У ворот Трусинского ущелья, где Терек, вырываясь из теснины, катится по широкой Кобийской долине, за околицей окраинного осетинского села Окроканы шумно веселилась небольшая толпа народа. Пели, смеялись, плясали, но видно было, что люди собрались не на праздник: все вооружены с головы до ног, и ни одной женщины среди них. Поодаль оседланные кони ржали, нетерпеливо ударяя копытами в землю.
      Над вьющейся вдоль Трусинского ущелья тропинкой поднялись и заколыхались столбы пыли, все приближаясь к собравшимся. Скакали верховые, но выступы скал пока еще скрывали их. Вскоре над краем отвесной скалы внезапно появились всадники, – словно из-под земли выросли. Там, где они появились, тропинка была так узка, что казалось: кони вот-вот сорвутся со скалы. Очертания всадников были вычеканены на синем краешке неба. Но, появившись внезапно, они так же внезапно исчезли за новым выступом скалы, словно земля, породив их на миг, тотчас же увлекла обратно в недра свои.
      Всадников узнали.
      – Нугзар едет! – радостно закричали собравшиеся.
      Да, это Нугзар гнал коня к ордам преданных ему осетин, с которыми должны были здесь соединиться мтиульские отряды, чтобы вместе двинуться на Хеви.
      Осетинам давно уже хотелось сокрушить маленькое грузинское племя, вонзающееся клином между ними и кистинами и мешающее их безнаказанным набегам на Грузию, давно уже хотелось раздавить этот маленький народ, со всех сторон окруженный врагами и все же самоотверженно защищающий ворота Грузии и потрясающий острым мечом своим направо и налево во славу отчизны.
      Поэтому и приняли осетины предложение Нугзара Эристави; поэтому искренно радовались прибытию Нугзара. Одно только изумляло их: где же люди Нугзара? Им было невдомек, что мтиульцы, перевалив прямо через Ломиси, миновали окроканских осетин.
      – Верно, дружина следом идет. Сам вперед поскакал – поход объявить! – говорили в толпе.
      Осетинские вожди, вскочив на коней, полетели навстречу Нугзару, который только что выехал из-за последнего выступа скалы на широкую дорогу.
      Кони столкнулись грудь с грудью, и только тогда осадили их всадники с такой силой, что у них подогнулись задние ноги.
      – Доброй дороги! – крикнул Нугзар.
      – Доброй дороги и вам! – ответили осетины.
      – Ну как? Все ли собрались?
      – Все до единого, господин! Все готовы служить тебе!
      Выражение удовольствия мелькнуло на лице Нугзара, но тотчас же исчезло.
      – Спасибо, спасибо, мой Навруз! – пробормотал он. Тяжелое раздумье легло на его лицо. Он знал, что противники ждут поддержки от мтиульцев, если же сказать им правду, нелегко будет удержать здесь жителей Трусинского ущелья. Поэтому высокомерный Нугзар молчал в замешательстве.
      – Чуть не позабыл, мой господин, сообщить вам... – начал Навруз.
      – О чем? В чем дело? – нетерпеливо перебил его Нугзар.
      – Вернулся посланный от лезгин.
      – Какой ответ принес он?
      – Нынче же ночью лезгины перевалят к нам через горы.
      – А правду ли они говорят? Не обманут? – недоверчиво спросил Нугзар. Но тотчас же спохватился. – Теперь я знаю, как с ними поступить! – мрачно процедил он сквозь зубы.
      И с этого мгновенья переменился Нугзар: голос его, прежде вкрадчивый и неуверенный, снова зазвучал властно и строго.
      – Едем, – и завтра померкнет солнце мохевцев! – С этими словами выпрямился он в седле и стегнул коня нагайкой. Конь заиграл, загарцевал под ним. И вскоре обычным своим повелительным голосом Нугзар отдавал приказания в лагере Окроканы.

      Передвижения Нугзара Эристави были известны мохевцам. Разведчики, отважно проникавшие во вражеские войска, следили за их расположением; да и осетины не умели держать язык за зубами и за моток шерсти охотно продавали любую тайну.
