В деревне Пхелше, затерявшейся среди вздыбленных глыбистых скал, стоит на пригорке, в стороне от других, небольшой двухэтажный дом с маленьким двором. К дому сзади примыкает обширное полуразрушенное строение, над которым возвышается четырехугольная башня. Уцелевшие до сих пор бойницы грозно оскалились с высоты этой башня. Здесь, вероятно, было когда-то жилище какого-нибудь возвысившегося и разбогатевшего человека; ход времени, однако, наложил на этот замок свою неумолимую печать: большое здание обвалилось, башня в нескольких местах дала трещины и накренилась.
      В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, в нижнем этаже маленького дома находились три женщины. Самой старшей из них, Шавтвале, было лет за восемьдесят. Она заметно согнулась в спине, но осанка ее все еще свидетельствовала о том, что когда-то она была стройной и статной. Мутноватые, глубоко запавшие в орбиты глаза, худое, продолговатое лицо, сплошь изрытое морщинами, плотно сжатый рот – все говорило о том, что долгая борьба с житейскими невзгодами не прошла для нее бесследно.
      Тут же была ее внучка, красивая и подвижная Цико, та самая Цико, про которую мохевские пастухи каждый день слагали все новые песни, превознося ее в этих песнях чуть ли не до небес. Она была среднего роста, изумительно сложена и так тонка в талии, что казалось, сквозь перстень может пройти. На ее прекрасном нежном лице из-за маленьких, как бы припухших губ сверкали белые и ровные зубы. Синие, с влажной поволокой глаза, окруженные верной стражей черных длинных ресниц, манили, притягивали к себе неудержимо. Русые, с блестящим отливом, мягкие густые волосы падали ей на плечи, служа предметом зависти многих мохевских девушек. Если еще к этому прибавите ее живой, веселый нрав, ловкость в танцах, искусность в рукоделии и во всякой работе, – вы убедитесь, что она, безусловно, могла тревожить сон многих мохевских юношей.
      Третья женщина, еще молодая, худая, высокая, Хазуа, была матерью Цико. Ее бледное бескровное лицо и потухшие глаза говорили о длительной, тяжелой болезни.
      В былые годы красивые, жизнерадостные, всегда празднично оживленные мужчины оживляли этот дом нескончаемыми пирами и весельем, и не было счету посещавшим их гостям и друзьям. Но муж Шавтвалы, увлеченный борьбой за свободу и вынужденный стать абреком, окончил жизнь в схватке с казаками у крепости Чими. Два ее сына пали в борьбе с османами, третьего похоронил снежный обвал во время дорожных работ.
      Женщины поставили низенький столик, на котором был опрятно приготовлен убогий ужин: испеченные в золе овсяные хлебцы, несколько головок луку и соль, растворенная в воде. Рядом на полу стоял глиняный кувшинчик с капари – брагой, настоенной на отрубях.
      Цико загнула назад полы архалука, заложила их концы за широкий сафьяновый пояс, надела фартук и, подсев к очагу, ухватилась рукой за ушко котла, который кипел на огне. Она безостановочно трясла котел.
      Шавтвала взяла в руки хлебец, переломила его и с грустью посмотрела на черствые куски.
      – Что мне с ними делать? – проговорила она. – Жесткие, как камень, а у меня ни одного зуба во рту.
      – Обмакни в рассол, мягче станут, – посоветовала ей Хазуа.
      Шавтвала покорно послушалась совета невестки, но и это не помогло; тогда она принялась обсасывать куски, как беззубый ребенок.
      – Цико, – обернулась она к внучке, – ты не картошку ли варишь?
      – Нет, бабуся, – хинкали, – сказала та, перестав трясти котел.
      – Да ты не останавливайся, дочка, – они слипнутся...
      – Опять чесночные хинкали! – вздохнула бабушка.
      – Да, то ли дело в долине! – тоскливо отозвалась Хазуа. – Постом там можно раздобыть всякие овощи. И фасоль, и зелень, и маслины, – благодать!
      – Хочешь, в этой же воде сварю тебе картошки? – спросила Цико, обращаясь к бабушке.
      – Нет, нет, с чесноком не хочу.
      – Тогда в золе запеку.
      – Как знаешь...
      Цико вскочила, чтобы принести картофель, вдруг в дверь кто-то постучался. Цико застыла на месте.
      – Вайме, мама! – прошептала она. – Должно быть, русских на постой привели...
      Стук в дверь повторился.
      – Кто там, чего надо в такой поздний час? – громко спросила Хазуа.
      – Открой, это я, Павлиа, у меня к тебе дело.
      – Павлиа, говори оттуда, какое дело, или приходи завтра утром, а сейчас я не открою.
      – Как же ты можешь не открыть двери царскому слуге? – послышался за дверью другой голос.
      – Мама, не открывай! – вся дрожала Цико.
      – Ты чего разошелся! – рассердилась старуха. – Ступай отсюда с богом. Завтра придешь!
      – Хазуа, – миролюбиво заговорил Павлиа. – Лавку сегодня взломали, и есть подозрение, что воры с крадеными вещами укрываются у вас... Я всем говорил, – не такие вы люди, чтобы участвовать в воровстве, но не верят мне... Открой, пусть сами убедятся, что у вас нет воров.
      – Так бы сразу и сказал, – смягчилась Хазуа и взялась за задвижку двери.
      – Что? – всполошилась старуха. – Открой поскорей, пусть сами посмотрят.
      Едва только Хазуа сняла засов, как в комнату стремительно ворвались вооруженные люди и сразу же кинулись к Цико, которая в страхе прижалась к стене. Напавших было пятеро, среди них – мтиулец Гугуа, давно уже страстно влюбленный в Цико.
      В ужасе бросились к ним бабушка и мать. Они умоляли, угрожали, уговаривали. Похитители отстраняли, отталкивали их и рвались со своей добычей к двери. Старуха сделала последнюю попытку спасти внучку. Она сорвала платок, покрывавший ее седые волосы, и бросила его к ногам разбойников.
      – Не позорьте мою седину! – вскричала она.
      В таких случаях даже самые лютые враги, как бы жестоко ни бились они, мгновенно прекращают бой, оказывая честь женщине, но для Павлиа и его товарищей этот священный вековой обычай предков был всего лишь шутовским обрядом. Служба у диамбегов и при дворе развращенного выродка, феодала Гудушаури, приучила их презирать народные обычаи.
      И провожаемые воплями несчастных женщин, они выволокли девушку из комнаты, вскочили на коней и канули в ночную мглу.
      – Эй, люди, на помощь! – кричала Хазуа. – В погоню! Враги напали на нас!
      Соседи сбежались во двор.
      – Ты не узнала похитителей, Хазуа? – расспрашивали они плачущую мать.
      – То-то и есть, дорогие мои, что узнала! – причитала Хазуа. – Один – сторож наш Павлиа, а с ним Гугуа и гудушауровские молодцы. Вон туда ускакали они. Скорее, скорее в погоню! – кричала она.
      Но люди в нерешительности топтались на месте.
      – Что же вы? – гневно спросила старуха Шавтвала. – Или совсем потеряли честь? Их всего лишь пять человек, а вас – вон сколько!
      – Что же нам делать, Шавтвала? Сила все ломит! Разве справиться нам с гудушауровскими людьми?... А уж Павлиа – тот и вовсе негодяй.
      – Одни казаки, другие гудушауровокие... – с горечью воскликнул какой-то юноша. – А нам, выходит, и жить больше негде на этом белом свете!.. Душат они нас, нет больше терпения!..
      – Верно ты говоришь, ей-богу! – поддержали его в толпе.
      – Тогда идем, победим или погибнем! – крикнул юноша.
      – Постой, Вепхвия, не торопись! – остановил его один из толпы.
      – Ждать-то некогда! Кто не трус, пойдет со мной! – снова крикнул юноша и двинулся вперед.
      Люди все еще колебались и по-прежнему топтались на месте, боясь большого феодала и царского приспешника, не решаясь вступить с ними в открытую схватку.
      – Тогда дайте мне оружие! – воскликнула Шавтвала и выхватила у стоящего рядом мужчины ружье из рук. – Дайте мне шапку мужскую на голову, а вам больше пристал мой платок.
