Миновала угрюмая, холодная зима, унесла с собой свинцовые туманы, кутавшие в одежды скорби ущелья и вершины гор. Унеслись северные ветры, которые с уныло-однообразным завыванием осыпали колючим снегом все живое, душили все краски и ароматы земли, иссушали их, дробили и развеивали по миру.
      Природы не узнаешь: вой ветра сменился тихими шелестами. Земля согрелась, растения ожили, трава почувствовала прилив соков, приподнялась, призвала на помощь солнце. Разорвался снежный покров, превратился в ручейки, которые с ревом устремились вниз, в ущелья, не разбирая ни путей, ни дорог. Кавказские горы, освободившись от тяжелой, ненавистной ноши, встряхнули головами и набросили на плечи зеленый бархат взамен белой парчи. Цветы проснулись и, нежно кивая друг другу головками, любовно зашептались между собою. Яростный солнечный луч метался в тревоге, стремясь насладиться их красотою, но они насмешливо прятались от него в зеленой траве. Только от хлопотливой пчелы невозможно было укрыться, и цветы позволяли ей собирать с них мягкими бархатными лапками ароматную пыльцу, высасывать из пестрых чашечек сладостный нектар.
      Утренняя заря жемчужно кропила зеленые листья, полные соков, и охлаждала их раскаленный жар.
      Воздух оглашался пеньем и щебетом птиц, перекликающихся между собою, призывающих друг друга к радости, к жизни. Все ожило; сердце каждой твари забилось тревожней в ожидании любви.
      Онисе смотрел на этот праздник природы, не участвуя в нем. Сердца его не коснулась весна, оно все еще куталось в зимние облака, в нем было сумрачно и туманно.
      Радость и упоение сулило всем величественное пробуждение природы, и только в сердце Онисе вливало оно горечь, подобную соку молочая.
      Ожесточенный, рыскал он, словно раненый барс, по горам и ущельям, нигде не находя себе покоя.
      Еще потому тосковал он, что хотел вернуться к себе на родину, хотел снова слушать рокот родимых чистых родников. Пресной казалась ему вода на чужбине; шум ручьев не так ласкал его слух, как вой бешеного Терека, неудержимо скачущего по скалам. В мыслях своих он лелеял каждый уголок родной земли, но не смел вернуться туда, боясь, что силы покинут его, что забудет он предостерегающие слова отца: «Помни, из какого ты рода!.. Не стань посмешищем для людей!»
      Надеясь, что любовь его угаснет вдали от Дзидзии, затевал он ласковые игры с девушками, стройными тушинками. Но стоило ему обратиться к какой-нибудь черноглазой с любовным словом, как тотчас же возникал перед его взором колдовской образ Дзидзии и, лукаво улыбаясь, говорил ему: «Не убивайся зря, не забудешь ты меня!» И Онисе в отчаяньи отходил от девушки. Так пролетали дни один за другим. И все же, как ни тяжело ему жилось, Онисе неизменно был верен своему решению: не смеет он любить Дзидзию, должен забыть ее!

      Однажды у подножия горы Архоти, куда тушинцы выгнали на летние пастбища овечьи стада, собрались потрапезничать пастухи. Было среди них немало мохевцев, вошедших в долю с тушинцами на нынешний приплод и теперь дожидавшихся срока.
      Убоина сварилась, и собравшиеся приглашали друг друга занять места, подобающие возрасту и положению каждого. Многие уже успели усесться, когда на гребне горы показался человек. Перекинув, как палку, ружье через плечо и подоткнув полы чохи под пояс, спешил он к собравшимся, вытирая папахой пот со лба.
      Видно было, что держит он путь издалека и по очень важному делу, потому что, приближаясь, он все ускорял шаги.
      Редко встречаются путники в горах, поэтому собравшиеся с нетерпением всматривались в приближающегося: каждый ждал известия от своих.
