В деревне Пхелше, затерявшейся среди вздыбленных глыбистых скал, стоит на пригорке, в стороне от других, небольшой двухэтажный дом с маленьким двором. К дому сзади примыкает обширное полуразрушенное строение, над которым возвышается четырехугольная башня. Уцелевшие до сих пор бойницы грозно оскалились с высоты этой башня. Здесь, вероятно, было когда-то жилище какого-нибудь возвысившегося и разбогатевшего человека; ход времени, однако, наложил на этот замок свою неумолимую печать: большое здание обвалилось, башня в нескольких местах дала трещины и накренилась.
      В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, в нижнем этаже маленького дома находились три женщины. Самой старшей из них, Шавтвале, было лет за восемьдесят. Она заметно согнулась в спине, но осанка ее все еще свидетельствовала о том, что когда-то она была стройной и статной. Мутноватые, глубоко запавшие в орбиты глаза, худое, продолговатое лицо, сплошь изрытое морщинами, плотно сжатый рот – все говорило о том, что долгая борьба с житейскими невзгодами не прошла для нее бесследно.
      Тут же была ее внучка, красивая и подвижная Цико, та самая Цико, про которую мохевские пастухи каждый день слагали все новые песни, превознося ее в этих песнях чуть ли не до небес. Она была среднего роста, изумительно сложена и так тонка в талии, что казалось, сквозь перстень может пройти. На ее прекрасном нежном лице из-за маленьких, как бы припухших губ сверкали белые и ровные зубы. Синие, с влажной поволокой глаза, окруженные верной стражей черных длинных ресниц, манили, притягивали к себе неудержимо. Русые, с блестящим отливом, мягкие густые волосы падали ей на плечи, служа предметом зависти многих мохевских девушек. Если еще к этому прибавите ее живой, веселый нрав, ловкость в танцах, искусность в рукоделии и во всякой работе, – вы убедитесь, что она, безусловно, могла тревожить сон многих мохевских юношей.
      Третья женщина, еще молодая, худая, высокая, Хазуа, была матерью Цико. Ее бледное бескровное лицо и потухшие глаза говорили о длительной, тяжелой болезни.
      В былые годы красивые, жизнерадостные, всегда празднично оживленные мужчины оживляли этот дом нескончаемыми пирами и весельем, и не было счету посещавшим их гостям и друзьям. Но муж Шавтвалы, увлеченный борьбой за свободу и вынужденный стать абреком, окончил жизнь в схватке с казаками у крепости Чими. Два ее сына пали в борьбе с османами, третьего похоронил снежный обвал во время дорожных работ.
      Женщины поставили низенький столик, на котором был опрятно приготовлен убогий ужин: испеченные в золе овсяные хлебцы, несколько головок луку и соль, растворенная в воде. Рядом на полу стоял глиняный кувшинчик с капари – брагой, настоенной на отрубях.
      Цико загнула назад полы архалука, заложила их концы за широкий сафьяновый пояс, надела фартук и, подсев к очагу, ухватилась рукой за ушко котла, который кипел на огне. Она безостановочно трясла котел.
      Шавтвала взяла в руки хлебец, переломила его и с грустью посмотрела на черствые куски.
      – Что мне с ними делать? – проговорила она. – Жесткие, как камень, а у меня ни одного зуба во рту.
      – Обмакни в рассол, мягче станут, – посоветовала ей Хазуа.
      Шавтвала покорно послушалась совета невестки, но и это не помогло; тогда она принялась обсасывать куски, как беззубый ребенок.
      – Цико, – обернулась она к внучке, – ты не картошку ли варишь?
      – Нет, бабуся, – хинкали, – сказала та, перестав трясти котел.
      – Да ты не останавливайся, дочка, – они слипнутся...
      – Опять чесночные хинкали! – вздохнула бабушка.
      – Да, то ли дело в долине! – тоскливо отозвалась Хазуа. – Постом там можно раздобыть всякие овощи. И фасоль, и зелень, и маслины, – благодать!
      – Хочешь, в этой же воде сварю тебе картошки? – спросила Цико, обращаясь к бабушке.
