До боли в глазах всматривался Сынуля в приближающийся берег, и то, что открывалось впереди, так похоже напоминало родные неблизкие места его, что уже представлялось ему, будто не в море он, а плывет сейчас по реке, выгребая к деревне. Вот засветится на повороте фонарь и станет видна паромная переправа и пассажирский пароходик под берегом -- он останавливается у них до утра, потому что вся команда местная, из их деревни. Инвалид-паромщик переобувается возле лебедки, ловко завертывая одной рукой портянки. Щеголеватый речной механик поднимается по раскисшей дороге, помахивая фуражкой. Его обгоняют девки на велосипедах -- они едут, хватаясь руками за плетень, чтоб не свалиться в грязь. И этот механик, и девки, которые едут на вечеринку, и паромщик, и Сынуля -- все они хорошо знают друг друга. В свежем воздухе далеко разносятся их голоса.
      Сынуля слышит Танькин смех и думает о том, как они встретятся сегодня на танцах. А потом они с механиком будут выяснять отношения на улице. Драки не будет, одни разговоры, имеющие целью убедить противоположную сторону в том, что она не имеет права провожать Таньку домой. Если красноречивее окажется Сынуля, то всю ночь они просидят с Танькой, обнявшись, возле гумна, а если победит речной механик, то он займет место Сынули. В этом тоже нет особой печали -- хоть отоспится Сынуля по-настоящему... За клубом -переулок, такой узкий, что задний борт идущей машины почти занимает всю его ширину. В конце переулка егерская усадьба, пятистенная изба с палисадником, с грязным мотоциклом у ворот -- приехал из области инспектор. Сынуля снимет в сенях ружье и сырые сапоги и направится в большую половину. В прихожей моет полы мать, твердо, по-мужски нажимая босой ногой на голяк; половицы изгрызены бобрами -- жили в доме весной, в паводок... Большая половина залита электрическим светом, на столе дымится в мисках кутья, посверкивает водка в зеленых бутылках. Там сидят инспектор и отчим, старший егерь, одетый по случаю приезда начальства во все солдатское, при медалях. Егерь рассказывает инспектору про войну. На печи лежит дед -- сухонький, без бороды, глаза у него закрыты, руки сложены на груди... Егерь, прервав рассказ, лезет к нему, звеня медалями, и, задержав дыхание, прикладывает ухо к груди старика. Потом он возвращается к столу. "Водит старика смерть за нос, -- говорит он, -- то вопьется, то отпустит... Если помрет, так не раньше спаса..." -- "К спасу не помру, -- неожиданно возражает с печи дед. -- Во поле надо работать, одним бабам не управиться". -- "Осенью помрешь?" -- спрашивает егерь и подмигивает инспектору. "Осень тоже переживу, -строго говорит дед. -- Новые стропила надо ставить в коровниках. Грибов соленых понюхать хочется... А вот к покрову -- тогда, пожалуй, и отойду..."
      "Чего это он мне сегодня приснился с грибами? -- раздумывал Сынуля, и у него сжимается сердце. -- Живой ли он хоть?.."
      -- Ну, -- сказал помощник и стал на носу бота, удерживая в руках тяжелый якорь. -- Теперь не зевай...
      3
      Борис Иванович умело подвел бот к намеченному для высадки месту и развернул его по гребню волны, крепко обхватив руками румпальник. Прибой обрушился на корму -- бот, словно пуля, вошел в узкий, шириной в сажень, проход между осохшими камнями, дернулся на якоре, но волна тут же ушла из-под него, и бот бессильно упал на берег, зарываясь бортом в намытую гальку. Промысловики попрыгали из него и быстро отволокли бот выше по берегу, чтоб его не утащило в море. Здесь было устье реки, забитое галькой и валунами. Промысловики пересекли устье и морским берегом направились в обход острова. Выветренные каменные столбы в 300-400 футов высотой окружали их, из расщелин извергалась сдавливаемая прибоем вода, далеко впереди слышался шум птичьего базара. Моряки лязгали дубинами, сталкивались один с другим в темноте, переругивались вполголоса. Нога неожиданно нащупывала обрывистый край расщелины, впереди идущие наобум прыгали через нее, не зная, достигнут противоположного края или нет, задние устремлялись за ними, не выжидая, -все торопились побыстрей добраться до лежки тюленя.