      – Постой, Шавтвала! Время теперь не такое!
      – А какое такое теперь время? На свете всегда было и сильных и злых людей достаточно, но наши предки умели бороться с ними, умели отстаивать свою жизнь, свою честь. Трусами вы стали, вот в чем беда! – И она, грозно выпрямившись во весь рост, двинулась следом за юношей.
      В толпе прошел ропот удивления и возмущения. Сперва несколько юношей кинулось следом за ней, потом пошли и другие, и вдруг вся толпа грозно загудела и устремилась в погоню.

      Большой двухэтажный барский дом, некрасивый и неудобный, как большинство барских домов, вытянулся на открытой поляне, к которой с трех сторон подступал лес. За лесом сразу же начиналась деревня. Высокая каменная ограда с бойницами окружала двор и дом, и от этого вся усадьба выглядела очень воинственно; хотя против пушек она и не смогла бы устоять, но в старину считалась неприступной крепостью.
      Это было поместье князя Горджаспа Гудушаури. От царских милостей он так разжился и оброс жиром, что едва ворочал шеей.
      Само собой разумеется, что вместе с дородностью к нему прибывала и мощь. По этой причине он прибрал к рукам все горские общины и их судьба теперь всецело зависела от выражения его лица – веселого или хмурого.
      Службу свою он начал в качестве толмача, потом возвысился до диамбега и дальше этого в звании не повысился, но ордена и всяческие милости сыпались на него беспрестанно. И для чего нужны были ему чины, когда и без того все горские общины были усмирены, а иногда и полностью порабощены всяческими насилиями и неописуемым произволом?
      И Горджасп жил себе да жил, грабил, сам обрастал добром, жирел, и сила его все прибывала, и все возрастал его почет.
      Все праздники для окрестных крестьян превратились в оброчные дни, и они безропотно тащили к нему баранов, ягнят, телят, сыр, масло и даже деньги – все, что только мог наскрести у себя крестьянин, все приносилось в дом Горджаспа и поглощалось ненасытным помещиком.
      Сам Горджасп был в горах человеком пришлым. Он начал службу у одного горского феодала, будучи одновременно переводчиком и егерем, но вскоре обзавелся своим собственным участком земли, потом прирезал к нему новый участок, потом еще и еще расширил имение, обзавелся дешевыми рабочими, и дело у него закипело...
      Он окружил себя людьми, которые не были ни батраками, ни слугами, ни ремесленниками. Они не имели собственного имущества, но и от Горджаспа не получали никаких благ. И все же эти молодцы всегда были разодеты, имели лошадей, деньги на расходы, разъезжали бог весть где, и никто не смог бы вам сказать, откуда и как берут они средства к существованию. Но злые языки, пожалуй, нашептали бы вам, что «вот тогда-то ночью горджасповские молодчики ограбили путника, взломали лавку» или еще что-нибудь в этом роде. Разумеется, все это не могло происходить без ведома Горджаспа, да и от участия в прибылях никогда не отказывался этот новоявленный феодал, который так хитро плел свои дела, что всем казалось, будто стоит только ему устраниться, как тотчас же среди горцев начнутся распри и мятежи.
      Как раз в тот вечер, когда произошло описанное нами событие, Горджасп восседал на балконе своего дома и пил ароматный чай с густыми сливками и румяным ореховым пирогом, щедро сдобренным яйцами и маслом.
      Незадолго до того Горджасп изволил уйти на покой. Он оставил службу и теперь наслаждался домашним уютом.
      Жена его, жирная и рыхлая, с постоянно красным и потным лицом и такими же руками, повязав голову пестрым, размалеванным платком, восседала тут же в кресле. Она с трудом вмещалась в это кресло, и каждый раз, когда ей угодно было вставать с него, к ней подбегали два молодца и помогали подняться «нежному» созданью. Прибавьте к этому еще низкий рост, серые, постоянно вытаращенные, безбровые глаза, – и вы приблизительно будете иметь представление об облике уважаемой княгини Гудушаури.
      С супругами пребывал новый диамбег, пожаловавший пред светлые очи Горджаспа. Тощий, весь иссохший маленький человечек с жидкой бородкой и длинным тонким носом. Его угодливые движения, постоянные подергивания и подобострастная речь – все говорило о том, что он беспредельно преклоняется перед достоинствами Горджаспа и совершенно явно боится, чтобы хозяин дома не пожелал почему-либо раздавить его, как червя, сравнять с землей, что было вполне легко и возможно в те времена такому повелителю, как Горджасп.
      – Ужасный народ эти горцы... – начал диамбег, мотнув своей длинной червеобразной шеей.
      – О-о, ужасный! – басом подтвердил хозяин.
      – Ничего им нельзя внушить!
      – Плетью их надо, плетью!.. – посоветовал правитель.
      – Разумеется, плетью!.. Горцы – глупые, необузданные, попробуй их распустить, так они на голову сядут, – добавила княгиня и отерла платком градом катившийся со лба пот.
      – Вот недавно, – начал диамбег, – я получил квитанции... Вам ведь известно, что крестьяне возят дрова по оброку, им выдают квитанции, а потом по этим квитанциям я получаю деньги от правительства для раздачи им... Так вот, принесли мне квитанции на оплату за сколько-то саженей дров, – не помню точно, – я получил три тысячи шестьсот пятьдесят рублей и роздал их людям...
      – Все? – перебил его Горджасп.
      – Да, все, – со страхом пролепетал диамбег. – И представьте себе, они взбунтовались и заявили, что им следовало не три тысячи шестьсот пятьдесят, а семь тысяч триста рублей!
      – Скажите! – удивился Горджасп. – А вы не спросили их, откуда они это взяли?
      – Что их спрашивать!.. Еще столько же, мол, нам причитается, и пристали ко мне: «Не погуби нас, говорят, ваша милость, на бери греха на душу!..»
      – Плохо вы поступили, – прервал его феодал.
      Диамбег побледнел, поперхнулся, словно что-то застряло в горле.
      – П-п-почему же это, позвольте узнать?
      – Да потому, что роздали им половину суммы!
      – Странный ты человек, душа моя, не мог же он все раздать! – вставила супруга феодала.
      – Да нет же, я роздал все, княгиня! – оправдывался диамбег.
      – Нет, этого вы уж не говорите, я-то ведь знаю, сколько им причиталось... Но не в этом дело, а вы все-таки плохо поступили! – сердито повторил Горджасп.
      Диамбег низко опустил голову, губы у него дрожали, он весь подобрался, понял, что дальше лгать бесполезно.
      – Что же мне было делать? – прошептал он.
      – Что делать? – крикнул барин. – Не платить им вовсе этих денег, вот что надо было делать, сударь!
      – Не платить вовсе? – удивился диамбег, не ожидавший такого поворота дела.
      – Разумеется...
      – Разве можно было? – забылся обрадованный диамбег.
      – Значит, можно было, раз мой муж говорит, – властно отрезала княгиня.
      Диамбег почувствовал, что сглупил, и снова подобрался.
      – А вот слушайте, – стал пояснять Горджасп. – Во-первых, вы не должны были оповещать их, что получили деньги. Сколько бы к вам ни приставали, вы должны были отвечать: «Не получил еще, знаете, мол, сами, какая всегда проволочка с деньгами». Им надоело бы ходить... Во-вторых, месяца через три вы бы вызвали к себе старшин и отобрали бы у них расписку в получении денег. Чего же проще? – самодовольно закончил он.
      – Разве они дали бы расписку? – робко спросил диамбег.
      – Не надо было их оповещать, что они расписываются в получении денег, надо было сказать, что это протокол на... ну, хотя бы, на передачу в их пользование дополнительных земель, а они, как услышали бы, что им будет дополнительная земля, всей деревней расписались бы.
      – Верно, верно!
      – Ну, вот видите! – торжествующе добавила жена.
      – Откуда же быть у меня такому уму, как у князя Горджаспа! – скромно проговорил диамбег, сокрушаясь в душе о деньгах, розданных крестьянам.
      «Эх, что я наделал!» – думал он про себя и чуть было не хлопнул себя ладонью по лбу, но удержался, постеснявшись князя.