      – Нет, нет, с чесноком не хочу.
      – Тогда в золе запеку.
      – Как знаешь...
      Цико вскочила, чтобы принести картофель, вдруг в дверь кто-то постучался. Цико застыла на месте.
      – Вайме, мама! – прошептала она. – Должно быть, русских на постой привели...
      Стук в дверь повторился.
      – Кто там, чего надо в такой поздний час? – громко спросила Хазуа.
      – Открой, это я, Павлиа, у меня к тебе дело.
      – Павлиа, говори оттуда, какое дело, или приходи завтра утром, а сейчас я не открою.
      – Как же ты можешь не открыть двери царскому слуге? – послышался за дверью другой голос.
      – Мама, не открывай! – вся дрожала Цико.
      – Ты чего разошелся! – рассердилась старуха. – Ступай отсюда с богом. Завтра придешь!
      – Хазуа, – миролюбиво заговорил Павлиа. – Лавку сегодня взломали, и есть подозрение, что воры с крадеными вещами укрываются у вас... Я всем говорил, – не такие вы люди, чтобы участвовать в воровстве, но не верят мне... Открой, пусть сами убедятся, что у вас нет воров.
      – Так бы сразу и сказал, – смягчилась Хазуа и взялась за задвижку двери.
      – Что? – всполошилась старуха. – Открой поскорей, пусть сами посмотрят.
      Едва только Хазуа сняла засов, как в комнату стремительно ворвались вооруженные люди и сразу же кинулись к Цико, которая в страхе прижалась к стене. Напавших было пятеро, среди них – мтиулец Гугуа, давно уже страстно влюбленный в Цико.
      В ужасе бросились к ним бабушка и мать. Они умоляли, угрожали, уговаривали. Похитители отстраняли, отталкивали их и рвались со своей добычей к двери. Старуха сделала последнюю попытку спасти внучку. Она сорвала платок, покрывавший ее седые волосы, и бросила его к ногам разбойников.
      – Не позорьте мою седину! – вскричала она.
      В таких случаях даже самые лютые враги, как бы жестоко ни бились они, мгновенно прекращают бой, оказывая честь женщине, но для Павлиа и его товарищей этот священный вековой обычай предков был всего лишь шутовским обрядом. Служба у диамбегов и при дворе развращенного выродка, феодала Гудушаури, приучила их презирать народные обычаи.
      И провожаемые воплями несчастных женщин, они выволокли девушку из комнаты, вскочили на коней и канули в ночную мглу.
      – Эй, люди, на помощь! – кричала Хазуа. – В погоню! Враги напали на нас!
      Соседи сбежались во двор.
      – Ты не узнала похитителей, Хазуа? – расспрашивали они плачущую мать.
      – То-то и есть, дорогие мои, что узнала! – причитала Хазуа. – Один – сторож наш Павлиа, а с ним Гугуа и гудушауровские молодцы. Вон туда ускакали они. Скорее, скорее в погоню! – кричала она.
      Но люди в нерешительности топтались на месте.
      – Что же вы? – гневно спросила старуха Шавтвала. – Или совсем потеряли честь? Их всего лишь пять человек, а вас – вон сколько!
      – Что же нам делать, Шавтвала? Сила все ломит! Разве справиться нам с гудушауровскими людьми?... А уж Павлиа – тот и вовсе негодяй.
      – Одни казаки, другие гудушауровокие... – с горечью воскликнул какой-то юноша. – А нам, выходит, и жить больше негде на этом белом свете!.. Душат они нас, нет больше терпения!..
      – Верно ты говоришь, ей-богу! – поддержали его в толпе.
      – Тогда идем, победим или погибнем! – крикнул юноша.
      – Постой, Вепхвия, не торопись! – остановил его один из толпы.
      – Ждать-то некогда! Кто не трус, пойдет со мной! – снова крикнул юноша и двинулся вперед.
      Люди все еще колебались и по-прежнему топтались на месте, боясь большого феодала и царского приспешника, не решаясь вступить с ними в открытую схватку.