      – Кто бы это был? Как спешит! – говорили пастухи, заслоняя глаза от солнца, бьющего лучами прямо в лицо.
      Больше всех тревожился Онисе, он даже побежал навстречу идущему.
      А тот тем временем спустился в ложбину, пересекающую тропинку, и когда, мгновение спустя, он снова появился по другую сторону откоса, Онисе с радостным волнением подбежал к нему. Он узнал мохевца – своего соседа, сверстника и друга.
      – В добрый час, Дата! – крикнул он.
      – Дай тебе боже, – ответил Дата.
      Обнялись друзья. Онисе не знал, с чего начать свои расспросы, – так много хотелось ему узнать. А Дата, словно нарочно, молчал. Слишком встревоженным казался он, чтобы молчание его можно было принять за шутку. Видно, с недобрыми вестями явился Дата.
      – Ну, говори, какие вести? – спросил наконец Онисе, бледнея.
      – Вести?... Пойдем в шалаш, – расскажу всем сразу.
      Одержимый одной только мыслью, одной заботой, Онисе, позабыв, что Дата ничего не знает про его любовь, решил: сосед принес вести от Дзидзии и скрывает что-то недоброе, жалея его. Его возбужденные мысли могли озарять только одну из вершин его жизни, – все остальное лежало во мраке.
      – Говори, друг, не скрывай ничего, – хрипло пробормотал Онисе. – Незачем мешкать, когда быка ведут на убой, – прибавил он.
      Путник с удивлением взглянул на друга и подумал, что тот боится дурных вестей из дому.
      – Да что с тобой, сосед? У вас все здоровы! – поспешил он успокоить его.
      – Ты правду говори, заклинаю тебя!
      – Да верно же, что мне врать!
      Дата направился к пастухам. Онисе, все еще полный тревоги, шел рядом с ним.
      – Постой-ка!.. – снова начал он.
      – Чего тебе?
      Онисе хотел опросить про Дзидзию, но не посмел назвать ее имени.
      – Я... я... А как отец? – пробормотал он.
      – Ты что, ума лишился? – удивился Дата.
      – Тогда говори, рассказывай обо всех по порядку, – взмолился Онисе.
      – И Гоча здоров, и твой дядя, и все домашние твои, слава богу, здоровы... И живут прекрасно, и даже ягнячьего ушка у них вдоволь!
      – Тогда в чем же дело?
      – А дело в том, что владетель Арагвского ущелья, дерзкий Нугзар Эристави решил нас поработить!
      – Что? – не веря своим ушам, переспросил Онисе.
      – Прислал сказать: если не покоритесь, пойду на вас войной и вырежу всех до единого.
      – Ну, это еще посмотрим!.. Как-то он вырежет весь Хеви, как сделает нас своими рабами!.. – горячо воскликнул Онисе, нахмурясь.
      Подошли пастухи.
      – Это верно, – да нрав у Нугзара больно крутой, всем известен... Никому не уступит без боя.
      – А что думают в Хеви?
      – Готовятся... без драки не обойтись. Разослали гонцов в горы, чтобы собрать пастухов отовсюду. Вот и меня сюда снарядили. Враг поднял всю Мтиулети, осетины тоже пристали к нему, все идут против нас... Теперь они стоят в Трусинском ущелье.
      – Пойдем, все пойдем! – послышались крики. Многие схватились за оружие, словно уже начинался бой.
      – А ну-ка, ребята, медлить нечего! – воскликнул Онисе. – Пошли! Там узнаем обо всем.
      – Пошли, пошли! – И все кинулись к своим ружьям и пожиткам.

