Духота, свист сойки, первая травка, давка на железных бочках, пущенный вкруг чайник вина, болтовня, визг работниц, перебегавших из рук в руки…
      Так началась для нас страна, поселок Якшино, где мы из зимы попали в лето и встретили осень, проведя почти целые сутки под навесом засолочного пункта.
      Я не чаял и в мыслях, что окажусь здесь, среди отборного числа гуляк: рулевых, стрелков, старшин ботов.
      Случайно вышло! Батек, старпом наш, послал меня сторговать транспарант на гроб, а у них пропадала незанятая, лишняя женщина. Вот я и остался, понравившись ей, и, пускай никто со мной не общался, но никто и не позорил меня при Мэй, работнице этой, кореянке — я был при ней, она при мне, вдвоем вместе.
      Надо же знать, кем я считался, и что недавно пережил: Шантары, гибель Махныря, не укладывающаяся ни в чьей голове, — его шугой, выплеснувшейся из—под подсова, приморозило к ропаку, и он, с головой в ледяном бушлате, дрейфовал со льдами, мог затеряться, расплавиться, совсем исчезнуть, если б Харитон не летал вокруг, сторожа — прирученный ворон, живший у нас в марсовой бочке.
      Оттого я и появился здесь, что этот гроб мне взвалили на горб!
      Все ж я бы, сидя с Мэй, не уводил себя поневоле в сторону Махныря.
      Ради дикого смеха, что ли? Что тебе приписывают вину за то, что вытворяют плавучие льды, Шантары.
      Но если без смеха и внятно можно было бы объяснить смысл того, что произошло, то именно так и выходит.
      Я убийца.
      Вот я и буду свое продолжать, пока ничего не предвещает Якшино.
      Нет ничего такого, если научник перелатывается в робу матроса. Многие люди науки уходят в моря, из чего складываются ученые — что в них сочетаются оба знания. То редкость редчайшая, и я свожу ее с Белкиным, погибшим на острове Птичьем.
      Может, Махнырь хотел взять пример с этого ученого, чьим другом простым был я? Все время он домогался уцелевших листков Белкина с последними исследованиями, когда пустили слух, что эти листки у меня.
      Даже Вершинин, гнавший Махныря с вахты, предпочитая, чтоб «Морж» шел без рулевого, чем с ним, и тот, когда дошли слухи, просверлил меня глазами, сидя на руках у Батька: «Зачем ты эти листки прячешь? Не потому ли, что изменил нам? Чего ж тебе тогда делать среди нас, ничтожных?» — так он себя принижал, преувеличивая.
      Знал бы, как я эти листки у скал доставал, боясь не остаться на свете, — листочек за листочком вылавливал застуженными руками в прибое! — может, и не сводил бы свои белые брови в категорическом осуждении?
      Ничего я не прятал от науки! Я самый, если на то, рьяный сторонник, чтоб эти листки не затерялись! Однако Махнырь, поощряя меня с этой стороны, не посмотрел, надев робу матроса, что превратил меня в отброса, опустил на дно трюма.
      Я могу проглотить любое оскорбление, никакая гордость в моем положении не выживет! Но я слепну, прозревая, какое измывательство перетерпел, не подозревая, в то утро, которого все ждали — и я.
      Поскольку Мэй за всем следит, и не меньше меня ждет, когда составившиеся пары на бочках начнут по очереди удаляться в коптильню, то я отскочу спокойно на одно утро — из Якшино на Шантары.
      Вот: Шантары, «Морж» в поиске льда, каюта, койка, сплю я.
      Со мной бывало, и не раз: кажется, погасил лампочку на переборке, улегся, и тотчас — резкое пробуждение!
      Привычный мрак: с подволока капало, по линолеуму переливалась вода, просочившись сквозь щели во время перехода.
      Треск телеграфа в рулевой, и толчки льдин под ухом — в левый борт, возле него лежал.
      Все новости — за бортом.
      Свесился, оперся локтями на доску столика, чтоб приоткрыть иллюминатор, высунуться с головой. Заржавленные барашки не поддавались спешной открутке, и еще я боялся, что порыв ветра, ворвавшись, разбудит ребят и вызовет недовольство. Приник к стеклу, выясняя и так, где мы и что там.
      От воды сильно парило, и, за куда отлетали клочья дыма и пена, открывался промытый по ширине корпуса, закруглявшийся рваный след, что оставляла шхуна.
      Небольшие льдинки, стучавшие в ухо, втягивались под борт, с шорганьем продирались по днищу и выбрасывались с противоположной стороны.
      «Морж» создавал много шума из ничего.
      Тут иллюминатор задрало, и я успел захватить взмывший обуглившийся ропак, похожий на отцепленный вагон. Этот ропак намозолил глаза еще с Больших Шантар, я б не поверил, что он приплыл сюда сам, если б его не волокла, сдвигая, свежая льдина.
      Я посидел на койке, пока в голове, самоскладываясь с недостающим, не продавились в виде контурной карты остров Малый Шантар, и правее его, невидимые еще, добавляющие себя по долготе, Мальминские острова…
      Неужели подогнало такой лед, как обещал Вершинин по секретной карте?
      Мы на месте!
      Посмотрел на задернутые койки и поверил, что за шторками спят.
      Я не раз попадался на хитростях «с приветом», и столько уже намерещилось, что от меня избавятся, если просплю побудку, — а стоило лишь откинуть занавески и убедиться, там они или нет!
      Собственно, я горел в волнения от того, что увидел. Думая, проснулся раньше всех, оделся и вышел.
      В коридоре стала глуше музыка, скрежет льдин, царапавших днище, не давил на уши, как хорошая музыка. Прямо под коридором размещался трюм, он и резонировал, как оркестр.
      Вошел в столовую.
      Там сидел один Махнырь, долговатый, с длинными волосами хиппи, с несоставным шрамом от вырезанной заячьей губы. Он глянул со своей обычной заинтересованностью: вот ты вошел, ты есть, а я готов тебя видеть и слышать.
      На этом я покупался: то он отвернется так внезапно, что поперхнешься на слове, то — порывисто прильнет, чуть не вытягивая язык, чтоб договорил.
      Махнырь показал, смеясь, листок: «За смерть расписался!» — типичная шутка, когда подписываешь бумажку у Батька: никто не виноват, что в море с тобой произойдет или стрясется.
      Не подумал я тогда: зачем ему эта бумажка? Для тех, кто отстаивает судовые вахты, она и не нужна вовсе!
      Подумал о том, на него посмотрев, что на море не ты выбираешь робу, а она тебя. А если роба не прилагается, то не надо с ней спорить. Я по его виду тогда мог сказать задним числом сейчас: вот завтракает и не ведает, кто им пообедает!
      Нет, я не глумлюсь над Махнырем, еще живым! Такая у нас особенность: мы хохочем над тем, от чего волосы дыбом. Даже старпом Батек, самый кроткий из нас, и тот, отмеряя на Махныре оставшийся кусок транспаранта для флага, сказал: «Как бы не пришлось тебя заворачивать!» — пошутил, как надо.
      Я подождал, пока Махнырь, занявший мое место, доест и уйдет.
      Эх, я люблю утренний чай или кофе, с хрустящим хлебом, с легко размазывающимся маслом, на котором оставляешь след лезвия ножа! И все это под внезапный грозовой высверк льда в иллюминаторе — он молния в тумане! — или же — в самый момент подношения ко рту стакана с горяченным какао, — толкнет, как подплыв под руку, ударившаяся в борт льдина.
      Намазал кусище, откусил, как мог, не успел прожевать — как один из «береговых», то есть нанятых мездрильщиков шкур, завтракавших отдельно, проговорил мне укоризненно:
      «Че стронул не свое? Тебе полагается с нами есть?»
      Прямо вывалился кусок: о чем он говорит?
      Другой упрекнул за то, что выплюнул:
      «Еду испортил! Можно, я доем?»
      Я кивнул бессмысленно: ешь.
      «Не ешь из—под него, Фадей!».
      «Зачем?»
      «Меченый он, поэтому снизили!»
      Вылетел на палубу, а там они в «Тройке»: Садовод, Сучок, Трумэн, и Махнырь с ними — и уехала, обманом сформированная ботовая команда!
      Я впал в перевозбуждение: веко задергалось, запульсировали, взбухая, запястья.
      Я закричал дракону, который спустил все боты и отошел от лебедки, снимая рукавицы:
      «Видел, меня кинули? Променяли на Махныря! Он с вилами еще вчера бросался на ропак…»
      Дракон, не вслушиваясь особо, произнес, подойдя, тыча в лицо папиросой:
      «Огня».
      Достал коробок, зажег, поднес ему, как маленькому, спичечку к харе, нещадно ободранной «Невой». Дракон подождал, ухватил огонек, обжигавший пальцы, проволок по ним горящую папиросу и посмотрел снизу, выдохнув дым.
      У меня пальцы обморожены, один с вывихом с весны, я не выдержал, закричал:
      «Ты мне пальцы сжег! Чего ты лыбишься, чего ты?»
      «У меня это выражение лица».
      Я попался, и не умолить. Неважно, кем был вчера, а если по воле обстоятельств, стал падалью, то на тебя набрасываются те, кто пожирает падаль.
      «Что ты ко мне вяжешься, собака! — я уже не сдерживался. — Я тебе карточный долг скостил, оплачиваю за тебя артелку, алименты, ты вошью сидишь на мне…Других боишься, ко мне пристал?»
      Дракон набряк кровью, топнул ножкой:
      «Поговори, ластоногий! Сколько ты ребят погубил, оставил сирот—детишек… Давно умывался кровью, прием! Да я сперва дохлую крысу пожалею, чем тебя! Пошел в трюм, на мешки с солью …»
      Он что—то сделал со мной, одними словами, я стал болен, буквально ослеп. Заспешил, поскользнулся, понял, что мешают ботовые сапоги.
      «Возьми сапоги, и в городе можно носить».
      «В этих сапогах и пойдешь на жир, на соль».
      Не буду вдаваться, торопясь к Мэй, как мне удалось залезть на бот, с которого меня ссадили.
      Когда в лед убежал, чересчур торопясь, он вернет: двигатель забарахлил, не выверил компас, испортилась рация…
      Приехали: Шантары, вечер, синева ропаков вдали, и вся команда высыпала посмотреть, кого я с ребятами привез на «четверке».
      Поначалу все смотрели на Махныря, запаянного в куске льда, с продолбленными дырами, где пламенели шмотья глаз…
      Харитона винить нельзя, взял за охрану!
      Да! — перелез на «Морж» я, сдирая лед с телогрейки, стряхивая пот, грызя сосульку, так как кончились папиросы, смеясь от тоски, что сейчас убьют. Конечно, ноль доказательств, но кто устанавливает вину черта, кому удалось схватить его за рога?
      Плевать им, в общем, на Махныря, «яйцеголовые», вот и вся им оценка, будь ты с длиннющими волосами, как Махнырь, или великим ученым, как Белкин!
      Достаточно своего: срыв промысла, команда без денег, и шхуна осквернена, и — сам мой вид, как будто я чудил! — все это сработало вроде запальника или свечи.
      Так вот он, ворон, пригретый кэпом, таившийся! Вот он и клюнул в самое темечко, а!
      Все затворы на сдаче, у Батька, ломились к Вершинину, требуя моей выдачи, потом отмены традиции захоронения — настоящий бунт на «Морже»!
      Батек, нянька и раб Вершинина, не дал бы, конечно, в обиду парализованного богом за зверопреступления великого капитана.
      На крайний случай — вариант затопления — для обретения Вершининым своего последнего, мечтаемого дома.
      Тогда—то Вершинин и сделал ход, рассчитанный на примирение: работницы, гульба с вином — вот это.
      Я в Якшино!
      Уже близятся минуты, я замираю от них, когда мы поднимемся с бочек, каждый со своей, чтобы затребовать у самих причитающиеся нам дары.
      Пусть это всего лишь обычай, с которым мы сжились, но я не хотел бы, чтоб обо мне сложилось, что я из плеяды ретивых каких, жаждущих утех.
      Судьба роет мне яму, я сваливаюсь и выбираюсь, и всякий раз, если что прибивается, цепляюсь, как за последнее.
      Так вот, мы сговорились с Мэй, и это наша тайна, что она отворит свет нашему сыну или дочери.
      Конечно, этот дар ляжет ей на плечи, и я, в виде субсидии, выкладываю все, что у меня есть: тысячу рублей.
      Недаром же я к ней подсел! Имя, как у звезды, оранжевый передник, руки в язвах от соли, черные глаза сверкают — нет, такая не обманет!
      Уже объятья, ток в нервах, и одна из работниц приподнялась с бочки, потерла ягодицу с въевшимся ребром от донышка, и произнесла певуче, с грубой откровенностью: «Во, налюбилась этим местом, а манду замучила!» — и сразу подвижка, и начали уходить на опилки в коптильню. И та работница, что уходила, снимала с себя оранжевый передник из клеенки и вешала на стену перед дверью, оставляя с ней запах от всего.
      Не стоит и гадать, какие они, и все ж вешанье передника, этот ритуал перед дверью, что для нас припасли, — в том и растерянная совесть, и чистота заскорузлая, а? Вот нам бы и подровняться, придумать свое, но что мы могли?
      Превзошел всех Бочковой, приземистый, с янтарными глазами, с маленьким ртом, алевшим среди бороды и усов: одной мало, пошел с двоими.
      Ну, он — старшина бота, кто возразит?
      Такая вот очередь: все со всеми.
      Но и работницы не протестовали: одна вышла, и, переходя к другому, сказала со смехом: «Как на кадрили!»
      Мэй ждала, жадно смотрела, вертела головой, тузала в нетерпении тесемки передника: чего мы ждем? Ей было странно, как я себя веду, и что никто не глядит в нашу сторону, и так она все пропустит, и никто к ней не подойдет. Тогда она начала от меня отворачиваться, а потом набралась смелости и отсела.
      Я даже был рад, когда Бочковой подошел к затрепетавшей Мэй, и, расставив ноги, оглаживаясь, произнес:
      — Эх, раскалил! Счас проплавлю твои нейлоновые трусы! — и выхватил другую.
      Ведь это же сговор, они сговорились так мне отомстить! У меня глаза открылись: вот чего вы согласились для вида, что и я!
      Но разве вам по силам меня унизить? Это не Махнырь, а я отменил рейс и секретную карту Вершинина! Теперь те тюлени, что пришли на льдинах, останутся на Шантарах!
      И в следующем так будет!
      Вершинин и такое сказал под настроение: «Тебя—то и запомнят среди нас: „Это было в те годы, когда жил Счастливчик…“»
      Но как я не убеждал себя, как не восставала гордость, еще сильнее разъедало бессилие.
      Было горько, душа горела, и я ждал бот.
      В полночь собрались, побрели к морю, где плавали льдины, и стоял наш «Морж», весь белый, в свисающих сосульках, похожий на ледяной грот.
      От нагревающихся льдин, плававших неподалеку, струились испарения, обволакивая песчаный берег: амбары, сараи, поблескивающие солью, коптильню с трубой, с передниками, смотрящимися, как с брачной ночи.
      Оттуда, с горба дороги, спускающейся к морю, нам махали руками работницы и мужичонка, отиравшийся среди них, организатор, по прозвищу Мэр — небритая личность в истертом пальто с остатками меха на воротнике, в поломанной шляпе из соломы, и с чайником в руке.
      Такие вот, немолодые, неизвестно какие, они взирали осиротело, и, кажется, только махни — побегу по воде, как святые…
      Олухи небесные!
      Кто—то из ребят отсалютовал им из винтовки. Эхо прокатилось в сыром воздухе, как поезд.
      Работницы опять заволновались, приподнялись на цыпочки.
      Мэр оторвался от чайника, собрался прокричать, но поперхнулся, закашлялся, поскользнулся и шлепнулся с чайником в грязь.

      Весь этот внешний рейд Холмино — всего три—четыре швартовые бочки, косо висящие в воде и дергающиеся на якорях от растяжек ветра.
      Наша же бочка, с «Моржом» на привязи, так скособочилась, подпрыгивая и кланяясь ветру, что мы удивились сейчас, обернувшись с воды: как удалось спустить «четверку» и отойти от шхуны?
      Ветер завивал воду в буруны, волна была мелкая, но я продолжал рулить осторожно, чтоб никого из ребят не забрызгало. Мы были в морской одежде, никто по-выходному не оделся, а все ж от воды остаются пятна соли, и это никому не нужно.
      Боялся и дышать, чтоб не сглазить того, что может случиться, если повар не возьмет слова назад, и я окажусь на берегу, а не останусь ожидать в боте, как обычно.
      Молясь, чтоб так и вышло, я довел до бухточки без единой брызги.
      И тут вот, когда показался входной створ, вылезла на нас старая посудина, которую вели к списанию. Ее вели под ручки два буксира, и вдобавок посудина тащилась сама, под черным флагом и с трубой, сеющей крошево от несгорающего угля. Все стали от нее черные, а я получил нагоняй от Садовода, как будто в чем виноват.
      Я отогнал бот под пирс, под сваи, где была душевая: обмылок и патрубок шланга, капающий водой.
