Был безоблачный летний день. На склонах Бурсачири раскинулась белыми хлопьями овечья отара. Пощипывая траву, отара медленно двигалась вверх к ледниковым вершинам, где можно было порезвиться на льду ягнятам. Юный пастух с нежным пушком на верхней губе и подбородке, поднявшись на возвышенность, следил за своими любимыми животными.
      Внизу тянулся глубокий овраг, по дну которого вилась прозрачная горная речка. Склон по другую сторону Бурсачири тоже порос изумрудной травой. Пологая поляна переходила местами в неровный ряд холмов, местами упиралась в голые скалы. Кое-где молочно-пенящиеся ключи исступленно низвергались водопадами, кидаясь на сточенные камни и мелкой росой рассыпаясь вокруг.
      Изредка налетал легкий ветерок, едва-едва освежая дышащие зноем места. В одной только точке лазурного неба стоял чуть заметный клочочек облачка, непрестанно меняя очертания, то пропадая, то снова возникая в синеве.
      На краю неба появилось черное пятно величиной с муху и неподвижно замерло на месте.
      Минуту спустя черное пятно шевельнулось, и внезапно на небе четко обозначились очертания орла. Он, распластав могучие крылья, медленно парил в воздухе.
      Пастух внимательно всматривался в парящую птицу. Он завидовал ее свободе.
      В эти минуты Бежии, – так звали пастуха, – страстно хотелось превратиться в птицу, чтобы летать в любые края, куда позовет сердце. А сердце его желало только одного: полететь к родной деревне, высмотреть сверху свою возлюбленную Цицию и умчаться с нею далеко, так далеко, куда даже звук человеческого голоса не доходит. И вдруг, когда Бежия все еще был погружен в свои размышления, орел кинулся вниз, словно камень, пущенный из пращи, и принялся быстро над чем-то кружить. Пастух посмотрел в ту сторону и увидел зайца; прижав уши к спине, он изо всех сил улепетывал к ближайшим кустам.
      Орел нацелился, опустился совсем низко, немного поодаль от зайца, почти коснулся земли и понесся к своей жертве, стремительно приближаясь к ней.
      Вот он нагнал зайца и уже собирался его схватить, но заяц увернулся, отскочил в сторону и на этот раз спасся. От сильного рывка вперед орел не смог удержаться на месте и промчался мимо.
      С восхищением следил Бежия за этой охотой, и сердце сильно билось у него в груди. Ловкие, надменно-гордые движения царя-птицы приводили его в восторг, но при этом ему жаль было зайца, все же он «тварь божья».
      И потому, когда маленькое существо ускользнуло от своего палача, пастух свободно вздохнул.
      Но радость его была недолга. Орел скосил на зайца свои налитые кровью глаза и снова с удвоенной яростью и быстротой погнался за ним. Заяц прибегнул к прежней уловке, но, подскочив вверх, попал на этот раз прямо в когти орла, сжавшие его с такой силой, что он успел только взвизгнуть и испустил дух.
      Орел гордо поднялся в воздух, надменно оглядел землю сверху, снова спустился со своей жертвой и стал ее клевать.
      Бежия взял ружье, подкрался поближе к орлу, прицелился. Он застрелил его.
      – Вот тебе возмездие!.. – крикнул он и, повернув дулом к себе еще дымившееся ружье, стал его чистить краем своей чохи.
      И в эту минуту кто-то позвал его из-за горы:
      – Мальчик, эй, мальчик!
      Бежия повернулся на зов и вздрогнул: на гребне горы стояла девушка лет семнадцати, красота которой могла пленить любое сердце.
      Бежия с минуту помедлил и, когда немного овладел собой, пошел ей навстречу.
      Девушка сняла со спины сумку и сказала так тихо, словно прошелестел ветерок:
      – Вот, принесла тебе обед!
      Бежия взял из ее рук сумку, но долго стоял с опущенными глазами. Слова застревали в горле.
      – Отец просил особенно следить за ягнятами, гнать и в жару к ледникам, чтобы они не задохнулись от зноя, – снова заговорила девушка.