      Светало. В ущелье Терека залег густой и белый, как взбитая вата, туман. Казалось, что окрестные села сами закутались в него. Лишь кое-где самые высокие гребни гор, прорвав плотный покров, высились над туманом, словно стояли в воздухе. И еще выше над ними – восходящее солнце озаряло легким пурпуром синий край неба. Нежно мерцали побледневшие звезды в предчувствии близкого дня. Седые вершины Кавказского хребта гордо глядели сверху на гору Самеба, где на зеленом, усеянном цветами склоне возвышался древний храм святой троицы – Самеба. Туман ровными слоями подступал снизу к священному памятнику нашего прошлого, словно отрывая его от земли. Величественное зрелище открывалось отсюда.
      Земля спала, все было безмолвно. И это безмолвие рождало какую-то тоскливую тишину. Притих даже хлопотливый ветерок, не резвился среди пестрых ароматных цветов. Камень, скатившийся из-под ног вспугнутого тура, изредка нарушал тишину; и этот шум сливался с шумом горных водопадов, вечно баюкающих родную спящую природу.
      Протяжный свист прорезал воздух; должно быть, горная индейка почуяла своего друга в тревожном предрассветном сне.
      Заалела верхушка Мкинвари, солнце надело на нее золотой венец, – переливчато заискрился белый, чистый снег. И тотчас же закудахтала куропатка, страстно призывая друга. Тоскливо одной наслаждаться прелестью мира! Встрепенулись тур и серна. Отдохнули за ночь быстрые ноги, им нужно было поразмяться, а белый, переливающийся тысячью огней снег так и манил порезвиться на нем! Одурманивала сладкая свежесть. Неподалеку, в «медвежьем бору», запел дрозд, славя разлитую в природе благодать. Вдруг ударил колокол. Звуки его, расходящиеся медленными кругами, подхватил рассветный ветер и унес далеко в горы. Ударили во второй раз, потом начался частый, размеренный звон. Проснулись сторожа в храме троицы.
      Потянуло свежестью, заколыхался туман, взволновался, а тут еще солнечные лучи пришли на подмогу заре, и туман, как влюбленный, негодующий на докучный свет утра, стал украдкой пробираться по расселинам и отступил далеко за горы.
      Ущелье озарилось утренними лучами, и в его извилинах зазмеился яростный, пенящийся Терек. Зашевелились в деревнях, всюду стали появляться люди, собираться толпами, с волнением что-то обсуждая. В каждом селе толпился народ, и над каждой толпой реяло свое знамя, знамя села, древнее знамя общины. Колокол продолжал звонить.
      Послышались торжественные звуки воинственной песни «Гергетула», народ, обнажив головы, подхватил песню. Знаменосцы сошлись и выступили вперед, а за ними, сомкнутыми рядами, благоговейно двинулся народ, готовый итти хоть в огонь за святыней своей – знаком славы и чести.
      Все шли к храму святой троицы, где заседал общинный совет и был назначен сход теми. Решение, принятое народом, было свято для каждого горца и всеми исполнялось беспрекословно.
      На Троицкой горе ожидал свою паству хевисбери Гоча, задолго удалившийся туда для очищения души. Были с ним и его помощники, тоже очищавшиеся многодневным постом, чтобы стать достойными коснуться «верховного знамени» общины. А это – суровый обряд: слову, данному перед этим знаменем, нельзя изменить, и каждый мохевец скорей умрет, отречется от родной матери, от брата... и даже от любимой своей!
      Да и дело, ради которого нынче собрался народ, было нешуточным делом. Вольным общинам угрожало рабство; соседи, вчерашние друзья, шли войной; ненасытный Нугзар Эристави, лев рыкающий, не довольствуясь господством над Мтиулети, в неутолимой жажде порабощения обратил свой меч против свободолюбивых соседей, пожелал подчинить их власти своей, хотя бы пролив ради этого братскую кровь.
      Мохевцы понимали грозящую им опасность и хотели достойно встретить врага.

      Троицкий храм Самеба стоит на верхнем краю пологой поляны, спускающейся со склона Кинварцвери.
      Сверху поляну замыкает небольшая гора со стройной вершиной, а внизу – крутой обрыв спускается к Тереку, до самой деревни Гергета.