      – Тогда дайте мне оружие! – воскликнула Шавтвала и выхватила у стоящего рядом мужчины ружье из рук. – Дайте мне шапку мужскую на голову, а вам больше пристал мой платок.
      – Постой, Шавтвала! Время теперь не такое!
      – А какое такое теперь время? На свете всегда было и сильных и злых людей достаточно, но наши предки умели бороться с ними, умели отстаивать свою жизнь, свою честь. Трусами вы стали, вот в чем беда! – И она, грозно выпрямившись во весь рост, двинулась следом за юношей.
      В толпе прошел ропот удивления и возмущения. Сперва несколько юношей кинулось следом за ней, потом пошли и другие, и вдруг вся толпа грозно загудела и устремилась в погоню.

      Большой двухэтажный барский дом, некрасивый и неудобный, как большинство барских домов, вытянулся на открытой поляне, к которой с трех сторон подступал лес. За лесом сразу же начиналась деревня. Высокая каменная ограда с бойницами окружала двор и дом, и от этого вся усадьба выглядела очень воинственно; хотя против пушек она и не смогла бы устоять, но в старину считалась неприступной крепостью.
      Это было поместье князя Горджаспа Гудушаури. От царских милостей он так разжился и оброс жиром, что едва ворочал шеей.
      Само собой разумеется, что вместе с дородностью к нему прибывала и мощь. По этой причине он прибрал к рукам все горские общины и их судьба теперь всецело зависела от выражения его лица – веселого или хмурого.
      Службу свою он начал в качестве толмача, потом возвысился до диамбега и дальше этого в звании не повысился, но ордена и всяческие милости сыпались на него беспрестанно. И для чего нужны были ему чины, когда и без того все горские общины были усмирены, а иногда и полностью порабощены всяческими насилиями и неописуемым произволом?
      И Горджасп жил себе да жил, грабил, сам обрастал добром, жирел, и сила его все прибывала, и все возрастал его почет.
      Все праздники для окрестных крестьян превратились в оброчные дни, и они безропотно тащили к нему баранов, ягнят, телят, сыр, масло и даже деньги – все, что только мог наскрести у себя крестьянин, все приносилось в дом Горджаспа и поглощалось ненасытным помещиком.
      Сам Горджасп был в горах человеком пришлым. Он начал службу у одного горского феодала, будучи одновременно переводчиком и егерем, но вскоре обзавелся своим собственным участком земли, потом прирезал к нему новый участок, потом еще и еще расширил имение, обзавелся дешевыми рабочими, и дело у него закипело...
      Он окружил себя людьми, которые не были ни батраками, ни слугами, ни ремесленниками. Они не имели собственного имущества, но и от Горджаспа не получали никаких благ. И все же эти молодцы всегда были разодеты, имели лошадей, деньги на расходы, разъезжали бог весть где, и никто не смог бы вам сказать, откуда и как берут они средства к существованию. Но злые языки, пожалуй, нашептали бы вам, что «вот тогда-то ночью горджасповские молодчики ограбили путника, взломали лавку» или еще что-нибудь в этом роде. Разумеется, все это не могло происходить без ведома Горджаспа, да и от участия в прибылях никогда не отказывался этот новоявленный феодал, который так хитро плел свои дела, что всем казалось, будто стоит только ему устраниться, как тотчас же среди горцев начнутся распри и мятежи.
      Как раз в тот вечер, когда произошло описанное нами событие, Горджасп восседал на балконе своего дома и пил ароматный чай с густыми сливками и румяным ореховым пирогом, щедро сдобренным яйцами и маслом.
      Незадолго до того Горджасп изволил уйти на покой. Он оставил службу и теперь наслаждался домашним уютом.
      Жена его, жирная и рыхлая, с постоянно красным и потным лицом и такими же руками, повязав голову пестрым, размалеванным платком, восседала тут же в кресле. Она с трудом вмещалась в это кресло, и каждый раз, когда ей угодно было вставать с него, к ней подбегали два молодца и помогали подняться «нежному» созданью. Прибавьте к этому еще низкий рост, серые, постоянно вытаращенные, безбровые глаза, – и вы приблизительно будете иметь представление об облике уважаемой княгини Гудушаури.