      Все отмылись, но так и остались черные от ледового загара, он черный бывает во льдах. Трое суток прошло, как мы вернулись с Шантар, а от сверкания ропаков и от бинокля все еще болели глаза, шелушилась и сходила лентами кожа. Только повар и Оскар выглядели как белые люди, они сидели на шхуне, на ботах не ходили.
      Формально явились из-за Оскара, радиста. Тому надо договориться с метеостанцией, чтобы давала прогноз погоды и нашей зверошхуне.
      Один я выбирался за три дня, остальным осточертело Холмино.
      Народу немного.
      Ботовая команда, если считать и меня там; Оскар, он сразу исчез, и повар, моя козырная карта.
      Повара взяли не для того, чтобы он ожидал нас в боте. Я не сомневался, что на дежурстве оставят меня, был рад и тому, что приблизили к «четверке». Но повару показалось просидеть в бухточке до ночи, привязавшись к входному створу, скликая нас выстрелами, если не явимся вовремя.
      Однажды Оскар так загулял в Анне, что зверобои, разыскивая его, переполошили пальбой весь поселок. Не уйдешь же в море без радиста? Оскар умудрился замужней женщине на танцах оставить два пятна на платье. Потом начал носиться по Анне, по—обезьяньи залезая в окна и на крыши. Он, ели луна, становился невменяемой лунатической обезьяной. Последний выстрел его достал, он упал с дерева и встал на две ноги.
      Повар же оставался с карабином, и при цинке с патронами. Не подстрелит Оскара, так выпустит хоть куда обойму—другую.
      На Шантарах оружие не до баловства, кто б ему позволил?
      Вот как все натурально вышло!..
      После того, как я похоронил Махныря, иссякла месть команды. Вершинин готовил по своей карте новый рейс, а я напросился рабом к Садоводу. Я приморозил себя к «четверке», как Махнырь к ропаку, надеясь снова на нее попасть.
      Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.
      Я в Холмино!
      Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.
      Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая — и успел.
      Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.
      Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.
      Ощущая торжество, я перешел в другую очередь — у сберкассы.
      Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.
      Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.
      Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.
      На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.
      В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.
      Неподалеку рабочие обшивали досками створ.
      По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.
      Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.
      Потом я поскитался, разыскивая «сарафан», местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.
      Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.
      Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.
      Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.
      Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное «Таежное», у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 — 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.
      Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.
      А где же Трумэн?
      Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.
      Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.
      — Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.
      — Чего ж ты в женскую поперся? — удивился Садовод.
      — Я по портретам не различаю.
      — Турнули тебя?
      — Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.
      Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.
      — Поторапливайся, «розовощекая»!
      Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.
      Такие вот старушечки, так как девчонок надо уговаривать, среди зверобоев нарасхват. Прошлый раз при заходе в Холмино (я ожидал в боте, как повар сейчас) — тот же Оскар притащил двух ссорящихся между собой старух, еще подревнее. Он ставил их раком перед морем, напротив меня, а они ругались и бросались одна на другую. Оскар им только мешал.
      «Розовощекая», скользнув в мою сторону тряпкой с прилипшими костями, сказала восхищенно Садоводу:
      — Какой мальчишечка, посмотри! Я такого среди вас и не видела.
      Садовод обиделся:
      — А я?
      — Ты мальчишечка видный! А он не за глаза, а прямо за это берет.
      Она показала за что.
      — Хочешь, подарю?
      — Подаришь, ой?
      — За «ой» не подарю, за пиво.
      — Я б то б взяла б, да он не согласится!
      — Скажу, согласится, бляха-муха! Он раб у меня.
      «Розовощекая» закивала, не веря, разве она подозревать могла, в какой я власти у них? Все ж зерно Садовод заронил, и она терлась дольше обычного, подмигивая мне и похихикивая.
      Наконец увалила, ступая невпопад жердяными ногами в своих растоптанных чунях…
      «Розовощекая» сделала свое дело: объединила нас. А то бы я мог еще час простоять, а они б меня не замечали.
      — «Розовощекую» ты покорил, — обернулся ко мне Садовод. — Если Сучок не против, то бери, пускай.
      Сучок был не против, женщин он ненавидел, даже не таких безобразных, получше, скажем.
      Меня спасло, что, оказывается, «розовощекая», понадобилась Трумэну.
      Обтянув ватник, поправив «кашне», полотенце, которым он обмотал свою худую, вздутую от укусов лечебных пчел шею, он объяснил, что явился именно из-за нее.
      — Хочу с ней сторговаться насчет собачки, она растит специальных собачек на жир… — Трумэн начинал по делу, а потом принимался носиться вокруг да около. — Помните, как застряли в заливе Россета? Лед почти такой как на Сухареу, только черный. Ну вот: все лежат, шкурами прикрылись, спят. Счастливчик вообще в одном свитерке и не зазяб. — Трумэн повел головой в мою сторону. — А я на десять минуток прилег, шкуру подстелив, — и прихватило… Мама родная! — схватился он за поясницу, не то, что вспомнил, не то, что заболело.
      Садовод вернул его к теме:
      — Собачка зачем, бляха-муха?
      — Собачка? Топленый собачий жир — первейшее средство от ревматизма. — Трумэн знал все про болезни, и про дикие способы излечения от них. — Надо поработать еще сезон один-два, а?
      Сучок не согласился с ним:
      — Не будет, старик, у тебя сезона.
      — Отчего ж?
      — Вон какая на тебя муха села! Синяя.… При таком ветре, а?
      — Так что?
      — Помрешь.
      Сучок произнес свое пророчество с такой обязательностью исполнения, точно гибель Трумэна — дело решенное.
      Если Трумэн славился познаниями в медицине, то Сучок парил в области предсказаний. Предсказывал одно и то же: его устраивала только кончина. Теперь он надолго умолкнет, высказавшись. Такой вот, нелюдимый, с вечно гноящейся раной на щеке, он мог молчать часами.
      Оттого и действовали его слова!
      Трумэн сразу занервничал, начал озираться, прикидывать в уме: отчего Сучок к нему придрался? Тут он, подлая душонка, все перебросил на меня.
      — Вот же, смотрите! Сидит, уже расселся! Давайте его спихнем в сторону, а? А то пивом отравимся, или у кого кость застрянет в горле… Он же нас сечет!
      Додуматься до такого подвига мысли мог только один Трумэн, конечно.
      Сучок не отозвался, он ни у кого не шел на поводу.
      Садовод же наморщил лоб: как реагировать в таком случае? Не заказывать пиво и рыбу, если я с ними, и никуда не уйду?
      Ко всему тому, подошла официантка:
      — Что будете кушать? — спросила она, не глядя и без остановки записывая.
      Садовод сделал заказ:
      — Налей борща прокисшего и волосы разлохмать. Буду думать, что дома.
      Официантка, замороченная до бесчувствия, кивнула, ничего не слыша, и, дописав свое, ушла.
      Трумэн спросил у меня:
      — Деньги у тебя, Счастливчик, не забыл?
      Я показал им: деньги при мне.
      — Последние взял! Значит, на бабу отвлечешься, — сделал вывод Трумэн. — За такие деньги будешь здесь первый парень на деревне.
      Они все знали про меня и порой предугадывали заранее то, о чем я даже не догадывался!
      Сейчас, в общем, я радовался, что у Трумэна не прошла провокация, и я стою с ними. Ведь недавно уже, на Шантарах, когда они побыли с Махнырем один час, то не возражали взять меня назад.
      Садовод, захорошев, срывая зубами колпачок с «Изабеллы», взялся ни с того ни с сего нахваливать Сучку Трумэна. Нахваливать было не за что, а Садовод упрямо силился и тужился отыскать в Трумэне нечто невозможное. Получалась явная отсебятина.
      Сучок же, не перебивая, слушал молча.
      — Смирный старик, бляха-муха! Помнишь заварушку возле Сивучих камней? Когда ропаками бот затерло и уже хрясь-хрясь! Смотрю: Трумэн задвигался. Я ему: сядь, не шевели во мне животное! — он сел. Так пару раз — и успокоился. Значит, есть, бляха-муха, сила духа, а?
      Сучок промолчал, и тогда Трумэн, сменив хитрость на глупость, что в нем уживались пообок, начал исповедоваться:
      — Не понял, чего шевелился я? Толстовку расстегивал, сапоги ослаблял от ремней… Когда вместе, тогда — и пойдут друг дружку топить! Я тонул, знаю.
      Садовод поперхнулся «Изабеллой»…Все ж закончил без гнева, но и без воодушевления:
      — Вот режет правду матку, бляха-муха!
      И глянул на Сучка: согласись хоть на это?
      Сучок покатал желвак по уродливой щеке и заключил:
      — Ты, старик, падла!
      Не надо так думать, что я сидел и поджидал, когда поймается на дешевке Трумэн. Напротив, я ему благодарен, он уберег меня от заразной сифилички, убиравшей столы. И вот вдобавок создал выгодный момент, которым можно воспользоваться.
      — Ребята, что это такое? — взмолился я, глядя на Садовода. — Завтра вы подадите судовую роль и молчите, что со мной!
      Садовод, захваченный врасплох, что я обладаю речью, ответил, насупясь:
      — Ты у меня спрашиваешь?
      — Ты командир бота!
      Садовод прицелился в меня пальцем, как из карабина:
      — Помнишь, ты стрелял в меня?
      — Поверх головы ведь …
      — Я если б я был ростом с тебя?
      — Тогда б я стрелял повыше.
      — «Стрелял бы»! Попался, Счастливчик…
      — Я спросил тебя, скажи, — продолжал я настаивать. — Ответишь, и с этим покончим.
      Садовод опять ухватился за последнее слово:
      — «Покончим»! Вот это и есть то…
      Как до этого в Трумэне Садовод пытался отыскать лучшие черты, так сейчас выискивал мелкое во мне.
      Да он был ребенком по уму, этот богатырь, хреново подстриженный, с румянцем во всю щеку! Я мог ему подсказать, что он, вспоминая, тщательно обходил, — как я его спас возле мыса Абрек.
      Мы привязались к ропаку, где извивался подстреленный лахтак. Он извивался на выступе, свесив пробитую голову, из горла выходил дым после выстрела.
      Садовод встал на нос бота, чтоб дотянуться до зверя абгалтером. Хотел попасть острием крюка в рану, чтоб тюлень не сорвался в воду. Вдруг сорвался сам, и был сразу и глубоко поглощен водой. Он начал двоиться-троиться там, складываясь в невиданное животное из-за свитера на нем оранжевой окраски. Такое бывает при оптической аберрации, когда возникают зрительные подобия, от которых можно помешаться. Его уже втягивало в расщелину под ропаком, откуда вспархивала вспугнутая ледовая треска, которой он мог питаться и зажить в этой пещере припеваючи. В эти мгновения я так любил Садовода, что принял его полностью за зверя.
      По-видимому, и Сучок с Трумэном съехали с мозгов и начали оглядываться, ища Садовода в боте, а не в воде.
      Все ж до меня доехало, что не Садовод будет поедать ледовую треску, а как раз наоборот. Тогда я перестал любить Садовода и его спас…
      Нет, не вспомнит!
      Садовод задрал куртку вместе со свитером (уже не оранжевым, тот сразу утопил) — и показал спину с лучевыми ожогами, как после медузы, и продольной выемкой, где мог бы поместиться сивучий член. Будь у меня такое клеймо, меня б заживили в рогожу, привязали колосник и утопили в любом поселке на побережье.
      — Это ты меня пометил, молчишь?
      — Я тебя спас…
      Садовод не ответил, вытряхнул содержимое карманов на стол, поискал, вытягивая крупные деньги, оставил их под бокалом и ушел с Трумэном.
      Меньше всего я хотел оставаться наедине с Сучком.
      Но если сейчас Сучок тоже начнет вспоминать, то и ему мне есть что напомнить.
      Когда он, гарпунер с китобойца, перешел на «Морж», то был обречен на умирание. Горел в Антарктиде, сильно обжегся. Постоянно обновлял кровь, выбрав меня за донора. В нем обращался, как минимум, литр моей крови. Иной, менее скверный человек, считал бы меня за брата. А он, смешав свою кровь с моей, создал на мне философию по моему разоблачению.
      Это был меняненавистник, если выразиться отрицательно.
      — Хотел лизнуть командира, да? — усмехнулся Сучок. — А он в судовой роли уже командиром не значится.
      У меня перехватило дыхание:
      — Назначили нового командира?
      Сучок обмакнул палец в горчицу, мазнул по краешку пивной кружки. Выдохнул в кружку дым от папиросы и с дымом, с горчицей допил бокал.
      — Так что можешь уходить, если так спешишь.
      Я понял, что произошло. Вершинин решил проучить их, что взяли командиром Махныря. Теперь он подвесил «четверку», и никто за них не заступится.
      Я успокоился.
      — Думаешь, никто к нам не пойдет? — разгадал меня Сучок. — Расформируют «четверку», а нас пошлют рабами к дракону?
      — Не говори за меня.
      — С боцманом тоже немалые деньги.
      — Не спорю.
      Даже с теми деньгами, что уже определил каждому по паю Вершинин, они смогут жить припеваючи в любом городке срединной России, куда имели право на переселение. Но хотелось еще больше, так как таких заработков не будет.
      Никогда не знаешь, что произойдет, когда пойдет спор за последние деньги.
      Остаться без бота, с драконом, когда вооруженные ботовые команды начнут диктовать свои условия?
      Сучок, видно, тоже раздумывал над этим.
      — Деньги мы потеряем без тебя, факт, — вынужден был он признать. — Но только на первых порах, впрочем. Начнется массовый бой, никто не станет сушить «четверку» на кильблоках. Нас выпустят и втроем, иди, уваливай, Счастливчик!
      Я поднялся, чтобы проверить. Сучок не дал мне уйти: он дорвался до меня, я стал ему как морфий.
      — Хочешь, я тебе объясню, почему ты так рвешься к нам? На «четверке» команда послабже, тебе и сподручнее среди нас! Вот ты и распускаешь у нас вороньи крылья!
      — Вы получили ордена с Садоводом, — не выдержал я, — даже Трумэн чего—то там получил… Чем вам со мной плохо?
      — Ты стервятник, пригретый Вершининым, — продолжал он, заглядывая мне в глаза, касаясь рукой, как уговаривая на согласие. — Вначале пригрелся под крылышком Белкина, теперь залез под Вершинина с Батьком.
      — Зачем Вершинину держать стервятника?
      — Вершинин сгнил до половины. Он перешибает болезнь твоим смердящим духом.
      Надо дать договорить такие вот, замутняющие его разум, слова. Потому что дальше пойдут слова ясновидящие, иногда настолько точные, что можно сверять часы.
      — Ладно, отвечу по-другому! Вершинин не даст карту за «так», правильно? В обмен на «Морж» только, на свой дом-могилу! Кто его отрядит на дно? Батек. А кто поправит на дне кресло с одеялом, прикроет напоследок глаза там? Батек? Ты нужен для этого, ластоногий!
      — Но чего вам беспокоиться?
      — Что ты передумаешь, вот чего! Закроешь для нас и этот рейс.
      — О чем ты?
      — Брось, лучше скажи, кого еще наметил?
      — Я не тронул и пальцем Махныря!
      — Вначале купил у него место в боте за листки, что отослал сегодня. — Сучок вис на мне всем телом, заглядывая в глаза. — Потом вызвал подсов выстрелом, да? Выстрелом можно вызвать лавину в горах! Попробуй возражать?
      — Все стреляли, не один я! Попробуй, вызови выстрелом подсов? Я готов заспорить на все свои деньги у Вершинина…
      — Я не смогу, не спорю, и наплевать …
      Сучок, сильно захмелевший, сбился и замолчал.
      Действительно, я пошел на сделку с Махнырем, когда они притащились на веслах назад ремонтировать редуктор. Но вовсе не пошел ему мстить за унижение, что имел в виду Сучок.
      Я узнал островного тюленя, который приплыл на больших льдинах, хотя видел его в зародышах на острове Птичьем.
      И выяснил еще, что Махнырь, став совладельцем открытия, и пальцем не шевельнет в защиту тюленя!
      Разоткровеничав со мной, он изложил суть своей научной работы. Она называлась «Тюленья Атлантида» — о том, как родилась новая нация тюленей и исчезла сама по себе, а не пошла в бочки с мехом и шкурами!
      Может, Вершинина и устроило бы такое объяснение, но, думаю, и Вершинин, который шел к зверю луной и течениями, недорого дал бы за придумку Махныря.
      Я посмотрел на выход, уже было темнело, потом на Сучка. Тот смотрел на меня трезвыми глазами, так он умел восстанавливаться.
      — Мне надо отлучиться, — сказал я.
      Сучок кивнул: надо так надо.
      — Подождете меня?
      — Хочешь оставить завязь, ластоногий? — заговорил он словами дракона. — После того, как тебя кинули в Якшино?
      Это была беда.
      — Брат… — Я упал на колени. — Я вахту отстоял, вел сюда шхуну, копал могилу… весь обмороженный! Проси меня, но дай и мне что—то!