      – Хорошо, – с трудом выдавил из себя пастух и замолк.
      – Ну, я пойду. Нет ли какого поручения? – спросила девушка.
      – Горе мне! – вдруг засуетился Бежия. – Куда же ты пойдешь?... Подожди, отдохни немножко... Я коз подою...
      – Не хочу. Не надо. Я лучше пойду.
      – Не уходи, Циция, нет!.. Побудь здесь минутку, вместе пообедаем.
      – Как же мне быть, тороплюсь я!..
      – Рано еще. Ты не опоздаешь, – упрашивал ее пастух.
      Девушка ничего не ответила. Она молча опустилась на траву.
      Бежия, вне себя от радости, кинулся за посудиной, схватил ее и побежал доить коз.

      Отец Циции, Коргоко, человек состоятельный, владел гуртом овец в две тысячи голов, имел крупный рогатый скот, и, хотя земледелие не было его главным занятием, он все же собирал довольно большой урожай, жил в достатке, умел встретить и принять гостей достойным образом.
      По понятиям горцев, Коргоко был счастлив, так как никаких особых бедствий не испытывал и состояние его всегда позволяло ему располагать в свою пользу всяких должностных лиц. Однако сам он часто грустил. Не было у него наследника, была одна только красавица-дочь Циция, а какая же наследница девушка, если ей предстоит выйти замуж «за чужого сына»?
      Поэтому мохевец рассуждал так: если уж этой беды нельзя избежать, лучше взять к себе в дом зятя, вполне достойного и из хорошего рода. Разумеется, у зятя должно быть и собственное имущество, чтобы он не чувствовал себя зависимым и обиженным.
      Коргоко хорошо знал, что произвол ложится особенно тяжело на плечи бедняка, тогда как богатый всегда может откупиться.
      Коргоко все это знал по опыту и потому не хотел обрекать свою дочь на вечные страдания.
      О каком же зяте он мечтал? Конечно, о человеке имущем, об одном из сильных мира сего. И он уже наметил такого – сына своего соседа Махуты. Девушка, видимо, рассуждала совсем иначе, потому что, когда отец заговаривал с ней о замужестве, она, краснея, низко опускала голову и говорила:
      – Нет, отец, не хочу я пока итти замуж!
      – Почему же нет, может быть, скажешь мне причину?
      – С тобой хочу остаться подольше! – отвечала Циция, обнимая его.
      Коргоко улыбался довольный и счастливый, усматривая в этом проявление горячей дочерней привязанности. Смягченный ласками дочери, он умолкал, и разговор о замужестве откладывался со дня на день.

      Дни шли обычной чередой. Как-то вечером, на закате, Коргоко сидел на гладком камне у порога своего дома и стругал прутья. Перед ним стоял главный пастух. Он только что рассказал хозяину, что нанял нового пастуха.
      – Как его зовут? – спросил Коргоко.
      – Бежия, – ответил главный пастух.
      – А пастух он хороший?
      – Пастух такой, что овцу от ягненка по блеянию может отличить.
      – На каких условиях идет?
      – Сорок овец берет в свою долю.
      – Цена небольшая, если только он нам подойдет! – решил гуртовщик и, помолчав, добавил: – Позови-ка его ко мне!
      Через несколько минут сделка была заключена в присутствии свидетеля. Бежия, как полагалось, заплатил один рубль за скрепление договора.
      – Циция! – позвал Коргоко свою дочь. Она показалась в дверях. – Вот, мы взяли нового пастуха. Принеси-ка нам водки, надо выпить за его здоровье!
      Девушка взглянула на пастуха, вся вспыхнула и опустила голову. Ухватившись рукой за косяк двери, она продолжала стоять молча.
      Бежия тоже взглянул на девушку, и кровь прилила к его смуглому от загара лицу. Он тоже опустил голову.
      – Что с тобой, дочь, не слышишь, что ли? – спросил отец.
      – Сейчас, сейчас! – ответила девушка и выбежала из комнаты.