      – Вот как надо поступать, сударь, а то всю жизнь останетесь голым!.. Кто умеет приобретать, тому и в верхах почет, и покровителя он себе найдет! А кто поведет себя так, как вы, тому скоро пинков надают и выставят вон. О-о! Деньги и богатство – великое дело!.. Деньги – как смазка для колес: заскрипело колесо, смазал и готово, все тихо. Горе тому, у кого нет смазки для осей!
      Вошел служитель и шепнул что-то князю. Тот удалился во внутренние покои.
      – Вы всегда должны в таких случаях обращаться за советом к моему мужу! – сказала княгиня, вытирая платком уголки губ.
      – Впредь я всегда буду советоваться с ним.
      – Ну зачем вы выбросили на ветер три тысячи рублей?
      – Три тысячи шестьсот пятьдесят! – с горечью воскликнул диамбег.
      – Вот видите! А если бы даже шестьсот ушло на смазку, у вас остались бы чистые три тысячи, – поучала княгиня неопытного ученика, давая ему понять, что ее супруг как раз и есть та самая ось, которую следует смазывать для того, чтобы все шло хорошо.
      – Ах, какой я неопытный! – горестно воскликнул диамбег.
      В то самое время, когда княгиня преподавала диамбегу этот поучительный урок, в кабинет князя вошло несколько вооруженных с ног до головы юношей. Пришедшие низко поклонились князю.
      – Зачем пожаловали? – спросил их Горджасп.
      – Пожелать вам доброго здоровья.
      – А еще зачем?
      – Вот этот, – начал один из пришедших, показывая на другого, – он – Залиашвили Гугуа...
      – Так, и что же? – спросил князь.
      – Ему нравится одна девушка, он хочет похитить ее... Не посмели без вашего разрешения.
      – Так! А что девушка?
      – Да у нее нет никого, кроме ворчливой бабки, та не дает согласия, а то уж давно бы поженились, – соврал горец.
      – Да, но если девушка не захочет?
      – Кто теперь спрашивает девушку, ваша милость, не прежние времена, чтобы все дела общиной решать...
      – И все-таки трудно, если девушка не согласна, – упрямился князь.
      – Перед тобой ничто не устоит, ваша милость, ты равный царю человек! А мы в долгу не останемся...
      – А люди у вас есть? – смягчился князь.
      – Как же, есть! – ответил горец и полез рукой в нагрудный карман.
      Горджасп следил за его движением жадными глазами и добавил еще веселей:
      – Значит, все в порядке! Ступайте, похищайте, – я даю вам согласие.
      – Давно бы похитили, но без вашей милости ничего нельзя... – и с этими словами он передал князю небольшой сверток.
      – Что это? Зачем? Разве нельзя без этого? – пробормотал Горджасп, быстро пряча в карман подношение.
      – Всегда ты – наш благодетель и милостивец! Уж не взыщите за малость! Мы всегда рады тебе послужить!
      – Ладно, ладно! – совсем повеселел князь. – Я дам вам своих людей. Можете прихватить еще одного казака, – я сам скажу об этом диамбегу.
      – За нами не пропадет, ваша милость!
      На этом закончилась их беседа. О ее последствиях читателю известно из предыдущей главы.

      Гугуа родился в зажиточной семье и с детства был несколько избалован своими родителями. Красивый, стройный, добрый Гугуа воспитывался по обычаям горцев. Нередко в праздничные вечера он слушал рассказы отца или родственников о прошлом горских племен, об их доблестных нравах, об их обычаях, о том, какую силу имело раньше решение общины, о позоре предательства и измены. Общинные сходки, теперь уже редко происходившие в горах, обсуждение на них общих дел, мудрые решения теми – все это влияло на склад характера Гугуа.
      Он рано осиротел. Еще будучи мальчиком, он познал все разнузданные бесчинства старшин и есаулов. Он научился просить, привык применяться к чужой воле, всячески стараясь избавиться от непосильных оброков. Потом он сам стал пасти своих овец, и пастушеская жизнь выработала в нем осторожность, отвагу, верность в дружбе, все то, без чего пастухам невозможно обойтись. Общие интересы и постоянные скитания по чужим местам приучают их к единению, к взаимной преданности. В то же время длительное одиночество располагает к размышлениям, обостряет восприимчивость. И Гугуа, будучи пастухом, много думал о своей сиротской жизни, об унижениях, которых натерпелся от властей, и в сердце его неуклонно росла злоба против несправедливости и притеснений.
      Однажды летом Гугуа спустился в село, чтобы принять участие в большом храмовом празднике. Он с утра нарядился в праздничное платье, вручил жертвенного ягненка пастуху, который должен был гнать со всего села овец, предназначенных для общего праздничного котла, и сам направился туда же горными тропами, собираясь поохотиться по пути.
      Гугуа достиг остроглавых скалистых вершин Нариани как раз в ту пору, когда заходящее солнце возложило лучистую корону на седую вершину Мкинвари, который гордо глядел с высоты на неукротимый Терек. А Терек в бешеной схватке со скалами расшибался о них, брызгая тысячью струй, прыгая с камня на камень, пенился, то сжимался весь, как кулак, то снова рассыпался росинками и стлался живительным покровом по ароматным, бархатистым, переливающимся нежными красками лужайкам; и слитный гул, полный какой-то величавой торжественности, могуче заполнял окрестность, и гул этот то возрастал и походил на рев разъяренного льва, то переходил в нежный шопот, в зависимости от того, откуда и с какой силой налетал на реку ветер, в каком направлении кружил он по извилистым горным ущельям. Да, это был могучий, величественный гром, порою нежно ласкающий слух.
      Гугуа, опершись на свое ружье, глядел, как зачарованный, «а это неописуемое зрелище и наслаждался так, как может наслаждаться этими горами и этим потоком только сын гор.
      И вдруг у края неба, над самой отвесной скалистой вершиной, появился тур. Резко устремившись вперед, он так выгнулся, так навис над самой пропастью, что можно было подумать, будто он хочет кинуться вниз. Но благородное животное, в совершенстве владея своими мускулами, сразу окаменело, подставив лоб под охлаждающее веяние ветерка. Неопытному глазу он мог казаться высеченным из камня, так он был неподвижен и так нависал над пропастью. Но вот он мотнул головой, прыгнул на верхушку другого утеса и, легко подобрав все четыре ноги, стал на маленькую, с ладонь, площадку. Оттуда он перескочил на третью, потом на четвертую и принялся резвиться на скалах, от одного вида которых замирало сердце, как бы желая этим показать свою ловкость, силу своих ног.
      Гугуа глядел на него и ждал, когда он приблизится на расстояние ружейного выстрела. Но тур продолжал кружить по своим излюбленным местам. Тогда Гугуа осторожно отошел за выступ и обогнул его сверху с подветренной стороны, чтобы зверь не учуял человека. Охотник нагнулся и снова увидел тура, который, видимо, вдоволь нарезвившись, устроился на краю отвеса, подобрав под себя три ноги и вытянув вперед четвертую. Туман медленно полз по вершине этой скалы, он наплыл на тура и наполовину закутал его. Животное вытянуло шею и с наслаждением подставило голову под прохладный, сырой ветерок, всегда сопутствующий туману. Гугуа нацелился, но тотчас же опустил ружье: ему стало жаль в эту минуту, лишать зверя жизни. Однако подул ветер, быстро нагоняя белый, как взбитый хлопок, туман. Мохевец испугался, как бы туман совсем не скрыл зверя, как бы молодой тур-самец не ушел от него. Раздался выстрел, тур подскочил, несколько раз перевернулся в воздухе и обрушился со скалы, но, не достигнув дна расселины, застрял среди камней.
      – Еще не одного желаю! – услышал Гугуа возглас у себя за спиной. К нему снизу поднимался казак Павлиа.
      – Здравствуй, Павлиа! – весело приветствовал его Гугуа, принимаясь чистить ружье.
      – Ловко ты убил тура, ей-богу! Я сам к нему подкрадывался, но, видно, это была твоя доля!
      – У меня ружье крымское, семилинейное, – похвалился Гугуа.
      – И ружье у тебя хорошее, да и глаз верный!