      Сынуля как будто не вполне понимал, что он на земле, -- его неожиданно замутило после морской болтанки. К тому же он не умел ходить по камням и сейчас был больше обеспокоен тем, чтоб не отстать от остальных. Еще отвлекала боль в руке: прыгая с бота, он в спешке столкнулся с матросом и порезался о лезвие ножа, который у того вылез при толчке из ножен. Сынуля то и дело зализывал на ходу рану языком, но боль не утихала, и, не выдержав, он свернул к ручейку, шум которого раздавался в нескольких шагах. Он опустился на колено и сунул в воду порезанную руку, но ее отбросило в сторону и будто ошпарило кипятком -- такой холодный и быстрый был этот ручеек. Тогда Сынуля лег животом на валун: пришла фантазия хлебнуть из ручья, но у него так рвануло во рту, что он чуть не задохнулся... Он пригладил мокрой рукой волосы и поднялся довольный -- будто поиграл с кем в веселую игру...
      "Ручеек здесь есть, -- удовлетворенно подумал Сынуля. -- Видно, и березы есть, подсолнухи... Может, и грибоварня какая-нибудь..." Он вспомнил, как однажды их с Танькой застал на охоте дождь и они бежали от него в березовую рощу, а дождь был такой сильный, что мешал бежать, впереди ничего не было видно, они натыкались на деревья и вымокли до нитки, пока вскочили в пустую грибоварню.
      В грибоварне было темно и горячо от парного духа ливня.
      Им было видно в открытую дверь, как хлещет дождь, и слышно, как он стучит по днищам лодок, которые были прислонены к стене грибоварни; березы туманно белели на лугу, а между березами всходило солнце, оранжево окрашивая все вокруг, -- солнце было таким близким, что, кажется, до него можно было достать из рогатки... Танька, повернувшись к нему голой спиной, отжимала мокрое платье, а он разрядил ружье и, оглянувшись, опустился на березовый чурбак, который лежал у двери. Чурбак вдруг дернулся под ним, загремел колокольчиком и, взбрыкивая кучерявыми от росы ногами, припустил к деревне... Это был маленький теленок, черно-пестрый, будто родившийся от этого леса, и Сынуля растерянно смотрел на него и на деревья, не веря своим глазам: ему вдруг показалось, что это были не просто теленок и не просто березы, а будто только что он был свидетелем какой-то удивительной тайны, которую ему во веки веков не дано разгадать...
      -- Я думал, ты свалился куда-нибудь, -- сказал, подходя, помощник. -Ты чего?
      -- Я сейчас... -- заторопился Сынуля. -- Ручей тут... подсолнухами пахнет...
      -- Подсолнухами? -- удивленно переспросил помощник. -- Больной ты, что ль? -- засмеялся он.
      -- Здоровый я, -- обиделся Сынуля.
      -- А я как больной сейчас, -- признался помощник. -- Вот так всегда у нас: приходим к земле -- темно, уходим -- темно, будто во сне все это...
      -- А мне знаешь чего сегодня приснилось? -- спохватился Сынуля.
      -- После расскажешь... -- Штурман глянул вверх: -- Небо заволокло, рассвет будет небыстрый... Ну, пошли...
      ...Гора Мухтеля, опоясанная низкорослым лесом, была уже в каких-нибудь трехстах шагах. Здесь морской берег поворачивал, косо восходя на широкий галечниковый гребень, за которым и было лежбище. Промысловики, подтягивая дубины, по-пластунски поползли под уклон, на ходу освобождаясь от ватников. В воздухе били крыльями птицы, закладывал уши неумолчный гул птичьего базара. Он был на вершине горы, и сверху на ползущих сыпались помет и перья, которые забрасывало ветром. Достигнув гребня, они осторожно глянули вниз -широкая тень, падающая от горы, скрывала верхнюю часть лежки, а на открытой стороне зверя не было, лишь тускло блестела укатанная галька...