      Коргоко, главный пастух, Бежия и приглашенный в свидетели сосед пили домашнюю водку за здоровье друг друга.
      Циция стояла возле стола, притихшая, молчаливая, низко опустив свое пылающее лицо; она наливала гостям водку, изредка быстро взглядывая на них и тотчас же снова опуская глаза.
      Когда отдали дань этому простому обычаю и слегка подкрепились, Коргоко воскликнул:
      – Вот что, Бежия, говорю как перед богом, будешь работать на совесть, не оставлю тебя на одном жалованьи, отблагодарю за труды! У скотины нет языка, – обижать ее не годится!
      – Что и говорить, никак нельзя скотину обижать. Буду беречь ее как зеницу ока.
      В эту минуту подошел какой-то старец и низко им поклонился.
      – Добрый вечер! – приветствовал он.
      Присутствующие встали и ответили на приветствие.
      – Прошу, присядь за наш стол! – пригласил его Коргоко.
      Старик поблагодарил и присел.
      – Бежия, ты здесь зачем! – спросил старик пастуха.
      – Он в долю вступил на отару, ко мне в пастухи пошел, – ответил хозяин.
      – Так, так, – протянул старик, – хорошего пастуха ты нашел...
      Вскоре Бежия и главный пастух пошли к отаре. Свидетель тоже распрощался с хозяином, и старик остался с ним один на один.
      Они поговорили о всяких хозяйственных делах, о том, когда начинать сенокос, – откладывать больше нельзя, трава стала очень высокой. Вошла Циция и спросила, не нужно ли чего.
      – Здравствуй, Циция! – взглянул на нее гость. – Как поживаешь?
      – Спасибо, дед, дай вам бог долгой жизни! – низко поклонилась Циция и хотела было уйти. Старик притянул ее к себе за руку, удержал.
      – Постой! Куда торопишься? – ласково взглянул он на нее. – Растешь, хорошеешь, распускаешься, как горная роза... – и потом обернулся к хозяину. – Почему жениха не подыщешь ей хорошего? Грех, право же грех медлить со свадьбой, если девушке пришла пора итти замуж.
      Стоило только заговорить о замужестве, как Циция вырвалась и стремительно убежала.
      – Что ж делать, дядя, не слушается она меня, не хочет замуж итти, – ответил Коргоко. – Посоветуй ей сам, может, она тебя послушается.
      – Эх, все девушки говорят – нет! Может, ты прочишь ей в женихи того, кто ей не нравится?
      – Нет, нет, что ты? Пусть сама выбирает, кто ей угоден. Только за нищего, за безродного ее не отдам, за человека, не знающего цены домашнему добру...
      – Разве мало у тебя добра, что ты еще за богатством гонишься, Коргоко! Всего тебе господь послал вдоволь, какого тебе еще богатства желать?
      – Как же мне быть, дядюшка, ведь одна у меня дочь, не могу я взять к себе в дом зятя нищего, убогого. Такой и за домом присмотреть не сумеет, и девушке, бедняжке, счастья не даст...
      – Ты человека ищи, Коргоко, человека! За богатством не гонись!
      – Что перед богом грешить... Друзей у меня много, гости часто бывают, – диамбег ли, начальник ли какой – все ко мне заезжают... Всех надо встретить, приветить... По плечу ли это бедняку?
      – Эх-хе-хе! – вздохнул старик. – Девушку замуж отдают не для того, чтобы всяких диамбегов принимать. Не делай себя посмешищем!
      Коргоко смутился: постоянные наезды диамбегов еще не совсем лишили его совести.
      – Дяденька, ну, ты мне посоветуй, скажи, к кому у тебя-то сердце лежит? – спросил Коргоко.
      – К кому? А ты раскрой глаза пошире, посмотри вокруг и увидишь, – рассердился старик. – Вот хотя бы и Бежия, – чем не жених?
      – Что-о-о? – Коргоко даже привстал от удивления. – Советуешь отдать дочь за батрака?
      – А почему бы и нет? Парень он ладный, работящий, скромный, к тому же отважный и честный. Что, еще требуется?
      – Да ведь он у моего стола кормится!