      Павлиа и Гугуа прикрепили к ногам кошки и спустились по крутому, кое-где еще обледенелому спуску к тому месту, где застрял убитый тур... Поднявшись обратно, развели костер из сухой травы, чтобы высоко взвивающийся дым оповестил окрестных жителей о том, что охотниками убит тур, и прославил их. Ведь туры ходят по таким вершинам, которые даже не для каждого горца доступны. Охотники наспех зажарили шашлыки из внутренностей, перекусили и, отдохнув, пошли на празднество.
      Павлиа тащил тура за спиной. По обычаям тамошних охотников ему принадлежала доля в добыче, как свидетелю охоты. Они перевалили через несколько гребней и вышли к плоскогорью, замыкавшемуся с одной стороны холмом, на вершине которого, внутри каменной ограды, стояла часовня цверского архангела. За оградой полыхали под ветром знамена. Вся поляна была усеяна народом в пестрых праздничных одеждах. Люди развлекались, собираясь небольшими толпами: в одной плясали под звуки пандури и плеск ладоней, в другой водили хоровод. К нише непрестанно подводили баранов, дека-нозы тут же их закалывали, юноши-подручные свежевали убоину и кидали в общий котел, дымившийся над огромным костром.
      Навстречу Гугуа и Павлиа побежали юноши-подростки которые еще издали заметили их.
      – Охотники, охотники идут! Смотрите, – убили тура! – кричали они.
      Охотников тесно окружила толпа. У тура срубили рога поднесли его в дар иконе цверского архангела. Затем все смешались с веселящимся народом.
      – Гляди, гляди туда! – воскликнул вдруг Павлиа, указывая на большую толпу, собравшуюся в кружок.
      – А что? – спросил Гугуа.
      – Глаз, что ли, у тебя нет? Не видишь, – вон Цико!
      Гугуа никогда не видел Цико, но он столько слышал о ней, что невольно взволновался.
      – Где, где? – нетерпеливо спросил он.
      – А вон она! – указал рукой Павлиа.
      Гугуа взглянул и замер от изумления.
      Цико плясала с каким-то юношей, плясала так самозабвенно, как могут плясать только семнадцатилетние девушки, с детской непосредственностью, всем существом своим отдавшись радости размеренных и легких движений. Цико убегала от юноши, снова подзывала его к себе лукаво-смеющимся взглядом и снова ускользала из-под его раскинутых рук, чтобы издали дразнить его нежным, едва заметным трепетом всего тела. Юноша носился за нею, всячески стараясь преградить ей путь, поймать ее, остановить, подчинить себе эту непокорную шалунью-девушку. Но Цико недаром славилась своим умением плясать, и не так-то легко было ее заполучить. Оба старались перещеголять друг друга, утомить один другого, но оба были как будто нарочно подобраны для этого состязания.
      Вдруг кто-то крикнул, что там, на краю поляны, юродивый предсказывает будущее, и вся толпа кинулась туда. Цико тоже стояла в толпе и с любопытством слушала исступленные выкрикивания одержимого. Вдруг она почувствовала, что кто-то легко толкнул ее сзади; она обернулась и встретилась глазами с Гугуа.
      – Несчастный, ты что толкаешься? – гневно спросила она.
      – Милая, повернись ко мне, что на него-то глядеть! – усмехнулся Гугуа.
      – Что зубы скалишь?
      – Радуюсь!
      – Радуюсь! – передразнила Цико. – А чему радуешься, сам не знаешь!
      – Радуюсь тому, что увидел тебя!
      Девушка еще раз сердито оглянулась на него, потом повернулась к юродивому. Гугуа продолжал глядеть на нее сверкающими глазами.
      – Милая! – снова дотронулся он до нее.
      – Отстань, чтобы глаза твои не глядели!
      – Клянусь богом, никогда больше от тебя не отстану!
      – Посмотрим!
      – Ты должна стать моей!
      – Не дождешься! – и девушка смешалась с толпой.
      Гугуа поглядел вслед убегавшей девушке, сердце его томительно сжалось, он понял, что никогда не сможет уйти от нее. Сама судьба предназначила ему эту девушку, и он завоюет ее, хотя бы даже ценой жизни! Из глубокой задумчивости вывел его толчок в бок и веселый возглас Павлиа:
      – Что? Проняло тебя?
      – Проняло, да еще как! – отозвался он.
      – Хороша?
      – О-о! – тоскливо воскликнул Гугуа.
      С этого дня Гугуа потерял покой. Павлиа всячески старался разжечь в нем это чувство. И вот однажды, когда Гугуа сидел печально-задумчивый перед лавкой, к нему развязно подошел Павлиа.
      – Ты чего так сидишь, урод? – окликнул он его.
      – А что же мне делать? – уныло отозвался Гугуа, потом предложил ему выпить по чарке. Павлиа охотно согласился. Они изрядно себя подкрепили, лица раскраснелись, языки развязались. Выпитое вино ударило в голову, их потянуло на смелые дела, и вот они затеяли похитить Цико. Сильно захмелев, отправились они в дом Гугуа, нашли себе сообщников и тотчас же приступили к приготовлениям.

      Не пряча похищенной девушки, Гугуа открыто привез ее домой, ввел в башенную пристройку и запер за собой дверь. Обессилевшая Цико почти в беспамятстве опустилась на разостланную солому. Гугуа зажег свечку и подошел к ней. Он ласково провел рукой по ее лбу. Но Цико тотчас же очнулась. Она с отвращением оттолкнула его от себя, вскочила на ноги и забилась в угол.
      Гугуа, радостно улыбаясь, пошел было к ней.
      – Не подходи! – закричала Цико.
      – Отчего же нет, милая, ведь ты теперь моя, моя!
      – Нет, я не твоя! Я не люблю тебя!
      – Дорогая, я всю жизнь отдам тебе, никогда не оставлю тебя. Полюби меня! – умолял он.
      – Нет, нет! – в страхе отстранялась девушка.
      – Тогда я насильно тебя поцелую!.. – воскликнул Гугуа и обнял ее.
      – И в этом твоя отвага? – воскликнула девушка. Насильничать над девушкой?
      Гугуа смутился и опустил руки.
      – А если я не буду тебя мучить, ты полюбишь меня? – робко спросил Гугуа.
      – Не знаю! – неопределенно произнесла девушка и впервые взглянула юноше прямо в глаза. Непостижимая сила излучалась из этих глаз и властно приковывала к себе взгляд Цико. Она вся затрепетала и слова застыли у нее на устах.
      Гугуа почувствовал в ней какую-то перемену, и сердце его замерло в сладкой истоме.
      – Значит, ты полюбишь меня? – тихо спросил Гугуа.
      – Не знаю! – и Цико опустила голову.
      – Цико, послушай меня! Я так тебя люблю, что жизнь готов отдать ради тебя. Я не стану тебя принуждать, но знай – другому тебя не уступлю. Я буду ждать, но отсюда тебя не выпущу!
      – Хорошо! – отозвалась Цико.
      Гугуа направился к выходу, и девушка облегченно вздохнула, но, не дойдя до двери, он вдруг вернулся и подошел к ней вплотную.
      – Девушка, поцелуй меня хоть один раз!
      – Нет, нет, не надо! – отстранилась она.
      Гугуа махнул рукой, повернулся и быстро вышел. Что-то удивительное произошло с сердцем Цико в эти минуты... С каждым шагом удаляющегося Гугуа сердце ее требовало, чтобы он вернулся. И желание это росло в ней с такой силой, что, когда Гугуа запер дверь снаружи, ей хотелось крикнуть:
      – Вернись, я твоя!
      Но она сдержалась и застыла на месте с протянутыми вперед руками. Потом она медленно провела ими по лбу, медленно опустились руки и повисли вдоль тела, и сама она, поникнув, так же медленно опустилась и села на пол. Некоторое время она сидела как бы в оцепенении, слезы набежали на глаза, повисли на ресницах. Вот упала жемчужной каплей одна слеза, за нею другая, третья, и девушка заплакала горько, слезы текли ручьями по ее побледневшим щекам. О чем же она плакала? Она сама не знала, о чем!
      Это была роса первой девичьей любви, которая заставляет сердце рыдать, но никогда не скажет девушке, что с ней происходит, отчего так мучительно-сладко сжимается сердце в груди.
      Цико впервые встретилась с прекрасным юношей, самоотверженно ее любящим, она убедилась, что он похитил ее не ради того, чтобы ее обесчестить, насильно завладеть ею, нет, истинная любовь заставила Гугуа ее похитить. А это в глазах каждой горской девушки – подвиг, заслуживающий похвал; к тому же его взгляд, излучавший силу, победил, подчинил ее против воли. Вот почему чувство страха и презрения к нему так внезапно сменилось в ней совершенно противоположным чувством.
      И Цико забылась, глубоко погрузившись в свои думы о Гугуа. Его образ неотступно стоял перед нею, и не было никого на свете красивее и стройнее его, и взгляд его глаз казался ей необыкновенным. И она с нетерпением ждала, когда он к ней вернется.

      На рассвете толпа, предводительствуемая Шавтвалой, подошла к дому Гудушаури и остановилась на поляне перед деревней, чтобы выбрать посланцев для переговоров с князем.
      Из села высыпали крестьяне, пришли и старейшины, надеясь предотвратить кровопролитие и решить дело миром. Прибежал перепуганный диамбег, узнав, что вся деревня Пхелше взялась за оружие и подошла к дому Гудушаури.
      – Что случилось, в чем дело? – спрашивал диамбег.
      – Что случилось! – грозно выступила вперед Шавтвала. – А то, что обесчестили мой дом, ворвались к беззащитной вдове и похитили девушку. И нет управы на злодеев в этом мире!..
      – Кто ее похитил? – перебил ее диамбег.
      – Гудушауровские молодцы, да и ты сам...
      – Как то есть я?
      – Твои подчиненные, вот кто! Пусть земля их поглотит, пусть...
      – Будет тебе проклинать!
      Диамбег подозвал сведущих людей, узнал, что похититель заперся у себя в башне и никого не подпускает близко.
      – Арестовать и доставить его ко мне! – распорядился он, зная заранее, что приказ его не будет выполнен.
      – Как же его арестовать, ваша милость? Он никого не подпускает близко! Убить может!
      Диамбег задумался. Потом обратился к старухе:
      – Слыхала? Не проливать же кровь из-за твоей девушки?
      – Отчего же? – не унималась Шавтвала. – Если надо, так придется и кровь пролить, иначе какой же ты судья?
      – Довольно, перестань болтать! – рассердился диамбег.
      – А ты не вмешивайся в наши дела, если не годишься в начальники, и без тебя управимся!
      – Я приказываю тебе замолчать! – крикнул диамбег.
      – Зачем мне молчать? Я справедливости требую!
      – Уберите эту старуху! – закричал диамбег, но никто не двинулся с места.
      – Тебе, верно, подсунули взятку, вот ты и гонишь меня! Идемте, люди, сами учиним расправу!
      Народ волновался. Диамбег не знал, как быть, он готов был разорвать на части старуху-мохевку, но ее ограждал весь народ. Он не знал, как успокоить толпу. Неожиданно он был выведен из затруднения. Из толпы вышел старик-крестьянин.
      – Не прогневайся на меня, ваша милость, хочу говорить вами! – сказал он, снимая шапку и низко кланяясь диамбегу.
      – Говори!
      – Я хочу сказать, что если девушка пошла по своей воле, то не надо их трогать! У нас в горах не вмешиваются в эти дела, если парень и девушка полюбили друг друга. Не так ли, люди? – повернулся он к собравшимся.
      – Верно, верно ты говоришь!
      – Пошлем к ним посредников, разузнаем всю правду, тогда и решим, как быть!
      Все одобрили предложение старика.
      – Гоча! – обратилась к нему Шавтвала. – Ты верно сказал. Но что, если девушку запугают и она побоится сказать правду, что тогда?... Нет, пусть лучше отпустят домой мою внучку, мы сами ее расспросим, и если Гугуа посватается к ней, клянусь, что я им не помешаю!
      – И это верно! – подтвердил Гоча и добавил: – Бог глаголет твоими устами, Шавтвала, но помни, что все люди здесь – твои доброжелатели, и доверься им. Нельзя допустить, чтобы они перебили друг друга и пролили невинную кровь.
      Долго еще не унималась Шавтвала, упорно настаивала на своем, но диамбег резко прекратил все споры.
      – Выбирайте посредников для переговоров, все остальное – пустые разговоры! – распорядился он и, очень довольный тем, что все закончилось так просто, вернулся домой.
      Выбрали по два человека от каждого села, и те направились к дому Гугуа.
      – Гугуа, э-эй, Гугуа! – закричали посланцы, подойдя к дому Гугуа.
      – Что надо? – спросил с крепости Гугуа.
      – Мир тебе, Гугуа! Мы – посланные к тебе, выборные! Пусти нас!
      – Посредникам – честь в нашей стране! А чего вы хотите?
      – Ты – юноша отважный и доблестный, и дела твои должны быть доблестны! – сказали посланные.
      – О чем вы это?
      – А о том, что если ты девушку эту увез против ее воли, отпусти ее, не проливай понапрасну крови, не оскорбляй наших обычаев.
      – Я не смогу удержать ее насильно...
      – Тогда покажи нам девушку.
      – Нет, это невозможно.
      – Почему ты не хочешь следовать обычаям отцов?
      – А потому, что они теперь попраны, их больше не соблюдают, нет ни братства, ни дружбы. Я не верю вам!
      – А не трус ли ты?! – крикнул один из посланных.
      Гугуа схватился за ружье, но тотчас же опустил его.
      – Посредники неприкосновенны, они – выборные от народа! – сказал он. – Иначе я окрасил бы в пурпур твою рубаху.
      – Тогда покажи нам девушку!
      Гугуа наконец сдался. Ему захотелось проверить свою судьбу.
      – Подымитесь на башню. Посланцы подошли к дверям.
      – Оружие снять? – спросил один из них.
      – Я докажу вам, что я не трус: нет надобности снимать оружие!
      Посланцы все же сняли с себя оружие и сложили его у входа.
      – Мир этому дому! – сказали они и переступили порог. Гугуа принял гостей, как подобает горцу, приветливо их усадил.
      – Гугуа, – сказал один из них, – как перед богом тебе говорю, ты – парень умный. Покажи нам девушку.
      – Идите за мной! – с волнением воскликнул Гугуа.
      Он провел гостей в отгороженное плетушкой помещение, где сидела Цико, оставил их там, а сам поднялся на башню – следить за толпой.
      Девушка поднялась навстречу вошедшим и низко поклонилась им.
      После приветствий все уселись на тахту. Старший из посланцев сказал:
      – Не бойся и ответь нам открыто: добровольно пошла ты за Гугуа или нет?
      Цико, до сих пор молчавшая, вдруг воскликнула с какой-то поспешностью:
      – Я пошла добровольно, никто меня не неволил.
      – Значит, ты не хочешь возвращаться домой?
      – Нет!
      – Если тебя взяли насильно, мы можем освободить тебя. Мы всем селом пришли за тобой.
      – Нет. Я пошла по своей воле, по своей же воле я не вернусь назад и по своей же воле остаюсь здесь.
      Посланцы встали, благословили ее, попрощались и вышли.
      Гугуа ждал их с волнением. Он боялся, как бы девушка не расчувствовалась и не согласилась пойти с ними, и тогда исчезнут все его надежды на счастье. Что ему делать, если ее вчерашнее обещание было вынужденным и если она уйдет от него? Неужели отступиться? Должен ли он подчиниться обычаям своего народа? Правда, эти обычаи пошатнулись за последние годы, но новые порядки еще не пустили слишком глубоких корней. Доказательство тому – колебания Гугуа.
      Вчера он совершил ужасную грубость: он перешагнул через платок, брошенный к его ногам женщиной, но безмерная страсть, овладевшая им, была сильнее его. Теперь – совсем иное; теперь ему хочется искупить свою вину. Он со страхом обвел глазами вернувшихся посланцев и обрадовался, увидев, что Цико нет среди них. Один из гостей обратился к нему:
      – В добрый час, парень, в добрый час! Спасибо, что не нарушил наших обычаев.
      Гугуа смутился. Краска счастья залила ему лицо, и он опустил голову. Поблагодарив гостей и проводив их за дверь, он поспешно вернулся и с сильно бьющимся сердцем вошел к Цико.