      Гордо возвышается церковь из тесаного камня; рядом – колокольня и здание общинного совета. Сама природа обвела это место крепкой, прочной оградой, кое-где еще более укрепленной рукой человека.
      Поблизости нет твердого камня, из которого построен храм, и речка бежит далеко внизу, в лощине. К храму ведет извилистая тропинка, по которой даже пешеходу нелегко подняться. Поэтому удивленно спрашиваешь себя: откуда и как доставлялся материал для такой прекрасной постройки? И, глядя на храм, понимаешь, какая могучая сила скрыта в единодушном, высоком порыве народном. В стене храма замурована мраморная плита, с которой ветры и ливни не успели еще стереть едва различимую надпись: «...Хари Лома... пастух Тевдоре...» – имена тех, которые, верно, отдали немало сил на построение памятника былого величия Хеви.
      Поднимаясь к храму по тропинкам, народ стекался на поляну перед церковной оградой. И когда над оградой сперва показался крест общинного знамени, укрепленный на древке, а потом, медленно колыхаясь, выплыло и само знамя, народ благоговейно опустился на колени перед своею святыней.
      На одной из башен ограды появился старец с обнаженной головой. Неземным видением казался он: гладко ниспадающие волосы, седая борода и длинное белое одеяние из простого холста с веревкой вместо пояса. Его светлое и кроткое лицо, ныне исполненное суровой печали, невольно влекло и подчиняло себе людские сердца. Сельские знамена, заколыхавшись, отделились от толпы, и знаменосцы в белых чохах внесли их в ворота церковной ограды. Вскоре они появились на башне, окружив главное общинное знамя. Все затихли, даже ветер, и тот присмирел, словно поняв, что решается нынче судьба всего Хеви. Старец прикоснулся к знамени, увешанному маленькими колокольчиками, и среди глубокой тишины зазвенели они, и дрогнули от священного звона сердца коленопреклоненных людей.
      – Благословляет, благословляет! Гоча благословляет! – пронесся шепот в толпе.
      Гоча еще раз колыхнул знамя, колокольчики снова зазвенели чистым звоном, и хевисбери стал благословлять народ. Потом он благословил в отдельности каждого, кто в прежние годы отличился перед общиной делами и трудами своими, кто не жалел своих сил ради народного блага, первым шел против врага и хранил оружие отточенным, и закончил молитвой, призывая бога заступиться за Хеви и не лишать его благодати своей.
      На каждое его благословение и молитву народ откликался возгласами: «Аминь, да снизойдет на нас твоя благодать!» И эхо повторяло возгласы и уносило их далеко в горы.
      Хевисбери закончил благословение и объявил народу о замыслах Нугзара Эристави.
      – Велик и милостив бог, – говорил Гоча волнующейся толпе, – он не оставит нас. Чего надо от нас Нугзару Эристави, зачем он врывается в единую нашу семью? Мы признаем только одного царя нашего, царя всех грузин, и черными пусть будут дни того мохевца, который не принесет в жертву народу и дома своего, и детей своих!.. Мы служим нашим братьям, и так это и должно быть... Брат для брата – в беде! Но ожесточился Нугзар, войдя в силу, он обратил к нам ненасытные глаза свои и хочет натравить брата на брата, хочет истребить и мохевцев, и мтиульцев, чтобы господствовать над нами, владеть всеми нашими землями и всем нашим стадом. Что скажете, люди? Нелегко будет воевать с Нугзаром, да и мтиульцы, братья наши, забыли закон братства и идут против нас... Не покориться ли нам судьбе?
      – Нет, нет, никогда! – возмутился народ.
      Из толпы вышел юноша и поднял руку в знак того, что хочет говорить.