      – Будет тебе, Коргоко! Зря ты говоришь... Крестьянин создан для труда и тунеядцем быть не может. А не все ли равно, где он работает – у себя или у чужих, лишь бы честно работал.
      – Нет, дядя, ты мне этого не говори! Лучше мне собственными руками похоронить свою дочь, чем за батрака ее замуж отдать!
      Вдруг дверь скрипнула, и край платья мелькнул в просвете.

      Циция стояла за дверью и слышала каждое слово. Сердце ее сильно билось. Она с трепетом ждала конца разговора, ее бросало то в жар, то в озноб. Последние слова отца сразили ее, она едва удержалась на ногах. Слезы ручьем хлынули из глаз.
      Циция и Бежия давно полюбили друг друга, и хотя между ними не было сказано еще ни одного слова, но сердцами своими, пылавшими страстью, они чувствовали, что созданы друг для друга и что никогда не смогут изменить этому чувству. Скрытые от чужого глаза, но понятные им беседы без слов давали им столько счастья, столько чудесной ласки, сулили им такие надежды, что их невольно влекло друг к другу.
      Когда весь разум, вся душа, все сердце, все существо девушки охвачено единственным желанием – быть вместе с любимым, когда всегда и везде стоит перед ней милый образ, тогда тот, кого любит, кого ласкает ее сердце, неизменно сопутствует ей, радуя ее и волнуя, и она каждый день с трепетом ждет минуты встречи, когда сможет сказать ему: «Я твоя!..» Боже, какое это должно быть счастье! И вдруг поперек пути встает какая-то враждебная сила – чужая воля, чужое право, от которых зависит все счастье жизни. Видеть, что сила эта вмешалась, грубо коснулась сокровенного чувства и... своими ушами услышать приговор... Боже, как должно быть трудно его выслушать! Циция испытала сама эту пытку, когда услышала слова отца: «Лучше собственными руками похороню дочь, чем отдам ее за своего батрака».
      Циция упала на тахту. Она долго и горько плакала. И вдруг вскочила, исполненная гневной решимости.
      – Хорошо, если так, посмотрим, за кого ты меня отдашь! – воскликнула она.

      Незадолго до прихода Циции с обедом Бежию, посетил его товарищ-пастух.
      – Мой отец, – говорил юноша, – ходил по твоему поручению к Коргоко и выведал у него окольными путями, не согласится ли он отдать за тебя Цицию.
      – И что же? – почти беззвучно спросил побледневший Бежия.
      – Отказался наотрез выдать дочь за батрака.
      – Отказался, – прошептал Бежия, едва шевеля бескровными губами. – Как же теперь быть?
      – Отец говорит, – пусть не падает духом, может, еще и уломаем его.
      – Все напрасно. Ничего не поможет. Коргоко тверд, как кремень.
      – Что ты, Бежия! Если отец откажет, мы похитим девушку. Сама-то она пойдет за тебя?
      – Не знаю...
      – Ты еще не говорил с девушкой?
      – Нет...
      – Вот тебе раз! О каком же сватовства тогда шла речь?
      – Не знаю, ничего не знаю... Люблю ее, гибну, не могу жить без нее... и больше ничего не знаю.
      – Опомнись, Бежия! – воскликнул юноша. – Вот придет она сегодня, принесет обед пастухам, ты поговори с ней, и если она согласится, все остальное легко уладить; ей-богу, сами все уладим!.. А теперь я пойду, – отару оставил без присмотра... Крепись, брат, мужчине не подобает падать духом.
      Друзья решили, что и в самом деле все зависит от девушки, а отказ отца еще ничего не означает, и, успокоившись, расстались.
      Вскоре пришла Циция и принесла обед.
      Долго сидели Бежия и Циция друг против друга, бессознательными движениями поднося ко рту деревянные ложки с парным молоком. Перед ними на кожаном мешке были разложены ломти желтой, как янтарь, кукурузной лепешки. Они полдничали, но, увы, не чувствовали вкуса еды. Сердца их, переполненные любовью, сладко трепетали, они тянулись друг к другу, охваченные одним неодолимым порывом, а руки и губы их двигались непроизвольно. Страх, мука неизвестности, робость держали их в плену, заставляли молчать...