      И вот однажды тихим вечером, на закате, Гоча собрал своих людей и, благословив их, сказал:
      – Люди общин! Мтиульцы отложились от Нугзара Эристави, но войны нам не избежать. К Нугзару примкнули лезгины. Не хочу скрывать от вас, что борьба предстоит жестокая. Многим матерям суждено облечься в одежду скорби, многие из наших сынов не вернутся домой, потому что Нугзар жесток и кровожаден. Трудное дело предстоит нам, но чем труднее победа, тем драгоценней она! Пускай на каждого из нас придется десять врагов, – победа все же будет за нами, потому что мы правы перед богом и людьми. К нам врываются они в дом, нам несут разорение, наших женщин грозятся обесчестить, и клянусь вам: великое блаженство – принять смерть в борьбе против подобного зла!.. Кто из вас удачлив, у кого бьется в груди мужественное сердце, у кого неукротимая сила в руках? Все за одного, и один за всех! Позор тому, кто трусливо побежит от врага, подступившего к порогу дома, тому, кто побоится смерти!.. Проклятие изменнику!
      – Аминь! – загудела толпа, и горы повторили клятву. Народ глухо шумел. Слезы затуманили глаза Гоча.
      – Хорошо вам, молоды вы, сила и ловкость в ваших руках. Будете биться с врагом! Слава защитникам правого дела!
      Все собрались в круг под стенами храма, где на кострах в медных чанах варилась убоина, чтобы пожелать друг другу счастья за общей трапезой и проститься. Кто знает, чье солнце померкнет завтра, чьи очи закроются, чья мать будет лить горючие слезы?

      Сумерки спускались; медленно угасал день. Последние лучи солнца печально прощались с горными вершинами. Туман выползал из земли и стлался мглою по зелени луга. В деревне Сиони ударил колокол, давая знак ночной страже встать на дозор. В сыром и влажно-отяжелевшем воздухе колокольный звон разносился как-то особенно скорбно. Мохевская охрана была сегодня тревожна, печать заботы лежала у всех на лицах. Обостренный слух ловил каждый шорох. Этой ночью ждали нападения нугзаровых орд, и все настороженно готовились к отпору.
      Кто-то тихо приоткрыл дверь в комнату Гоча и замер на пороге. Старик с обнаженной головой стоял перед маленьким распятием и жарко молился. Его обычно гладкие волосы буйно вздымались на высоко закинутой голове. На шее, под сморщенной старческой кожей, напряженно вздувались вены. Всеми помыслами своими он погружен был в молитву.
      Вошедший не посмел нарушить священную тишину. Он сам опустился на колени и вдруг расслышал свое имя в молитвенном шепоте старика. «Боже, дай с честью прожить моему Ониое!» Онисе вздрогнул. Старик обернулся, подошел к нему и, положив руки ему на голову, взволнованно повторил:
      – Боже, дай с честью прожить моему сыну!.. Отврати от него позор... Отними у него жизнь раньше, чем с головы его сорвут шапку – достоинство мужчины!
      Две слезы скатились с исхудалых щек старика. Он торопливо вытер их и опасливо огляделся, словно боясь, не заметил ли кто-нибудь его слабости. Не выдержал Онисе, слезы навернулись на глаза. Понял он, как сильно любит его отец; что станется с ним, если сыну будет грозить опасность? А между тем опасность стоит у него за спиной! Завтра, в лучах восходящего солнца, сверкнет острие клинка и со свистом вонзится... в кого? На чьем лице застынет последняя улыбка?
      – Отчего ты плачешь, отец?
      – Кто знает, сын мой, что ожидает тебя завтра! – прошептал старик.
      – Что может меня ожидать? Прогоним врага и заживем мирно!
      – Да будет так, – сказал старик, обнимая сына. – Иди, Онисе, пора, да хранит тебя бог! Знай, если ждет тебя смерть, на то воля господня. Сумей умереть с честью, с отвагой, так, чтобы Хеви не стыдно было хоронить тебя.
      – Сам увидишь, отец!