      С супругами пребывал новый диамбег, пожаловавший пред светлые очи Горджаспа. Тощий, весь иссохший маленький человечек с жидкой бородкой и длинным тонким носом. Его угодливые движения, постоянные подергивания и подобострастная речь – все говорило о том, что он беспредельно преклоняется перед достоинствами Горджаспа и совершенно явно боится, чтобы хозяин дома не пожелал почему-либо раздавить его, как червя, сравнять с землей, что было вполне легко и возможно в те времена такому повелителю, как Горджасп.
      – Ужасный народ эти горцы... – начал диамбег, мотнув своей длинной червеобразной шеей.
      – О-о, ужасный! – басом подтвердил хозяин.
      – Ничего им нельзя внушить!
      – Плетью их надо, плетью!.. – посоветовал правитель.
      – Разумеется, плетью!.. Горцы – глупые, необузданные, попробуй их распустить, так они на голову сядут, – добавила княгиня и отерла платком градом катившийся со лба пот.
      – Вот недавно, – начал диамбег, – я получил квитанции... Вам ведь известно, что крестьяне возят дрова по оброку, им выдают квитанции, а потом по этим квитанциям я получаю деньги от правительства для раздачи им... Так вот, принесли мне квитанции на оплату за сколько-то саженей дров, – не помню точно, – я получил три тысячи шестьсот пятьдесят рублей и роздал их людям...
      – Все? – перебил его Горджасп.
      – Да, все, – со страхом пролепетал диамбег. – И представьте себе, они взбунтовались и заявили, что им следовало не три тысячи шестьсот пятьдесят, а семь тысяч триста рублей!
      – Скажите! – удивился Горджасп. – А вы не спросили их, откуда они это взяли?
      – Что их спрашивать!.. Еще столько же, мол, нам причитается, и пристали ко мне: «Не погуби нас, говорят, ваша милость, на бери греха на душу!..»
      – Плохо вы поступили, – прервал его феодал.
      Диамбег побледнел, поперхнулся, словно что-то застряло в горле.
      – П-п-почему же это, позвольте узнать?
      – Да потому, что роздали им половину суммы!
      – Странный ты человек, душа моя, не мог же он все раздать! – вставила супруга феодала.
      – Да нет же, я роздал все, княгиня! – оправдывался диамбег.
      – Нет, этого вы уж не говорите, я-то ведь знаю, сколько им причиталось... Но не в этом дело, а вы все-таки плохо поступили! – сердито повторил Горджасп.
      Диамбег низко опустил голову, губы у него дрожали, он весь подобрался, понял, что дальше лгать бесполезно.
      – Что же мне было делать? – прошептал он.
      – Что делать? – крикнул барин. – Не платить им вовсе этих денег, вот что надо было делать, сударь!
      – Не платить вовсе? – удивился диамбег, не ожидавший такого поворота дела.
      – Разумеется...
      – Разве можно было? – забылся обрадованный диамбег.
      – Значит, можно было, раз мой муж говорит, – властно отрезала княгиня.
      Диамбег почувствовал, что сглупил, и снова подобрался.
      – А вот слушайте, – стал пояснять Горджасп. – Во-первых, вы не должны были оповещать их, что получили деньги. Сколько бы к вам ни приставали, вы должны были отвечать: «Не получил еще, знаете, мол, сами, какая всегда проволочка с деньгами». Им надоело бы ходить... Во-вторых, месяца через три вы бы вызвали к себе старшин и отобрали бы у них расписку в получении денег. Чего же проще? – самодовольно закончил он.
      – Разве они дали бы расписку? – робко спросил диамбег.
      – Не надо было их оповещать, что они расписываются в получении денег, надо было сказать, что это протокол на... ну, хотя бы, на передачу в их пользование дополнительных земель, а они, как услышали бы, что им будет дополнительная земля, всей деревней расписались бы.
      – Верно, верно!
      – Ну, вот видите! – торжествующе добавила жена.