      – Девушка! – вдруг решившись, воскликнул юноша. – Правда, что твой отец не согласен? – и он низко опустил голову.
      Циция поставила миску на землю и принялась перебирать пальцами фартук, как бы стараясь этим укротить биение своего сердца.
      – Скажи мне правду, милая!
      – Да, правда, он не согласен! – чуть слышно прошептала Циция.
      Холодный пот выступил на лбу у Бежии.
      – Как же теперь быть, куда мне деваться? – воскликнул! он в отчаянии.
      – Увези, меня, – тихо сказала Циция.
      От неожиданности, от счастья у Бежии на мгновение остановилось сердце. Он и сам думал об этом, но не был уверен, что она согласится, что она его любит. Он поднял нанее глаза, полные счастья и беспредельной любви.
      – Что ты сказала?
      – Увези меня тайком, – раздельно и решительно произнесла Циция.
      – Ты меня любишь? Да, любишь? – Он обхватил руками ее стан и привлек к себе.
      Девушка не отстранила его.
      – Скажи, скажи мне! – молил Бежия, все ближе притягивая ее к себе.
      Циция подняла голову и молча взглянула на него.
      – Жизнь, вся моя жизнь! – воскликнул Бежия, порывисто прижимая ее к своей груди.
      Девушка покорно приникла к нему. Одно чувство, одно желание принадлежать друг другу навсегда, одно всемогущее чувство любви овладело ими безраздельно.
      День кончился, спустились сумерки, потом взошла луна и залила мир своим мягким светом, нежно проникающим в человеческие сердца.
      Влюбленные забыли обо всем на свете. Циция опаздывала домой. Ее отсутствие могли заметить не одни только родные. Об этом могли заговорить соседи, и тень позора легла бы не только на ее голову, но и на весь ее род. Но какое до этого дело сердцу, пылающему любовью, когда счастье всецело владеет им?

      Весь вечер Коргоко поминутно подходил к порогу и глядел оттуда на гору, из-за края которой должна была появиться Циция.
      – Где могла запропаститься эта безрассудная девочка? – сердито восклицал он и возвращался в дом.
      Снова подошел он к двери, напряженно всмотрелся в сгустившуюся темноту. Тысячи тревожных мыслей роились в воображении отца. Сперва он подумал было позвать на помощь соседей, снарядить поиски дочери, но удержался. Тоска защемила сердце. Он вернулся в комнату, взял ружье, зарядил его, подвесил к поясу пороховницу, тихонько вышел за дверь, запер ее на засов и направился вверх в гору.
      Озабоченный и взволнованный, он шел сперва без определенного направления.
      «Завтра все узнают, чего только не наговорят про нас, песни о нашем позоре сложат!.. Лучше бы ей умереть, в пропасть свалиться, чем так опорочить и себя, и меня!..»
      Холодный пот выступил на лбу у старика, голову словно сдавливало обручем. Ничего он так не боялся, как поругания своей чести.
      Он выбрался на цитлованскую тропинку, ведущую прямо к тем местам, где паслась его отара. Шел он обычным своим медленным, но твердым, размеренным шагом, как вообще ходят люди в горах, и настороженно вглядывался в причудливые очертания камней и выступов скал, озаренных лунным светом.
      Ночь была тихая, совершенно беззвучная, словно сама природа, изнуренная дневным зноем, улеглась на ночь спать, только реки со смутным, ровным рокотом падали с гор и рассказывали нескончаемые сказки уснувшему миру.
      Много красивых мест исходил на своем веку Коргоко во время охоты, все очарование природы было доступно ему, человеку, выросшему на лоне этой природы; он как бы слился с нею, носил ее в своем сердце, отзываясь на многие ее красоты с обычным для горцев суеверием.