      -- Неужто ушел тюлень? -- испугался Борис Иванович.
      -- Куда ему идти? Море вон как штормит -- не его погода, -- возразил помощник.
      -- Где ж он тогда?
      -- А хрен его знает!
      -- Езус Маруся! Такое место -- хоть самому ложись...
      -- Вон они... -- ошалело проговорил Сынуля. -- Вон они -- ползут!
      В ту же минуту под самым носом у них раздался тягучий горловой крик тюленьего вожака. То место, которое было закрыто тенью, будто пошло волнами: там слышались хрипы, стоны, тяжелая возня поднимающегося зверя. Вскоре на светлую половину лежки вырвалась серая масса животных, которые неуклюже скатывались к воде...
      Сынуля, который мчался впереди всех, подхлестываемый веселым охотничьим азартом, вскоре настиг большого головастого тюленя, который тщетно пытался перетащить через валун свое тяжелое тело. Сынуля взмахнул дубиной, но промахнулся.
      Тем временем тюлень, обойдя валун, уже вскакивал в воду, но Сынуля успел схватить его за ласты. Тюлень рванулся изо всех сил, и Сынуля не удержался на ногах, и упал, и оба они -- Сынуля и тюлень -- оказались в воде. Тюлень бил передними ластами, поднимая фонтаны брызг, извивался, выворачивая матросу руки, -- он был очень красив, этот большой, неизвестный Сынуле зверь... Такого зверя Сынуля не мог упустить, и он боролся с ним до конца, и зверь стал выбиваться из сил, и Сынуля, задыхаясь от радости, выволок его на гальку... Тюлень перевернулся на спину, закрывая ластами усатую морду, но ударить его Сынуле так и не пришлось: зверь вдруг закатался по гальке, потягиваясь, судорога прошла по его телу... Сынуля наклонился над ним, увидел блестящий тюлений глаз, затягивающийся серой пленкой, и испуганно отшатнулся. "Чего это с ним? Чуть не утопил меня, а я его ни разу не ударил, ни разу..." -- растерянно подумал он, чувствуя, что случилось что-то ужасное, и будто перед кем-то оправдываясь. Радостное возбуждение, которое охватило его еще в боте и которое только что опять было вернулось к нему, теперь угасло, и Сынуле -- как в первые минуты, когда он ступил на землю, -- стало нехорошо, тошнота подступила к горлу...
      То, что Сынуля видел вокруг, неожиданно поразило его полной несхожестью с той картиной, которую он мысленно рисовал в своем воображении, когда они в темноте шли к острову, то есть несхожестью с тем краем, где он вырос, и который, казалось, сразу, как только открылись у него глаза, воспринял как нечто чрезвычайно удобное и вполне устраивавшее его на ближайшую тысячу лет... Но не эта несхожесть пугала его, а незащищенность этих мест, куда можно придти среди ночи и делать, что хочешь, и на много верст кругом не встретишь егеря, обходчика с фонарем...
      И, казалось, только сейчас, стоя на этом пустынном морском берегу, Сынуля окончательно поверил, что его теперешняя жизнь -- не выдумка, что далеко забрался от родного дома и не скоро вернется туда, потому что там уже нет Таньки, потому что мать вышла за другого; потому что он теперь промысловик, а лежит перед ним этот тюлень и это море -- и уже ничего нельзя поправить...
      -- Сынуля, ну как ты? -- спросил, подходя, старший помощник. Он держал в руках бочонок для воды.
      -- Я ведь ни разу его не ударил, -- проговорил Сынуля. -- Почему же так?
      -- Это у него от разрыва сердца случилось, -- объяснил помощник. -Морской заяц это...
      Сынуля побрел к боту, который штормовал неподалеку под прикрытием мыса. Он шел, заслоняясь рукой от ветра, который сильно дул со стороны моря, перекатывая гальку. В боте места вдоль бортов были заняты, а на банках, переполнив трюм, пластами лежала хоровина. Сынуля уселся на неостывших шкурах, поджимая к подбородку колени, -- его трясло всего. Никто из промысловиков не обратил на него внимания.
      -- Если еще раз на этих зайцев наскочим, план нашим будет, -- весело говорил плотник.
      -- Посмотрите, куда папаша отошел! -- закричал вдруг молодой матрос, показывая на море. -- Езус Маруся... Сдурел он никак: нам теперь к нему за сутки не догрести!
      -- Дрейфует шхуна, -- присмотревшись, заметил Борис Иванович. -- Никак подорвало якорь, а?
      -- Папаша еще наломает дров: или судно утопит, или мы потонем из-за него...
      -- Не каркай, -- осадили его. -- А то еще в руку выйдет: волна вон какая пошла...
      Сынуля тоже посмотрел вперед: там на секунду просквозило солнце, но его сразу же заволокло большой тучей, а море лежало открытое до самого неба -белое, вздымающееся широкими, параллельными рядами... Сынуля снова вспомнил про свои тесные сапоги, но не стал переобуваться.
      -- Сергеич, глянь, какое дело: якорь у папаши подорвало... Как дойдем теперь, а?
      Помощник передал бочонок с водой. Залезая в бот, он мельком глянул на шхуну, но сказал совсем о другом:
      -- Почему паренька наверх посадили?
      -- Это ты про Сынулю, что ль?
      -- Ясно, не про тебя... Видишь, нездоровится ему...
      -- Слышь, Сергеич, -- обратился к нему молодой матрос. -- Я так думаю: вся зараза на флоте от стариков и крестьян... Гнать их надо в три шеи!
      -- Не со страху это у него, дурак! Переживает...
      -- Переживает?!
      -- Сынуля, -- сказал помощник. -- Подсолнухов там нет, соврал ты насчет подсолнухов... Зато брусники много. Держи... -- Он вытряхнул из кармана пригоршню крупных багрово-красных ягод. -- У вас такой на западе нет...
      -- Вот бурундучок -- мизерный зверушка такой, -- вдруг торопливо заговорил Сынуля, умоляюще хватая помощника за руки, чтоб тот выслушал его, -- заберешь у него орехи, а он плачет так жалобно и лапками себя бьет по лицу, и бьет, и бьет...
      Промысловики, раскрыв рты, изумленно уставились на Сынулю. С минуту никто не сказал ни слова.
      -- В самом деле, переживает он, братцы, -- нарушил молчание Борис Иванович. -- Сергеича всегда слушай: он правду говорит...
      -- Сынуля переживает, слышь? -- раздалось со всех сторон.
      -- Хотел ягод нарвать, а ему не разрешил Сергеич...
      -- Вишь, палец порезал... Может, из-за этого?
      -- Обиделся он, что места не дали возле борта...
      -- Не-е, это он из-за бабы переживает...
      -- За бабу не переживай, -- веско сказал Борис Иванович. -- Эти, что с запада, не в пример нашим -- по своей знаю... И до сих пор чудно мне от этого...
      -- Не переживай, браток! -- растроганно проговорил молодой матрос и поднялся, уступая Сынуле место. Рослый, с загорелым грубым лицом, в голландке и широких штанах, свешивающихся через голенища сапог, он обнял Сынулю за плечи, потом вытащил из чехла зверобойный нож и протянул ему. -Бери на дружбу! -- торжественно сказал матрос. -- Товарищ ты мне теперь: и на земле, и на воде жизни за тебя не пожалею...
      Сынуля принял подарок, доверчивой улыбкой отзываясь на добрые слова. Эти слова словно перевернули ему душу. И казалось, все, что скопилось в этой душе за всю его жизнь, разом отодвинулось по сторонам, а посреди разгорались теперь эти прекрасные слова дружбы... Сынуля смотрел перед собой радостно заблестевшими глазами, а потом почувствовал какой-то свет за спиной и, не выдержав, оглянулся назад: над островом Мухтеля торжественно падал первый снег...
      ТИХАЯ БУХТА
      Бот опрокинуло волной неподалеку от берега. Человек пятнадцать моряков и девушка-фельдшер, которые сидели в нем, бросились к берегу вплавь.
      Первым выбрался из воды механик, потом рулевой, а затем и все остальные. Последним был старший помощник -- он вывихнул руку, к тому же почти не умел плавать и едва не утонул. На берегу механик затеял перебранку с рулевым: механик обвинял рулевого в том, что бот перевернулся. Рулевой нехотя огрызался -- он сидел на корточках у самой воды и потрошил папиросы, вытряхивая на газету подмокший табак. Остальные моряки занимались кто чем.
      Помощник сидел на валуне и стаскивал тесные сапоги -- эта работа стоила ему последних сил. Помощнику было скверно: ныла рука, но еще больше разболелись от холодной воды ноги. Боль была такая, что он не знал, куда себя деть, прямо слезы выступили на глазах. Сапоги он стащил кое-как и теперь оглядывался по сторонам, стесняясь развернуть портянки... В прошлом году, после отпуска, он добирался к месту промысла на пассажирском теплоходе, и судно по дороге загорелось. У него на ногах сгорели резиновые сапоги, но он долгое время не чувствовал боли. Даже когда в числе других пострадавших летел на материк. В вертолете его смущало присутствие молоденькой медицинской сестры, которая без конца поливала ему ноги водой, -- куски запекшейся с кожей резины дымились... Боль пришла на операционном столе. Врач сказал: анестезию делать не будем, вам надо все время чувствовать боль, чтоб бороться, -- иначе не выдержит сердце... Операция была страшная. Он лежал под прожектором, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, что, если выпустит ее, будет кричать... Его даже упрашивали, чтоб кричал, но он постеснялся: в палате были женщины, а он моряк все-таки...
      Бот плавал кверху килем саженях в двухстах от берега, но расстояние это незаметно уменьшалось -- шло приливное течение. Прибой время от времени выбрасывал что-либо из перевернутого бота: топор, ведро, банку с пиротехникой... Выбросило и термос с кипятком -- прямо к ногам рулевого. Тот взял термос не глядя, будто до этого нарочно положил его возле себя, и протянул механику:
      -- На, выпей, чтоб зло отлегло...
      Механик, который совсем было успокоился к этому времени, снова взбунтовался: оттолкнул термос, пролив кипяток себе на руки, заорал на рулевого:
      -- Иди поймай бот!
      -- Пусть его белый медведь ловит, -- отмахнулся рулевой.
      Механик, матерясь, бросился к старшему помощнику:
      -- Пиши докладную в управление! -- закричал он. -- Уснул рулевой, и бот перевернулся из-за него...
      -- Какая еще докладная! -- досадливо отмахнулся помощник. -- Слышь, не кричи так... -- попросил он, морщась, придерживая ушибленную руку.
      -- Не кричи... А если б он людей утопил, тогда как? -- не отставал механик.
      Помощник поднял голову и внимательно посмотрел на него.
      Механик был великан -- старик двухметрового роста, с широкой бородой, с румянцем во всю щеку. Одет он был точно по инструкции: непромокаемая куртка, нагрудник, специально разбитые на колодках новые сапоги, которые в случае чего можно было легко сбросить в воде... Он был словно заранее готов ко всему... "Ты б уж точно не утонул", -- подумал старший помощник. Он отвернулся от механика и поискал взглядом по сторонам.
      -- Куда это фельдшерица девалась? -- спросил он.
      Девушка находилась неподалеку. Она выжимала мокрое платье, захватывая подол горстями, -- вода брызгала, ей на голые ноги. Сапоги стояли рядом, отжатые портянки были по-солдатски обвернуты вокруг голенищ...
      Помощник, так и не выкрутив портянок, снова натянул сапоги и подошел к ней.
      -- Не испугалась? -- спросил он.
      -- Сама ведь напросилась... Голова кружится -- от тишины, видать... Тихо как тут!
      -- Положено, чтоб здесь тихо было, -- ответил он. -- А вон оно как получилось... Эта бухта называется Тихая, в лоции записано...
      -- Видишь как... -- словно удивилась она и снизу вверх посмотрела на помощника. -- Что это у тебя, вывих? Дай руку, я тебе вправлю сейчас...
      -- Вот спасибо... Я тебе мужа хорошего сосватаю... -- пообещал помощник. -- Беременная ты, Лилька, что ль? -- спросил он вдруг.
      -- Уже восьмой месяц... -- Она неловко оправила платье.
      Фельдшерица была молоденькая девушка, лет девятнадцати. Лицо ее -круглое, с выпуклыми, словно готовыми пролиться капельками синих чернил, глазами, сизые от холода ступни, величиной с детскую ладошку, обрисованная мокрым платьем грудь, нелепо торчавшая из распахнутого грубого ватника, -все это трогательно и беззащитно открывалось взгляду... Помощник загляделся на нее.
      Эта девушка работала у них на судне с весны, а до того служила в армии -- медсестрой в санчасти, и, как теперь припоминал помощник, говорили, что случилась у нее там несчастная любовь, и вроде эта любовь так подействовала на нее, что она даже пробовала покончить с собой... Девушка была робкая, пугливая, но работу свою делала исправно. Впрочем, работы у нее почти никакой не было, поскольку болезни среди моряков -- явление редкое, и большую часть времени она проводила запершись в каюте, стараясь никому не показываться на глаза. За все эти месяцы помощник видел ее несколько раз мельком, а теперь у него было такое чувство, будто он ее вообще видит впервые...
      Они даже не слышали, когда матросы выловили бот и с криками потащили его по малой воде. Когда помощник и фельдшерица подошли, бот уже стоял на плаву, но что-то у них не ладилось с двигателем. "Видно, штуцер сломали", -решил помощник.
      Штуцер сломался, к тому же обломок его попал в фильтр. Теперь надо было снять фильтр, чтоб вытащить обломок. Ключи утонули, отыскалось долото. Гайки замерзли, ни одна не откручивалась. Механик орал на всех. Он вырвал у рулевого долото, чтоб сделать все самому, но с первого же удара расшиб себе молотком палец, заматерился и отошел. В конце концов сладили с обломком, нашелся и запасной штуцер, но в спешке его уронили в трюм. В трюме было полно солярки, матросы шарили руками по доскам, мешали друг другу.
      Достали штуцер, но тут куда-то запропастились прокладки от форсунки. В сердцах попробовали запустить двигатель без этих прокладок -- солярку разбрызгивало фонтаном... Надо было довести работу до конца, но все вдруг отступились от нее. Какое-то оцепенение охватило команду: все сидели по местам и ничего не делали.
      Только радист не терял присутствия духа. Его, казалось, вообще мало интересовало происходящее. Это был человек, настолько преданный своей профессии, что, кроме нее, уже ничто не могло его заинтересовать. На судне очень удивились, когда радист вдруг пожелал отправиться со всеми по ягоды. А ему были нужны не ягоды, а возможность подумать в тишине над проблемой, занимавшей его уже несколько недель: как отремонтировать испорченный локатор? Они сейчас не терял время даром: расстелив схему локатора на коленях, что-то отмечал карандашом и беспрерывно дул на озябшие пыльцы. Это был парнишка в форме курсанта мореходного училища -- щуплый, с белыми редкими усиками, с косичками давно не стриженных волос на затылке...
      -- С локатором нелады, -- сказал он. -- Всю ночь грел его -- ни кругов, ни развертки... Хорошо еще, что в эту бухту вскочили...
      -- Разве не учили тебя?
      -- Мы этот локатор проходили в общих чертах... Такие локаторы сейчас мало где есть, списаны давно...
      -- Нет, ты скажи, старпом: чего они в управлении думают? -заволновался артельщик, пожилой, сухонький, в ватнике с воротником из невыделанной тюленьей шкуры. -- Разве можно на этом судне в такую погоду ходить?
      -- Вот придем в город, там и скажи, -- посоветовал ему помощник. -Может, тебе лайнер на промысел дадут...
      -- Лайнер! Только крикни в городе -- со всех лайнеров на это корыто сбегутся...
      -- Верно, оплата не та на лайнерах...
      -- Напугался я вчера, когда капитан переодеваться стал. Вижу: нижнее надевает, новое... Ну, думаю, крышка! А тут как раз руль заклинило...
      -- Капитану положено при аварии быть в лучшем виде... А вот механик так перепугался, что до сих пор "хомут" не снимает!
      -- Где это он? -- оглянулся помощник.
      -- Ушел, даже не заметил никто.
      -- Наверное, в тайгу пошел, за листвяком...
      -- Зачем ему?
      -- Колья рубит для изгороди... Говорил, что надо огорожу новую ставить вокруг дачи...
      -- Во дает! Тут бот перевернулся, а ему огорожа! -- удивился рулевой.
      Помощник сунул руку в карман суконных штанов и нащупал ключи от городской квартиры. Ключи остыли на холоде, прямо жгли бедро. Помощник переложил их в карман ватника.
      -- Так и будем сидеть, что ль... Старпом! -- обратились к нему.
      -- А тебе что, на судно захотелось? -- спросил он, и все посмотрели вперед.
      Шхуна стояла посреди бухты, сильно "накренившись, и был виден ее побитый во льдах корпус со следами облупившейся краски, рубка с выдавленным стеклом, длинная мачта, рывками отмечавшая удары волн, и помощник вдруг до физической боли ощутил, как свистит там в оттяжках ветер, как перекатываются бочки в трюме, как скрипит рассохшееся дерево...
      "Подождем солнца, -- решил он, -- а там видно будет".
      Восход, наверное, запоздал и теперь спешно наверстывал упущенное: только что небо и вода были тусклые, без света, как вдруг что-то зажглось на востоке, ниже линии горизонта, а потом оттуда вырвался сноп солнечных искр -- словно кто-то выстрелил из глубины моря трассирующими пулями. Свет стремительно расходился в длину и вверх, и, проследив за этим несущимся по небу светом, моряки увидели берег, который, кажется, только сейчас предстал перед глазами. Это был эффект кратковременной зимы, когда она внезапно грянет на исходе осенних дней, но не исказит их красоты, а лишь добавит живости: лес стал еще просторней и просматривались насквозь ряды неосыпавшихся лиственниц, словно подернутые желтым инеем, а обугленные огнем мертвые деревья, которые стояли у самого края, были все в снегу и неожиданно воскресли для взгляда в образе неизвестных этому месту берез, и было видно пять озер: первое озеро стояло в распадке среди леса, с накренившейся к морю водой, исцарапанной рябью, и четыре озера -- на большой высоте, томящиеся в безветрии, а может, это сверкал первый ледок, такой прозрачный, что даже не изменил цвета воды...
      -- Эй, мы ж вроде за ягодами сюда приехали... -- напомнил кто-то из моряков.
      -- Какие тебе ягоды: снег вон какой выпал...
      -- Чего ж ты тогда садился в бот? Ведь снег этот можно было и с судна увидать...
      -- С судна поверху смотришь, а кто думал, что он в низах лежит...
      -- И уток никаких нет, только зря "брызгалку" захватил...
      -- Не утонуло ружье?
      -- Сдурел? Мне его по спецзаказу делали, не тонет оно...
      -- А мы сейчас проверим...
      -- Положь ружье... В морду захотел?
      -- Ладно, ребята, -- сказал старший помощник. -- Пойдем проветримся, земля все-таки...
      Все словно ожидали этой команды -- попрыгали прямо в воду, с криками побрели к берегу.
      Морской берег был ровный, как стол, -- метров полтораста бурого, твердо укатанного песка с отпечатками волн. В одном месте он был изуродован ручьем, лед в ручье поломало приливом. Снег начинался выше ручья, куда не доходил прибой. Он выпал, видно, так неожиданно, что застал врасплох кузнечиков, которые облепили зеленые ветки орешника и торчащие из-под снега прутья пырея, и даже при появлении людей кузнечики не решались прыгать. Помощник шел позади остальных -- он оставался швартовать бот -- и никак не мог прибавить шагу. Боль, которая приутихла малость, когда он сидел в боте, теперь разрывала его. Ноги ломило до тошноты, до мути в глазах. Все вокруг потеряло для него четкость, воспринималось, как сквозь бегущую воду. Помощник даже не заметил, как ступил в речку, которая промывала в сугробах дымящую колею, ощутил это лишь по одеревеневшей ноге -- левый сапог пропускал воду, -- с трудом поднялся на гребень и ухватился за ствол дерева. Он видел озеро внизу перед собой, и воронки следов на рыхлом снегу, и фигуры моряков, спускавшихся в распадок. Где-то рядом слышались удары топора -- это орудовал в лесу механик, а справа, в просветах деревьев, помощник видел на морском берегу лежку тюленей: на песке лежало штук пятнадцать стариков, а молодежь резвилась на воде, поднимая брызги, -- будто там люди купались...