      – Гоча! Зачем ты нас спрашиваешь? Хеви умеет быть верным в дружбе. Смерть тому, кто изменит другу и побратиму, позор на голову того, кто с изменой в сердце войдет в дом к соседу! И пусть сгинет тот мохевец, который захочет стать рабом!.. Нугзар кичится своими победами. Он думает, что и нас легко покорить. Мтиульцы, видно, забыли о дружбе, о хлебе и соли и хотят итти на нас... Умрем, но рабами не станем!
      – Пойдем!.. Все, как один! Победим! – единодушно закричали в толпе.
      К юноше подошел старик из толпы.
      – Онисе! – сказал он ему. – Ты – достойный сын своего славного отца. Верно ты говоришь: доблестная смерть для храбреца лучше позорной жизни! Это так и должно быть, но мтиульцы – наши братья. Их совращает коварный Нугзар. Не попытаться ли нам повести мирные переговоры с ними.
      Народ разделился надвое: одни настаивали на схватке с неприятелем, кто бы он ни был; другие стояли на том, что нельзя вступать в схватку без предварительной попытки образумить введенных в заблуждение соседей.
      Долго волновался народ, но ни к какому решению не мог притти.
      Тогда снова послышался священный перезвон колокольчиков и сразу наступила тишина.
      – Старейшие, выходите на совет! – крикнул хевисбери Гоча. Выборные вышли из толпы и удалились в здание совета решать вместе с Гоча судьбу Хеви.

      Недолго совещались старейшие: заранее было решено отстаивать свободу, хотя бы ценою жизни. Выбрали предводителей дружин, распределили людей, направили к мтиульцам вестников для переговоров, выражая этим волю народа. Хевисбери стал полновластным вождем. Распустив выборных, он велел готовиться к походу и через три дня собраться в Сионской долине, – здесь следовало задержать неприятеля.
      Народ разошелся, а Гоча и сельские знаменосцы остались еще раз вознести молитву богу.
      Онисе шел со своими сородичами, они расспрашивали его о жизни тушинцев и пшавов. Он же, всецело уйдя в радостные мысли о близкой встрече с Дзидзией, односложно и неохотно отвечал на их расспросы.
      – Посмотри-ка, Онисе, – воскликнул вдруг один из его спутников, – вон женщины наши, словно отара овец, усеяли всю гору.
      И он указал рукой на мохевских женщин, собиравших чернику и ежевику на солнечном склоне.
      Желая отделаться от докучного собеседника, Онисе нехотя повернул голову и вдруг затрепетал весь, сердце забилось так бурно, что он едва на ногах удержался.
      – Что с тобой? – тревожно спросил товарищ.
      – Ничего! Ремень протер оборники, нога болит, – Онисе заковылял к камню, сел и стал разуваться.
      – Дай, я помогу тебе, – предложил спутник.
      – Нет, друг, я сам! – раздраженно оборвал Онисе, но, спохватившись, прибавил спокойней: – Солнце склонилось, ты ступай, не опаздывай! Я устал, отдохну немного...
      Посмотрел на него мохевец, ничего не сказал и, нахлобучив шапку на глаза, двинулся дальше.
      А Онисе свернул в щебняки, залег там в стороне от прохожих и стал следить за женщинами, собирающими ягоды.
      Быстро разошелся народ; каждый торопился домой, чтобы успеть собраться к назначенному сроку.
      Онисе в своей засаде был совсем близко от женщин; весело перекликались они, смеялись, пели песни.
      Одна только Дзидзия не пела и не смеялась. Отойдя в сторонку, подальше от других, старательно собирала она ягоды. Чуждой всем и одинокой казалась она. С трепетом глядел Онисе на мохевскую девушку и чувствовал, знал, что из-за него одинока она и грустна. Он хотел позвать ее, крикнуть ей: «Здесь я, иди ко мне, я жду тебя, один только я могу вернуть тебе радость!» Но губы немели.
      Женщины приближались к Онисе. Странное чувство овладело им: как будто вдохнули в него могучую силу.