      Старик взглянул на островерхую черную скалу, одиноко возвышавшуюся над окрестными скалами; вокруг нее узкой светлой лентой обвился туман, как бы отделив ее верх от основания. Туман, пронизанный нежным лунным светом, трепетал синими отливами. Отрезанная от своего основания вершина высилась над туманом, а еще выше, налившись ярким, слепящим светом, стояла комета с расщепленным надвое хвостом.
      Коргоко невольно залюбовался кометой. Вдруг он весь затрепетал, кровь застучала в висках, волосы на голове встали дыбом. Его обожгла мысль:
      «Что может означать эта звезда?»
      Медленным движением он снял шапку с головы, сложил пальцы, чтобы перекреститься, и... «Бу-у-у!» – раздался крик над самым его ухом. Он выронил шапку из дрожащих рук. Это был крик филина – предзнаменование несчастья для всякого горца.
      – Будь ты проклят! – прошептал Коргоко, ища глазами птицу.
      На одной из скал сидел филин, четко вырисовываясь на ясном небе. Его огромная голова казалась при лунном свете вдвое больше, чем была на самом деле. Мохевец похолодел от ужаса, но, собравшись с духом, стал целиться в филина. Что, если он промахнется? Тогда уж наверняка нависла над ним беда! Если он застрелит птицу, ему, возможно, еще удастся ее избежать!
      Он целился долго, старательно, даже рука у него онемела, уже положил палец на курок, как вдруг внезапный крик филина заставил его вздрогнуть, курок щелкнул, и выстрел эхом прокатился в горах.
      Послышался шелест крыльев, Коргоко поднял голову: в вышине летела вспугнутая птица. Она пронеслась над ущельем и, найдя на другой стороне более спокойное место, снова принялась за свое унылое, однообразное уханье. Старик опустился на колени и вознес горячую молитву хевским святым. Он молился о том, чтобы миновало его тяжкое испытание, чтобы святые отвратили от него несчастье.
      Он поднялся.
      – Будь что будет! На все божья воля! – проговорил он. Снова зарядил ружье и решительно направился к отаре.
      Там он нашел своего пастуха, который уже разместил овец на ночь.

      В тот час, когда старик шел к пастбищу, счастливые влюбленные сидели рядом и молчали, тесно прижавшись друг к другу. Упала ночная роса, стало прохладно. Бежия спрятал Цицию, как птенчика, к себе под бурку, и оба они, вероятно, охотно отдали бы весь остаток своей жизни, лишь бы никто не помешал им, никто не нарушил их счастья.
      И вдруг они тоже заметили комету. И сердца у них забились сильнее. К чему бы такое необыкновенное видение? Но их сердца были переполнены радостью и счастьем; молодость и любовь вселяли в них неодолимую жажду жизни, и потому все сулило им радость, все предвещало им счастье. Влюбленные решили, что это сам цверский архангел сошел к ним с неба в образе звезды, чтобы благословить их любовь. Сильными руками обхватил Бежия счастливую девушку, прижал ее трепещущую грудь к своей груди, нежным нашептыванием изредка прерывая долгий поцелуй.
      Где-то раздался выстрел. Оба вскочили, мгновенно отрезвели, вышли из сладкого забытья, в каждом заговорила совесть: девушка вспомнила об отце, пастух – о своем стаде, так надолго брошенном без присмотра!
      – Ой, я несчастная, как опоздала!
      – Жизнь моя, вот уйдешь сейчас, и не знаю, когда еще увижу тебя!
      – Не печалься, мой милый, я скоро опять к тебе приду!
      – Поднимись, поднимись, моя Циция, а то иссохну я, ожидая тебя!
      Циция пошла домой. Бежия хотел ее проводить, но Циция остановила его.
      – Не надо, пойду одна!..
      – Тебе не страшно одной?
      – Нет, я спущусь по самой короткой тропинке, спрыгну у оврага – и уже дома!
      Они простились.
      – Циция! – позвал ее снова Бежия.
      – Что, милый?
      – Что мне делать? Просто нет сил, так люблю тебя!
      – Чем же тебе помочь? – со счастливой улыбкой спросила девушка.
      – А вдруг ты забудешь меня?