      – Помни, что защищаешь землю, где родились и жили твои предки, где покоятся их кости, и не уступай в храбрости им!.. И они немало сил положили на защиту отчизны своей, священной их кровью до самой сердцевины пропитана земля. Теперь – ваш черед... Ну, довольно, иди!.. – голос старика оборвался.
      Онисе повернулся и быстро вышел. Отец проводил его глазами. Потом провел рукой по лбу.
      – Пора к своим, к дружине!

      Онисе спешил в Наровани, где ему приказано было охранять дорогу, следить за врагом, чтобы вовремя сообщить о его приближении.
      Он шел крадущимся шагом и вдруг далеко позади себя услышал шорох и хруст камней. Как тигр, отскочил он бесшумно в сторону и, спрятавшись за скалой, стал поджидать идущих.
      Вскоре на тропинке показались двое – мужчина и женщина. Впереди семенил навьюченный ослик. Должно быть, пастухи, везущие сыр для ополченцев.
      Убедившись, что это свои, Онисе хотел выйти из засады, как вдруг услышал свое имя. Он затаил дыхание.
      Путники говорили громко. Голоса их звучали сердито.
      Поравнявшись с Онисе, они присели на камень отдохнуть.
      – Послушай, – говорил мужчина, – клянусь, не могу дольше терпеть!.. Истаял я совсем, а сердце твое все не смягчается.
      – Что же мне делать, если не люблю тебя?
      – Долго терпел я, и вот... море бы высохло от жара души моей... Лучше б умер я, дорогу тебе расчистил...
      – Почему не оставишь меня в покое? Чего тебе надо от меня? Не могу я полюбить тебя.
      – Как мне оставить тебя, ты ведь жена моя! И шапка на мне, и у меня честь мужская...
      – Так что же мне делать с тобой?
      – Что? Женой моей быть!
      – Будет тебе, парень, побойся бога! Сказала, что не люблю, тебя, и все!
      Мужчина умолк и поник головой. Но вскоре заговорил опять, и в голосе его зазвучала угроза.
      – Смотри, жена!.. Ты хоть себя пожалей, если я не дорог тебе!..
      – Себя жалеть? Зачем? Убьешь меня – успокоится мое сердце...
      – Значит, не бывать этому? Никогда не полюбишь меня?
      – Нет!
      Мужчина схватился за рукоятку кинжала.
      – Значит, ты хочешь быть с ним?... И ты думаешь, что я уступлю, отдам тебя ему? Богом клянусь, убью и тебя, и его, и сам вместе с вами умру, но радости с тобой не дам никому!
      – Вот я, убей меня!.. Зачем другим грозить? Он-то чем виноват?
      Мужчина вскочил.
      – Значит, умереть хочешь?... Хорошо, я тебя убью, но прежде принесу тебе отрубленную голову Онисе...
      С этими словами метнулся он в сторону от тропинки и, не разбирая пути, кинулся вниз, к лагерю мохевцев. Женщина закричала, побежала вслед за мужчиной и стала звать его с тоскующей мольбой в голосе:
      – Гугуа, Гугуа!.. Не губи меня, не делай этого!.. Горе, горе мне! О-ох!
      С воплем подбежала женщина к отвесному краю утеса, но не успела она броситься вниз: кто-то схватил ее за плечи и обнял.
      Женщина обернулась и, слабо вскрикнув: «Онисе!», упала на грудь любимому.

      Полночь миновала. Полный месяц сиял на чистом небе и струил белый свет на окрестные горы.
      Онисе и Дзидзия все еще сидели, покоренные страстью, забыв обо всем на свете. Лунные отсветы мягко трепетали на побледневшем лине Дзидзии. Онисе брал ее голову в обе руки и, повернув к небесному светилу, глядел, не отрываясь глядел на милые ее черты или вдруг в яростном порыве принимался целовать и обнимать ее. От каждого прикосновения трепетали они, как ивовые листья, и сладко бились и таяли их сердца. Оба забыли, где они, кто они, и лишь одна жажда – слиться, слиться навек! – владела ими.
      Вдруг где-то неподалеку раздался выстрел, и они вскочили на ноги.