      Вдруг женщины повернули обратно. Онисе чуть не вскрикнул от радости, когда увидел, что Дзидзия отстала от других и идет прямо к нему.
      Близ щебняка спустилась она к родничку. Поставила корзину на землю и, усевшись на камень, задумалась. Онисе затаил дыхание.
      Вздохнула Дзидзия, глаза ее заволоклись слезами, и она тихонько запела грустную песню. Две крупные капли повисли росинками на ее длинных черных ресницах. Все больше набегало росинок, – Дзидзия беззвучно расплакалась.
      Не выдержал Онисе, подкрался к ней.
      – Милая, отчего ты плачешь? – прошептал он чуть слышно.
      Дзидзия вздрогнула, обернулась и словно окаменела. Как завороженная, глядела она на Онисе, хотела что-то сказать и не могла.
      – Скажи мне, милая, окажи... – Онисе опустился на колени, – почему ты сторонишься меня, разве я не дружка твой?
      Дзидзия встрепенулась, глаза ее сверкнули, бледные щеки зарделись, на губах заиграла легкая счастливая улыбка. Словно защищаясь, протянула она руки к Онисе.
      – Онисе! Откуда ты?
      Онисе, опираясь на руки, подполз ближе к Дзидзии. Он глядел на нее пламенными глазами. Нет, не сумел он убить свою страсть в долгой разлуке! Напрасной была вся борьба, – его дрожащие губы опять произносили одно только имя, и не было ничего на свете страшней и желанней этого слова.
      – Дзидзия, Дзидзия!.. – без конца повторял он, вкладывая в этот призыв все сладкое безумие свое.
      И сила этого зова покоряла ее, и гибкое ее тело клонилось к зовущему.
      Вдруг ветерок сорвал платок с ее головы и бросил прядь ее черных вьющихся волос в лицо Онисе. Последние силы покинули их, и губы их слились в поцелуе.
      Голоса женщин прервали их ласки. Чувство греха, – ведь дружка считается братом новобрачной, – острой болью пронзило сердце Дзидзии. Стремительно оттолкнула она Онисе, вскочила на ноги и, не оглядываясь, побежала к подругам.
      Вместе с ними прошла она по щебняку мимо него. С трепещущим сердцем глядел Онисе на ее лицо, которое впервые после свадьбы светилось радостью. Закинув голову, как газель, она гордо шла в толпе женщин.
      Горько было Онисе, что так неожиданно покинула его Дзидзия, даже не сказав, где и когда можно увидеться с нею.
      Женщины ушли. Поднялся и Онисе. Он сладко потянулся и гордо огляделся, почувствовав прилив какой-то новой, дотоле неведомой силы. Его любила Дзидзия, – весь мир принадлежал ему.

      Дорога, ведущая из Грузии на север, минуя плоскогорье Самтверо ниже селения Коби, дальше изгибается кольцом, с трех сторон опоясывает крутую, голую Сионскую скалу. На самой вершине скалы возвышается замок, страж ущелья, наводящий страх на врага. Гора господствует над воротами ущелья, и подойти к нему можно лишь с Нарованокого перевала. Обильная богатыми пастбищами, с родниками и лесом, она самою природой воздвигнута, как неодолимое укрепление. В древности это место считалось одним из надежнейших оплотов Хеви. Замок окружала поляна с небольшими постройками из базальта и дикого камня, которые делали еще неприступнее эту природную крепость.
      Здесь должны были собраться дружинники Хеви, чтобы разрушить коварные замыслы врага и сокрушить его.
      Большое войско требовалось для защиты Хеви, и хевисбери приказал выйти на поле брани всем, кто способен держать в руках оружие. Нельзя было и женщинам сидеть сложа руки. Они должны были подвозить ополченцам сыр, масло, молоко с гор, где стояли дойные овцы. А хлеб каждый получал из своего дома.