      – О-о! – воскликнула она с упреком и обернулась к нему.
      – Не сердись, родная, не смогу я без тебя жить!
      – А я разве смогу?
      Они обнялись еще раз и расстались.

      Коргоко разминулся с дочерью, так как они шли разными тропинками. Когда он подходил к стоянке стада, на него кинулись собаки, но тотчас же признали хозяина и, виновато повизгивая, стали ласкаться к нему.
      Вышел Бежия и окликнул пришедшего.
      – Коргоко, ты? – удивился Бежия. – Откуда так поздно?
      – Из аула. Что-то скучно стало одному!
      Они подошли к костру. Старик стал набивать трубку. Некоторое время оба молчали, стараясь как можно дольше не выдавать своих мыслей, и настороженно следили друг за другом. Тревога о дочери точила грудь старика, вопрос так и рвался наружу, но он заговорил как ни в чем не бывало.
      – Как это я оплошал! Забыл захватить с собой еды, завтра можно бы на охоту отправиться...
      – Я могу тебе дать, – сказал пастух.
      – А есть у тебя что-нибудь?
      – Как же, только сегодня принесли, – Бежия украдкой глянул на старика.
      При этих словах у старика чуть заметно дрогнули руки и искра сверкнула в глазах. Бежия заметил это и понял, почему пришел Коргоко.
      «Однако, – подумал старик, – куда же так надолго пропала эта девочка после того как ушла отсюда?»
      Но он быстро овладел собой.
      – Да, я ведь и позабыл, что сегодня должны были тебе принести еду... Если только не запоздали с этим?... – и он пристально взглянул на Бежию.
      Бежия постарался ответить так, чтобы старик не мог догадаться, что сам-то он, Бежия, все понимает.
      – Нет, почему же запоздали? Еще солнце стояло высоко, когда Циция сама принесла мне обед... Тогда же и другие женщины приносили еду своим пастухам, дай им бог здоровья! Оставили нам все, а сами пошли собирать ягоды...
      – Ягоды?... – не удержавшись от радости, воскликнул старик.
      «Оттого она и запоздала».
      Он успокоился и решил переночевать у пастуха, а утром спуститься домой.
      Разговор перешел на повседневные дела. Они побеседовали о стаде, о ягнятах, – как славно они резвятся на ледниках. С удовольствием вели они этот разговор о скотине, ведь она – источник существования всякого горца, и горец бережет ее как зеницу ока. Вскоре оба, завернувшись каждый в свою бурку, спокойно похрапывали под ясным ночным небом.

      Тем временем Циция с трепетом приближалась к родному дому, не зная, как объяснить отцу такое долгое свое отсутствие.
      Вот она подошла к двери, но не посмела дотронуться до нее и остановилась с сильно бьющимся сердцем. Отошла, заглянула в оконце. В доме было темно, все казалось спокойным, обычным, из-под золы сверкал тлеющий, разгорающийся огонек, как видно, очаг еще не совсем потух.
      Циция снова подошла к порогу, смело просунула руку в щель, чтобы отодвинуть засов, которым изнутри была заперта дверь. Что-то загремело, должно быть, деревянная миска свалилась с ниши.
      «Кошка возится...» – подумала Циция. Она распахнула дверь... Какой-то шорох. послышался в углу комнаты, словно кто-то ходил на цыпочках.
      – Кто там? – испуганно спросила она. Ничем не нарушаемая тишина стояла в комнате.
      «Кошка, должно быть... Но где же отец? Он всегда так чутко спит... – тревожно раздумывала Циция. – Да он устал вчера вечером с гостями, выпил лишнее, – вдруг осенила ее радостная догадка, – рано лег спать!»
      Больше всего боялась она сегодня вечером объяснения с отцом. Как бы она ответила ему на вопрос, почему так запоздала, где была? Солгать? Но отец всегда все видит насквозь. Циция заранее твердо решила: ни за что не рассказывать отцу о своей любви к Бежии. Отец навязывает ей нелюбимого, чужого, и она, в своем любовном ослеплении, склонна была объяснить это враждебностью отца к ней, единственной дочери.