      Рассеялся туман блаженного самозабвения. Только теперь вспомнил Онисе о долге своем; страшная правда клещами схватила его сердце. Перед его глазами возник образ молящегося Гоча, слова отцовского благословения зазвучали в ушах... Грозное видение предстало перед ним: там, внизу, избивают товарищей его, беспечно опавших в надежде, что он их охраняет.
      Между тем стрельба в лощине участилась. Там сверкали ружейные дула, и длинные огненные языки, с гулом вылетавшие из них, повергали ниц храбрецов с львиными сердцами и гасили их жизни.
      Онисе взглянул на Дзидзию, сердце его вскипело, злая мысль метнулась в обезумевшей голове: «Колдовски заворожила меня, колдовски погубила!.. Прощай моя честь!» И он кинулся вниз в ущелье, – погибнуть вместе с товарищами, жизнью заплатить за свое мгновенное счастье. Но было уже поздно: враг занял их укрепленную траншею, и вражье знамя развевалось над трупами товарищей Онисе.

      Онисе бежал вниз в беспамятстве, ничего не сознавая.
      Неприятель истребил почти всех защитников первой траншеи. Много храбрецов погибло бесславно, не испытав себя в бою, не померившись силой и храбростью с врагом. И виноват в этом он, Онисе! Раскаяние когтило его сердце, безжалостно терзало его.
      Он бежал, как одержимый; растрепанные волосы развевались, одежда была изодрана, мутный взгляд беспокойно блуждал, вихрь мыслей гудел в воспаленном мозгу.
      Он бежал навстречу врагам. Умереть!.. Умереть от той же руки, что лишила жизни его товарищей, от удара копья, окрашенного невинной кровью его соседей!
      Вот уже близко луг, где победители, возвращаясь в свой лагерь, с веселыми кликами попирают ногами трупы доблестных защитников родины. Вдруг какие-то люди остановили Онисе. Уцелевшие мохевцы из разбитого отряда.
      – Стой, ты кто? – и ружья уткнулись ему в грудь.
      – Кто я? – дрожа от злости, переспросил Онисе. – Стреляйте в меня, убейте!.. Сделайте доброе дело!
      – Ба, Онисе, ты? – воскликнул один из мохевцев, и все опустили ружья.
      – Слава господу, что хоть ты остался жив, – прибавил другой.
      Онисе скорбно взглянул на говорящего; но вдруг глаза его сверкнули гневом: он подумал, что ополченец знает о его позоре и издевается над ним, и пламя стыда и бешенства охватило его.
      – Убейте меня, я достоин смерти!.. – закричал он. – Не надо меня щадить! Или вы ослепли и не видите, что я, мужчина, плачу, как баба!..
      Мохевцы смотрели на него с удивлением.
      – Так, значит, вам не жаль меня?... Хотите, чтобы вечно терзал меня стыд? Не будет этого... Онисе не станет жить опозоренным, на радость врагам! Вижу, вы радуетесь, радуетесь? – Онисе горько заплакал и кинулся обратно к вражескому лагерю.
      Сперва мохевцы растерялись, но скоро опомнились, догнали, остановили его.
      – Куда ты? Что ты задумал, несчастный?... Разума лишился? – кричали они на него, а он изо всех сил старался вырваться из их рук.
      – Чего вам надо от меня? Почему не пускаете? Я хочу, чтобы меня изрезали на куски, те самые руки, которые зарубили товарищей моих... Ах, так? Тогда я сам сумею казнить себя! – Онисе выхватил пистолет. Но один из мохевцев ударил его по руке и выбил оружие.
      Мохевцы решили, что Онисе не вынес гибели своих товарищей и потерял рассудок. Ничем не могли они помочь ему, только обезоружили его, связали ему руки и насильно повели с собой.
      – Безжалостные, чего вам надо от меня? – горестно восклицал Онисе, и горькие слезы бессилия текли по его лицу. – Почему вы не дали мне умереть?... Какая вам прибыль от моего позора? – твердил он непрестанно.