      Доставленные припасы складывались в одно место и распределялись поровну между всеми, хотя многие мохевцы не имели собственного стада.
      Свинец привозили из Хде, селитру собирали тут же близ деревни Сиони, в пещерах, где ею была усыпана земля, как солью, а серу запасли заранее. Жгли горную березу – изготовляли порох.
      Укрепили мохевцы также и лес Самтверо, расположенный близ Сиони. Если б судьба обернулась против них, дорого заплатил бы враг за свою победу.
      В одну из темных ночей, когда человек собственного пальца не видит, какие-то люди приблизились к опушке Самтверо.
      – Кто идет? Стой, если жизнь дорога! – послышался окрик, и ружейные дула уткнулись в неизвестных.
      – Мы – слуги святой троицы!
      – Куда идете?
      – К Гоча.
      – Откуда?
      – Онисе, ты? – спросил один из неизвестных.
      – Да, я! – всматриваясь в него, ответил Онисе. – Не узнал я тебя, Толика!.. Добро пожаловать!
      – Где Гоча? Веди нас к нему поскорей!
      – Идите за мной! – сказал Онисе, выступая вперед.
      С нетерпением ожидал каждый мохевец возвращения Толики. Онисе тоже не терпелось узнать, с каким ответом вернулись посланные от прежде дружественных мтиульцев, но, чтя тайну поручения, он не решался расспрашивать их.
      Посланные шли в глубоком молчании. Они знали, какой вред можно нанести общему делу неосторожно сказанным словом. Веками накапливалась у них осторожность, и никакие силы не могли заставить их выдать тайну.
      Гоча поднялся навстречу пришедшим, приветствовал их, ввел к себе и усадил на деревянную тахту – свое походное ложе.
      – Ты их проводил ко мне? – обратился он к Онисе, который ждал приказаний.
      – Да, я!
      – Хорошо, ступай к товарищам. Будьте бдительны! Никто не смеет проникнуть сюда!
      – Мы на страже! – Онисе поклонился и вышел. Ничего не сказал больше Гоча, но он проводил сына таким любящим взглядом, таким суровым счастьем дышало его лицо, что каждый понял: для старика солнце восходит из-за плеч Онисе.

      Пока мохевцы готовились к войне и укрепляли свои земли, Нугзар Эристави тоже не сидел сложа руки. Изо всех сил старался он увеличить число своих союзников, чтобы с большим войском напасть на Хеви, одним ударом сломить его упорство. Он разослал гонцов во все стороны и ждал подкрепления.
      Нугзар был испытанный воин, он не обольщался надеждой на легкую победу. Немало смущали его также ум и опытность вождя мохевцев – Гоча, чья слава далеко гремела в горах.
      На заре прискакал Нугзар Эристави в стан мтиульцев. Высокий, статный, в кольчуге, опоясанный мечом с золотой рукоятью, казался он простым мтиульцам каким-то сказочным существом. Весь его облик – грубое лицо, толстые, чуть, оттопыренные губы, мясистый нос, широкие ноздри, маленькие глаза с дряблыми веками – изобличал в нем человека безжалостного, необузданного. Густые сросшиеся черные брови, пересеченные над переносицей угрюмой бороздой, придавали и без того суровому лицу его выражение жестокости, а морщины, расходящиеся от глазных орбит, говорили о том, что терпение не было его добродетелью.
      Лагерь мтиульцев пришел в движение, старшие вышли навстречу с приветствиями.
      – Да здравствует Нугзар-батони! Привет Нугзару!
      Он отвечал горделивым, едва заметным кивком. Нугзар опустился на разостланную перед костром бурку.
      Кольцом обступили его начальники мтиульских отрядов.
      – Садитесь, хочу говорить с вами! – коротко приказал он.
      Мтиульцы уселись. О чем хочет говорить с ними Эристави, чье могущество в те времена было велико, недаром опирался он на карталинских родственников своих.