      – Откуда же быть у меня такому уму, как у князя Горджаспа! – скромно проговорил диамбег, сокрушаясь в душе о деньгах, розданных крестьянам.
      «Эх, что я наделал!» – думал он про себя и чуть было не хлопнул себя ладонью по лбу, но удержался, постеснявшись князя.
      – Вот как надо поступать, сударь, а то всю жизнь останетесь голым!.. Кто умеет приобретать, тому и в верхах почет, и покровителя он себе найдет! А кто поведет себя так, как вы, тому скоро пинков надают и выставят вон. О-о! Деньги и богатство – великое дело!.. Деньги – как смазка для колес: заскрипело колесо, смазал и готово, все тихо. Горе тому, у кого нет смазки для осей!
      Вошел служитель и шепнул что-то князю. Тот удалился во внутренние покои.
      – Вы всегда должны в таких случаях обращаться за советом к моему мужу! – сказала княгиня, вытирая платком уголки губ.
      – Впредь я всегда буду советоваться с ним.
      – Ну зачем вы выбросили на ветер три тысячи рублей?
      – Три тысячи шестьсот пятьдесят! – с горечью воскликнул диамбег.
      – Вот видите! А если бы даже шестьсот ушло на смазку, у вас остались бы чистые три тысячи, – поучала княгиня неопытного ученика, давая ему понять, что ее супруг как раз и есть та самая ось, которую следует смазывать для того, чтобы все шло хорошо.
      – Ах, какой я неопытный! – горестно воскликнул диамбег.
      В то самое время, когда княгиня преподавала диамбегу этот поучительный урок, в кабинет князя вошло несколько вооруженных с ног до головы юношей. Пришедшие низко поклонились князю.
      – Зачем пожаловали? – спросил их Горджасп.
      – Пожелать вам доброго здоровья.
      – А еще зачем?
      – Вот этот, – начал один из пришедших, показывая на другого, – он – Залиашвили Гугуа...
      – Так, и что же? – спросил князь.
      – Ему нравится одна девушка, он хочет похитить ее... Не посмели без вашего разрешения.
      – Так! А что девушка?
      – Да у нее нет никого, кроме ворчливой бабки, та не дает согласия, а то уж давно бы поженились, – соврал горец.
      – Да, но если девушка не захочет?
      – Кто теперь спрашивает девушку, ваша милость, не прежние времена, чтобы все дела общиной решать...
      – И все-таки трудно, если девушка не согласна, – упрямился князь.
      – Перед тобой ничто не устоит, ваша милость, ты равный царю человек! А мы в долгу не останемся...
      – А люди у вас есть? – смягчился князь.
      – Как же, есть! – ответил горец и полез рукой в нагрудный карман.
      Горджасп следил за его движением жадными глазами и добавил еще веселей:
      – Значит, все в порядке! Ступайте, похищайте, – я даю вам согласие.
      – Давно бы похитили, но без вашей милости ничего нельзя... – и с этими словами он передал князю небольшой сверток.
      – Что это? Зачем? Разве нельзя без этого? – пробормотал Горджасп, быстро пряча в карман подношение.
      – Всегда ты – наш благодетель и милостивец! Уж не взыщите за малость! Мы всегда рады тебе послужить!
      – Ладно, ладно! – совсем повеселел князь. – Я дам вам своих людей. Можете прихватить еще одного казака, – я сам скажу об этом диамбегу.
      – За нами не пропадет, ваша милость!
      На этом закончилась их беседа. О ее последствиях читателю известно из предыдущей главы.

      Гугуа родился в зажиточной семье и с детства был несколько избалован своими родителями. Красивый, стройный, добрый Гугуа воспитывался по обычаям горцев. Нередко в праздничные вечера он слушал рассказы отца или родственников о прошлом горских племен, об их доблестных нравах, об их обычаях, о том, какую силу имело раньше решение общины, о позоре предательства и измены. Общинные сходки, теперь уже редко происходившие в горах, обсуждение на них общих дел, мудрые решения теми – все это влияло на склад характера Гугуа.
      Он рано осиротел. Еще будучи мальчиком, он познал все разнузданные бесчинства старшин и есаулов. Он научился просить, привык применяться к чужой воле, всячески стараясь избавиться от непосильных оброков. Потом он сам стал пасти своих овец, и пастушеская жизнь выработала в нем осторожность, отвагу, верность в дружбе, все то, без чего пастухам невозможно обойтись. Общие интересы и постоянные скитания по чужим местам приучают их к единению, к взаимной преданности. В то же время длительное одиночество располагает к размышлениям, обостряет восприимчивость. И Гугуа, будучи пастухом, много думал о своей сиротской жизни, об унижениях, которых натерпелся от властей, и в сердце его неуклонно росла злоба против несправедливости и притеснений.
      Однажды летом Гугуа спустился в село, чтобы принять участие в большом храмовом празднике. Он с утра нарядился в праздничное платье, вручил жертвенного ягненка пастуху, который должен был гнать со всего села овец, предназначенных для общего праздничного котла, и сам направился туда же горными тропами, собираясь поохотиться по пути.
      Гугуа достиг остроглавых скалистых вершин Нариани как раз в ту пору, когда заходящее солнце возложило лучистую корону на седую вершину Мкинвари, который гордо глядел с высоты на неукротимый Терек. А Терек в бешеной схватке со скалами расшибался о них, брызгая тысячью струй, прыгая с камня на камень, пенился, то сжимался весь, как кулак, то снова рассыпался росинками и стлался живительным покровом по ароматным, бархатистым, переливающимся нежными красками лужайкам; и слитный гул, полный какой-то величавой торжественности, могуче заполнял окрестность, и гул этот то возрастал и походил на рев разъяренного льва, то переходил в нежный шопот, в зависимости от того, откуда и с какой силой налетал на реку ветер, в каком направлении кружил он по извилистым горным ущельям. Да, это был могучий, величественный гром, порою нежно ласкающий слух.
      Гугуа, опершись на свое ружье, глядел, как зачарованный, «а это неописуемое зрелище и наслаждался так, как может наслаждаться этими горами и этим потоком только сын гор.
      И вдруг у края неба, над самой отвесной скалистой вершиной, появился тур. Резко устремившись вперед, он так выгнулся, так навис над самой пропастью, что можно было подумать, будто он хочет кинуться вниз. Но благородное животное, в совершенстве владея своими мускулами, сразу окаменело, подставив лоб под охлаждающее веяние ветерка. Неопытному глазу он мог казаться высеченным из камня, так он был неподвижен и так нависал над пропастью. Но вот он мотнул головой, прыгнул на верхушку другого утеса и, легко подобрав все четыре ноги, стал на маленькую, с ладонь, площадку. Оттуда он перескочил на третью, потом на четвертую и принялся резвиться на скалах, от одного вида которых замирало сердце, как бы желая этим показать свою ловкость, силу своих ног.
      Гугуа глядел на него и ждал, когда он приблизится на расстояние ружейного выстрела. Но тур продолжал кружить по своим излюбленным местам. Тогда Гугуа осторожно отошел за выступ и обогнул его сверху с подветренной стороны, чтобы зверь не учуял человека. Охотник нагнулся и снова увидел тура, который, видимо, вдоволь нарезвившись, устроился на краю отвеса, подобрав под себя три ноги и вытянув вперед четвертую. Туман медленно полз по вершине этой скалы, он наплыл на тура и наполовину закутал его. Животное вытянуло шею и с наслаждением подставило голову под прохладный, сырой ветерок, всегда сопутствующий туману. Гугуа нацелился, но тотчас же опустил ружье: ему стало жаль в эту минуту, лишать зверя жизни. Однако подул ветер, быстро нагоняя белый, как взбитый хлопок, туман. Мохевец испугался, как бы туман совсем не скрыл зверя, как бы молодой тур-самец не ушел от него. Раздался выстрел, тур подскочил, несколько раз перевернулся в воздухе и обрушился со скалы, но, не достигнув дна расселины, застрял среди камней.