      — Объясни мне, пожалуйста, ясно: как ты спас Садовода, а? Ты метнул в него гарпун через воду! В воде, если выстрелишь, пуля виляет! Движется так медленно, что, кажется: сунь руку, и схватишь! А ты метнул гарпун, пробил эту воду и насадил на гарпун Садовода — правда, он гнил тогда, не знаю отчего.
      — Гарпун был грязный, в трупном яде.
      — Допускаю.
      — Попробую объяснить, — я пошел и на это. — Я увидел, как расслаивается вода.
      — Ты ее глазами расслоил?
      — Она сама расслаивается, надо увидеть.
      Я не смог бы, как бы ни старайся, ввести его в такие обозначения, где в расслоениях вод и воздуха чертил Ворон свои фигуры. Это энергия, напряжение, а не слова, что он услышит и запомнит. Спасение Садовода не шло ни в какие сравнения с гибелью Махныря, и понять это моей кровью, что будоражила его, недостаточно.
      Сожалея, что все это начал, я сказал:
      — Не веришь, не надо.
      — Верю! — сказал он, и мне показалось, что я ослышался. — Если ты видишь, как расслаивается вода, то ты и вызвал вылет подсова… Проговорился, да?
      Вдруг что—то в нем разжалось.
      Уродливый, корявый, с гниющей раной на щеке, он прижался ко мне, не отворачивая головы, что я видел его так близко, что не видел:
      — Брат, ты наш и не наш, почему ты хочешь посередине? Ты думаешь, нам нужны эти деньги? Мы ни в каком месте не сможем жить… нам нужно ходить и ходить… с этой последней шхуной…
      — Я тебя понял.
      — Мы будем ждать.

      В горах выпал первый снег, а туман, до этого покрывавший их, сдвинулся, уступая место, и повис толстым скрученным одеялом между вершинами, как бы закончив свои приготовления к ночи. Однако Холмино было оживлено, как никогда, и за час, что потратил на его ближние пределы, я возвратил то, что потерял, петляя днем в поисках «сарафана».
      Песчаный буран стих, летающий песок, побушевав, по—новому улегся, и люди, и лошади пробивали в нем первые тропы.
      Начинался сезон заготовки дров, и свистопляска, связанная в таких местах с дровами.
      Дощатая лесопилка из одной крыши на подпорах была так засыпана опилками, что не разглядеть и циркулярной пилы.
      Возникая из переулочков, лепившихся на откосах и пристегнутых на скорую нитку к главной улочке, двигались навстречу женщины с вязанками древесных обрезок и щепы за плечами. Наперерез им, как в хороводе, подвигались такие же — с полными ведрами воды, прикрытыми половинками досточек, чтоб не расплескивалась. Такая же суматоха, как с дровами, была и с водой, пересыхавшей в колодцах после засухи.
      При мне провезли на лошади центробежку с помпой — туда, где рыли новый колодец.
      Потом к людям и лошадям добавился грузовик.
      Выкрутившись из песка колесами и въехав по косому углу в перспективу улочки с середины, появилась долгая машина с утиным носом и зарешеченным окном, где я разглядел номер заключенного.
      Одна из женщин поставила ведро, чтоб освободить единственную руку для приветствия, и махнула вслед машине. Номер в окошке повернулся, как на табло, и я увидел сумеречное лицо.
      Этот тюремной грузовик, смотревшийся посреди улочки в преувеличенных пропорциях, внезапно исчез, провалившись, как в омуте, в переулочке, — точь—в–точь, как и женщина с ведром, что останавливалась рядом со мной. Я ее не запомнил, и, как ни старался, не сумел запомнить ни одного женского лица в Холмино.
      Вообще на такой многоярусной крутизне, при скученности людей, неуловимо соединяющихся и расходящихся, зрение настраиваешь, как бинокль с подводящими линзами.
      Новые люди возникали в такой приближенности к тем, что уже были, как будто направлялись именно к ним. Всякий раз спохватываешься, что это прохожий, идущий мимо, а не знакомый, которому ты сподобился, и он идет поздороваться и сказать для чего. Никто не представлял собственного роста, а лишь положение места, на котором он стоял или шел.
      При переводе линз на удаленность — дома виделись крышами, печными трубами, и лишь постепенно прирастали стенами, окнами и дверьми. Превращения происходили и с людьми: они вырастали, топчась на одном месте, состоя поначалу из голов с шапками и платками. Потом приобретали телогрейки, сапоги, и, не приближаясь, каким—то манером проплывали мимо и исчезали.
      Я стал невидимкой, идя среди всех и ко всем прикасаясь, и эта неощутимость собственности в человечьем котле, была не сиюминутной, а такой, с чем следует сжиться, как с особенностью существования.
      Попривыкнув, я отважился спуститься на зеленый шпиль единственного кирпичного зданьица. Оно оказалось вокзалом узкоколейки, я надеялся застать и поезд с нестандартными вагонами. Даже вспомнил, как ездил на нем с матерью, устраиваясь на полке с поджатыми коленями. Поезд же или отъехал, или не намечался на сегодня.
      Вокзальчик был красиво затемнен, а у разъездного щита с железнодорожным знаком светилась новенькая закусочная. После «сарафана», вмещавшего большую половину пьющих жителей поселка, на нее, видно, не осталось посетителей. При мне туда зашел перекусить только пограничный патруль: старшина и солдат с автоматом.
      Постепенно я забрался в самую гущу периферийного Холмино.
      Уйма разных строений, жавшихся одно к другому без промежутка, столпотворение бараков, флигельков всяких и корейских фанз.
      Три—четыре хибары освещала одна электрическая лампочка.
      Вокруг, где погуще, где пореже, рос серый голый дубняк, скрепляя убогую композицию выстроенных под одну гребенку домишек, кричащих о несродстве с морем, если не с отрицанием его.
      Самым красивым деревом, что я запомнил, был вяз у водокачки, напротив почты.
      Да него еще оставался верхний створ, вот он появился в свете лампочки, уже обшитый досками.
      Возле створа и почты кончались ориентиры.
      Я остановился.
      Вдруг я услышал, как рядом, в неосвещенном бараке, простонала разрывом сердца открываемая дверь.
      В осветившемся длинном коридоре с бачком для воды, запыленным трюмо с отражающейся в нем детской коляской, где лежал надорванный мешок с рассыпавшейся картошкой, стояла женщина в одной рубахе, просвечивая худым телом. Шагнув с крыльца, держась за дверь, ее не отпуская, она отклонилась наполовину, разрезав себя тенью от ствола разросшейся березы, и проговорила, вглядываясь, с мольбой: «Это ты, сынок?»
      Вместо того, чтобы ответить, я прыгнул в темноту, сбочь дороги, не зная, куда приземлюсь. Поскользнулся, заскользил и притормозил на четвереньках, едва не упав.
      Я был вздернут и завис на нервности, как будто эта женщина посягала на все сокровенное во мне!
      Дверь наверху, простонав, затворилась.
      Возбужденно дыша, все еще не в состоянии опомниться, я подождал на корточках, прислушиваясь.
      Кто меня окликнул, а кто подвел дому? Ворон летал надо мной, я себе не принадлежал в Холмино.
      Отцедил из мусора песок, чтоб оттереть выпачканные руки. Занимаясь этим, услышал, что еще кто-то свернул и спускается сюда.
      Небольшая фигурка в платке, в телогрейке и сапогах. В такой помеси мужской и женской одежды ходят местные. Она спускалась с болтающейся сумкой на локте, ставя ноги непроизвольно, как молодая девушка.
      Поднявшись с корточек, я вырос перед ней, и она со страхом отпрянула:
      — Ой, кто это?
      — Не пугайся! Я моряк, заблудился …
      От обычности той ситуации, в какой я себя представил, она успокоилась и произнесла с сочувствием:
      — Шел к девушке и заблудился?
      — Как будто.
      — А кто она? Я здесь всех знаю.
      — Если б я знал! Может быть, и ты.
      Не поверив моим словам, она все ж нерешительно задержалась, усмехнувшись.
      Усмешка не снимала жесткого выражения, залегшего в складках опухшего лица и в губах, развернутых, как больной цветок. Но сочувствие и доверчивость, с какой она отозвалась на мои слова, сделали для меня безразличным, кто она такая и как выглядит.
      Показалось, что сказал недостаточно, хотел ее задержать окончательно, и у меня вырвалось:
      — Ты создана для меня.
      Я сказал то, что на уме, я не имел языка с ними.
      Получилось неладно: заранее предъявлял на нее права, даже не успев познакомиться. Я задел в ней самое больное.
      — Ты ведь пошутил, да? — спросила она, размахивая сумкой от волнения.
      Я видел, что она колеблется в дилемме неуправляемой реакции: или меня ударить, или разнести под орех словами? Поддавшись порывисто, как собираясь наотмашь смазать сумкой по лицу, она схватила внезапно меня за руки, чтоб опереться, и, привстав на цыпочки, воскликнула с изумлением:
      — У меня глаз выпал! Кого я встретила…
      — Кого?
      — Я отправляла твою бандероль!
      — Служащая почты?
      — Вспомнил?!
      Вот как совпало! Вовсе не первая попавшаяся! Холмино началось с нее, я любовался на почте ее руками, оформлявшими бандероль. Эти руки отвлекали меня от ее самой, и поэтому не узнал, когда она подошла.
      Это упущение она и поставила мне в вину.
      — Целый день про тебя думала! Мечтала, ходила с тобой в голове… У меня глаза сделались пятаками, когда ты подошел! Стоишь, весь в своем, гордом…Никогда не видела такого свободного человека! А ты даже не взглянул…
      — Таким я бываю, знаю.
      Она не хотела, чтоб я раскаивался:
      — Сама виновата! Все боюсь, стесняюсь, что не понравлюсь. Думаешь, понравишься, а — после раскаиваешься, переживаешь!
      — Ты себя недооцениваешь.
      — Привыкла к униженности, — ответила она, извиняясь, — держусь, вроде меня не касается.
      Не зная, к каким унижениям она привыкла и почему, я мог бы лишь ей позавидовать в любом случае.
      Когда возле мыса Входной Риф перевернулась дряхлая «Ульва» (ни один океан не смог бы ее выдержать на себе, даже Тихий), и я через ночь после похорон появился в поселке Шепитанский, живой, а не прибитый волной, никто там меня не встречал с оркестром. Особо запомнилась шаманящая старуха, завезенная для моего изгнания издалека, — она так исколола вилами, что собаки лизали как неживого.
      Все ночь пролежал я в пустой могиле, — загодя для меня же и вырыли! С того самого дня, как в море ушли, — надеялись отвести беду от своих…
      По сравнению, какой я сейчас на «Морже», я действительно свободный человек! Вот она и клюнула на мой вид, каким я для них выгляжу.
      Стоя со мной, она поворачивалась, даже сумкой защищаясь от ветра.
      — Тебе холодно?
      — Когда крови нет, говно не греет… У тебя есть папиросы? А то у меня одна махра.
      — «Север» помятый, нам сбрасывают с вертолета.
      — Давай отойдем, покурим? Я знаю место, никто не помешает.
      Спустились ниже по тропе, песок с осколками ракушек, что вилась, уходя влево, под скалу. Оттуда долетал свет прячущегося, по—видимому, поселения.
      Прямо же, во впадине перед обрывом к морю, мерещилось подобие множившейся фауны. Там очерчивалась роща или рощица, куда она и хотела меня увести, спеша пробежать под скалой, нависавшей над поворотом тропы.
      Перебежав, перелезли через колючую проволоку, тотчас скрывшись в зарослях, и я оглянулся назад на тлеющие огоньки, освещавшие пустырь с половиной завалившегося нежилого дома. Все это, впрочем, я различил после, уже приложив к топившейся бане. Обычная баня, таких несчесть, если не протыкала деревянный навес раскаленная докрасна металлическая труба, начинавшая светиться, как стержень в атомном реакторе.
      По всем приметам парились женщины, выбегая голыми и спасаясь от гнавшегося вдогонку пара, вылетавшего пушечным ядром из двери. Отбежав, они присаживались на корточках передохнуть и затянуться табачным дымом возле мужчин, собравшихся перед длинным помещением без окон, вроде конюшни. Мужчины сидели на корточках с привычным для себя удобством, как на завалинке, не то ожидающие очереди на парение, не то попарившиеся.
      Вылетающий сжатым облаком пар, заволакивавший пустырь, раскаленная в темени труба, а также, не меняющее общего поведенческого настроения, смешение голых людей и одетых людей противоположного пола, создавало ирреальность другого рода, чем в Якшино или фасадном Холмино.
      Казалось, видишь фантасмагорию, похожую на испаряющийся ледовый мираж.
      Она сказала невесело и, оглянувшись за мной:
      — Вот здесь и живем мы! Была конобаза, лошадей выселили и нас вселили…
      Относя ее только к себе, и в обоюдном отторжении окружающего, я удивленно спросил:
      — А кто вы?
      — После заключения, на химии…
      — Ты заключенная?
      — Не нравится?
      Я находился в заворожении трубы: наверное, без всякой изоляции, и топят на мазуте.
      — Как вы не сгорите?
      — Горим, почему? Раз кусок ветоши забросило ветром на крышу, и сгорела. А вчера на трубе повесился один старик, проигрался в карты. Я боялась, что отменят вообще… Да эту баню ждешь, как праздник какой-то! Ой, неужели не взяла мыло? — Она открыла сумку и возилась там, пока не отыскала замотанный в серое казенное белье кусок плиточного китайского мыла. — Думаешь там жарко? Девчонки завсегда болеют, — она уже болтала безумолку. — А какие мы носим панталоны? Обрезаем стеганые штаны, вата ползет! Ты нагляделся на других, на меня побрезгуешь и залезть.
      У нее был на меня готовый образ, но долго ли он протянет? В ней я не угадывал живой телесной предусловленности, как в Мэй.
      Может быть, я предпочел бы Якшино? Но уже не оставалось мест, где бы меня не принижали! Нет прав вставать в женщине, если не можешь сам подняться с колен. Даже цель, когда принимает вечные формы, отрицает злоупотребление жизнью.
      Нет, я волен и выгляжу так… Этой девушке из неволи я возвращу все, что она потеряла!
      Мы расположились среди высоких зарослей конопли, не то посаженной, не то росшей из старых корней… Выбрали склон поотложе, я расстелил альпак, и уселись на зеленых кочках.
      — Мой отец всегда курил с мундштуком, — сказала она, глядя, как я подкуриваю ей похоже — как подкуривали и тем, что выбегали из бани. — Он был эстонец, католик, его убил один наш мальчишка, Малютка. Мама моя истеричка, я не люблю русских.
      В голову пришла побочная мысль, не сумел ее поймать и спросил о другом, что тоже хотел узнать.
      — Слушай, как тебя зовут?
      — Она, — сказала она с ударением на «о», — эстонское имя.
      — Теперь буду произносить его правильно.
      — Ты из каких?
      — Я айн.
      — Не слышала о таких.
      Волосы ее, выбившиеся из-под платка, осветлялись темнотой, и я, наклонясь близко, чтобы меня касались, разглядывал, как их мечет, выхватывая и подхватывая, ветер. Попробовал заправить под платок: ни волосы, ни пальцы не слушались. Оставил ее волосы в покое, удивившись, что я делаю.
      — Красивые!
      Впервые она приняла мою похвалу.
      — Не уложены, не мылась давно. Вот помоюсь, по ветру пройдусь! Будут за спиной, как шелковая косынка!
      Она пускала в меня, заигрывая, колечки дыма, что говорило о нетерпении расстаться.
      — Что говорят моряки, когда хотят поиметь бабу?
      — Надо размагнититься.
      — Вот-вот, забыла…
      Переменив внезапно позу, она с жестоким оскалом ухватила меня за член, проверяя на готовность.
      — У вас, моряков, — заключила, — его постоянное положение: стоячее.
      — Это тебе претит?
      Она подумала, что ответить.
      — Пожалуй, больше нравится, если меня хотят.
      Сейчас она запустит в ширинку свои проворные руки, проверяя наощупь, не заразился ли я дурной болезнью. Так поступали с моряками все портовые без исключения. Для нее же подспорье: добавит к рукам свои больные губы, извлечет страсть и со мной разделается.
      Она же начала с поцелуя, и ее язык, весь подвинувшийся из щербатой расщелины, соединился и завязался с моим. «Я от тебя уже мокрая!» — и, выгибаясь подо мной, уже стягивала свои стеганые панталоны, из которых выходили соломинами ноги.
      Под мужской майкой оказались груди, и, при малюсеньких грудях, некое подобие округлостей сзади.
      Все эти убогие приготовления к любви, и сама любовь, достававшиеся мне только в исключительных ситуациях, и когда был неведом, и с такими, как вот она, заложницами первого взгляда, всегда требовали от меня такого складывания сил, какого я достигал в море, когда спасал, а, если не удавалось, то выживал сам.
      Повторения не будет! Я представил, что она перетерпит, и меня снова подвел язык:
      — Ты не хочешь от меня родить?
      Она свалилась с позы:
      — Чтоб у тебя отвалился язык!
      — Почему?
      — Что «почему»? Об этом только дурак спрашивает…
      Я нашел ее руку и поцеловал.
      — Мне надо умереть, чтоб забеременеть!
      — Извини.
      — Размагниться по-скорому, моряк, и — счастливого плавания.
      Я понял, как только в нее проник, какой в ней заключен порок или изъян: вся ее энергия пребывала в состоянии атрофии. Она была торопливая не оттого, что не желала, а что не успевала реагировать на побуждения своего тела.
      Так болтается на мелководье оторванная от прибоя волна, уже не уравновешивая себя фазами прилива и отлива. И если и дальше, не отступая от волны, двигаться к ней, то нужны сила и энергия, и то, чего она не знала.
      Когда все у нее начало разлипаться, она, не имея сил к сопротивлению, так испугалась, что пролепетала: «Я попалась к дьяволу, я умерла!», — а возрождалась с такими мучительными конвульсиями, что я тоже испугался, что вот сейчас она и умрет взаправду.
      Все ж с ней было проще, чем с одной научницей. В ней нужно было восстановить сбившееся, а не воссоздавать заново.
      Сегодня совпало и то, что начался отсчет лунных суток. Поэтому я мог сказать: все и свершилось — и закончилось Холмино.
      Она очнулась, повела рукой, ища майку, чтоб себя подтереть.
      — Кровь и сопли… Я кончила, надо же!
      — Ты рада?
      — Я рада, что ты меня не угробил.
      Оглушенная тем, что произошло, она глянула нехорошо исподлобья, и отвела глаза.
      — Помоги одеться.
      Сама же быстро и одевалась, а я подавал ей то одно, то другое из одежды.
      Отойдя к тем, какие были до нее, я проникался привычной горечью. Ведь так, как она, со мной вели почти все девушки — после. Начиналось с погони: «Я хожу за тобой, каблуки ломаю. А ты не оглянешься!» А заканчивалось одним и тем же: разочарованием и ненавистью. Ничего не значило, был ли я нежен, давал полную свободу или задумывал что, как сейчас. Потому что, сколько не отдавал, отнимал больше, чем они могли дать.
      Вдруг я вспомнил, о чем хотел спросить.
      — За что ты сидела?
      Подворачивая дырявый чулок в сапог, ответила безучастно:
      — Я задушила своего ребенка.
      Ворон летал надо мной, ничего мне не принадлежало сегодня.
      Я почувствовал, что в ней оставалось нечто недоговоренное, о чем я или узнаю в эту минуту, или не узнаю.
      — Вот ты сказал, что хочешь от меня ребенка… Ты моряк, зачем тебе ребенок? Ты просто пошутил, да?
      Вдруг я решился ей сказать то, чего бы ни сказал никакой другой:
      — Так считается у айнов: если проклинаемый отец погибает до рождения сына или дочери, неважно, то со всего рода снимается клеймо.
      — А ты проклинаемый?
      — Это совсем не то, что ты можешь представить. И тебя это вообще не касается.
      — Но я тоже проклятая! И если все останется, как сейчас, то все равно ничего не выйдет.
      Я молчал, не знал, что ответить.
      Достал деньги в почтовом пакете и протянул:
      — Я тебе должен, все твои.
      — Деньги?
      Не особо и рада, она взвесила толстую пачку:
      — Так много я стою?
      — Здесь тысяча рублей.
      Небрежно сунув пачку в карман телогрейки, собираясь идти, она вдруг так замотала сумкой, что та чуть не сорвалась с локтя.
      — Обожди, дай сообразить… Это ты получал у нас утром деньги?
      — Да, я.
      — Тебя ищут наши, разыскивают с самого утра!
      Она показала в сторону бани.
      — Почему?
      — Напарница тебя продала.
      — Пусть ищут, деньги возьми?
      — Взять их деньги? — Теперь она, размахивая сумкой, еще топала ногами. — Да если они узнают, что я с тобой побыла, меня приставят к этой трубе.
      — Чем я так им не понравился?
      — Что я от тебя ошалела.
      Я ничего не понимал и не хотел расспрашивать.
      — Что же ты будешь делать?
      — Я тебя продам! А ты будешь их ждать — за то, что совершил. Заберут деньги, побьют, может, не убьют, но поиздеваются. Вот моя цена, а не твои деньги.
      Она спасала себя и, может, — как знать! — нашего ребенка.
      — Хорошо, но ты не пойдешь в баню?
      — Иначе никак! Пусть все ебут, я не устану.
      Всегда ощущая себя виноватым, гонимый нерасположением, я принимал за милость, если меня изувечивали, а не распинали словами. Я не боялся никакой физической расправы.
      Правда и то, что я стрелял поверх головы Садовода, чтоб отвлечь его от щенястой ларги, и еще — нефактически причастен к гибели Махныря. Но этим ограничивалось все, что я себе позволил.
      Никого больше я не тронул и пальцем, и пальцы у меня никуда не годились. Один вывихнул при рулении, второй издавна обморожен.
      Даже без недостачи бьющей руки, убыток от усвоенной психологии лишал меня возможности сопротивляться.
      Но если ворон летал надо мной, то ничто не посягало на меня и ничего не могло со мной случиться.
      Я видел, как она карабкается по склону с кочками, заносит ногу через проволоку, а потом слушал ее удаляющиеся шаги.
      Вот, все затихло.
      Продвинулся дальше в зарослях, и когда моя тень упала вниз, переломившись, увидел под вертикалью откоса, как заискрилась огнями от одного суденышка бухта. Эта была «Тверца», вошедшая постоять на якорях.
      Даже повар поднял огонек на мачте, и так как бот качало, казалось, что он размахивает огоньком, созывая нас на «Морж». Но если повар уже очумел от сидения и караулит с заряженным карабином, то одним выстрелом он мог превратить меня в птицу.
      Повар не выстрелил, и я повернул обратно.
      Перелезая через проволоку, я увидел троих, почти бегущих в сторону скалы. Дождавшись, когда окажутся под скалой, я вышел и их остановил.
      Вот этот заводила: узкий, с круглой головой, державшейся горделиво, с долговатой, обросшей шеей с приклеенным пластырем.
      Второй мощнее, но рыхловатый, с усами под запорожского казака, Запорожец. Я лишь скользнул по нему глазами, так как у него были обычные черты.
      Задержался на последнем: ростом с ребенка, задеревеневший в детскости, совершенно деревянный, с раздваивающейся челюстью, с ямкой под ней и осевшей на зад урод.
      Возможно, это Малютка.
      Вынул из альпака пачку и протянул старшому:
      — Ты за деньгами? Возьми …
      Пальцы не годятся, недостаточно напряг — пачка скользнула и выпала на дорогу.
      Старшой усмотрел в этом вызов. Напрягая голос, вытягиваясь ко мне, он с придыханием проговорил:
      — Подними деньги, что бросил мне, как собаке!
      — Они просто выпали, — ответил я. — Ладно, я подниму…
      Приладив вовнутрь вывихнутый и отмороженный пальцы, я нагнулся, чтоб поднять пачку с дороги.
      Вовсе я не круглый дурак — не понимать, что они на меня бросятся.
      Не умея драться, я научился защищаться, и в таком положении даже опасен.
      Но они отказались от нападения, и, вместо этого, один из них, Запорожец, поддел сапогом груду песка, намереваясь отвлечь меня или ослепить.
      Он сам себе навредил: в песке оказался валун, или застрял камень, или нога у него подвернулась … Споткнувшись, потеряв равновесие, он падал на меня рыхлой тушей, и я, отклонясь стремительно и не зная, есть ли кто за спиной, — с поворота, со сложенными замком руками, в кого—то попал.
      Малютка остался лежать, а я замер оттого, что натворил нечаянным ударом искалеченных рук.
      Я сделал ему морду шире плеч, расстроил какой-то нервный узел: глаза у него раскосились, и щеки обвисли.
      Откуда им знать, что я на лежбище сваливаю ударом морского котика! А кто они против кота? Даже не мыши…
      Двое наклонились над Малюткой, обалдело рассматривая, что я ему причинил.
      Я же в обалдении открыл: если б не Запорожец, этот Малютка, прятавшийся за спиной с ножом, мог меня убить.
      Новизна открытия изумила меня, я не мог насытиться тем, что открыл.
      С ними я могу себя вести, как попало!
      — Это Счастливый, я про него слышал, — проговорил вдруг Запорожец, пятясь задом, не решаясь подобрать развернутый ножик, выпавший у Малютки. — Ты за дьяволом погнался, Тахир!
      Я уже решил не калечить Запорожца, волей—неволей тот подыграл мне! Желая его сберечь, я перешагнул через похрапывающего Малютку. Потом отодвинул пятящегося Запорожца и оказался наедине с Тахиром.
      Один, без прикрытия, он притерся к скале, собираясь взвалить на плечи, как какой-то Сизиф.
      — Подними деньги и подай их мне.
      Я смотрел решительно, и Тахир подчинился.
      Сняв с себя скалу, он, всхлипывая от унижения, пошел ко мне в руки.
      Не став дожидаться, когда он поднимет сам деньги, я взял его за шею и резко пригнул, задев фурункул под пластырем. В эту минуту я еще не знал, что буду делать с Тахиром, но как только гной из фурункула растекся под рукой, я поставил его на колени и сдавил горло.
      Запорожец остолбенев, застыл на месте, а лежавший Малютка приоткрыл глаз и посмотрел с любопытством, как я разделываюсь с Тахиром.
      — Счастливый, не доставай его!
      Но только убийце они будут служить, когда меня здесь не будет! Я подобрал за Тахира деньги, обтер их и протянул ему:
      — Отдай этой, как ее… Она отсылала мою бандероль.
      — «Скорая»? А если побоится взять?
      — Тогда виноватым будешь ты.
      Запорожец ушел, Малютка уже сидел на корточках, присматриваясь к Тахиру. Он прикидывал, как будет волочить его к откосу через коноплю.
      Я вспомнил, что сказал Сучок, когда я напросился рабом к Садоводу: «Как унизишь ворона? Ворон, если захочет, так сам унизится. А если ему надоест, так он выклюет глаз или оба».
      Я почувствовал, что убийство Тахира так вот отразилось на мне, как будто я прихлопнул синюю муху, что села в «сарафане» на Трумэна.
      В это время повар открыл пальбу по поселку, созывая нас на бот. Больше здесь нечего было делать.
      Тогда я повернулся и пошел.

      Все утро было наполнено ожиданием «Моржа», зверобойной шхуны, куда его брали на замену погибшего моряка.
      Получи он подобное направление раньше, на танкер или сухогруз, не стал бы голову ломать. Но после недавней катастрофы обвалилась счастливая неосознанность, в которой он пребывал, и, оставляя без всякой причины и навсегда, все ж напоследок и сберегла, неверная жертвеница. Он оказался в «Сакко и Ванцетти», перевернувшимся во время перекачки балласта у причальной стенки судоремонтного завода во Владивостоке. Повезло спастись — за секунды до того, как массы слизистого ила, вдавившись в иллюминаторы, погребли людей заживо. Там потерялись вещи и документы, из них сохранился санпаспорт, который лишь по недосмотру оставил на квартирке у Люси.
      Всякий раз, садясь на портовый паром, он старался не смотреть, как этот пароход неубранный лежит — под причалом, у всех на виду, завалившись мачтами и каютами на тот борт, где замурованные Люся с Олей все ждут его не дождутся, отлучившегося на минуту…
      Кому признаться, что мог остаться в такой могиле? Никто не знал, что он там был и выбрался живым.
      Потом нарисовалось Холмино, пункт захода зверобойного флота. Получил добро в УМРЗФ на единственную оставшуюся шхуну, — без паспорта, по сан—паспорту, по одному медицинскому аттестату! Недальнее плаванье во льды, среди пекла вернувшегося лета, за Сахалин, на Шантарские острова.
      На место самоубийцы, доведенного до отчаянья.
      На таких вот суденышках люди сживаются так, что не заменяешь ушедшего, а делаешься его новым существованием. Нет тяжелее бремени, чем наследовать тень человека, жаждавшего от нее избавиться! Всеми угадываемая, рыщущая среди событий, она питается малейшей схожестью и прикипает.
      Что за матроса он менял?
      Этот дальний пирс, куда должен подойти «Морж», принадлежал громадному холодильнику, обслуживавшему все охотское побережье. Внешне похожий на каземат, он уходил содержанием глубоко под землю, где этажами размещались холодильные камеры. Сейчас пирс занимало номерное военное судно с большими катушками телеграфного кабеля на корме. Никакие катера с Холмино сюда не ходили, повезло с кабелеукладчиком, согласившимся подбросить с военпорта. Вояка явился с деловым видом, и все для того, чтобы прикорнуть у пирса!
      В самом деле, место пустынное, с зелеными склонами горы Южной и, слагаемой с ней, мрачной горой Линдгольма. Проницаемая контрастной дымкой, протянувшейся от Петровской косы, эта гора проглядывалась до мелких жилок на граните, высясь географическим полушарием, сколлапсировавшим в виде гранитной скалы.
      Пролив тоже радовал в эти часы матовой водой, напоминающей высокочувствительную амальгаму на фотопленке. Все манило отплытием, как первосуществованием, и, казалось, чайки, населявшие эту глушь, зарождались в толчках волн, в самости матовой амальгамы, и, тая и взлетая, обретали с полетом и непреклонность обитания, что обеспечивали им тяжелый клюв и легкие крылья.
      Время шло, волнение нарастало, он вскакивал со швартовой тумбы, на которой сидел, и почти бежал скорым шагом — больше из тяги запрятаться, чем по нужде, — в деревянную, выкрашенную известью, непосещаемую уборную, словно сохранившуюся в первобытном виде: сухую, опрятную, с листочками нарезанной газеты на гвоздике, сладко приванивающую детством, со столетней войной гудящей мухи с пауком.
      При первом еще посещении приметил за железнодорожным тупиком приведенный тепловозом и брошенный на путях бесхозный вагон с вином. Вагон сопровождала черная пара существ в зимней одежде, заросших до неправдоподобия.
      Сколько же они добирались сюда, если выбросили из вагона желтую, осыпавшуюся новогоднюю елку? Даже среди черных, бывает, попадаются люди, у кого жизнь не малина! Подглядывая сейчас за ними в щелку, он увидел, как сопровождающие, представ голым мужчиной и голой женщиной, переоблачались среди винных бочек в другую вроде одежду.
      От этой пары бежал обратно — и так дальше.
      Внезапно различил «Морж» по брызгам, что он поднимал, окунаясь с мачтой в спокойной, без капли волнения воде. Вот вышел на поверхность, распустив водяные усы, совсем рядом почти — ни на кого не подобный, помещающийся лишь в воображении, на деревянной гравюре! Якорной цепью размахивает из клюза, как собрался забросить ее вместо швартова, ободраны паруса, иллюминаторы проржавели, палуба круглая и труба дымятся от пены, длинная мачта с марсовой бочкой раскачалась — того и гляди, обломится, а вид — море по колено!
      И сразу же, без промедления, начались непредвиденные события.
      Наверное, пара у них не хватало на гудок, а рулевой зазевался или вообще отсутствовал у руля, так что шхуна, не сбавляя хода, пошла на абордаж военного судна.
      От удара «Морж» отлетел с большой вмятиной на круглом борту, но вогнутость сию же минуту исчезла, разгладясь в упругости дерева. В то время как с вмятиной, что оставил «Морж» на кабелеукладчике, не произошло никакого чуда.
      Вояки, выскочив из кают по тревоге в спасательных жилетах, лишь подвели итог, посвистывая от изумления. Произошел неопровержимый факт повреждения закаленной брони неким плавающим бочонком, и, если искать концы, то обе стороны могли получить по ушам от своего начальства. Поэтому военные, посчитав за лучшее не поднимать шума, тотчас снялись и ушли молча.
      Постоял еще, глядя, как бородатый зверобой, даже не ступив на землю, накинул ногой на кнехты кольцо из мочала. Предполагая вынос тела, он стоял, ожидая. До начала обряда заходить на шхуну не следовало, наверное. Однако там все успокоилось и затихло, и как будто надолго.
      Тогда он осторожно перелез через борт и вошел с боковой двери, как с черного входа, не зная, где окажется.
      Изнутри шхуна все никак не могла успокоиться, скрипела деревом и дребезжала стеклом. От резонанса ее слегка ударяло о пирс, делая амплитуду колебаний постоянной и неустранимой, как в маятнике Фуко.
      В узком коридоре, с леерным ограждением вдоль шахты со стучавшей клапанами, дышавшей жаром машины, блестели с правой стороны протертые олифой двери кают, покинутых и приоткрытых, заложенных на штормовки. Деревянные двери с бронзовыми головками различались отчетливей зажженного плафона в потолке, полузаваленного дохлыми тараканами. Ярко в нем освещенные, они пересыпались при колебаниях, как жареные семечки в стеклянном сосуде. Одновременно с тем, как его глаза были поглощены сосудом, ноздри сковали аппетитные до одурения запахи камбуза.
      Внезапно сообразил, что стоит напротив трапа, и игрой случая уже предстает перед начальством.
      По трапу сносили на завтрак, он уже знал по описанию, парализованного капитана Вершинина.
      Старпом Батек держал кэпа на руках, сложив туловище так, что тот как бы восседал в кресле. Бессильно свисали распухшие ноги в начищенных до блеска башмаках.
      Вершинин кололся золотыми иголками и был обречен. Однако выбрит, в мундире, и такой вид, что хочешь — не хочешь, а поклонишься.
      Появление нового человека создало неудобство в узком коридоре, где и двоим еле разойтись. Он перекрыл дорогу не только капитану и старпому, но и зверобоям, что не успели проскочить к еде.
      Протянув бумажку УМРЗФ с сопровождающим письмом (никто ничего не взял), он произнес, запинаясь:
      — Кудря передал со мной… вам привет от себя лично…
      Эта фраза, с опорой на «привет», мыслилась, как ударная, и была подсказана самим начальником зверобойной флотилии.
      Вершинин натопорщил белые брови:
      — Я не доверяю людям, которые научились разговаривать, — ответил он брезгливо и с брюзжанием. — Иди и скажи тем, кто тебя прислал, что мне нужен немой. — И повелел белым пальцем следовать старпому дальше.
      Обомлев, став немым, он завопил: «Куда ж мне идти, если мне не на что ехать? Возвращаться на привокзальную скамейку? Там уже не в радость и бродячая собака, которой нечего дать!».
      По—всякому выглядит и значит отчаявшийся без меры человек.
      Бывает, выпятится высокомерно, перелицовываясь на миг; или спрячется за словами, переданными из добра и с отчетливостью, что найдут благодатное ухо, или же, в оцепенении неизбежности, постоит тихо и наравне, виду не подав, что через минуту загремит башкой в тартарары. Не всегда удается и хочется такого различить, а вот так: каким на глаза попался, и на что нарвался, — с тем и остался!
      Поэтому жест с оборудованного из старпома живого кресла изменений не предполагал: ты нам не нужен, иди, катись, исчезай!
      Вдруг лысый, со всеми признаками первородности зверя, Батек, кого Вершинин еще раз поторопил кулаком в спину: «Трогай, кучерявый!», — воскликнул, поменяв руки под капитаном:
      — Это к нам гость пришел!
      Вершинин, встрепенувшись, опять пронзительно уставился на вошедшего:
      — Гость? А откуда ты прибыл, с каким известием?
      Тогда он, получив еще один шанс, решился на крайний аргумент, не имевший отношения к делу. Впрочем, именно этот аргумент и являлся тайной причиной, что он здесь появился:
      — Я пишу! я напишу красивые книги…
      — Ты писатель?
      Новичок растерялся от прямого вопроса: он не мог на него ответить, как это сделал бы любой человек, когда у него спрашивают о профессии. Такая уверенность с его стороны являлась прерогативой людей, отмеченных прирожденной особостью и неоспоримостью дарования. Для него же все мучительно зависало в некоем трагическом разладе судьбы с текстом, который рвался из темницы обреченного предназначения.
      Самодвижущая легкость, с которой слагалось недавно, тоже как бы осталась без имени. Наученный предыдущим уроком, он не желал прятаться и на этот раз — уже за спину куражащейся гостьи.
      — У меня нет документа, нельзя так сказать… — проговорил он, торопливо вытаскивая из сумки несколько блокнотов и деревянную ручку, замотанную слоями марли. — Это ручка, я ее берегу, — объяснил он.
      — Так ты писака? — неизвестно чего добивался от него капитан.
      Новичок не мог согласиться и с такой оценкой, и замолчал. Он решил, что сказал вполне достаточно. Внезапно он успокоился, и уже не сомневался, что ему не откажут. Ведь основа заложена во Владивостоке, где он, идя слепо и без направления по улице Посьетской, споткнулся перед вывеской УМРЗФ.
      Тогда вместо него ответил старпом:
      — Писака лучше.
      — Проще?
      — Ложится на ухо.
      — Что ж, погостюй у нас, писака, раз пожаловал, — согласился и капитан, и, усмехнувшись, взял направление с письмом.
      Брови у него разгладились.
      Вот это прозвище, что дали ему Вершинин с Батьком, тотчас прижилось; его благодушно и с пониманием приняла вся команда.
      По причине, какой они не осознавали, он им понадобился, и тут же взял обязательство, о чем не догадывался, выкручиваться за них в преисподней, не обещающей ни отпущения грехов, ни простого благословения.
      Вот, так или иначе, а легло.
      Пять минут — и новоявленный зверобой стал своим, и с ним общались, как будто он ниоткуда не прибыл и никуда не уходил.
      Насытясь в столовой свежим хлебом и горяченным какао, писака вышел, отрыгивая, как все, — «нанайское спасибо» — как здесь говорят. Потом отыскал свою каюту, боясь, что покличут и отвлекут.
      Писака знал море не понаслышке, и начал с каюты, с чего и следовало начинать. Но вынужденно замешкался на пороге, не решаясь прикрыть за собой дверь: запах гнилого дерева, пороховой гари, окислившегося оружия, тяжкий дух сырой, пропитанной звериной кровью и закисавшей без воздуха робы, — вся эта едкая смесь шибанула в ноздри, вызвав судорогу дыхания.
      Вот в этой свободной каюте для ботовой команды, с койками, занавешенными шторками, а не открытыми нараспашку для удаления личности, его спальным местом станет верхняя койка с левого борта, где тот моряк спал, с его простынями, которые постирали, конечно, — и перейдет его рундук, судовой номер, спасательный жилет с несгораемой лампочкой и свистком.
      Открыв рундук, чтоб повесить сумку, он придержал дверцу, так как оттуда едва не вывалился карабин без затвора.
      Тот самый карабин, из которого моряк застрелился.
      Под иллюминатором и столиком, поперек каюты, был втиснут короткий диванчик.
      На нем спал, все они одинаковы, подобрав ноги, не пойдя и на завтрак, матрос без класса, уборщик. Маловолосый, с плешью, в штанах, уширенных вставленным клином из другой материи, обеспечивающей пролезаемость зада, похожего на мандолину.
      Никто не гасил окурков в пепельнице, а выбрасывали за борт. Попасть удавалось, по—видимому, не всякому: одеяло на уборщике зияло дырами от прожогов — и местами еще дымилось.
      Внутри же диванчика нечто пыхтело, ухало и стонало, вздыхало, ворочалось тяжело, и как бы передавало все сетования за уборщика самого, поскольку тот спал и был безмолвен.
      «Бражка выстаивается!»
      Услышал, позвали: «Писака!» — и выбежал на палубу, отпечатывая все по зоркости первого взгляда.
      По бортам на кильблоках стояли черные неотмытые от крови промысловые боты, задернутые пологами. На деревянных щитах из планок подсыхали, растянутые на петлях, звериные шкуры собственной выделки, похожие на художественные полотна. Почти через всю корму висели, провяливаясь, половые органы зверей. Он не мог определить по органам, какой зверь, но слышал, что их принимали аптеки, как составное сырье для пантокрина.
      Позвали его не так себе.
      Выдавали рабочую робу, и наступил такой момент, что он растерялся и, замирая, ждал, так как при такой раздаче требовался документ или запись в судовой роли.
      Волновался он, впрочем, зря.
      Робу выдавал Булатов — старший матрос, деликатный парень с разрывным шрамом от пули через всю щеку. Все выдал по роли, все он получил: байковый тельник, голландку, рыбацкий свитер, ватник и парусиновый, подбитый мехом, альпак. А в паре с альпаком — новые сапоги на ремнях, с нескользящей подошвой, чтобы прыгать удобно с льдины на льдину.
      Писака испариной покрылся, увидя, что «галочка» Булатова значится под другим прозвищем в судовой роли. Помедлив секунду, он расписался своим судовым прозвищем.
      Булатов, глянув с восхищением, как писака расписался, спросил:
      — Я слышал, ты знаешь карту?
      — Немного подготовлен.
      Наверное, эти сведения почерпнуты из приложенного письма, и уже распространились.
      — Значит, пойдешь на «четверке» старшиной. Экзамен сдашь на командирскую должность и пойдешь.
      Тот моряк не был командиром и, значит, он, покончив с наследованием, скоро получит возможность себя воплощать.
      В обалдении от сыпавшихся на него щедрот он спросил:
      — А кто будет принимать экзамен?
      — Сперва Батек, потом Вершинин.
      Видя, что новичка удостоил вниманием старший матрос, подошел Бочковой, один из старшин ботов, мощный, как дубок, в обвисших свободно штанах и в куцей рубашонке, расстегнуто висевшей на нем. В такой одежде ничто не мешало ему с особыми вывертами и выкрутасами доставать руками до любого на себе места, чтобы со смаком почесаться.
      — После обеда будем ударять дракона, — сообщил он с доверием, не предупреждая об огласке. — Что ты имеешь против него?
      Писака не видел боцмана вообще и ответил с чистой совестью:
      — Ничего не имею.
      То был неправильный ответ, и Бочковой его поправил:
      — Прислушайся ко мне, — простонал он, пытаясь немыслимым приседанием с засовыванием сверху руки вглубь спины, дотянуться для почесания зада, — кто не имеет против дракона? Запишу в долг карточный долг, сойдет?
      Новичок постеснялся и ответить, и Бочковой, чтоб записать его претензии, хотел взять ручку у Булатова, но тот ему ручки не дал.
      — Писака будет на холоде, и потом намечен. А дракон уже запрятался. Отложим к вечеру! Сядем за карты после работы, и всеми головами придем, где он сидит?
      — Делово, — согласился Бочковой.
      Началось то, ради чего они и явились, кроме похорон: выгрузить бочки со шкурами на сдачу.
      Пока эти бочки закатили в холодильник, много возни и мороки с ними было в трюме и на палубе.
      Ночь перехода бурным проливом далась нелегко рассохшейся после льдов шхуне. Трюм залило едва ли не наполовину, и бочки плавали в нем, ударяясь о бимсы и лючины.
      Деревянные лючины настолько отсырели, что пришлось их подрывать ломом, чтоб распахнуть трюм. Подорвали, пахнуло затхлой водой, а бочки, там плавая, — отмытые, желтенькие, как дыни! — сами полезли в руки, только подхватывай.
      Кладовщики из холодильника рты разинули! По простоте они подумали, что зверобои нарочно затопили трюм, чтоб не корячиться с доставанием груза.
      Бочки выловили, но обручи на них расшатались, слетели пломбы, трафареты размыло. Опять бондарить, набивать новые обручи, ставить дно, пломбировать жесткой проволокой.
      Подошел катер, подвел наливную шаланду, от нее провели к жировым танкам шланги для слива жира, а катер поставили под стрелу.
      Нагрянули ответственные за подготовку «Моржа» в новый рейс.
      Одновременно с выгрузкой шла погрузка: соль, бочкотара, продовольствие, цинки с патронами, питание к рациям.
      Новое оружие — десятизарядный карабин с оптическим прицелом.
      Пиротехника: парашютные ракеты в зеленых банках, фальшвейеры, звуковые гранаты, дымовые шашки.
      На Шантарах, где наступали туманы, на учете каждая сигнальная ракета.
      Добавочно выяснилось, какие «Морж» понес потери: срезало льдом якорь, почти ни один навигационный прибор не работал, на борту мертвец.
      Любое судно в таком положении немедленно поставили бы под арест и подвергли проверке и выяснениям. «Морж» же занимает пирс, и все вертится вокруг него. Объяснялось просто: зверобои привезли особо ценный груз, оплачиваемый в валюте.
      Незагорелые телом и непривычные к жаре, они, катая бочки к холодильнику, обливались потом, распространяя вокруг себя такое густое облако пахучей семенной эссенции, что малорослые девчонки, лифтерши и водительницы автокаров, потиху отворачивались, зажимая нос, не подозревая, что это и есть настоящий мужской пот.
      Никто бы из зверобоев в этой горячке не мог бы ответить: уходит он в рейс или вернулся из рейса? Все торопились со всем покончить, чтоб осталось время и для себя.
      Неожиданно писаку отозвали из холодильника.
      На «Морже» шло совещание, он не стал выяснять. Почему—то решил, что для него наступил не перерыв, а конец труда.
      Ожидая, когда позовут, он — в еще заиндевелой после холодильника телогрейке, наброшенной на ковбойку и джинсы, — уселся на пирсе, на швартовой тумбе, где просидел целое утро.
      Море гасло, а чайки в нем осветлялись, вспархивая, как загорались, — не такие, как с утра, а бумажные, похожие на аппликации из бумаги. Они казались такими по неестественной яркости оперения в сгущающемся воздухе.
      Сложив кверху крылья, как стрекозы, чайки садились на волнорез.
      Потом среди них появился и исчез залетевший из пролива такой же бумажный буревестник, черный, с белыми исподнизу крыльями. Писака удивился, что на бумаге буревестник черный и белый, а не коричневый спотыкающийся «глупыш», каким видится днем в морском воздухе.
      Следя за птицами, он остро почувствовал опять, как хочет превратится в бумажного хоть буревестника, или в чайку—моевку, закрученную цоколем в клюв и глаза, и избавиться от того, что в нем сидит.
      Блуждая, как неприкаянный, в безумном самоотречении, он познал портовое дно, неведомое ему, недавно отборному моряку заграницы: вкусил нужду и унижения, став «гонцом», «быстроногим», а так же до сих пор еще оплачивал сполна за мучительные, фиксированные пробеги сознания, обкладывающие данью дарованное спасение.
      Лысые старухи, выбирающиеся из километровой очереди за помятой буханкой хлеба!
      Четыреста двадцать восьмой номерок за конфетами!
      Номерок этот с ничего не значащими цифрами стал роковым для старого капитана «Сакко и Ванцетти» и буфетчицы, списавшихся перед этим, а после устроивших счастливые поминки, забравшись по ошибке в пустой, без огней, стоявший на дегазации танкер…
      «Сакко и Ванцетти» преследовал и уцелевших!
      Всякий раз, на какой бы не валялся скамейке, или не засыпал на пляже, он все равно оказывался в нем.
      Вот это донельзя загаженное место у стенки судостроительного завода с массами неотлипающих мух над пленкой воды, сквозь которую уже просвечивал пик из слизистой грязи, поднимавшейся со дна, — вся эта вонючая обиталовка насекомых внезапно преобразилась той ночью в планету, выглянувшую из поднебесья, — в отблесках пала, горящего на окружающих склонах, опоясавших скопившимся дымом, как кольцом Сатурна, приземляющуюся гостью.
      Явление апокалипсиса на затхлой помойке — и есть лик катастрофы!
      Одно и тоже, одно и тоже: как начинают внезапно захлопываться люки, двери и иллюминаторы, и начинают они же открываться с той стороны, куда стремительно накреняется жизнь в безоговорочном отрицании себя. Вот это, и — мистическое перещелкивание в полной тишине: мгновенность переовладения, что перенимают чьи—то пальцы… и в этом автоматизме неостановимой смерти — его уносит в гидростатическом потоке воздуха, сдавленного мраком, — во внезапно отхлопнувшийся над головой световой люк…
      Нет, он благодарен своей неверной жертвеннице! Не за спасение только, его как раз нет, а — еще больше — за неосознанное счастье, что до этого пережил!
      Катание в Спортивной гавани на доске с парусом, что привез из Новой Зеландии и впервые осваивал с Люсей и Олей на длинных волнах прибоя.
      Покрывало на песке с летающими тиграми, порозовевшие попки подружек, и посредине — его зад властелином — существенное вкрапление в вакханалию Дали!
      И медленное засыпание на галдящем пляже, чтоб проснуться ночью от плескания ряби…
      Не представлял, только с ними, что можно упиваться одним шампанским!
      Скоро начнутся дожди, и уже пройдут без напоминания о них. О том как, мечась от спутницы к спутнице, чтоб пересечь под ливнем сложный перекресток на Суйфунской, забежал под «Лучший зонтик фирмы Ахинава!», обретя сразу двух спутниц.
      Обе в зеленоватых платьях, сотканных из дымки этой вот косы, они просвечивали зернышками грудей, колебались, замедленные, как растения, присасывались, обжигая, как медузы, вовсе не одинаковые.
      Недоумевая, одна сморщила носик, когда он пообещал, как начинающий писатель, сочинить о них диковинный рассказик: «Ты хочешь с нами спать и нас оговаривать?» — на что вторая заперечила: «Я проще, меня не смущает, что будет такой придурок, как ты». Они к нему привалились, и они втроем пошли, и ушли, и остались там.
      Нет, еще бухта Тихая, где все еще тонет окно среди огней — канареечная квартирка Люсина. Помнил, как было там ветрено, когда вошел за санпаспортом. Не знал, что открыта форточка, и ветер, ворвавшийся с ним, со звоном разнес оконное стекло.
      Разбитое стекло и выброшенный в море ключ — вот и все.
      Писаку окликнули.
      Оказалось, отобрали несколько человек для похорон — и с ними он.
      У машины, сразу за путями, возле цинковых складов, перекуривало несколько зверобоев, он видел их впервые. Наверное, они отдельно и занимались похоронами.
      Необычно выглядел в этой троице молодой парень с вздувшимися, как футбольные мячи, щеками — от неимоверно сдавливавшей могучую шею железной пуговицы на нервущейся рубашке, — на этой пуговице он висел, как на петле.
      Второй потрясал бородой из трех клиньев, не то растрепанных поособку, не то сложившихся по себе, — пожилой, старик, можно сказать, с подвижными морщинами, стягиваемыми и распускаемыми в любое выражение. Настигнутый жарой, облачился в длинную посконную рубаху 19 века, а, вместо лаптей, обул сандалии, которые постоянно нащупывал ногой, теряя то ногу, то сандаль.
      Третьего не сразу и разглядел: тот сидел, не потея, в телогрейке и сапогах. Но все к нему прилегало нетяжело: не он выглядел не по сезону, а сезон выглядел не по нему.
      Маленький, щуплее и старика, он сидел у переднего колеса, в тени от кабины.
      Несложно догадаться, что это и есть оставшаяся команда бота, на котором ходил тот, кого сейчас повезут хоронить.
      Писака уже знал его прозвище.
      Все смотрели, как он подходит, и старик, не выдержав, сказал таким шепотом, что прозвучало громче, чем во весь голос:
      — Неважный он, чтоб с нами ходить!
      Внезапно писака остановился, так как дальше идти было некуда.
      Сейчас этот невзрачный пожилой зверобой определил в точности, кем он им казался, а, может, и являлся на самом деле Он выбрался со зловонной помойки, и, под мистическое перещекиванье чьих—то пальцев, перелез на деревянную шхуну, уходящую в просторы чистого льда.
      Так длиться не может!
      Порой летающие бумажные аппликации из вечерних красок, похожие на сгребаемый мусор переливавшегося амальгамой утра, способны пробить брешь и в защитной броне.
      Вот можно сказать, что он, остановившись, подошел к себе, что далеко не все, и еще будет всплывать и всплывать, и приведет к тому, что легче представить гибель, чем некое экзистенциональное, на грани умопомешательства, перерождение, которое он вменит себе в обязанность и — осуществит!
      По крайней мере, этого писаку, если он сложил какое—то о себе мнение, придется в конце концов забыть и выкинуть из головы.
      Вмешался шофер, высунувшись из кабины поторопить:
      — Поехали, у меня жена рожает!

      В грузовике наверху остались трое: зверобой, придушенный пуговицей, стоял у заднего борта, карауля у ног покойного, который лежал в закрытом гробу, обитом новеньким транспарантом, еще со складками от хранения: «Пламенный привет передовицам рыбного производства!».
      Писака и присоединившийся к нему зверобой с бородой клиньями расположились с противоположной стороны.
      Третий, щуплый зверобой, сидел рядом с шофером.
      Шофер гнал машину на большой скорости по извилистой, с перепадами высот дороге, поначалу следовавшей профилю пролива.
      Пока виднелся освещенный пирс вдали, можно было ориентироваться, а потом наступил период затмения проливом, и до того, как поднялся над ним в озарении снега хребет, неслось и неслось под зайчиками фар, перекатываясь щебенкой и въедливо пыля, пустынное побережье.
      Пролив же, незаселенный судами, ничем не выдавал себя, но в нем вскоре обозначилось одно место в темени, показавшееся писаке необъяснимым своей абсолютной непроницаемостью. Он ждал и дождался разгадки, когда на черноте начали проступать, читаясь с конца, аршинные буквы, медленно складываясь в слова: «ТИХИЙ ХОД» — это двигался по метру в час длинный, как крепостная стена, плавучий док, зайдя за обзор различительными огнями.
      В то время, как писака прочитывал пролив, зверобои пытались разгадать дорогу, на которую свернули, перешедшую в колею с поперечными шпалами — в виде железнодорожного полотна, но без всякого намека на рельсы.
      Пожилой зверобой с бородой клиньями свесился под колесо, разглядывая, что есть на обочине, и произнес, ничего не разглядев:
      — Сюда вот якоря прилетели, где—то приземлились, бляшкин дед…
      — «Якоря прилетели», бляха—муха! — прохрипел придушенный пуговицей, изумляясь. — Ты, Трумэн, видно, охренел от жары!
      — Видишь дорогу? По ней «чуркобеккеры» ходили, возили на рудники взрывчатку…
      — Якоря прилетели! — не унимался тот.
      Придушенный пуговицей ухватил два слова и уже не мог успокоиться, хотя б дождаться объяснения. Поскольку не всякий в состоянии вообразить, что якоря летают, как лебеди. Но он, по—видимому, заглотил наживку, которую бросил ему старик, и дергался на ней, в то время как тот мастерски развивал интригу дальше:
      — Якоря? Вон оттуда и прилетели, откуда не видно… Там «Соломея Нерис» стояла, знаменитый пятый пирс, с нее взрывчатку возили. Я в трюме работал, отпросился в общественный туалет, в десяти метрах от пятого, а она — фьють!
      — «Соломея»?
      — Уборная! Снесло — как не бывало общественного туалета! Ни пыли, ни крыши, ни кабин, ничего. Один я сижу, как для смеха, на очке, считай, оказался напротив столовой, где люди обедали, — и подтираю зад бумажкой… Если б тебе с Сучком рассказал тогда, когда вы об него языки чесали, так вы б еще подумали, кого бояться: меня или его? — Трумэн показал на гроб и, доверительно наклонясь к писаке, пожаловался своим шепотом: — Боялся при них признаться, мало ли чего?
      — «Соломея»!
      — «Соломея»? Вот сюда и прилетели от нее якоря… — Он опять оглянулся, где они подевались.
      Тема затихла.
      Тут они не то поднялись, не то опустились так, что вошли в освещение хребта, и произошло чудо, которое все ждали: у придушенного пуговицей зверобоя отлетела пуговица! Вот он и прояснился какой из себя: широкое лицо с грубыми и стремительными чертами, с устанавливающимся румянцем на щеках с ямочками — парень свой в доску, лихой, видно, но не от лихости ума.
      — С мясом отлетела, бляха—муха! — произнес он с огорчением, голос в нем тоже устанавливался.
      — Помнишь, на Большом Шантаре? — Старик зачинал новую сагу. — Я тебе тоже пуговицу пришил тогда, а дракон с кондеем сыпнули в бражку пургену?
      — Я это вписал дракону, жаль! Жаль уже не намылю ему морду! Эх, папиросы в альпаке оставил… — спохватился он, проверяя карманы штанов.
      — Я тебе дам в долг.
      — «В долг»! Ты целую пачку моих оставил на льдине…
      — Счас пойдем на Ямские, отскочим в гостиницу «Ропак», я тебе «куплю»!
      — Купишь ты, бляха—муха! Вот если б он пообещал, — парень тоже показал на гроб, — я б ему поверил.
      Даже в обычной словесной перепалке, как отметил писака, для них неким эталоном служил этот, проживший вразрез своему имени моряк. На него ссылались, как на опору, хотя до сих пор не было произнесено и имени его, и трудно было вообще судить о подоплеке раздора. Одолеваемый сомнениями насчет себя, постояв с ними в машине час—полтора, он уже приходил к мысли, что все его чудеса объясняются, может быть, переменой в их сознании насчет самоубийцы, и на этой волне и его несет, и выносит, куда?
      Старик вдруг сказал подхалимски:
      — Если тебе понадобиться нож наточить, крикни меня! Никто тебе лучше нож не заточит, скажи, Садовод?
      Тот отозвался с презрением:
      — Лизнул этого писаку, бляха—муха!
      Теперь он знал, как зовут каждого из его ботовой команды.
      Незаметно въехали в Холмино, висевшее подковой на обрыве крошечной бухточки без причалов, и с линией швартовых бочек на подступе к ней.
      Начали кого—то разыскивать, плутая среди низких деревянных построек, где можно было рукой, не вставая на цыпочки, дотянуться до кирпичной трубы и прикрыть дым, если он из трубы шел или валил. Ориентиром служили электрические лампочки, их тоже было не в изобилии, и в их свете, и в свете фар возникали и там и сям растущие дико у пристроенных к ним попозже колодцев одиночные корявые дубы со спиральными кронами, закрученными ветром, а не воображением живописца.
      Непохоже, что кто—либо из них, включая шофера, знал досконально место, куда они ехали. Сучок, этот щуплый зверобой, держал перед собой листок, который ему, наверное, передали на судне, и сверял с местностью.
      В конце концов определилась линия: проехали почту, водокачку, красиво смотрящийся покрашенный створ с привязанными к нему оседланными лошадьми, без страха стоящими на круче. Машина свернула в узкий неосвещенный переулочек, неожиданно оказавшийся почти отвесной тропой. Вовремя спохватившись, водитель начал сдавать, включив задний свет. Вдруг он закричал, резко тормозя и высовываясь из кабины: «Это машина, она не ебет, а давит!» — тропой спускались, как тени, отозвавшись смехом, серые фигуры в телогрейках и платках.
      Тут, на подъеме, и остановились.
      Сучок выбрался из кабины, удерживая в руке большой портфель, блестевший замками, неся его с осторожностью впереди себя — портфель и он шествовали порознь.
      Он вошел в угловое неосвещенное строение, пронзительно проскрипев дверью, — легла полоса света на дерево и исчезла. Там росла черная маньчжурская береза, неотличимая по чешуе от сосны. Широко раздвинувшиеся от ствола ветви, поднимавшиеся над жердями изгороди, зеленели, как в апреле.
      Сучок долго не выходил, Садовод с Трумэном присели на гроб, напряженно и без внимания переглядываясь. Даже торопившийся шофер притих, осунулся и задумался не по настроению.
      Снова проскрипела дверь, оповещая, и Сучок появился, прикрывая щеку ладонью, по—обыкновению. Он выглядел так не для себя, что писака, его не зная, сказал бы, что таким он еще не выглядел никогда.
      Он был без портфеля, и, судя по всему, не собирался ехать с ними дальше.
      — Ты чего такой? — удивился и Садовод.
      — Все приняла.
      — Бляха муха! Вот это повезло нам…
      — Стольким шхунам отказала! А теперь она наша владычица: значится, как хранительница и праматерь «Моржа». Вершинин передал лист, плотный, с золотыми буквами, с сургучными печатями.
      — «Все приняла»! А ты ей что рассказал?
      — Она сама все знает, гадает по своей азбуке и таблицам с числами. И карта у нее своя секретная есть, что у Вершинина! Вот, обновила березу, когда сына не стало, — Сучок повернулся к дереву, и все за ним, — сделала зеленой, хочешь верь, хочешь нет..
      Все посмотрели на обновленную березу.
      — Бляха—муха, похороны празднует!
      — Все ж облегчение матери, чем с клеймом ходить? — неуверенно возразил Трумэн. — Да и деньги немалые…
      — Вот и она считает, что он совершил смерть из—за родового клейма, а во всем остальном он заблудился… Она его путь теперь другим видит. А от денег отказалась! Сидит в темноте, на черной картошке, так и живет.
      Шофер робко вставил:
      — Ребятки, мне в больницу за женой надо…
      — Пойду я к ней, — проговорил Сучок, и, отойдя два шага, обернулся и махнул рукой назад: — Трумэн, Садовод, выметывайтесь из машины! Она сказала, что только вот он один поедет хоронить… — Сучок показал на писаку.
      — Сейчас слазить, в этом месте прямо?
      — Сами решайте, где слезать, это ваше дело…
      Поехали, и они теперь, оказавшись перед необходимостью ошиваться в поселке ночью, всполошено переговаривались.
      — У тебя здесь хоть баба есть?
      — Как раз познакомился в последний заход. Замужняя, бляха—муха! Муж такой, ходит бочком, выражается культурно: «Вы ничего против меня не имеете?» — Налью ему, он выпьет: «Я знаю, вы друг моей жены».
      — Больной, что ль, на голову?
      — Вообще пахнет неприятно, бляха—муха! А куда ты?
      — К бабе.
      — Ты?!
      — Есть одна, я ей во всем признался, бляшкин дед…
      — Признался, в чем это?
      — Под слово попался и признался: «Кальсоны на себе стираю, мол, боюсь хер показать, маленький он, бляшкин дед».
      — В таком признаться, бляха—муха! Ну, а она?
      — «Будет большой», — говорит.
      — Видно, знает, раз так говорит.
      — Однорукая она, бляшкин дед…
      — Ты ж тоже, бляха—муха, не американский президент!
      — Вот и пойду к ней …
      На этот раз Трумэн не строил ни фабулы, ни интриги, и последние слова были сказаны так, что он принял решение.
      Трумэн выпрыгнул, оставив сандалии, — в темень из машины на полном ходу, сложившись, как кузнечик, — со сноровкой, наверное, прыгать с льдины на льдину.
      Садовод сошел еще раньше.
      Не такое уж позднее время, а Новое Холмино вымерло, вообще исчезло: домишки провалились в откосы, заплыли тенями, и остался один красноватый разрыхленный песок, начинавший дымиться от ветра, и приближающийся, подступавший с горизонта, заполняющий все, как накатывающийся в апокалипсисе, хребет Прибрежный.
      Писака почувствовал, как окружающее, выглядевшее просто и мирно, едва остался один, начинает стращать неприсущностью, загоняя в видения, схожие с теми.
      Вся эта нечистая мистика, навлекаемая роящимися мухами и вторгающейся лавиной донных нечистот, трансформировалась сознанием в некую эстетику найденного качества, не претворяясь в различимые слова; была вообще неопределима за непреодолимостью речи.
      Предполагая, что исказятся всплывающие кристаллические картины ледовых миражей, и другие видения, полные закодированного природой смысла, он, оберегая, замотал слоями стерильного бинта свою деревянную ручку с ученическим пером, и запрятал ее среди «Блокнотов для карандаша» и остальных вещей в сумке.
      Достанет ли, понадобятся?
      С какой—то чуткостью обострившейся психики, рефлексирующей на гранях подсознания, он явственно ощущал, как в нем поселилось нечто слизистое, растягивающееся, как кочующая змеевидная водоросль, и она, присосавшись, неостановимо зашевелилась с единственной функцией разрастаться и все усыплять.
      Кто знает, если бы сегодня, а не три дня назад, он проходил медицинскую комиссию, то уже обнаружили б неразборчивую болезнь!
      Неудобно всерьез и воспринять, что недавно настраивал себя на смехотворное перетягивание каната с погибшим парнем. Противостояние между ним и командой привело к тому, что самоубийца стал недосягаем, явный среди них герой — и покатится славой дальше. При таком объяснении, смотря как посмотреть, даже сведение счетов с жизнью может выглядеть равносильным спасению.
      Все это, помимо всего прочего, что будет налипать, его не должно интересовать.
      Он с этой самой минуты устраняется от всякого выяснения, что стоит за заменой, а что лишь кажется. Для него обозначилась суть в том курьезном моменте, когда этот Трумэн, с торчащими клиньями расхохлившейся бороды, с оставляемыми при взлете сандалиями, имеющий общий вид посмеявшейся над ним серьезности, — без всяких затрат пережил свое спасение, отметив его подтиранием задницы в унесенной взрывной волной уборной.
      Вот это и есть наука, что он должен у них пройти и одолеть за считанные часы!
      Пусть день закончится, как начался с ними! Ничего лучшего он себе не может пожелать. Так и пребудет, что бы ему ни пришлось испытать с ними.
      Приехали.
      То было не кладбище, а заброшенное дикое место. Для видимости сохранились следы карликового леса, но только следы. Ветер прошел, а, может, ураган или смерч. Лес поломало, осталось пару пробковых подростышей с уродливыми наростами.
      Все каменело в тишине: ни ручейка, ни птичьей трели.
      Впрочем, птицы были, он вспугнул одну. Призрачная в свете хребта, неслышно вспорхнув, она уже качалась, едва различимая, на другой голой ветке. Вдруг упала, как стряхнула себя, стремительно прошуршала в сухом вереске, как мышь, и снова тишь.
      Шофер, освещая дорогу фонарем, стал продираться в колючках — он вроде знал место. Свернули, услышав стук железа о камень, а после еще раз, увидев свежую могилу, откуда вылетали комья глины. Гробокопатель подобрал последние куски в яме и, кряхтя, выбрался наверх.
      Пожилой, в пижамных брюках, старчески округлый, из кармана пиджака, не в виде украшения, торчала воблина, поблескивая жиром, как золотая рыбка.
      — Привезли? — спросил он.
      Шофер, не ответив, подогнал, ломая ветки, машину к месту. Втроем, напрягаясь, сняли гроб с откинутого борта и поставили на край ямы, намереваясь через минуту опустить на дно.
      — Этот самый? — поинтересовался старик, высморкавшись двумя пальцами. — Не перепутали?
      Он шутил, но, наверное, и такое бывало!
      Писака недоуменно посмотрел вниз: яма получилась недорытая, чересчур узкая, и гроб, безусловно, повиснет в ней, перекосившись, и не достигнет дна. Он спустился туда, присел на корточки и начал ощупывать место, выясняя причину.
      — Ничего, сам осядет — заметил старик. — Дождик пройдет, и осядет. Место низкое.
      — Ничего не осядет, — не согласился писака, поймав себя на том, что впервые за последнее время с кем—то не соглашается — Ты ставишь гроб на камень, дед, как он осядет?
      Тот развел руками:
      — Ваши ребята подбирали место и рыли! Вы моряки, к работе непривычные.
      — Я над ними командир, я такую яму не принимаю.
      — А если это монолит?
      — Не знаю, что это, но это не дело.
      — Ты что, корешок, — встрепенулся шофер, — яму перекапывать?
      — Я сам доделаю, ничего.
      — Тогда меня нет, я в родильном отделении.
      — Чтоб тебе двойню родить! — пожелал ему старик.
      Шофер широко улыбнулся:
      — Я согласный, прокормлю как—нибудь! — и он уехал.
      Освоясь в яме, писака обстукал камень ломиком, что оставил ему старик. Потом ударил на силу, еще и еще, пробуя расколоть на части. Все бестолку, только высекал искры.
      Пришлось взяться за лопату и обкапывать, чтоб выяснить края.
      Что здесь сидит, может, плита? А что делать, если камень не удастся обойти? Рыть новую могилу? Нормальные могилы делают взрывчаткой!
      Ослабляя себя для проверки неверием, он начал думать, что в этой недорытой могиле, куда он себя загнал, кроется месть, и в ней она осуществиться, и даже мать—пророчица будет бессильна.
      Иначе не бывает, если думаешь от всего убежать одним поворотом рулевого колеса!
      Но есть город, который им любим, и ни в чем не повинен. Ведь все равно туда возвращаться, а не только уходить… Неужели нет там, никого не осталось за него помолиться?
      Влетела, чайкой из аппликации, одна женщина.
      Деревянная крытая галерея, цветочный базарчик и будка чистильщика.
      Там она и сидит, наверное, как сидела, у подножия деревянной лестницы, с теневой массой листвы, что отбрасывал на перила ветер, с каплями крови, разлитой на ступенях в тот вечер: безногая нищая, которая ничего не просила, сидела и глядела, а — куда, он проследить не смог.
      Остановясь, вдруг увидел, какая она, и какое у нее тело еще осталось. Принес ей конфеты, сел и — ею овладел, так что и ей передалось. Он приходил и приходил, садился напротив, и они не только отдавались, засыпали в объятиях, но и бродили вдвоем, и пускались в путешествия, бог знает, где побывали друг с другом — и каждый по себе! Это было не то, конечно, но от нее веяло новшеством, чем он себя подпитывал после.
      Может быть, она единственная, на кого он мог бы опереться?
      «Не оставляй меня, я несчастный, не оставляй пока!»
      Шепча эти слова, как заклинание, он расширил яму почти вдвое, углубил, как мог, и докопался до сути. Внутри сидел валун, и, выложась весь, он валун расшевелил.
      Значит, не смертельно! Но даже такой, шевелившийся, он был неподъемен, пустая работа.
      Подняв голову, он увидел, что старик приоткрыл гроб и заглянул.
      — Паренек да…целехонький, как живой! Свежачок, день—два, льдом охраняли… Так он же самоубитый, без мозгов…а—а, да я его знаю! По пальцам узнал! Он недалече могилу копал, а я надоече подумал, не зная: вот кому бы я дочку сосватал!
      Произнеся тираду из одних восклицаний, старик удовлетворенно перенесся из мира усопшего в живой, по—видимому, не делая особых различий между ними. Свесив ноги в яму перекусить, он вскрыл бутылку пива обручальным кольцом, надумав сейчас съесть свою золотую рыбку.
      Однако писака, начинавший все видеть в черном свете, ошибся:
      — Я пиво с воблой не употребляю, — сообщил он категорически живую подробность о себе. — Я или пиво пью, или воблу ем, а совместно — не! Не употребляю.
      — Мне бы, дед, твои проблемы…
      — Ты, малый, — спросил он, — случаем не родня усопшему?
      — Что?
      — Вот, думаю, что родня.
      — Нет, не родня.
      — Значит, есть вина?
      — Нет и вины.
      — Чего ж трудисся—то?!
      — Давай сообразим, дед, как этот камень вытянуть?
      — Ты выкопал, ты и соображай, — старик скоренько подобрал ноги, боясь, как бы этот сумасшедший не стащил его в яму.
      Шофер вернулся радостный — родился сын! — и подготовленный: как будто ожидал, что этот молодой матрос, неприютный и нелюдимый, оставшийся за всех, с сияющими, догорающими последним интересом к миру глазами, может отчудить, что угодно.
      Вдвоем завели строп с гачками, и — после нескольких попыток — выдернули и подняли! Валун лежал, как голенький младенец, вынутый из утробы.
      Меняясь с шофером, вдвоем оформили могилу, прихлопали стенки и оттопали дно.
      Позвали старика, чтоб принял работу:
      — Давно не видел тут такой ладной ямки!
      Вот он и улегся, на чью койку ему еще предстоит лечь, глубоко и навсегда.
      С утра, с беспокойством раздумывая о моряке, которому приходил на замену, писака, конечно же, не мог предположить, что закроет его землей. Ну, а сейчас не взялся бы предсказывать, что с этой минуты уже с ним не расстанется, и он станет героем самого лучшего из того, что ему удастся написать.

      Писака не нашел шхуны у пирса.
      На месте «Моржа» стоял рефрижератор «Амур». Все там спали, на вахте у них была деваха с широченными плечищами. Она скучала, и с такой моментальностью подхватилась навстречу, что писака передумал расспрашивать и бежал.
      В ужасе помчался в уборную — успокоительницу, но в ней кто—то заседал.
      Писака знал, как приход изменяет людей, но боялся поверить, что его забыли на кладбище, а «Морж» ушел и не вернется за ним. Пусть даже не ушел, а перекочевал в другое место! Но как он ночью до него доберется? Он должен там быть сегодня, немедленно, поздно — уже завтра!
      Погрузившись в беспросвет отчаянья, он не воспринял за реальность, когда из уборной, застегивая последнюю пуговицу, вытиснулся боком Батек.
      Старпом посмотрел на писаку так, словно тот стоял за ним по очереди.
      — Посетил и насладился! — поделился он впечатлением. — Три раза покушал, терпел — и поделом!
      Батек только начал панегирик уборной, а писака, давно связанный с ней тесными узами, тут же в ней заперся, чтоб неспеша переварить явление старпома, казавшееся ему гипотетической уловкой сознания. Однако то отчаянье, что пережил, вызвало залповое опорожнение желудка. Сидеть стало не с чем, и он вышел.
      — Потому что деревянная, беленая известью, — объяснил Батек его скорострельность. — Весь отпуск я просидел вот в таких! Знаешь, как я в детстве жрал известку? Маманя курям вынесет, а я сожру!
      — Недаром ты всех сильнее на судне, — подыграл писака благодарно.
      Батек с утра стал ему, как старший брат.
      — Сила есть, ума не надо, — согласился тот.
      — Я знал, что ты здесь, — продолжал писака с полной уверенностью, что говорит правду.
      — Так я тебя и ждал, — ответил Батек. — Пойдем, поможешь якорь втащить.
      По доске с набитыми брусьями они спустились в заливчик со списанными, ждавшими резки и переплавки рыбацкими суденышками. Все с такими вот названиями: «Шквал», «Ураган», «Тайфун» — и так дальше.
      Перепрыгивая с одного суденышка на другое, они добрались до «Айсберга», чей якорь старпом выбрал для «Моржа», вместо утерянного, срезанного льдом. Батек уже освободил якорь от цепи, перепилив толстое звено, усиленное контрфорсом, одной ножовкой для металла. Правда, богатырский сей труд стоил и ему затрат: обмокрел под мышками, рубаха приклеилась к спине, и крупные капли пота висели, как плоды, в распахнутом вороте, на курчавившихся волосах.
      По силовому взбодрению старпом выглядел «свежаком» по сравнению с писакой. Тот все ж проветрился, отдохнул в кабине, глотнул за новорожденного и малость расслабился. Однако такой вот, с солевыми разводами под мышками, старпом категорически отказал писаке сесть за весла, а взялся за них сам.
      После того, как выбрались из скопища проржавленных бортов и мачт, Батек уже выглядел так, словно весь день пролежал, нагуливая аппетит для гребли. От веса якоря ледянку пригнуло, она потеряла чувствительность к отыгрыванию. Батек же ее стронул, как перышко, и погреб, мощно откидываясь, почти ложась при отмашке, втягивая—отпуская живот, наплывавший на брючный ремень, вдохновляясь зверски.
      В нем проглядывал прототип очеловеченного морского льва, обезволосившего, стершего себе башку в битвах и передрягах за крошечных, заквашенных на одной растягивающейся животности самок.
      Превратясь в человечину, он деградировал в сторону приукрашивания женского идеала, добывая меха для покрытия таких же обесшерстившихся, покинувших лежбище сивучих—прототипок.
      Писака почувствовал, что эти люди оплодотворяли в нем некое энергетическое вожделение, и, если сравнивать с чем—то отстраненным, но сравнивающимся объединенностью отреченного художества, то это похоже на любование заливом с покачивающейся посудиной на переднем плане, ? когда эта посудина, отражаясь ржавым днищем и ободранными от краски бортами в зеленоватой морской воде, делает любование эстетически состоявшимся, а не витающим само по себе.
      Оглянувшись на берег, писака поискал на нем ковшик, вроде того заливчика с суденышками, от которого отвалили… Может, «Морж», перестав быть маятником Фуко, припрятался и притих где—либо под берегом?
      Однако они продвигались в косой параллельности ему, устраняя излишки и удаляясь, и как бы выходя уже на траверз, чтоб окончательно свернуть. Тогда он огляделся и увидел «Морж», дрейфовавший вдоль морской кромки Петровской косы. Пиратски прячась, он плыл в дымке цвета фольги, внушая косе нервозность необитаемой суши, к которой, мол, собирается пристать со своими конквистадорами. То есть попросту вешал ей лапшу на уши, так как без якоря не мог пристать ни к какому дикому берегу, кроме льдины.
      Писака из сонма событий, что там уже могли произойти, припомнил готовившуюся расправу над драконом, где к ней был косвенно примешан, находясь в общем списке с исполнителями возмездия.
      Батек, обладавший телепатическими способностями, тотчас приподнял голову от весел:
      — Ты спрашивал насчет дракона?
      — Еще нет.
      — А ты — спроси!
      Гребя, Батек смотрел на писаку глубоким взглядом, поощряя, страдая за него, что тот, по невжитости в содеянное, не сможет воспринять даже толики из того, что он передаст.
      Писака невольно встрепенулся, спросил, задержав дыхание:
      — Нашли его?
      — Как он запрятался! Искали в канатном ящике, перебрали всю цепь! На мачте, в гнезде Харитона — бесследно! На рострах — в бочках с жидкой краской — может, погрузился? Все ж судно маленькое, где он?
      — Где?
      — Не поторапливай!
      Батек возвратил весла, осушив на минуту, позволив ледянке скользить по инерции. Достал из—за уха папиросу и припалил спичкой, а заодно, до скончания огня, припалил и свое обросшее ухо.
      — Возвращаемся, как просадили трудовой день! Усаживаемся за карты, Бочковой снимает банк: «Труба кому—то!» — и меня помаленьку осеняет и…
      — В трубе сидел?
      — Ну что возьмешь с этого дракона с куриными перьями? Я как представил: сейчас вылезет в саже, как кочегар на старом ледоколе! — дополнительно в уме сделал пометку: отстранить его, к чертовой матери, от рации! — привык вякать, это для него, как конфеты: «Прием, прием!» — Батек набрал через ноздри баллон воздуха и зарычал в отчаянии: — Не нашли в трубе!
      — Но где—то он сидел! — взмолился писака.
      — Лежал! Привязался к креслу под Вершининым! Лично Вершинин и я катали его весь день, когда все работали! Так что получил разрушение организма со скидкой, но заслуженно, что не разгадали.
      Батек почистил пальцем опаленное ухо, и с досады передал весла.
      Писака, оглянувшись, куда грести, растерялся, не обнаружив «Моржа». Признал его вскоре по движущемуся топовому огню на мачте по ту сторону Петровской косы.
      Теперь, с близи, он понял, что шхуна не дрейфует, а совершает целевые маневры, подстроясь к течению. Прикинув, в какой «Морж» окажется точке, когда выйдет на эту сторону косы, он погреб длинными рывками, охлаждая себя, чтоб находиться в зоне видимости рулевого.
      Батек, прочитав писаку по гребкам, заметил:
      — Не пристраивайся ни к кому!
      — Почему?
      — Я же не поставлю уборщика на руль!..
      — А кто же там правит?
      — Сам.
      Пристали на ходу не к борту, а к подошедшему одновременно с ними разъездному боту. Он пришел со стороны Холмино, с рулевым Булатовым. Привез какого—то аристократа в демоническом плаще, в мягкой шляпе, с тростью и в перчатках. Аристократ свободно стоял в боте, мотаемом в пенистом буруне, помогая взобраться девке, которую с собой привез.
      Писака вынужден был признать, что его подружкам пришлось бы перед этой посторониться. На нее даже не надо было смотреть! Все создавалось одним разлетом ее платья с колыхавшейся, намагнетизированной телом юбкой, то залипавшей при касаниях между колен, то западавшей в половины, — как водишь по ней рукой… можно кончить, пока она поднимется!
      Аристократ, зацепившись с бота тростью за планшир, вскочил с еще большей легкостью на палубу, чем Трумэн до этого выскакивал из машины.
      На «Морже» на появление красотки не прореагировали, а Батек сказал аристократу, нахмурясь:
      — Если не успеешь на печать к Вершинину, выкручивайся сам.
      Тот кивнул и радушно махнул рукой кому—то за спиной писаки. Писака оглянулся и сообразил, что приветствие адресовалось ему.
      Булатов остался ожидать в боте, и по времени получалось, что это у него последняя поездка.
      Писака знал от старпома, что отход назначен в полночь.
      «Вернулись ли ребята с „четверки“?» — подумал он.
      Перелезли на шхуну, ее нельзя было узнать.
      Желтая палуба, протертая морским песком и промытая, еще дымилась от каустической соды. У трапа и перед входами на мостик и в надстройку были постелены новые маты из мочалы. Во всем угадывалось добровольное распределение обязанностей: по обстановке, желанию и наклонностям. Один удалялся с девкой, другой уезжал или возвращался, а эти — делали свое дело, оставаясь на судне. При видимости хаоса срабатывала коллективная защита и дисциплина.
      По общему тону все выглядело так спокойно и по—домашнему, что возникло чувство не только сопричастности, но и обретения дома, в чем он еще не отдавал себе отчета. Это чувство впервые пробилось в нем, не имеющем никакого дома.
      Выделялся залитый светом трюм, который высушивали большими лампами.
      Там зверобои высвобождали нечто, почудившееся, как живое, из намокшей мешковины. С утра набросанная бочкотара была надежно увязана против качки, и покоилась основанием на шаре из тяжелых литых бочек с подтеками, показавшихся знакомыми.
      Среди знакомого, уже становящего привычным люда, неожиданно появился с зеленым чайником в руке, ощеривая перед старпомом в верноподданнической ухмылке широченный, с желтыми зубами рот, малюсенький человечек северной народности. Он был в длинном пиджаке с полосами, в толстом галстуке, побритый, с лиловыми щечками. Под шляпой у него свисали гнездом пасмы жесточайших, не поддающихся стрижке волос.
      Писака с изумлением признал в нем сопровождающего винных бочек из бесхозного вагона.
      Батек, приложась к чайнику затяжным поцелуем, спросил, возвращая:
      — Все в порядке, мэр?
      — Немножка чувствовал себя тяжело, — ответил тот, качнувшись, придерживая рукой яйца, чтоб не раскачивались с ним не в лад.
      — Это не тяжело, — объяснил ему старпом, — это ты себя нормально отпустил.
      Один из зверобоев, затачивавший неподалеку винт на боте, отозвался, всех рассмешив:
      — Жену горяченькую отпустил, вот у него и затяжелели!
      — Я своей жены не достоин, — человечек, насупясь, по—детски заводил сапогом по палубе. — Моя чайник принести, ничего не делать.
      Батек назидательно разъяснил засмеявшимся:
      — Я назначил его мэром Якшино на завтрашней стоянке. Что это значит? Шутить над ним можно, а зубоскалить, обижать нельзя. А его жену возвысил сам Вершинин, так что о ней любые пересуды запрещены.
      Старпом еще не закончил назидание, как из трюма все начали вылезать, освобождая место для одного.
      Последним показался Бочковой, он выбирался с ношей, взвалив себе на спину — не сразу удалось писаке и сообразить! — гигантского кальмара. Пойманный неизвестно когда, кальмар пережил переход в залитом водой трюме, и сейчас, вынутый из сырой мешковины, сохранял признаки жизни. Вися на зверобое, кальмар охватил его лапами, кажущимися мохнатыми из—за присосков, обратив вверх немигающий пристальный глаз, такой осмысленный, словно разглядывал людей, собравшихся на палубе.
      Бочковой, осторожно снимая с себя чудовище, подложил под него на весу кулак, чтоб глаз выпятился, и, надавив на него, со скрипом задвинул за глазницу, вовнутрь сбоку. Оттащив обвисшего кальмара, пустившего черную жидкость, к камбузу, он сказал повару, не обращая внимания, что тот, выйдя, целился в него из карабина без затвора:
      — Толпа кидает на отход.
      Повар опустил винтовку и ответил, отворачиваясь:
      — Я не могу его резать, у него кровь голубая.
      — Так воду вскипяти хоть! Придет Геттих, займется…
      Батек, поднимаясь по трапу, обернулся к писаке:
      — Иди поешь.
      Тот по подсказке направился в столовую, хотя после утреннего какао не испытывал никакого голода и желания есть.
      В столовой все цвело и пахло, как на плантации — из-за продуктов, что получили.
      Повар, с карабином за плечами, уже возился в своем отделении, ставя на плиту нечто тяжелое. Наверное, чан с водой, чтоб закипала. Недавно бродивший днями с миской пустых щей, плескавшихся в животе, писака один сидел за столом, полным изобилия. Поначалу собрался было подняться и уйти, а потом отвернулся и перестал замечать еду.
      Конечно, и — эх, какое это счастье! — принадлежать к когорте избранников, у кого и бот и карта, и оружие, и запас продуктов НЗ — для независимого плавания…
      Вот они!
      На стене столовой, под переходящими знаменами прошлых лет, висели фотографии награжденных зверобоев.
      Герой Социалистического Труда — один, Вершинин.
      Трое с орденами Ленина — Батек, Бочковой, Фридрих Геттих — в нем узнал «аристократа».
      На «четверке» Сучков и Садовничий, — с орденами Трудового Красного Знамени, и Трунин — с «доблестью».
      Погибший не был награжден ни орденом, ни медалью — должно быть, за неимением имени, по причине родового клейма. Для него уже было освобождено место в центре, пустовавшее до обновления, поскольку родовое клеймо снимается смертью.
      Писака подумал, что не сможет улечься в его койку до обновления имени героя.
      Тогда и произойдет полная замена.
      Все решит хранительница «Моржа».
      Кто знает, может быть, для него эта ночь последняя вообще.
      В случае с ним не было ни клейма, ни посрамления рода, а существовала реальность без всякого исхода.
      Поэтому, если не произойдет спасения, то в этом доме, куда он вошел, он спасет себя сам, как моряк, которого заменял сегодня.
      — Почему сидишь, ничего не кушаешь?
      Напротив усаживалось крохотное существо, с белыми зубками, с пушком на щеках, с омулетом, раскачивающимся на шейке без единой складочки. Молодая или нет, она с тех лет, как в ней определились формы, расположилась в них, не подозревая о текущих столетиях.
      Вот сидит, в белом передничке и косынке буфетчицы, высоко поднятой дикорастущими волосами.
      Писака ответил дружелюбно, как она и спросила:
      — Не хочется есть.
      — Надо есть, чтобы быть здоровым.
      — Разве я тебе кажусь больным?
      — Нет, ты большой красивый парень, — ответила она без заигрывания и, приподнявшись, овеяла себя подолом платья, как опахалом, показав то, что он и предполагал.
      — Как тебя зовут?
      — Тува.
      — Тува — это страна.
      — Да.
      Тува, овеясь, аккуратно расправила платье на коленях и застыла.
      «Что ее ждет? Ночь с Вершининым?»
      По громкой трансляции разнесся голос Батька:
      «Писака к капитану!»
      Тува придержала его за руку и произнесла, прослеживая, как в гадании, линии на его ладони:
      — Ты что так задумм…вваешься? Не задумм…ввайся так никогда!
      — Не буду.
      Войдя в рулевую рубку, он услышал голос Вершинина из своей каюты, который запальчиво произносил то удаляющимся, то приближающимся голосом:
      ? «Он нужен нам, как великий моряк, зверобой, а не защитник животных! Вот такому я и поставлю памятник! А за животных пусть природа беспокоится, и эта сраная наука, у которой на каждый волос котика поставлено клеймо диссертанта. Захочет Бог — меня приберет, а пока есть я, мы на Шантарах хозяева и властелины!»
      На этом запале он и выкатился на писаку в своем самодвижущемся кресле из спальни — с белыми бровями, гневно сведенными к переносице, и сверлящими белыми глазами, воззрившимися на него: чего пришел? или я тебя вызывал?
      При виде капитана писака ощутил знакомый трепет, но без всякого ущерба для личной безопасности.
      Вершинин, разогнавшийся в кресле для довершения тирады, уехал обратно в спальню с кроватью из красного дерева и занавесками из толстого бархата с драконами.
      Принялся там кататься, чтобы обрушиться на скорости уже на писаку.
      Тот разглядывал обитель капитана, куда уж, точно, уборщик не подпускался.
      Свет зеленой лампы, похожей на цветочную вазу, обливал карты на столе, просмотренные и развернутые для просмотра, испещренные пометками. На специальной тумбе с ватманом, наклеенном на алюминиевый лист, сведения, почерпнутые из них, продавливались в виде контуров, а уже из них составлялась, по—видимому, «секретная карта Вершинина», о которой упоминал Сучок.
      Люстра из рулевого колеса бросала из угла дополнительный свет на книги, тяжелые, как плиты, и на норденовский хронометр на приставном столике. Заводился он, как знал писака, в левую сторону по сигналам ритмичного времени, принимаемым со специальных станций по азбуке Морзе.
      Там было много чего!
      Вершинин выкатился незаметно и начал несколько рассеянно:
      ? Ты к нам пришел, и мы тебя берем. Но ты должен знать, на каких условиях. Ты уже не станешь зверобоем и лишаешься всяких привилегий по законам нашего сообщества: пая, званий, наград, страхового обеспечения. «Морж» не несет никакой ответственности, если ты зарядишь винтовку не с той стороны и оставишь в Костроме вдову—сироту с десятью детьми—сиротками. Это тебя от многого и оградит, между прочим, что ты сам себе голова. Но ты должен понимать: ты не делаешь никому никакой замены.
      «Что же ты тогда оставляешь мне, стол изобилия?» — подумал писака, не придавая грозным словам капитана особого значения.
      Он знал, что, если уж они его взяли, то не для того, чтобы сделать изгоем своего братства.
      Батек, стоявший в угодливой позе у несгораемого шкафа, телепатически прочитал мысли писаки.
      — Ты получишь зарплату командира бота, — уточнил он, прикуривая без звука и развеивая дым осторожно невесомой лапой. — То же самое, что пай, но из другого ящичка.
      — С этого рейса я не хочу слышать ни о каких «командирах»! — раздражительно повернулся в его сторону Вершинин. — Нам предстоят прогулки за зверем, а не его поиски. Чтобы быть командиром бота, надо научиться, в первую очередь, считать до 36 (румбовая картушка на ботах с пропуском нолей). А если компас испортился, то — заметить это по звездам, и нее более. Любой ребенок до 9 лет на это способен! — Вершинин впился белыми глазами в писаку. — Кудря решил, что мы будем тебе платить за это большие деньги?
      — Я видел Кудрю всего один раз, с восьми до полдевятого…
      — А он тебе уже наобещал всякого!
      Вершинин проехался туда—назад, успокаивая себя от самого же, и подкатился как можно ближе.
      — Вот сейчас я к тебе и приехал! Того зверя, что мы нашли, нам еще хватит. Ты писака, и это время используй! Как писака, ты подпадаешь под наш закон, и он в том, что если ты размотал свою ручку, то ты сидишь за своим штурманским столом, а не чистишь на камбузе картошку! Как писака, ты вошел в свой дом, ты сам его открыл и имеешь в нем все права, как любой из нас.
      До писаки постепенно начали доходить слова Вершинина: его взяли на «Морж» как человека свободной профессии, выделяя на воплощение его замыслов солидную стипендию из капитанского фонда. Правда, представления о доме у него и у Вершинина не совсем сходились, но если исходить из того, что писака — изгой всего человечества, то Вершинин для него — лучше отца родного.
      Пытаясь объяснить необъяснимое, писака подумал, что в самом человеке порой сокрыт некий необъяснимый фокус проявляемого к нему отношения. Это тайный знак, может быть, божеская печать, чем он себя выдает: к себе склоняет или же от себя отвращает. Надо, чтобы сложились счастливые признаки, по которым тебя признает толпа.
      Не обладай он такими признаками, и не проверь подтверждениями, не замышлял бы и не держал в голове никакие красивые книги.
      Вершинин, по нахмуренным бровям, собирался, видно, сказать, чтоб писака с этой минуты забыл сюда дорогу. Но внезапно все нарушила своим появлением какая—то бабища, которая побывала с визитом на «Морже» и пришла откланяться.
      Она выглядела, как белая фарфоровая кукла, если возможно вообразить себе куклу с ее фигуру, и с настолько выдававшейся грудью, что ничего за ней не видела. Наполнив собою всю комнату, она б смела Вершинина с кресла, если б не подоспел на выручку Батек.
      Видя, что писака стоит на месте, старпом, получившийся заодно сегодня и его нянькой, даже в эту минуту не преминул напомнить, что ему надо делать:
      — Отдохни, через полчаса на руль.
      Выходя, уже затворяя за собой дверь, писака замер от привидишегося: Вершинин, разбойничьи свиснув и размахнувшись из—за уха, с треском приложил к голой жопе фарфоровой куклы судовую печать.
      Палуба опустела, ушел последний раз бот.
      Писака побродил в неопределенных поисках, не связанных с отдыхом, пока не увидел боцмана, одинокой фигурой возившегося с цепями на баке.
      Теперь ему хватит работы до самого Якшино: втащить эти цепи, приклепывать к ним якорь, испытывать на грунте, прилаживать к клюзам «Моржа». И этот дракон ничем не отличался: похожий на жучка, с постной ухмылкой, в футуристских сапожках, на которых были оставлены пробы кисти всех покрасок.
      Весь день ощущая перед ним вину, писака подошел и тронул боцмана за рукав:
      — Я не курю, могу уступить тебе свою норму курева.
      То была фантастическая уступка, на какую можно приобрести друга или раба! Уже произнеся слова, писака чуть было не взял их обратно: еще не все кончено! Да и откуда он знает, что сумеет воздержаться от папирос?
      Однако боцман к удивлению отказался и произнес с ущемленной гордостью, топнув, как растерев окурок:
      — Я не побираюсь у командиров.
      Писака не установил на нем особых разрушений, если не считать двух синяков, поставленных, впрочем, так метко на оба глаза, что он как вооружился круглыми очками с синими стеклами. Все ж это было мстительное разрушение: один глаз у него косил неправильно и, припухнув, вываливался из оправы.
      Бесцеремонное устанавливание писакой его ауетичности сбавило боцманский гонор и подвинуло на душевные откровения:
      — Моя жена сошлась с ботсгалтером…
      — С бюстгальтером?
      — Нет.
      — С бухгалтером?
      — Да…работает за дверью «Посторонним вход воспрещен». Я вижу раз, прием! — идет с моей женой. Думаю: давай с него сниму носки! Подхожу, прием: «Снимай мои носки!» — так они от меня убежали… — стеклышко засверкало налитой слезой. — Я хочу сыну к педальной машине «Ракета» моторчик от мотопеда присобачить, — поделился он своей мечтой, и добавил, перескакивая с пятое на десятое: — Думаешь, легко под ним было лежать? Он мне отпердел два уха, сейчас аукаются, как в лесу…
      Писака вспомнил, что в каюте Вершинина не обошел вниманием и его самодвижущееся кресло, пытаясь представить, как под ним мог укрепиться боцман и прокататься весь день.
      «Как я смогу написать о том, чего не в состоянии представить?» — подумал он со страхом.
      Время сокращалось, как шагреневая кожа, и пока ни с какой стороны не предвидилось спасения.
      Писака огляделся с беспокойством.
      Тут он заметил, как со стороны неосвещенного борта открылась дверь, и из надстройки вышел Фридрих Геттих, а за ним и его подружка.
      Буквально с мгновения, как он увидел «аристократа», тотчас определил его как своего потенциального спасателя. Поддавшись сомнамбулическому состоянию, в котором ощупью продвигался к чему—то, он, к ним подойдя, догадался, что его выбор в немалой мере зависел и от подружки Фридриха, показавшейся в темноте необыкновенно похожей на его подружек, как складывающейся из двух половин в один плод.
      Возможно, что в этом была и невольная подводка под неосмысленно преследуемую им цель, но как есть.
      Фридрих обильно мочился в узкий шпигат, создавая брызги.
      Он был в незастегнутой черной бархатной рубахе, необыкновенно красивый, с черным от ледового загара лицом и светлыми глазами, прямо фосфоресцирующими в темноте.
      Опознав писаку, он не удивился и объяснил:
      — Належался, вылетает, как из ружья…
      Подружка его, обходя брызги со стороны писаки, навалилась на него кентавром из двух его подружек. Почувствовав, что его сейчас стошнит, писака с отвращением оттолкнул ее. Он расстегнулся и тоже начал лить, как будто и не побывал недавно в уборной. Фридрих чуть подвинулся, и они симметрично распределились вокруг шпигата, целиком отдавшись мочеиспусканию.
      В этом месте планшир шхуны был расширен и укреплен бортиком штормового ограждения, и девице, заждавшейся, пока любовник и его дружок себя освободят, пришла фантазия пройти по планширу, как по парапету. Она взобралась на него, сняв туфельки, и, находясь в неудобной позе и нуждаясь в опоре, чтоб выпрямиться, проговорила капризно:
      — Фридрих, дай руку! Оторвись от свого хера, наконец!
      Тут он, незаметно переложив член, сильно толкнул ее с той стороны, с какой она не ожидала. Девица упала в воду с идущей шхуны, даже не успев издать возгласа.
      Наклонившись с борта, писака увидел, как она выбиралась на отмель, хватаясь за мокрый песок, плывший под руками. Фридрих глянул тоже и равнодушно выкинул следом ее туфельки.
      — Не захотела идти на печать к Вершинину, — объяснил он, застегиваясь. — Будет или уважать наши традиции, или летать с борта.
      Писака, поддавшись единению, сделал было порывистый шаг навстречу, уже собрался на слова, но его остановило не то предубеждение насчет тевтонского имени, не то инстинкт подсказал, что его спасатель еще не явился.
      Он отступил, погасив порыв, и опомнился.
      Фридрих заметил некую странность в его поведении и, засмеявшись, положил руку на плечо:
      — Писака, я видел, как ты следил за моей девчонкой! Если и тебе такие нравятся, то в следующий раз устроим бордель на четверых?
      — Согласен.
      — Пойду кальмара готовить, — спохватился он, — никто, кроме меня, его не приготовит.
      Писака постоял, как бы снова забыв, куда идти и что делать.
      Он почувствовал, что в том сроке, что он себе назначил, есть инстинктивное понимание экстремальной ситуации.
      По всем признакам, спасение должно двигаться, придти, явиться.
      Возможно и так, что оно уже в нем есть, но еще недостаточно осмысленное, чтоб выявить водоросль и ее удалить.
      Скорее всего, все те слова и действия, а так же впечатления от них, что он воспринимает и впитывает из окружающего, теряют взрывную силу на приеме. В нем не срабатывает внутренний детонатор, чтоб родилась уничтожительная волна и достала до нее.
      На корме завизжала лебедка, поднимая на палубу пришедший бот.
      Тут же «Морж», повернутый на этот раз человечьей рукой, начал отрываться от Петровской косы.
      В рулевой защелкали тумблеры, затрещал телеграф, загудел локатор, шхуна начала стремительно разворачиваться, поплыли в головокружении темные холмы.
      Он помнил эти меловые обрывы, рябившие пестротой сорочьих яиц, и зеленоватую воду под ними, и оскомину, что оставляли во рту эти, не пачкавшие прозрачную воду, проржавленные суденышки, покачивающиеся на непомерных глубинах.
      Он ощутил непомерную тоску, что сила натуры начинает перевешивать в нем уже не сопротивляющийся, отрывающийся от пуповины текст.
      Конец?
      Писака шагнул в темень, готовый к высвобождению от счастья, грянувшего на него с такой мощью, что он не в силах перенести. Однако в темени его он нашел, и теперь держал его за руку. Он ничего не говорил, это было мгновение мужского единения, на которое способны эти люди.
      Внезапно он прижался к нему, и он опознал его по ране на щеке, похожей на открытую внутренность:
      — Писака, — проговорил он, — я брат твой…
      Писака упал на колени:
      — Я тону, там все остались, они меня тянут за собой…
      — А—а, эти, — сказал он, думая о своем, и так, словно ничего того, о чем сказал писака, не происходило и не существовало вовсе, а если и помещалось в какой реальности, то не имело никакого отношения к писаке, ничем его не задевало и не касалось никаким боком. — Что тебе до них? Прислушайся, что я тебе сказал: я брат твой…
      Произнеся это, он в него этим проник, нащупал в нем водоросль и ее зарезал.
      Писака, чувствуя, как она в нем повисла, оторванная, еще не соображающая, что на издыхании или уже издохла, бросился к шпигату — и жестоким приступом рвоты подвинул ее из утробы, и она поддалась, пошла — под судорожные всхлипы и спазмы, и она показалась и начала выходить из горла: вонючая, дохлая, отверстая и кровоточащая вырванностью, в радужной помойной пленке, и, выплеснувшись слизистым увесистым сгустком, скользнула в шпигат — и смылась буруном от идущей шхуны.
      Пару минут, и он уже стоял у рулевого колеса.
      «Морж» делал первые шаги в проливе, и впереди зажегся багровый Марс.