      – Эй, народ! – громко сказал Нугзар, и голос его зазвучал гневно. – Наши союзники отказали нам в помощи. И я клянусь именем ананурской божьей матери, что жестоко поплатятся они за этот отказ! Жизнь их станет горькой, солнце померкнет для них... Их поля зацветут в изобильи цветами, которые окрашу я их же кровью, в их стране будет меньше воронов, чем людей, мною одетых в платье скорби... Своими руками я вырву сердца их вождей и выпью кровь из них, и сердце мое обретет покой лишь тогда, когда мои руки почувствуют их предсмертные содрогания...
      Нугзар умолк, глаза его злобно загорелись и налились кровью. Ропот негодования прошел среди мтиульцев.
      – Но все это в будущем!.. А для мохевцев хватит и нас. Я только не хотел затягивать борьбу, хотел покончить с ними одним ударом. Но не велика беда: нам придется лишь не по одному, а по два раза взмахнуть мечом!.. Медлить нельзя, мы нынче же выступаем!
      Нугзар ожидал одобрительных кликов, но люди хранили глубокое молчание. Он изумленно огляделся, лицо побагровело от злости.
      – Это что значит? Измена? Страх?... Бабы трусливые!.. Кто смеет противиться моей воле, кто не пойдет за мной? – он отошел в сторону, хищно всматриваясь в толпу.
      – Я, мой господин!.. Я не пойду. – Один из главарей, гордо выпрямившись, встал перед Эристави.
      Нугзар вспыхнул, схватился за меч, но опомнился.
      – Ты?... Это говоришь ты?... Ну, что ж!.. Ты никогда не был храбрецом, твое дело – сидеть с бабами у огня. Ступай домой, не место тебе на поле брани... Тебя в отряде заменит другой, и уж он-то, поверь, будет храбрее тебя.
      Мтиулец терпеливо выслушал Эристави, и только голос его едва заметно дрожал, когда он заговорил:
      – Наши жизни поручены тебе, Нугзар, волею царя, имя царя охраняет и тебя самого. Мтиулец не пойдет против царя Грузии. Зачем же ты оскорбляешь меня? Никто из нас не пойдет за тобой! Нам нечего делить с мохевцами. Разве не правда, люди? – обратился мтиулец к другим.
      – Правда, правда, тому порукой Ломиси! – загудел народ.
      Нугзар смутился. Этого он не ожидал. Сдержав свой гнев, он спросил спокойно:
      – Зачем же тогда вы дали мне слово, обещали мне?
      – Ты говорил нам, что хочешь итти против тех, кто противится нашему царю. Ты солгал нам, сказал, что мохевцы дружат с нашими врагами. Вот почему мы обещали тебе.
      – Кто вам сказал, что это – ложь? – крикнул Нугзар. Он хотел узнать имя изменника, чтобы примерно наказать его.
      – Они, сами они сказали нам!
      – И вы поверили! – злобно расхохотался Нугзар.
      – А почему им не верить?
      – А потому, что испугались они вас и решили отделаться от вас.
      – Неправда! Неправда! – закричали все в один голос.
      Нугзар посинел от злости, не привык он к таким ответам, но посмотрел на возмущенную толпу и снова сдержался.
      – Значит, вы им поверили?
      – Да, поверили! Именем Ломиси клянемся! Поверили, потому что от них были посланцы... Они зарок дали... Они не изменят зароку, – не так ли?
      – Нет, не могут изменить!.. Пошли!.. Разойдемся по своим домам!.. – кричали мтиульцы, повскакав с мест и снимаясь со стоянок.
      Не скоро замолк шум их возбужденных голосов. Но вот и последние из мтиульцев скрылись за горкой. На опустевшей поляне остался один Нугзар Эристави, оцепеневший в мрачной задумчивости. Вдруг он вскинул голову и, грозя пальцем в пустое пространство, гневно произнес: