без пользы гибнуть на этой земле? В чем мы ошиблись? Или мы просто уже безнадежно опоздали?
      Или мы сами уже поражены той болезнью, что сгубила эту землю, но упорно не хотим замечать этого?
      Если этот тип говорил правду, то такое объяснение оставалось единственно верным. Только уж больно не хотелось ему верить. Потому что, как ни странно это может прозвучать, даже после полутора лет, проведенных на этой земле, у меня в душе тогда жили еще какие-то идеалы. И я не верил, я не хотел поверить ему. Наверное, я надеялся еще найти какое-то иное объяснение. Но теперь мне трудно сказать определенно, что мною тогда двигало. Потому что я, каким я был тогда, уже умер. Того человека больше нет. А я сегодняшний... мне этого уже не понять.
      Джип выскочил на набережную и помчался вдоль озера к замку. Этот, на заднем сиденье, вдруг замолчал, и я не сразу понял, почему. Потом посмотрел налево, и до меня дошло. Зрелище действительно было поразительное. Пепел, садясь на поверхность воды, не тонул, а покрыл ее тонким сплошным слоем, и теперь озеро напоминало темно-серую гаревую пустыню, над которой ветер поднимал небольшие вихри черной пыли. Пустыню, поверхность которой плавно покачивалась в такт бегущим в глубине волнам. Я посмотрел назад, но в туче поднятого джипом пепла ничего не увидел. Начальники отрядов меня не вызывали - значит, пока что мое вмешательство не требовалось.
      Джип свернул на мост и остановился перед воротами замка. На площадке стояло несколько засыпанных нетронутым пеплом автомобилей - и все, и ни единого следа вокруг. Комендатура была мертва.
      - Ведите, - сказал я этому типу, выходя из джипа и отряхиваясь. Он нехотя двинулся вперед, к главному входу, над которым висели, припорошенные пеплом но все равно необычайно, неожиданно яркие в окружающем темно-сером мире флаги этой страны и ООН. Мы всегда старались подчеркнуть, что пришли сюда не как оккупанты и захватчики, пришли лишь для того, чтобы помочь и спасти - пусть даже против воли самих спасаемых. Но кого здесь это волновало? Что для них, населяющих эту землю, значит их флаг, или ими же выбранный парламент, которому мы уже передали почти все полномочия во внутренней политике? Да ровным счетом ничего! Я уже тогда осознавал, что мы с ними живем в совершенно разной системе понятий, и вещи, кажущиеся нам очевидными и естественными, им совершенно чужды.
      Мне пришлось самому открывать дверь - сил у этого типа не хватило - и мы оказались в большом холле. Меня, помнится, удивило еще когда мы получали задание, почему потребовалось размещать комендатуру именно здесь, в галерее. Поначалу - да, тогда была вполне понятная неразбериха. Но прошло три года, достаточный срок, чтобы подыскать здание более подходящее. Пожелай местные жители вернуть галерею в прежнее качество, это бы случилось. Значит, не пожелали.
      - Вот, пожалуйста, - услышал я сквозь треск его рации. - Вот здесь висели портреты кисти Ван Дейка, Хаустера, три пейзажа Джан Карма. Где они все, по-вашему?
      - Даже если вы говорите правду, сомневаюсь, что найдутся какие-то документы.
      - Документы - нет. Документов конечно нет никаких. Но есть счета на оплату некоторых услуг. Оплату через посредство оккупационного банка. Эти счета достаточно показательны, и они должны сохраниться. Идемте, я покажу, где архив.
      У меня загорелся красный индикатор на правом стекле респиратора, и пришлось остановиться, сменить фильтр. Старый я просто выбросил - времени посмотреть по цветовой таблице, что именно вывело его из строя, не было.
      - Ахмед, останешься здесь, обеспечишь связь, - бросил я, обернувшись в его сторону. - Ведите.
      Ахмеда я тоже больше никогда не видел.
      Мы поднялись по лестнице, долго копались в бумагах в канцелярии комендатуры. Я мало разбирался в этом деле, пришлось положиться на своего провожатого. Если мы отсюда выберемся, найдутся люди, которые во всем разберутся, думал я, складывая отобранные бумаги в папку. Хотя я сомневаюсь, что у нас хватило бы материалов для суда над комендантом, останься он жив тогда. Но, судя по всему, его прихлопнули свои же помощники, когда они стали разбегаться из города накануне катастрофы. Они знали о диверсии, они сами, наверное, готовили все это. И комендант знал. Не мог не знать. Этот тип - лица его я так никогда и не увидел, но прекрасно запомнил почти безумный блеск его глаз за стеклами респиратора захлебываясь рассказывал мне, что здесь творилось. Они не завербовали его, коменданта, которого прислали в город оккупационные власти. Они его не купили. Они просто сделали его точно таким же, как они сами. Лживым, жадным, корыстным, нечистоплотным. Что, что такое, какая зараза таится в этой земле, что превращает людей в животных? И есть ли у мира средство борьбы с этой заразой? - думал я, слушая, как этот тип описывал нравы в аратской комендатуре. Мы прошлись по верхнему этажу бывшей галереи, потом спустились вниз, побывали в апартаментах самого коменданта и спустились еще ниже, в подвал.
      - А вот сюда они приводили девочек из города. Почти каждый день, я слышал это от своего знакомого.
      - А откуда это знал ваш знакомый? - зло спросил я.
      - Он сам их приводил. Я могу назвать его адрес. Комендант любил молодых девочек, да и девочкам это занятие нравилось. Не такое вредное, как работа на комбинате. А расплачивались с ними всякими шмотками, это понадежнее денег...
      Я стоял в дверном проеме у входа в роскошно обставленную комнату с зарешеченными окнами где-то под потолком. Это меня и спасло, потому что именно в тогда взорвались-таки резервуары, и земля содрогнулась. Потолок прямо над головой этого типа, замершего в недоумении посреди комнаты, раскололся надвое и через секунду обрушился вниз. Меня бросило назад, на крутую лестницу, по которой мы спустились в полуподвал, сильно ударило плечом о ступени, а потом что-то - наверное, отколовшийся пласт штукатурки - упало сверху на голову, и я потерял сознание.
      Очнулся я уже поздно ночью, в полной темноте - светился только красный индикатор на стекле: требовалось срочно заменить фильтр. Я с трудом освободил руку, наощупь проделал, задержав дыхание, эту операцию, затем выбрался из-под заваливших меня кусков штукатурки и стал вслепую искать какой-то выход. Мне очень повезло - наверное, многие тогда остались живыми лежать под развалинами. Но выбралось лишь несколько человек, а спасателей сюда послать не решились. Да и мало смысла в работе спасателей там, где все заражено Энолом-К. Мне сказочно повезло, потому что выбравшись наружу, я выходил из города по одному из немногих слабозараженных путей. Все остальные, сумевшие тогда уйти, вскоре умерли. Все без исключения. Уцелел лишь я один. В том нет моей вины. Это было, наверное, предопределено. Потому что на этой проклятой земле должны работать именно такие люди, как я. Другим здесь просто не справиться.
      А я - я готов на все. Я не дрогну и не отступлю. Во мне не осталось жалости и сострадания. Им не место на этой земле. Тех, кто ее населяет, спасать уже поздно. И даже готовые сегодня осудить меня, это понимают. Пусть они не решаются сами себе сознаться в этом - но они понимают.
      После Арата я уже никогда и никого не старался спасти. А если требовалось - убивал без жалости. Потому что другого выхода просто не существует.
      И на этот раз я буду оправдан.
      Да, я знал, что после взрыва плотины город попадет в зону затопления. Я не мог не знать, хотя никто не сумеет доказать это, а на суде я ни в чем не сознаюсь. Я знал, что погибнут многие десятки тысяч человек. И это я, именно я убил их, отдав приказ о взрыве. Потому что они сами виновны в том, что я стал таким человеком. Они сами сделали меня таким. Я не знаю, что такое таится в этой страшной стране, что превращает людей в чудовищ, готовых на все ради абстрактной идеи, но осознаю: я и сам уже смертельно поражен этой болезнью. Эту болезнь нельзя выпустить отсюда на свободу, иначе она погубит весь мир, все человечество. Она гораздо страшнее всех тех бедствий, которые привели к необходимости оккупации, она и есть первопричина всех этих бедствий. Я не знаю, как определить эту болезнь и как назвать ее. Я знаю одно - ее можно победить, лишь уничтожив их всех. Всех без исключения. До четырнадцатого колена. И я и мне подобные сделают это, как бы весь мир ни сопротивлялся нашим действиям и ни пытался их предотвратить. Мы знаем, что делаем, и нас ничто не остановит. Мы должны их уничтожить, и мы их уничтожим.
      А потом уйдем сами.
      Потому что это единственное, ради чего мы еще можем жить.