      Циция бесшумно подошла к тахте и стала стелить себе постель. И вдруг она услышала чьи-то шаги и резкий звук задвинутого засова.
      – Отец, ты? – спросила девушка. Ответа не последовало. – Кто здесь? – вскрикнула она.
      Снова молчание было ей ответом.
      Вся дрожа от страха, девушка метнулась к очагу, чтобы зажечь лучину, но в эту минуту в золу попал брошенный откуда-то камешек. При тусклом свете, на мгновение озарившем комнату, она рассмотрела в углу незнакомого ей мужчину.
      – Отец, отец, у нас чужие! – крикнула она, но молчание по-прежнему царило в доме.
      «Я погибла!» – подумала она и метнулась за клеть, в чулан, где стояли бочки с сыром; это место казалось ей надежным укрытием.
      У очага послышался треск ломаемых сучьев, и кто-то стал раздувать огонь. Вскоре запылало пламя, его пляшущие языки озарили комнату.
      Какой-то мужчина, вооруженный с головы до ног, стоял у очага. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны башлыком. На нем была старая, с оторванными рукавами, чоха. Это означало, что он или очень беден, или принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только добрый конь да богатое оружие составляли их гордость.
      В поисках счастья и приключений они становились абреками и всю жизнь скитались в горах.
      Незнакомец подошел к стене, снял лучину, укрепленную на поставце, и зажег ее. Только тогда начал он искать девушку.
      Циция забилась в угол и вся дрожала, как в лихорадке.
      Незнакомец взял ее за руки и вывел на середину комнаты.
      – Не бойся, девушка! – сказал он, и по его выговору девушка поняла, что он кистин.
      Она старалась вырваться, но рука юноши крепко сжимала ее руку.
      – Постой, постой немного! – сказал незнакомец и не спеша размотал башлык. – Посмотри на меня, – не нравлюсь я тебе? – и он гордо, но ласково поглядел на нее.
      В самом деле, у неизвестного было такое правдивое и привлекательное лицо, что сердце даже самой строгой девушки могло бы смягчиться. Но Циция даже не в силах была взглянуть на него, у нее померкло в глазах от ужаса, она почти теряла сознание.
      – Девушка, – снова заговорил неизвестный, – я увидел тебя на похоронах Вепхии, ты была плакальщицей, восклицала «дадай» и рукой ударяла себя по щеке... И тогда же я поклялся твоей жизнью, что поцелую тебя в эту щеку, в то самое место, по которому ты била ладонью.
      И неизвестный силой привлек ее к себе и приник долгим поцелуем к ее нежно-бархатистой щеке.
      Циция билась в объятиях чужого человека, извивалась, вся дрожала, как ивовый лист, но сильные руки не выпускали ее, и юноша самозабвенно утолял жажду похищенным сладким напитком.
      – Скажи, любишь ты меня, полюбишь когда-нибуд? – шептал он. – Скажи, может быть, ты другого любишь? Но я люблю тебя, и ты должна стать моей. Я убью того, другого...
      Но девушка ничего не слышала. Он подхватил ее на руки и выбежал с нею во двор. Циция потеряла сознание.
      Он несколько раз свистнул, и в ответ раздался такой же свист. Из темноты выступил человек, ведя под уздцы двух оседланных коней. И вскоре оба скакали под гору, увозя с собой Цицию. Еще мгновение, и их поглотила ночная тьма.

      Пастух и овцевод встали утром рано, умылись, помянули бога и подняли стадо. Коргоко сам провожал отару, которая рассыпалась по склону; овцы, бегая взапуски, старались обогнать друг друга. Хозяин шел за ними, любовно поглядывая на своих любимцев – вожаков – баранов и козлов. Вожаки, горделиво покачивая головами и пофыркивая, выступали из стада, подходили к хозяину и терлись зудящими рогами об его руки. Стадо добралось до хороших лугов, раскинулось и приникло к траве. Хозяин и чабан отошли в сторонку, уселись поудобнее и принялись за утреннюю трапезу.