      – Цико! Это правда? – еще издали закричал он.
      Цико вся зарделась, затрепетала. Гугуа бросился к ней и обнял ее. Девушка покорно прижалась к нему, склонила голову ему на грудь.

      Посредники вернулись и сообщили собравшимся волю девушки. Народ стал медленно расходиться по домам. Однако Шавтвала ничему не хотела верить, она не могла примириться с тем, что ее внучка, в которой текла ее кровь, так легко смирилась с позором.
      – Постойте, люди, не расходитесь! Не может этого быть!.. Она при мне должна признаться во всем. Ее, верно, напугали, несчастную! – кричала старуха.
      Посредники несколько раз повторяли ей свой рассказ, но она ничего не хотела слышать, и все твердила, что девушку напугали.
      – Покажите мне ее, если правда все то, что вы говорите.
      – Шавтвала! – сказал тогда один из них. – Мы хотели тебе помочь, пока думали, что совершено насилие. Ты видела, как все единодушно готовы были пролить кровь за правду. А теперь – дело другое. Все повернулось хорошо, благодарение богу, кровь не пролилась понапрасну. Если ты сама хочешь видеть девушку, ступай к ним, войди, как своя, родная, близкая, они будут рады тебе, а нам тут больше делать нечего. Не так ли? – обратился он к поредевшей толпе.
      – Так, так, верно! – подтвердили крестьяне.
      – Тогда расходитесь себе с богом по домам!
      Поляна опустела, и Шавтвала осталась одна, с глубокой горечью в душе, обиженная, оскорбленная, какой она себя считала. Горе исказило ее старое, морщинистое лицо. Люди, готовые защитить ее, обиженную, оскорбленную, слабую женщину, теперь покинули ее, убедившись, что девушка по своей воле пошла за любимым человеком. А Шавтвала так была потрясена всеми событиями, что забыла даже рассказать о том, что ее-то на самом деле оскорбили, перешагнули через ее головной платок. За этот позорный поступок народ потребовал бы Гугуа к ответу. И теперь Шавтвала вновь и вновь переживала жгучее чувство оскорбленного самолюбия. Она горела желанием отомстить Гугуа за это унижение, самое большое, какое можно причинить горянке.
      – Нет, не могла моя девочка полюбить того, кто так подло обесчестил наш дом! Я пойду одна, пускай все люди меня оставили... Я сама призову его к ответу, пусть это будет стоить мне жизни!..
      И Шавтвала двинулась к башне Гугуа. Она постучалась в дверь.
      – Кто там? – отозвались изнутри.
      – Я! – грозно ответила старуха.
      – Шавтвала! – изумленно воскликнул Гугуа и быстро отворил дверь.
      – Где моя внучка? – строго спросила она еще в дверях.
      – Там! – Гугуа указал ей рукой на клеть.
      Шавтвала направилась прямо туда, даже не взглянув на Гугуа, недоуменно застывшего у порога. Она шла такой властной поступью, так непоколебимо была уверена в своей правоте, что он не посмел даже пойти следом за нею.
      Цико, распростерши руки, бросилась навстречу бабушке, но та отстранила ее.
      – Девушка! Разве тебя не насильно удерживают в этом доме?
      Цико вся задрожала от беспощадного, сурового вопроса бабушки. Она остановилась, молча опустив голову.
      – Ты меня слышишь? – еще суровей спросила Шавтвала.
      Цико продолжала молчать.
      – Идем за мной! – приказала старуха. – И посмотрим, кто посмеет нас остановить.
      Цико испуганно подняла голову, но тотчас же снова потупилась. Она не решалась взглянуть в глаза своей бабушке.
      – Я не могу пойти с тобою, бабушка! – отозвалась она тихо, как шелест ветерка.
      Старуха застыла от изумления. Она посмотрела на девушку долгим взглядом.
      – Значит, это правда? – голос ее звучал низко, приглушенно. – Значит, все это произошло с твоего согласия? Ты сама подговорила их, чтобы они тебя похитили? Ты захотела затоптать в грязь нашу семью? Ты не пощадила меня, позволила сорвать платок с моей седой головы?
      Цико беззвучно плакала.
      – Говори!.. Говорить легче, чем совершить недостойный поступок! Разве ты стесняешься или, может быть, боишься меня? Почему? Ведь я – всего лишь старая, беззащитная женщина... Мать твоя тоже больна... Отца или дядей, защитников нашей чести, у тебя нет... Кого же тебе бояться?... Отчего молчишь? – старуха грозно подступила к ней.
      – Что мне говорить, что мне делать? – прошептала Цико.
      – Скажи, – правда ли, что ты сама уговорилась с ними?
      – Бабушка! – Цико хотела обнять любимую бабушку, прижать ее к своей груди, но старуха снова отстранила ее.
      – У тебя нет бабушки, у тебя нет родительского дома!
      – Горе мне! – простонала Цико.
      – Зачем тебе плакать? Ты оскорбила честь предков и не плакала от этого, а теперь зачем же плакать?
      Гугуа слышал этот разговор. Он не мот больше оставаться в стороне. Он почтительно приблизился к Шавтвале.
      – Бог свидетель, она ничего не знала, у нас не было никакого уговора.
      – Значит, это ты так по-молодечески оскорбил старуху... Что ж, заслуга большая, на всю жизнь хватит тебе славы!.. – перебила его старуха.
      – Прости, Шавтвала! Любовь к Цико заставила меня так поступить!
      – У мужчины все поступки должны быть исполнены мужества. Ему недостаточно только уметь палить из ружья!
      – Но как же мне теперь поступить? – спросил Гугуа.
      – Как? – старуха задумалась. – Ты говоришь, что девушка ни о чем не знала, что ее похитили. Если бы у нее были родственники-мужчины, отец или братья, они знали бы, как с тобой разговаривать. А я, что я? Я – старая, беззащитная женщина. Что я могу сделать? Вот, я только пришла за нею. Отдай ее мне обратно!..
      – Да, – перебил ее Гугуа, – тогда она не любила меня. Но теперь все изменилось. Теперь Цико любит меня, и почему хочешь ты разрушить счастье двух людей? Зачем я должен отдать ее тебе? Я люблю ее и не хочу потерять.
      Старуха молчала.
      – Хорошо, – снова заговорила она. – Пусть будет по-вашему. Но сегодня я заберу ее домой, и, если ты на самом деле хочешь взять ее в жены, ты завтра же зашлешь сватов, и мы отдадим ее с честью, как полагается у людей.
      Гугуа сперва обрадовался этим словам, но вдруг испугался: а что ему делать, если они не отдадут ее добровольно?
      – Нет, – решительно сказал он. – Я не могу так поступить. Не могу расстаться с нею. Лучше я сегодня же сыграю свадьбу, чтобы вас успокоить.
      – Нет, Гугуа, – снова прервала его Шавтвала. – Ты оскорбил наш дом, ты должен просить у нас честью...
      – Нет, этого не будет!
      Цико все это время беззвучно стояла в стороне, словно разговор шел не о ней. Только пальцы ее, перебиравшие концы шали, чуть заметно дрожали.
      – Нет! – вдруг выступила она вперед. – Я люблю Гугуа, и не дай мне бог хоть одно мгновение прожить без него. Я не пойду с тобой, бабушка! – решительно заключила она.
      Могучий порыв счастья охватил Гугуа при этих словах, он кинулся к ней и крепко ее обнял.
      Ошеломленная Шавтвала застыла на месте.
      – Хорошо, Цико!.. Хорошо, пусть будет так!.. – она повернулась и медленно направилась к двери.
      Цико и Гугуа бросились следом за ней, но она остановила их. По ее высохшим щекам потекли слезы.
      – Не беспокойся!.. Я – не твоя больше, и ты – не моя!
      Цико замерла на месте. Старуха вышла за дверь. Проводив старуху, Гугуа подошел к Цико.
      – Не горюй, на днях сыграем свадьбу, и они помирятся с нами! – ласково сказал он.

      Супруги Гудушаури сидели на балконе своего дома и обозревали раскинувшуюся за рекой долину. Долина эта принадлежала всей деревне и была общинным пастбищем. Сам Гудушаури также пользовался этим пастбищем, как один из жителей деревни. Для него это было очень удобно и выгодно, так как он мог выгонять туда пастись коней своих гостей, которые часто, наезжали к нему по разным делам.
      Давно уже Гудушаури точил зубы на этот участок земли.
      Он хотел завладеть им так же, как завладевал другими землями, но все его попытки кончались неудачей.
      Однако с недавних пор сельчане размежевали эту землю по дворам, огородили ее и впредь определили для покоса.
      Хорошенько пораздумав, Гудушаури решил воспользоваться этим. Он подговорил диамбега выпросить у правительства эту землю под пастбище для казачьих коней. При этом посоветовал ему написать в своем докладе, что якобы, и раньше долина эта была казачьим пастбищем, но что крестьяне, назло казакам, огородили ее себе на покос, лишив таким образом казаков всякой возможности содержать лошадей, что в этих местах очень развито воровство и разбой и что местные жители будто бы всячески хотят избавиться от властей, чтобы свободно заниматься грабежами.
      Бумага была составлена, – под нею подписались казаки, сотники и сам диамбег, – и отослана губернатору. И теперь со дня на день ждали ответа.
      – Смотри, как обхаживают землю! – прогнусавила княгиня, обращаясь к супругу.
      Какой-то крестьянин работал на лугу, старательно очищая его от камней.
      – Пусть обхаживают! Нам же лучше, – получим обработанную землю! – ответил князь.
      В эту минуту во двор вошел диамбег. С улыбочками и поклонами направился он к хозяевам.
      После приветствий княгиня пожелала осведомиться, как кончилось дело Гугуа Залиашвили, хотя и сама уже разузнала все подробно от своих девок.
      – Просто, очень просто! – ответил диамбег. – Девушка пошла, оказывается, по своей воле, и я разогнал крестьян по домам.
      – Очень хорошо поступили, – одобрила княгиня. – Если молодые любят друг друга, причем тут остальные?
      – Глупый народ, княгиня, в жизни своей таких глупых людей не встречал!
      – Понятное дело, – крестьяне! Откуда бы у них взялся ум? – жеманно подтвердила княгиня.
      – Пока не приказал вытянуть их плетьми, ни за что не хотели расходиться! – соврал диамбег.
      – Так и следует, если крестьяне закусят удила, потом их уже не удержишь, – глубокомысленно добавил феодал.
      – Такой шум подняли под вашими окнами, – подобострастно разглагольствовал диамбег, – с трудом их разогнал.
      – Да, бумаги пришли, – обратился он к князю.
      – Какие бумаги?
      – О покосе.
      – Что вы говорите? – обрадовался князь. – Чего ж вы молчали до сих пор? Ну, что пишут? – с нетерпением спросил он.
      – Вот они, – диамбег протянул бумаги. – Приказывают объявить крестьянам, чтобы немедленно разобрали изгороди. А если не согласятся добровольно, велят выгнать туда коней и потравить покос.
      – Прекрасно! – воскликнул князь, потирая руки от удовольствия.
      – Пусть-ка теперь посвоевольничают! – торжествующе добавила княгиня.
      – Разве вы сомневались, что будет такой ответ? – самодовольно спросил диамбег.
      – Нет, конечно! Однако!..
      – Разрешите прочитать?
      Диамбег прокашлялся и прочитал бумагу, содержание которой полностью совпадало с желаниями князя.
      – Как же быть дальше?
      – Завтра оповещу народ, – сказал диамбег.
      – Зачем откладывать до завтра? Сегодня суббота, весь народ в сборе. Надо объявить сегодня же, – сказал князь.
      – Да, так будет еще лучше!
      – Эй, малый, позови-ка сюда старосту и урядника.
      – Они здесь, барин.
      – Попроси их сюда.
      Диамбег сообщил старосте о новом распоряжении и приказал ему быть готовым. Уряднику было сказано, чтобы он тоже держал людей наготове, – в случае неподчинения или каких-либо беспорядков, надо было тотчас же выгнать на покос лошадей. Однако приказано было не пускать в ход оружия.
      – У нас тут стоит воинская часть, – добавил князь, – не обратиться ли и к ним, чтобы поддержали в случае чего?
      Диамбег сперва колебался, но Гудушаури убедил его в целесообразности этого мероприятия, подтвердив свои доводы несколькими случаями из собственной своей разбойничьей практики в бытность правителем Осетии.
      Между тем староста вышел к собравшимся крестьянам. Его окружили и принялись расспрашивать, что нового, зачем прибыл диамбег. Староста объявил им приказ губернатора, привезенный диамбегом.
      Известие это ошеломило крестьян. Они как бы окаменели от неожиданности. В самом деле, они с величайшим трудом расчистили горную поляну от камней и щебня, о которые крошится коса, провели воду, огородили участки, – на все это было положено столько усилий, столько трудового пота было пролито несчастными людьми! Наконец-то отвоевали они себе у суровой природы по клочку земли, с ладонь величиной, чтобы кое-как прокормить скотину, и теперь со всем этим надо проститься, снова остаться ни с чем.
      – Не будет этого, пока мы живы! – громом прокатилось в толпе.
      – Всей общиной пойдем защищаться, не уступим земли, политой потом нашим!..
      С таким решением разошлись по домам до утра.
      Настало утро. К диамбегу явились двое старейших и сообщили ему о решении схода. Диамбег разгневался, грубо обошелся с посланцами, приказал казакам выгнать лошадей на покосы и разобрать изгороди.
      Все село – мужчины и женщины, старики и дети – двинулось сплошной стеной отстаивать покос. Но отряды диамбега перерезали крестьянам дорогу через мост. Два лагеря, грозясь и переругиваясь, остановились друг против друга на двух концах моста. Но никто не решался первым вступить на мост, – такого смельчака ждала верная смерть от пули противника.
      В это время сам диамбег во главе воинской части появился со стороны села и, въехав прямо в толпу, приказал избивать крестьян плетьми и ружейными прикладами. Толпа дрогнула и стала разбегаться.
      Вдруг Гугуа выскочил вперед, потрясая в воздухе ружьем. Он крикнул:
      – Вперед, за мной! Умрем, но не отступим, – и побежал вниз вдоль реки.
      Несколько человек кинулось следом за ним. Смельчаки перемахнули через реку вброд и обошли стражников сбоку. Их бросились преследовать люди из отряда диамбега. Началась рукопашная схватка. Попытавшиеся пробежать по мосту стражники были зарублены на месте.
      Командир отряда, встревоженный размерами событий, кинулся на помощь к своим солдатам, но женщины настигли его и забили камнями.
      Между тем диамбег попался в руки Гугуа, тот одним ударом свалил его на землю.
      – Собака, собака! – крикнул он. – Зачем ты пролил невинную кровь? Как собаку, помечу я тебя собачьей меткой!
      И он оторвал у диамбега ухо. Тот заревел диким голосом от боли и потерял сознание.
      Из соседней деревни прибежали мужчины на помощь. Они постепенно разняли дерущихся и к вечеру развели их по домам. Жертвами этого подлого дела пало десять человек убитыми: семеро крестьян и трое стражников. Были и тяжело раненные.
      Покос был снова огорожен крепким забором, – его отстояли крестьяне.

      Как-то вечером, вскоре после этих событий, в доме Гугуа стоял веселый шум: там пели, играли на пандури, хлопали в ладоши. В доме праздновалась свадьба – Цико и Гугуа радостно сочетались узами брака.
      А в это время к дому Гудушаури бойко подкатил, звеня бубенцами, тарантас, из него выскочил тощий, как бы весь расплющенный и вытянувшийся от худобы, длинный мужчина. Бесцветные серые глаза, коварное лицо и лисьи движения – все говорило о безмерной изворотливости и лживости этого человека. Сразу было видно, что он способен пойти на любую подлость из-за собственной выгоды, а дряблые щеки свидетельствовали о его приверженности к вину.
      Это был следователь, назначенный по делу о крестьянском «бунте».
      В доме Гудушаури все засуетились, забегали, сам хозяин вышел на крыльцо навстречу дорогому гостю. Они по-дружески приветствовали друг друга, как давнишние знакомые.
      Войдя в гостиную, сразу же заговорили о «бунте».
      – Ждем вас, ждем, Иван Иваныч, насилу-то– дождались!
      – Дела, князь, дела! Я – человек службы, вечно занят, а то я и сам рвался сюда, хотел немного попользоваться благодатным горным климатом! – он подошел к окну и распахнул его.
      – Ах, ах! Что за воздух, прямо живительный!
      – Да, воздух у нас хороший! – подтвердил князь.
      – Как княгиня изволит поживать? Что у вас нового? – оживленно говорил следователь.
      – Спасибо, благодарение богу, живем понемножку. Только вот народ у нас вконец развратился, нет покоя от крестьян... – забрюзжал князь.
      – Ничего, мы им подрежем крылья, – с угрозой воскликнул следователь.
      – Слова им не скажи... Прямо невозможно стало здесь жить. Все точно сговорились, – ни в батраки никто не идет, ни в услужение... А если кто посмеет нарушить этот негласный уговор, деревня сейчас же изгоняет такого человека, выселяет его семью.
      – Как выселяет?
      – А так: отрешают его от общины, не разговаривают с ним, не дают ему ни огня, ни воды.
      – Скажите!
      – Если вы теперь не привлечете их к ответу, нам ничего не останется, как бросить все и уехать отсюда.
      – Что вы, что вы, как это можно!
      – Присылают неопытных диамбегов и оставляют нас на их попечение! – жаловался князь.
      – Потерпите, вот увидите, как я с ними расправлюсь! Прикажите позвать ко мне старосту. Сегодня сюда прибудет сотня казаков, я применю к ним экзекуцию.
      – Вот это прекрасно! – воодушевился князь.
      – А главарей вы знаете?
      Князь перечислил четырнадцать человек зачинщиков, среди них был назван и Гугуа Залиашвили.
      Следователь записал имена в свою книжку.
      В эту минуту сообщили о приходе командира сотни. Его попросили войти. Он отдал честь следователю, доложил, что прибыл со своей сотней в полное его распоряжение, и только после этого поклонился хозяину дома.
      Следом за ним вошли, бряцая саблями, урядники, староста и заместитель диамбега (сам диамбег лежал в больнице), представились следователю и вытянулись в струнку вдоль стены.
      Следователь отдал приказ немедленно взять под стражу всех людей, перечисленных в списке.
      Староста, урядник и несколько стражников направились прямо к дому Гугуа, где собрались на свадьбу почти все «зачинщики». Староста объявил им, что следователь требует их к себе.
      – У Гугуа свадьба, как же он может уйти из дому? – заволновались гости.
      – Ничего, – успокоил их Гугуа, – пусть гости веселятся, мы пойдем, нас опросят и отпустят обратно.
      Он снял с головы свадебный венец и первым вышел из дома.
      Крестьяне были совершенно уверены в своей правоте; они предполагали, что диамбег, староста и сам Гудушаури должны были жестоко поплатиться за произвол и бесчинства, а главному виновнику, Гудушаури, может быть, даже не миновать и ссылки в Сибирь. Ведь нельзя же было, в самом деле, душить и притеснять целую деревню ради выгоды одного человека. Так они думали. Когда же явились, следователь приказал немедленно взять всех под стражу, причем следствие отложил на следующий день.
      Началось следствие, как всегда, беспокойное, суетливое, бесконечное. Все люди целыми днями толпились перед дверью следователя, на допрос вызывали беспорядочно – то одного, то другого, и стояла работа в самую страдную рабочую пору, и люди изнывали от горя и забот.
      Следователь арестовал еще пять человек. Все надежды крестьян развеялись, как дым. Арестованных препроводили в город, и в дома к ним поставили казаков.
      Пусть читатель представит себе, как томилась несчастная Цико, оставшаяся без мужа.
      Потекли тревожные, тоскливые дни. Каждый день она тщетно ждала вестей из Тбилиси о любимом муже.

      Шли дни, недели, месяцы. Суд не выносил никакого решения об арестованных, они по-прежнему сидели в тюрьме и ждали своей участи.
      Посланные из деревни несколько раз ходили в город, передавали деньги арестованным и обивали пороги сильных мира сего, умоляя ускорить дело, но тщетно! Оно ни на шаг не сдвигалось с места.
      Горе Цико усугублялось еще тем, что для нее были закрыты двери родительского дома, и она жила одна, бесприютная, неприкаянная.
      Однажды спустилась она с кувшином к роднику. Подставила кувшин под струю и, ожидая, пока он наполнится, прислонилась к дереву. Она задумалась. Ей припомнилась вся ее трудная, горькая жизнь. Она рано осиротела, и с тех пор слезы и причитания матери и бабушки неизменно сопутствовали ей в жизни. А потом одно только мгновение счастья – и снова горе, одиночество. За что? Цико тихо заплакала.
      У родника сошлись путники. Они освежились водой и присели на камни отдохнуть.
      – Что нового в городе? – спросил один.
      – Эх, – вздохнул другой, – весь город жалел о них, прямо сгорал от жалости...
      Цико насторожилась, вытерла слезы, подошла ближе, нагнулась взять кувшин, но задержалась, прислушиваясь.
      – Стон стоял в городе. Ну, что ж, – Гугуа и Махута приговорены к повешению, а остальных – в Сибирь.
      – Ироды, безбожники! – раздалось вокруг, но Цико уже не слышала этих возгласов. Что-то оборвалось у нее в груди, в глазах потемнело, она зашаталась и всем телом рухнула прямо на камни над родником.
      К ней подбежали. С трудом привели ее в чувство, подняли на руки и понесли домой.
      Дали знать матери и бабушке. И те тотчас же прибежали к своей несчастной девочке.
      Но никакой уход, никакие заботы не могли поднять ее на ноги. Она вся горела в горячечном жару, бредовые видения одолевали ее. Цико угасала с каждым днем, таяла, как восковая свеча.
      Одна только суровая бабушка, которая недавно так неумолимо оттолкнула от себя Цико, теперь нежно ухаживала за ней, не жалея своих сил, исполняя каждое ее желание. Мать от горя тоже свалилась в постель.
      Однажды вечером Цико как будто немного успокоилась, затихла. Бабушка, выбившаяся за день из сил, задремала. Было около полуночи, когда Цико вдруг приподнялась, прислушалась к тишине и бесшумно соскользнула с постели. Ее глаза безумно блуждали.
      Она осторожно открыла дверь и, что-то бормоча про себя, вышла на залитый лунным светом двор. Щеки ее пылали, губы пересохли от жара. Ее как бы сжигал внутренний огонь. Она побежала к реке. Иногда она выкрикивала что-то бессвязное и только без конца повторяла имя Гугуа, как бы ведя с любимым нескончаемую беседу.
      Вот она подошла к краю обрыва и остановилась, как будто поняв: еще один шаг, и она полетит в, пропасть и... будет спасена!..
      Но вдруг она задрожала всем телом, безмерный ужас исказил ее лицо.
      – Боюсь, боюсь... – вскричала она. – Страшно, за мной гонятся, догоняют, поймают, будут мучить!.. Чего вам надо от меня? – Она подняла руки, как бы защищаясь от невидимого врага. – Нет, не поймаете, не догоните! – Она с криком бросилась со скалы и упала в самую середину реки.
      Случайно проходившие крестьяне услышали женский крик. Они бросились к реке. Но было уже поздно, – Цико всплыла на поверхность воды...
      Ее вытащили на берег. Сбежалось все село. Старуха Шавтвала кинулась на труп утопленницы, своей несчастной внучки, сердце ее не выдержало и разорвалось.
      Так окончилась история этой семьи, навсегда погас свет в покинутом доме, и позабыт всеми очаг, когда-то горевший в нем веселым пламенем.
      Пошла бродить по миру Хазуа, полоумная мать Цико. Она ходила от двора ко: двору, скиталась по всему ущелью и расспрашивала встречных:
      – Не видали моей дочери? У меня ведь была дочь... Куда же она девалась?... Цико! Цико! – исступленно кричала она. И вдруг застывала с искаженным лицом, уставившись в одну точку мутными глазами.
      – Убили! Кровь! – и Хазуа начинала вопить протяжно и так жутко, что люди затыкали уши и обходили ее стороной.