      – Еще не одного желаю! – услышал Гугуа возглас у себя за спиной. К нему снизу поднимался казак Павлиа.
      – Здравствуй, Павлиа! – весело приветствовал его Гугуа, принимаясь чистить ружье.
      – Ловко ты убил тура, ей-богу! Я сам к нему подкрадывался, но, видно, это была твоя доля!
      – У меня ружье крымское, семилинейное, – похвалился Гугуа.
      – И ружье у тебя хорошее, да и глаз верный!
      Павлиа и Гугуа прикрепили к ногам кошки и спустились по крутому, кое-где еще обледенелому спуску к тому месту, где застрял убитый тур... Поднявшись обратно, развели костер из сухой травы, чтобы высоко взвивающийся дым оповестил окрестных жителей о том, что охотниками убит тур, и прославил их. Ведь туры ходят по таким вершинам, которые даже не для каждого горца доступны. Охотники наспех зажарили шашлыки из внутренностей, перекусили и, отдохнув, пошли на празднество.
      Павлиа тащил тура за спиной. По обычаям тамошних охотников ему принадлежала доля в добыче, как свидетелю охоты. Они перевалили через несколько гребней и вышли к плоскогорью, замыкавшемуся с одной стороны холмом, на вершине которого, внутри каменной ограды, стояла часовня цверского архангела. За оградой полыхали под ветром знамена. Вся поляна была усеяна народом в пестрых праздничных одеждах. Люди развлекались, собираясь небольшими толпами: в одной плясали под звуки пандури и плеск ладоней, в другой водили хоровод. К нише непрестанно подводили баранов, дека-нозы тут же их закалывали, юноши-подручные свежевали убоину и кидали в общий котел, дымившийся над огромным костром.
      Навстречу Гугуа и Павлиа побежали юноши-подростки которые еще издали заметили их.
      – Охотники, охотники идут! Смотрите, – убили тура! – кричали они.
      Охотников тесно окружила толпа. У тура срубили рога поднесли его в дар иконе цверского архангела. Затем все смешались с веселящимся народом.
      – Гляди, гляди туда! – воскликнул вдруг Павлиа, указывая на большую толпу, собравшуюся в кружок.
      – А что? – спросил Гугуа.
      – Глаз, что ли, у тебя нет? Не видишь, – вон Цико!
      Гугуа никогда не видел Цико, но он столько слышал о ней, что невольно взволновался.
      – Где, где? – нетерпеливо спросил он.
      – А вон она! – указал рукой Павлиа.
      Гугуа взглянул и замер от изумления.
      Цико плясала с каким-то юношей, плясала так самозабвенно, как могут плясать только семнадцатилетние девушки, с детской непосредственностью, всем существом своим отдавшись радости размеренных и легких движений. Цико убегала от юноши, снова подзывала его к себе лукаво-смеющимся взглядом и снова ускользала из-под его раскинутых рук, чтобы издали дразнить его нежным, едва заметным трепетом всего тела. Юноша носился за нею, всячески стараясь преградить ей путь, поймать ее, остановить, подчинить себе эту непокорную шалунью-девушку. Но Цико недаром славилась своим умением плясать, и не так-то легко было ее заполучить. Оба старались перещеголять друг друга, утомить один другого, но оба были как будто нарочно подобраны для этого состязания.
      Вдруг кто-то крикнул, что там, на краю поляны, юродивый предсказывает будущее, и вся толпа кинулась туда. Цико тоже стояла в толпе и с любопытством слушала исступленные выкрикивания одержимого. Вдруг она почувствовала, что кто-то легко толкнул ее сзади; она обернулась и встретилась глазами с Гугуа.
      – Несчастный, ты что толкаешься? – гневно спросила она.
      – Милая, повернись ко мне, что на него-то глядеть! – усмехнулся Гугуа.
      – Что зубы скалишь?
      – Радуюсь!
      – Радуюсь! – передразнила Цико. – А чему радуешься, сам не знаешь!
      – Радуюсь тому, что увидел тебя!
      Девушка еще раз сердито оглянулась на него, потом повернулась к юродивому. Гугуа продолжал глядеть на нее сверкающими глазами.