      Но никто больше не слушал его. Опасность нависла над ними, и они спешили туда, где Гоча укрепился с оставшимися отрядами.

      Шли они порознь, по двое, по трое, сжав губы, сдвинув брови, молчали, и лишь глаза горели недобрым огнем.
      Тяжко им приходилось: даже с врагами не успели сразиться и теперь должны были либо сдаться им, либо бежать от них трусливо тайком, либо подставить им свои шеи, чтобы кровожадный Нугзар перерезал их всех до одного, как баранов.
      Они жаждали боя, а им не пришлось сделать ни одного выстрела; ночью напали на них, подкрались к спящим – и кто знает, сколько юношей, достойных быть воспетыми в стихах, опора общин, гордость друзей и соседей, погибло бесславно!
      А что ждет уцелевших? Всенародный позор, потому что в горах смеются над оплошностью, а поражение считают несчастьем. Неосмотрительных презирают, глумятся над ними, погибшим сочувствуют, жалеют их.
      Ошеломленные своим поражением, еще не успели мохевцы подумать о том, как могли нугзаровы орды подкрасться к ним не замеченными даже охраной.
      Одно только утешение было у них: вели они троих людей со связанными руками, троих людей, заподозренных в том, что они указали путь отрядам Нугзара. Двое из них были осетины, однажды убежавшие от своих и нашедшие приют в Хеви. Эти двое могли стать шпионами. Но третий был мохевец, и это накладывало клеймо бесчестия на все Хеви. От стыда разрывались их сердца.
      Обессиленный, опустошенный душевно, шел с ними Онисе, не смея смотреть никому в глаза.
      – Онисе, тебя тоже задержали? – окликнул его кто-то. Он поднял глаза и замер от удивления.
      Перед ним стоял Гугуа, бледный, дрожащий.
      – Гугуа! – с усилием произнес Онисе, вопросительно глядя на его связанные руки.
      – Меня обвиняют в измене, – глухо проговорил Гугуа и сплюнул с презрением и злостью.
      Слишком хорошо знал Онисе этого человека, чтобы поверить в его измену. Помнил он также, зачем побежал Гугуа к лагерю мохевцев: только затем, чтобы найти Онисе и убить его.
      «А что, если?...» – подумалось вдруг ему. – «Гугуа ненавидит меня и, зная, что в эту ночь я стою на страже, он мог стать изменником, чтобы мне отомстить...» – Онисе нахмурился и скрипнул зубами.
      – Что же ты молчишь?
      – О чем нам говорить?
      – Так тебе не о чем говорить со мною? – с горечью воскликнул Гугуа. – Ладно, буду и я молчать... Благодари бога, что нечем мне оправдаться, а то, клянусь святыми, не уйти бы тебе от мести моей, недолго бы позволил я тебе глядеть на небо... А теперь настал твой день! Распустился твой цветок, засияло твое солнце... На то, видно, воля божья: пусть сияет оно!.. О жизни не жалею, об одном только горюю, что в глазах всех я изменник, что клеймо предателя на мне...
      Гугуа умолк. Угрюмо опустил он голову, словно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Он глубоко вздохнул и отошел от Онисе.

      Еще день не успел расстаться с ночью, когда грозное волнение охватило все стоявшее в Сионской крепости войско Хеви. Воины узнали о беде, постигшей защитников передней траншеи. Все, как один, они возбужденно требовали мести.
      – Мести, мести требуем за кровь братьев наших! – кричало войско.
      Один только Гоча хранил спокойствие. Он неустанно раздумывал над происшествием. Не мог он понять, как случилось, что неприятель прошел незамеченным, когда охрана траншеи была поручена его сыну, вернейшему из верных.
      – Рассказывайте, говорите скорей, как было дело? – торопил Гоча вернувшихся мохевцев.
      – А так было, что эти вот два осетина перебежали врагам и провели их в нашу траншею.
      Мохевец умолк.
      – А еще? Больше никого не было с ними? – тревожно опросил Гоча.
      – Эх, хорошо бы, если б не было!..
      – А кто еще? – сверкнул глазами Гоча.
      Мохевец молчал. Трудно было ему назвать имя предателя.
      – Кто же? – крикнул Гоча.
      – Гугуа.
      – Кто? Что ты сказал? – переспросил хриплым голосом Гоча, надеясь, что ослышался.
      – Гугуа! – повторил мохевец.
      Тяжко было Гоча услышать имя своего соседа; ведь он, Гоча, – духовный пастырь общины, к которой принадлежал и Гугуа. Он в ответе за нравственное состояние каждого члена общины.
      – Боже, чем же мы прогневили тебя, что ты покрыл нас позором, что брат изменил брату! – с глубоким вздохом произнес старец.
      Позорный поступок горца мог внести смуту в боевые ряды.
      Долго молчал старик. Непрестанно менялось его подвижное лицо, отражая неутомимую работу мысли.
      Вот провел он рукой по лбу, и задумчивость на его лице сменилась каким-то робким, неуверенно-вопросительным выражением. Единственный сын Гоча был с ними. Почему же вестник ничего не говорит о нем? Или жаль ему несчастного отца? Если погиб, почему не утешить родителя хотя бы вестью о том, какую отважную смерть принял сын? Не выдержал старик и. испытующе глядя на ратника, спросил его тихое.
      – А где Онисе? Почему не расскажешь о нем?
      – Онисе, бедняга!.. Чуть было не помешался он... Если б не мы, погубил бы себя безрассудно.
      Тяжесть свалилась с плеч Гоча. Сын его жив и вел себя доблестно.
      – А где он теперь?
      – Успокоился немного и остался с товарищами, – ответил ратник. – Он так убит горем, что ножом не разомкнуть ему рта!
      – Ступайте, скажите товарищам, чтобы получше следили за преступниками... Мы же помянем бога и пойдем мстить за братьев наших! – торжественно произнес Гоча и вышел во двор, где шумел и волновался народ, с нетерпением ожидая часа выступления в поход.

      Дружина Хеви разделилась на три отряда, и каждый отряд пустился в путь под предводительством своего вождя. Решено было с трех сторон напасть на занятую врагом траншею и отбить ее. От этого боя зависели жизнь и судьба Хеви.
      Воины шли улыбаясь. Каждый знал, что исполняет свой священный долг, и пусть даже смерть подстерегает его, – слава храбрых надолго останется в народе и разнесется далеко в горах. Месть разжигала жажду боя.
      Онисе шел среди ратников мрачный и подавленный. Храбрый и самоотверженный от природы, был он сейчас вдвойне бесстрашен, готов был искупить тяжкую вину свою хотя бы ценою жизни.
      Небольшому отряду под его предводительством было приказано бесшумно напасть на передовую стражу неприятеля, забрать ее в плен или истребить, но так, чтобы об этом не узнали главные силы врага и не успели приготовиться к встрече мохевцев.
      Онисе шел во главе своего маленького отряда, полный решимости выполнить приказ. За ним гуськом следовали остальные, шагая по тропинке с величайшей осторожностью, стараясь ступать по следам Онисе. Требовалась большая осмотрительность и ловкость, чтобы, не задевая камней, бесшумно продвигаться в темноте. Мохевцы, обутые в мягкие чувяки из разноцветного сафьяна с такими же подошвами, беззвучно крались, ощупывая ногами каждую пядь дороги. Вдруг Онисе остановился и лег на землю. Мгновенно и другие прижались к земле, бесшумно вынув кинжалы из ножен.
      Вскоре впереди показался отряд в пять человек, шедший так же осторожно, в полном молчании. Когда последний из отряда поравнялся с Онисе, тот вскочил на ноги, остальные тоже повскакали, и, мгновение спустя, осетины, высланные на разведку, уже боролись со смертью, истекая кровью.
      Все это случилось так быстро, что осетины даже крикнуть не успели.
      Покончив с ними, мохевцы продолжали свой путь и на рассвете подошли к неприятельскому лагерю. Укрывшись в засаде, стали они дожидаться остальных. Нерушимое спокойствие царило во вражеском лагере. Гордые легкой победой, осетины безмятежно отдыхали, надеясь на бдительность своей стражи. Нугзар Эристави был уверен, что мохевцы, напуганные первым поражением, пришлют военачальников просить о мире. Не думал он, что горсточка мохевцев посмеет продолжать с ним борьбу, тем более, что войско его пополнилось искусными и хорошо вооруженными лезгинами.
      С трех сторон обошли мохевцы вражеский лагерь. Раздался выстрел – знак начала атаки.
      От внезапности нападения смешались войска Нугзара, воины пришли в замешательство, и мохевцы безжалостно изрубили их, не дав им опомниться.
      Онисе носился по полю брани, опьяненный схваткой, и быстро погасал свет солнца в очах того, кого настигал его меч. Всюду врываясь в гущу боя, тщетно искал он смерти, но оставался невредимым, как заколдованный.
      Бесстрашие и храбрость его изумляли всех.
      Сам Нугзар, окруженный надежными лезгинскими молодцами, бился храбро, показывая пример бесстрашия; но жители Трусинского ущелья бежали после первой же атаки.
      На гребне холма появился Гоча верхом на коне. Ветер взметал его седые волосы. Верховное знамя, знамя надежды, развевалось в его руках, и золотой крест, прикрепленный к древку, ослепительно сверкал в косых лучах солнца.
      Важно, горделиво ступал статный конь, словно чуя, что несет на своей спине избранника народного.
      Старик пришпорил коня и полетел к нугзарову отряду.
      – За мной, молодцы, у кого храброе сердце в груди! – крикнул Гоча, и ратники тесным кольцом обхватили Нугзара.
      Все скрылось в заклубившейся пыли, – словно свет солнца померк. Вдруг наступила зловещая тишина: слышались только глухие стоны, лязг оружия, скрежет зубов.
      Ветер временами развеивал пыль, и тогда видно было, что все так же гордо взмывает к небу стяг в твердых руках Гоча, вселяя в воинов стальную отвагу. Вдруг разомкнулся человеческий клубок, качнулся в сторону, и снова бранные вскрики и вопли огласили поле.
      Рассеялась пыль, и на том месте, где только что сражались храбрецы, полные жизни и пламенной юности, выросла гора изрубленных трупов. Посредине стоял Гоча, бледный и печальный, возведя к небу скорбный взгляд. Густая пыль вилась вдали, над дорогой, по которой, погоняя коня, убегал Нугзар Эристави с немногими воинами, уцелевшими после страшной битвы.

      Кончился бой.
      Народ утих. Погибших похоронили. Но люди не расходились, хотя Нугзар Эристави был уже далеко.
      У подножия холма, на краю поляны, полукругом огороженной булыжниками, собрались старшины хевских сел со своими знаменами. Был среди них и хевисбери Гоча. Все молчали, низко опустив головы. За каменным полукругом волновался народ. Не одна лишь печаль о погибших товарищах была начертана на лицах. Какая-то новая беда сторожила Хеви.
      Гоча поднял голову и вгляделся в толпу. Взгляд его встретился со взглядом Онисе, который быстро опустил глаза. Опустил глаза и Гоча. Тихим, но твердым голосом он произнес:
      – Приведите виновных!
      Народ расступился, и перед судьями, избранниками Хеви, предстали два осетина и Гугуа.
      – Развяжите руки, – приказал хевисбери.
      Гоча сел на камень, сжал голову ладонями, локтями уперся в колени и весь обратился в слух.
      Вышел вперед старейший из старшин общины – теми и, опустившись на колени, обратился к народу:
      – Люди общин! К вам мое слово, слушайте меня!.. Вот стоят перед вами два осетина. Шесть лет тому назад пришли они в нашу общину. Вызвав сочувствие наше к своей беде, они рассказали нам, что убили человека, что их преследуют и нельзя им оставаться на родине. Поистине, дурное дело – убить человека, но бывает и так, что в беде человек даже на самого себя накладывает руки. Они, несчастные, просили пристанища и куска хлеба у Хеви... В Хеви не принято скрываться от гостя, принято у нас призреть, приютить просящего. И Хеви приютил их, выстроил им дома, отвел им поля, назвал их братьями своими и дал им спокойную жизнь. Чем же отплатили они нам?... Нашим врагам они указали дорогу к нам, они помогли им нежданно напасть на нас, чтобы предательски погубить тех, кто протянул им руки в беде! Что вы скажете на это, люди?... Я рассказал вам обо всем, потому что нелегко убить человека...
      Старик замолк, поклонился на четыре стороны и снова занял свое место.
      – Говорите, оправдывайтесь, если можете! – сказал осетинам Гоча.
      Народ смотрел, затаив дыхание. Осетинам нечем было оправдаться. Оба бросились на колени и, рыдая, просили прощения. Но судьи были глухи к их мольбам. Они подошли к Гоча и, посовещавшись с ним, возвратились на свои места. И в наступившей тишине раздался суровый голос Гоча:
      – Оба должны быть побиты камнями!
      Народ зашумел. Лица осужденных мертвенно побледнели. Один из преступников подполз на коленях к Гоча, продолжавшему неподвижно сидеть в глубокой задумчивости.
      – Гоча, смилуйся! – воскликнул он. – Спаси – и я стану рабом твоим!
      – Ты будешь побит камнями! – все так же сурово повторил хевисбери.
      – Так, значит, меня побьют камнями, я умру! – Осужденный вскочил на ноги. – Пусть я умру, но и ты жить не будешь!
      В руках его блеснул кинжал, который он прятал под чохой. Мгновенно сомкнулась толпа, завертелся людской клубок. И когда клубок разомкнулся, Гоча все так же неподвижно сидел на камне и только глядел с отвращением на то место, где валялись трупы побитых камнями предателей.

      Убрали трупы казненных.
      – Приведите Гугуа! – все тем же тихим голосом произнес Гоча.
      Люди подтолкнули Гугуа поближе к хевисбери. Покачнулся Гугуа, чуть было не упал, но удержался на ногах. Молча стоял он с застывшим, затуманенным взглядом.
      Народ волновался, угрожая изменнику.
      И снова выступил вперед один из старейших теми и произнес обвинение. Многие видели, как бежал Гугуа впереди наступающего вражеского отряда. Ясно, что он был проводником у Нугзара.
      – Оправдывайся, если можешь, – сказал Гоча.
      Гугуа глубоко вздохнул. Он обвел глазами затихшую толпу. Взгляд его упал на Онисе, – тот стоял, словно окаменевший. У Гугуа сверкнули глаза, лицо побагровело, он метнулся к Онисе, но остановился и, потеряв равновесие, чуть не упал. И снова безжизненно повернулся к судьям. И вдруг сорвал с головы, шапку, которая словно жгла его, с силой швырнул ее на землю.
      – Говори, если есть, о чем говорить! – повторил Гоча дрожащим, словно надорванным голосом.
      – Что мне говорить? О чем рассказать вам?... – с горечью воскликнул Гугуа. – Богу ведомо, что не виновен я, но вы видели, как я бежал впереди врага, и кто мне может поверить?... К чему меня мучить, зачем заставлять говорить?... Убейте меня! И вам будет спокойней, и мне!
      – Юноша, не трудно умирать мохевцу, – после короткого молчания произнес Гоча, и в голосе его зазвучала ласка. – Но сердце не хочет мириться с тем, что сын нашей родины, вскормленный грудью Хеви, мог изменить своим братьям, мог продать товарищей своих, мог сотрясти нашу землю и низвергнуть на нее небеса!.. Сердце будет стонать вечно, печаль наша станет неизбывной, туман навсегда закроет нас, если мы в тебе признаем изменника братьям своим! – скорбно закончил хевисбери.
      Сердце Гугуа смягчилось от этих слов, – отеческая тревога слышалась в них, – и Гугуа от всего сердца захотелось убедить этого правдивого человека в своей правоте, в том, что он не предатель.
      – Богом клянусь, Гоча, клянусь юношеской честью моей, твоим именем клянусь, что я не виновен, но оправдаться мне нечем, и потому я должен быть казнен, должен умереть.