      Помощник опустился по стволу на корточки, обнял ноги выше колен.
      "Утихните, родные! -- ласково уговаривал он их. -- Скоро в город придем, ванну сделаем -- как кипяток... Вот вам хорошо будет! Вот вам будет! -- приговаривал он, и лицо у него светилось нежностью, будто он не к себе обращался, а разговаривал с каким-то другим, бесконечно дорогим ему человеком. -- Положим, я дурак, что пошел в этом году на промысел, -говорил он. -- Можно сказать, поставил вас в дурацкое положение... Но разве я виноват, если не могу дождаться весны, словно какой-нибудь шальной скворец? Вы только не предавайте меня сейчас, а там мы вместе переживем зиму, там нас никто не увидит -- отдохнете, все будет хорошо. Я знаю, что вы у меня молодцы..."
      До него донеслись крики моряков у озера, а потом он услышал выстрел. Помощник заспешил туда.
      Моряки столпились на берегу озера; заслоняя глаза от резкого блеска, смотрели на воду. На ряби покачивалась подбитая птица. Это была ипатка -птица из породы морских уток, напоминающая топорка, только клюв у нее светлее и нет на голове косичек.
      -- Серую шейку убили! -- говорила фельдшерица, взволнованно прижав руки к груди. -- Вот с этой ямки взлетела, а он в нее выстрелил в воздухе...
      Девушка ступила в воду и стала по-домашнему звать ипатку. Птица забила крыльями, не в силах перевернуться. Ее относило ветром все дальше от берега. Девушка растерянно обернулась.
      -- Серую шейку убили... -- повторила она как во сне.
      "Сама ты серая шейка..." -- подумал помощник.
      -- Хотя бы для пользы убил, а то ведь не достанешь ее сейчас... -заметил кто-то из моряков.
      -- Даже не убил, ранил, а она теперь мучается...
      Рулевой, который подстрелил ипатку, стоял в стороне с вызывающим видом, но чувствовалось, что он сконфужен и не понимает, почему из-за этой ипатки все вдруг набросились на. него.
      -- Я этих уток с тысячу пострелял, -- сказал он. -- Кормил вас все лето...
      -- Тогда не считается, -- ответил ему артельщик. -- Ты, можно сказать, последнюю утку убил сейчас... Не улетела, осталась здесь, а ты в нее выстрелил...
      -- Посмотрите, чего я нашла тут... -- сказала девушка. Она сидела в вырытой в снегу ямке, откуда до этого вспугнули ипатку, и обметала рукавом куст шиповника с красными ягодами. -- Помешал ты, -- сказала она рулевому, -- а ведь немного осталось ей до этих ягод... -- И, прижав куст шиповника к груди, подергала его, но куст не поддался ей. -- Тут всякое можно найти, -говорила она, ползая возле сугроба, отпихивая снег руками, грудью, коленями, -- луг ведь здесь, значит, ягоды должны быть, цветы -- я слышала, такие есть, что и под снегом цветут...
      Матросы смотрели на нее. Помощнику сдавило горло, он закашлялся и прикрыл рот ладонью. Внезапно ему почудились крики -- душераздирающие крики женщин, которые прыгали с горящего теплохода на спасательное судно, а одна женщина оступилась и упала между бортов, и он видел, как она билась внизу... "Чем я мог ей помочь тогда?" -- подумал он.
      -- Ребята, чего стоим? Навались на ягоды!
      -- Тут их должно быть много -- никто не собирает...
      Моряки расползлись на четвереньках по берегу, снег облепил их бороды и мокрую одежду и освещал их потные, разгоряченные лица.