      – Милая! – снова дотронулся он до нее.
      – Отстань, чтобы глаза твои не глядели!
      – Клянусь богом, никогда больше от тебя не отстану!
      – Посмотрим!
      – Ты должна стать моей!
      – Не дождешься! – и девушка смешалась с толпой.
      Гугуа поглядел вслед убегавшей девушке, сердце его томительно сжалось, он понял, что никогда не сможет уйти от нее. Сама судьба предназначила ему эту девушку, и он завоюет ее, хотя бы даже ценой жизни! Из глубокой задумчивости вывел его толчок в бок и веселый возглас Павлиа:
      – Что? Проняло тебя?
      – Проняло, да еще как! – отозвался он.
      – Хороша?
      – О-о! – тоскливо воскликнул Гугуа.
      С этого дня Гугуа потерял покой. Павлиа всячески старался разжечь в нем это чувство. И вот однажды, когда Гугуа сидел печально-задумчивый перед лавкой, к нему развязно подошел Павлиа.
      – Ты чего так сидишь, урод? – окликнул он его.
      – А что же мне делать? – уныло отозвался Гугуа, потом предложил ему выпить по чарке. Павлиа охотно согласился. Они изрядно себя подкрепили, лица раскраснелись, языки развязались. Выпитое вино ударило в голову, их потянуло на смелые дела, и вот они затеяли похитить Цико. Сильно захмелев, отправились они в дом Гугуа, нашли себе сообщников и тотчас же приступили к приготовлениям.

      Не пряча похищенной девушки, Гугуа открыто привез ее домой, ввел в башенную пристройку и запер за собой дверь. Обессилевшая Цико почти в беспамятстве опустилась на разостланную солому. Гугуа зажег свечку и подошел к ней. Он ласково провел рукой по ее лбу. Но Цико тотчас же очнулась. Она с отвращением оттолкнула его от себя, вскочила на ноги и забилась в угол.
      Гугуа, радостно улыбаясь, пошел было к ней.
      – Не подходи! – закричала Цико.
      – Отчего же нет, милая, ведь ты теперь моя, моя!
      – Нет, я не твоя! Я не люблю тебя!
      – Дорогая, я всю жизнь отдам тебе, никогда не оставлю тебя. Полюби меня! – умолял он.
      – Нет, нет! – в страхе отстранялась девушка.
      – Тогда я насильно тебя поцелую!.. – воскликнул Гугуа и обнял ее.
      – И в этом твоя отвага? – воскликнула девушка. Насильничать над девушкой?
      Гугуа смутился и опустил руки.
      – А если я не буду тебя мучить, ты полюбишь меня? – робко спросил Гугуа.
      – Не знаю! – неопределенно произнесла девушка и впервые взглянула юноше прямо в глаза. Непостижимая сила излучалась из этих глаз и властно приковывала к себе взгляд Цико. Она вся затрепетала и слова застыли у нее на устах.
      Гугуа почувствовал в ней какую-то перемену, и сердце его замерло в сладкой истоме.
      – Значит, ты полюбишь меня? – тихо спросил Гугуа.
      – Не знаю! – и Цико опустила голову.
      – Цико, послушай меня! Я так тебя люблю, что жизнь готов отдать ради тебя. Я не стану тебя принуждать, но знай – другому тебя не уступлю. Я буду ждать, но отсюда тебя не выпущу!
      – Хорошо! – отозвалась Цико.
      Гугуа направился к выходу, и девушка облегченно вздохнула, но, не дойдя до двери, он вдруг вернулся и подошел к ней вплотную.
      – Девушка, поцелуй меня хоть один раз!
      – Нет, нет, не надо! – отстранилась она.
      Гугуа махнул рукой, повернулся и быстро вышел. Что-то удивительное произошло с сердцем Цико в эти минуты... С каждым шагом удаляющегося Гугуа сердце ее требовало, чтобы он вернулся. И желание это росло в ней с такой силой, что, когда Гугуа запер дверь снаружи, ей хотелось крикнуть: