-- Сегодня у нас круглосуточное.
      -- Как стал милиционером, так забыл ты морскую дружбу, -- упрекнул его Полудворянин. -- Выпей: кому не надо -- не придет, кому надо -- не заметит...
      Волынщиков выпил. Сторож банка встретил это громким одобрением и отсалютовал из своего угла стаканом -- он уже был здорово навеселе. Полудворянин отправился за второй ложкой, и они, обжигаясь, стали хлебать борщ из одной миски.
      Полудворянин вдруг достал паспорт с деньгами и показал Волынщикову.
      -- Откуда у тебя столько денег? -- удивился Генка.
      -- Могу ответить... -- Полудворянин отодвинул пустую посуду жене корейца, которая подошла к ним. -- Загнал Шубе шкуры с лежбища...
      Генка, видно, поверил ему, потому что не решился больше расспрашивать.
      -- Прямо помешались все на этом рыбокомбинате, -- сказал он. -- Вчера Вовку Шимонаева застукали: привез медвежью шкуру -- такую облезлую, где он только выкопал такого медведя... Тоже б купили, сезонники любят такие вещи... Влепили ему штраф для начала, чтоб неповадно было...
      -- Володю мог бы и выручить: моряк все-таки...
      -- Выручить? Я браконьеров не выручаю, понял? -- Генка вроде захмелел от выпитого. -- И тебя не пожалею, хоть ты и друг мне...
      -- Слышь, -- наклонился к нему Полудворянин. -- У тебя из конфискованного есть что-либо для лодки?
      -- А что тебе надо?
      -- Японская фанера...
      -- Вроде есть... -- Генка засмеялся. -- Совершишь плаванье, Шурка, меня и Козырева но забывай -- мы тебя на дорогу вывели, не забывай нас...
      -- Мы, айны, ничего не забываем...
      -- Все равно сорвешься ты со своим характером, -- Генка положил ему руку на плечо. -- Посажу я тебя, -- пообещал он, -- посажу, но все равно любить буду...
      -- И на том спасибо...
      Ему вдруг стало хорошо. Это всегда случается вдруг. Вроде все шло как обычно и люди кругом -- ты их давно знаешь, ничего они тебе особенного не сделали, ни хорошего, ни плохого, но вдруг тебе становится хорошо среди них. И тогда ты начинаешь распространять это хорошее чувство, которое свалилось на тебя, все шире и шире вокруг, насколько обнимет твоя душа. Вот рядом сидит его друг и в море плывут его друзья: Славка-штурман, инспектор Козырев, вся зверобойная флотилия, и печка горячая в углу, за занавесками играют в карты, и Иванка, и сезонники под дождем... Всем им сейчас должно быть хорошо, если хорошо тебе... Если ты родился среди людей, если ты тонул, но не утонул, если ты хватал удачу за горло и неудача была твоим товарищем, то в конце концов наступит такая минута, когда ты оценишь все это вместе. И тогда тебе станет хорошо. И все равно, где это произойдет -- в море на лодке, или на песчаной дороге, или вот в этой комнате...
      На улице послышался шум расплескиваемой грязи, и возле столовой остановилась санитарная машина. Две девушки в халатах вошли в столовую. Одна из них была незнакома Полудворянину. Он посмотрел на ее длинные, стройные ноги, когда она проходила мимо, и она, словно почувствовав его взгляд, споткнулась на ровном месте и с неудовольствием оглянулась на него. Девушка была в очках, но у нее было такое хорошее лицо, что уже никакие очки здесь не могли ничего испортить.
      -- У кого первая группа крови? -- спросила она, раздвинув занавески и обращаясь таким образом ко всем посетителям столовой сразу. -- Наверное, у вас? -- Она смотрела на краснолицого лесоруба.
      -- У меня? -- переспросил лесоруб. -- Что ж, вполне может быть...
      -- Поехали с нами: надо проверить... И вы тоже... -- Теперь она показывала на банкомета.
      -- Да вы что? -- растерялся банкомет. -- Не видите, какая игра...
      -- Произошел несчастный случай, необходимо переливание...
      -- Ну и переливайте себе... -- Банкомет закатал до локтя свитер. Остальные, не прекращая игры, сделали то же самое. Кореец посмотрел на всех и тоже закатал рукав.
      -- Надо проверить, какая у вас группа. Нужна только первая...
      -- Ну и проверяйте...
      -- Тогда поехали в больницу!
      -- Да вы что? -- завел свое банкомет.-- Не видите, какая игра...
      -- Берите у меня, -- сказал Полудворянин.
      -- У вас первая? -- Девушка повернулась к нему.
      -- А какая, по-вашему, может быть кровь у айна? -- обиделся Полудворянин.
      -- Какого айна? -- Она ничего не слышала про них.
      -- Берите у него, это наша гордость, -- сморозил ни селу ни к городу Генка Волынщиков.
      -- У меня первая, -- Полудворянин пододвинул ей стул. У него в самом деле была первая группа.
      -- Вы выпивали сегодня? -- Кажется, она уловила запах спиртного.
      -- Водка в любом деле не повредит, -- сострил из своего угла сторож банка.
      -- Я трезвый... -- Полудворянину очень хотелось, чтоб эта симпатичная девушка взяла у него кровь. -- Я вам скажу, что ни у кого на побережье вы не найдете такой крови, как у меня! -- похвастал он, обнажил руку и положил ее девушке на колени.
      У него была большая мускулистая рука с такой темной от загара, обветренной кожей, что вены на ней не были видны. Девушка с отвращением посмотрела на нее.
      -- Я возьму у вас четыреста грамм, -- сказала она. -- Это ничего?
      Полудворянин кивнул. Он чувствовал под ладонью пухлую нежную кожу ее колен, незащищенных грубым полотном юбки, -- это его волновало, -- и он уложил руку поудобнее. Она поняла это, покраснела, переложила его руку на стол, со злостью воткнула в вену толстую иглу и, то сжимая, то отпуская камеру, низко наклонила голову, чтоб он не заметил ее смущения. Девушке Полудворянин не нравился, и это обижало его, потому что ему сейчас было хорошо, и все любили его, и только она одна не хотела его любить...
      -- Все, -- сказала она. -- Знайте, что вы оказали большую помощь пострадавшему, если... если мы сможем его спасти...
      -- Спасибо... -- Полудворянин поднялся и тут же сел: у него стало темно перед глазами. Когда туман рассеялся, то перед собой, вместо девушки в очках и Генки Волынщикова, он увидел инспектора Козырева и даже не удивился этому.
      -- Значит, это ты, -- сказал Козырев.
      -- Я, -- согласился Полудворянин и, сдерживая головокружение, ухватился обеими руками за стол.
      -- Пьян, -- определил Козырев, но произнес это больше с жалостью, чем с осуждением. -- Эх ты, Шурка! -- тихо сказал он. -- Что же ты наделал, дурья твоя башка...
      Полудворянин молчал. Он думал о девушке из больницы, которая не любила его, и ему уже было не так хорошо, как раньше. Ему было скверно.
      -- Деньги при тебе? Дай-ка их сюда...
      -- Иван Емельянович, -- сказал Полудворянин, -- я тебе чего хочешь отдам, только попроси... Мне только с одним тобой хорошо, потому что ты никогда не обманываешь...
      -- Я тебе попробую помочь, -- сказал инспектор. -- Только ты не надейся особо. Ты сам себе поставил подножку. Ты сам угробил мое доверие, но это, положим... -- Козырев, но договорив, махнул рукой и вышел из столовой.
      -- Шурка, проснись... -- тормошила его жена корейца. -- Или не понимаешь ты? А ну уходи, уходи, а то ты всех нас подведешь под монастырь...
      -- Куда ты ведешь меня? У тебя одно на уме... -- говорил Полудворянин, сопротивляясь, но она вдруг так сильно толкнула его в спину, что он вылетел из коридора и едва не растянулся на крыльце. Потом он услышал, как она задвинула дверь на засов.
      Он еще долго стоял на крыльце, постепенно приходя в себя, и вдруг он понял, что произошло, но не удивился... Так бывает после того, когда тебе очень хорошо, думал он, глядя на дождь, который заливал все вокруг. Потому что, если все тебя любят, если тебе во всем везет, то когда тебе не повезет, то уж ничем не поправишь... На флотилии ему везло, но вот ему не повезло один раз: при погрузке оборвался лебедочный трос, и патронный ящик обрушился на него сверху -- и весь его гонор полетел вверх тормашками. Сегодня ему везло, а потом один раз не повезло, и теперь на этом не кончится... Козыреву тоже не повезло, и Генке, и Шубе, и кому еще... Наверное, только пострадавшему повезло. В него вольют его хорошую кровь, и ему станет хорошо...
      И Полудворянину вдруг очень захотелось посмотреть, как это будет...
      5
      Комната, в которую он вошел, была без окон, в углу над столом горел свет. Полудворянин мельком глянул в ту сторону и замер: в углу на столе лежала Иванка... То, что она лежала, полураздетая, в этой комнате, на плоском неудобном столе, и свет лампы, усиленный отражателем, освещал ее всю, поначалу не столько испугало, сколько неприятно удивило его. Все было так нелепо и отвратительно -- любой с улицы мог войти в открытую дверь и увидеть! И первым его желанием было затворить дверь, разбить лампу, вытащить Иванку из этой комнаты... Но он не сдвинулся с места. Он смотрел на нее и слышал, как льет за стеной дождь, и слышал, как капает вода с рукомойника, и слышал какие-то шаги... И этот дождь, и звяканье рукомойника, и стук шагов, уверенно звучавших в тишине комнаты, как-то связались у него с Иванкой на столе, и он стоял, мучительно ожидая чего-то, и не мог сдвинуться с места.
      В комнате были две женщины. Одна из них, темноволосая, с длинной худой спиной, -- узкий больничный халат так обтягивал се, что проступали позвонки, -- находилась у рукомойника и, подняв руки на уровень лица, сосредоточенно намыливала их. Другая стояла посреди комнаты и, раскрыв чемоданчик с инструментами, отыскивала в нем что-то. Это была девушка в очках, которая брала у него кровь... Она рассеянно посмотрела на него, но тотчас мускулы ее лица сделали припоминающее движение, лицо у нее искривилось, и она испуганно прижала руку к груди.
      -- Значит, это вы... -- сказала она. -- Конечно, вы... Я знала, что на это способны только такие, как вы... И вы сидели там до сих пор, и пили, а тут... Как это жестоко! -- закончила она и вдруг расплакалась.
      -- Зачем ты ему говоришь это? -- сказала худая женщина. -- Он все равно не поймет ни черта.
      -- Я понимаю, это Иванка...
      -- Почему вы заставили ее пойти на это? -- спросила девушка в очках.
      -- Я понимаю, расскажите мне... -- повторял он.
      -- Да он же ничего не знает! -- Худая женщина повернулась к нему, но обращалась она к девушке в очках. -- Они всегда узнают последние... -- И тут она сказала что-то на неизвестном ему языке, по-видимому что-то очень грубое, потому что девушка в очках вздрогнула, словно ее ударили по лицу.
      -- Елена Николаевна... -- сказала она.
      -- Я не обязана быть вашим ангелом-хранителем! -- закричала она девушке в очках. -- Сами расплачивайтесь за свою любовь, а меня оставьте в покое!
      -- Елена Николаевна, вы же врач... -- прошептала девушка.
      Худая женщина нервно передернула плечами и склонилась над умывальником.
      -- Это я так... простите меня, -- спустя минуту устало проговорила она. -- А вы уходите... Вы свое сделали, не мешайте нам работать... -- сказала она Полудворянину и потрясла мокрыми руками. -- Унесите в палату! -- Она теперь обращалась к санитарам, которые появились в комнате с носилками.
      Полудворянин, не отрываясь, смотрел на нее. У женщины были тонкие нервные руки, и по прошлой ассоциации это связалось почему-то с руками корейца, сидящего на табурете у него в доме... И внезапно он понял, что происходит, и тупое отчаянье захлестнуло его...
      Весь мир сегодня был против него, мир, на который он замахнулся, который уже был готов восхищенно произносить его имя... Сперва они выкачали из него кровь, так что он уже перестал соображать, что делает, а теперь выставили на посмешище и прогоняли отсюда, а девушка, которую он так любил, чтоб отомстить ему, сделала что-то гадкое себе и сейчас лежит на этом отвратительном столе -- любой может войти и смотреть...
      Он метнулся к санитарам -- они уже брали Иванку, чтоб переложить на носилки, -- и так дернул одного из них за руку, что тот вскрикнул от боли. Второй санитар тут же оставил Иванку и испуганно попятился.
      -- Не трогайте ее, -- хрипло сказал Полудворянин, -- это моя девушка...
      Он увидел, что Иванка открыла глаза и смотрит на него. Лицо у него искривилось, и он улыбнулся ей. Потом он наклонился и взял ее на руки.
      -- Что вы собираетесь делать? -- опомнилась худая женщина. -Немедленно остановитесь! Санитары, задержите его!
      Остановили его не санитары, а девушка в очках.
      -- Простите ее! -- умоляюще сказала она и показала на женщину возле умывальника. -- Она добрая, это такой хороший хирург... Ваша девушка перенесла операцию, ей необходим покой, поймите это, если вы любите ее...
      -- Почему вы меня не любите? -- спросил он прерывающимся от волнения голосом. -- Скажите, что вы меня любите, любите...
      -- Что вы говорите! -- прошептала она с ужасом. -- Зачем вы это... Как вы жестоки... -- Она выбежала из комнаты...
      Уже возле пристани он подумал, что лодку, наверное, конфисковали и лучше не показываться там, но у него не оставалось другой дороги.
      Его лодка была вытащена из-под пирса, и ее сейчас обыскивал работник охраны, а на причале стояла машина, и возле нее были старший инспектор Козырев, Генка Волынщиков и еще несколько человек. Козырев стоял, повернувшись к нему спиной, и переговаривался с человеком в лодке, и когда Полудворянин появился на причале, обернулся и удивленно посмотрел на него. Даже тот, кто сидел в лодке, перестал рыться под брезентом.
      -- Вот... -- нарушил молчание Генка Волынщиков. -- Пришел сам, собственной персоной...
      -- Мы конфискуем на время лодку, -- сказал Козырев. -- Разберемся, что к чему, а потом будем решать...
      -- Мне надо сейчас на остров, отдайте ее мне, -- попросил Полудворянин.
      -- Ты в своем уме? -- Козырев постучал пальцем ему по голове. -- Ты же утонешь в такую погоду!
      -- Мне надо...
      -- Да ты же не доберешься туда, упрямый ты человек!
      -- Отдайте лодку, -- проговорил он, задыхаясь.
      Старший инспектор помолчал с минуту.
      -- Валяй, -- сказал он, не глядя на него. -- Желаю удачи...
      Он махнул человеку в лодке и направился к машине. Генка Волынщиков и остальные направились за ним, и Полудворянин видел, что они изо всех сил сдерживали себя.
      Он спустился с причала в лодку и посторонился, пропуская работника охраны, который выходил на берег, потом взял фонарь, который перед этим вынул из кармана куртки, и тщательно осмотрел лодку -- все ли на ней в порядке, а потом включил двигатель и сбросил причальный конец.
      В море было светло, хотя стояла глубокая ночь. Звезды заполнили небо -казалось, на нем не было ни одного свободного кусочка, свет от них струился в темном воздухе, но на воде его не было видно, потому что вода была белая от пены, как щелок, и разрывалась пластами, и эти пласты теперь шли на него, потому что ветер был в лицо...
      Он увидел пласт воды, поднявшийся перед ним на такую высоту, что заслонил небо над головой, а внизу разверзлась бездна, и лодку будто всосало в нее, а потом она стала вертикально выходить на гребень волны, и он не выпускал румпальник из рук. Но тут его оглушило, ослепило, и стало нечем дышать, и он чувствовал, как дергалась под ним его лодка, румпальник вырывался из рук, а потом снова стало светло над головой и открылось море впереди, и можно было вздохнуть во всю грудь. Лодку наполнило на четверть -она глубже осела в воде, и он принялся лихорадочно вычерпывать воду; но с каждым ударом волны воды в лодке все прибывало, он не успевал теперь вычерпывать ее в паузах между ударами, и лодка оседала все ниже и ниже -она теперь плохо слушалась руля и почти не отыгрывала на волне, -- и вот она уже сидела в воде по планшир. И тогда он понял, что еще один-два удара -- и лодка утонет... И тут горняк выручил его: он стал заходить с борта, так что если чуток повернуть румпель, то он едва ли не приходится по корме. А ему как раз надо было повернуть, чтоб срезать угол... "Спасибо, милый, -подумал Полудворянин, -- теперь, кроме тебя, мне уже некому помочь..."
      Сейчас лодка просто летела вперед, и хотя поднимало и бросало ее с прежней силой, воды уже забрасывалось значительно меньше, и он быстро вычерпал остатки, выровнял лодку и снова увидел звезды. Теперь для него наступило время, чтоб подумать обо всем. Он думал об Иванке, о том, что еще недавно обнимал ее в теплой чистой комнате, а теперь она в больнице... И если у судьбы есть глаза, то она, видно, закрыла их, когда связала их вместе на том берегу... Он думал, что она зря не сказала ему о ребенке. Хорошо, если б у них родился сын, он бы сам принял у нее роды, потому что смыслил и в этом деле, он бы никому не позволил прикасаться к ней. Но она не сказала ему об этом, а решилась совсем на другое, чтоб отомстить ему, когда он отказался взять ее с собой на остров... Но как он мог взять ее с собой, если у него была лодка -- та, в сарае, большая, красивая лодка, и еще этот океан, который был готов нести его вперед, и был еще этот горняк, и розовый парус, и казалось, уже ничто не могло его остановить... Нельзя разрывать себя на куски: может быть только одно. Если ты хочешь, чтоб тебя узнали на всей земле, если ты понял, что у тебя хватит для этого сил и это не будет идти поперек твоей души, потому что ты создан только для этого, что здесь бьется твоя кровь, -- значит, надо идти вперед не сворачивая, и никто не имеет права осудить тебя.
      Но случилось так, что весь мир ополчился против него.
      В один момент он отнял у него почти все. Но есть еще Иванка. Он привезет ее на остров -- там есть чистая теплая комната, аянские ели, и солнце взойдет над ними через несколько часов, и утки полетят над потоком -отлинявшие жирные утки, такие тяжелые, что если подстрелишь ее в воде, то она камнем идет ко дну... И они будут спать вдвоем возле печки, и солнце будет светить на ружья, а ночью ему будет сиять ее лицо...
      Он уже видел берег, темной полосой поднимавшийся слева от него, и повернул к нему лодку, а берег все поднимался перед ним, и впереди засветился огонь -- это было его окно... Теперь ветер был опять в лицо, и волны обрушились на него, и он заработал черпаком. Он шел на огонь, но огонь приближался медленно, потому что началось сильное отливное течение и мешало его лодке, но огонь все приближался, и уже оставалось совсем немного, и тогда он, забыв об испорченном сцеплении, по привычке потянул шпагат от стартера, чтоб выжать всю скорость, -- в двигателе раздался треск, сломалась муфта сцепления, и вал прокручивался теперь на холостом ходу... Он схватил весла, но ими было тяжело управлять такой лодкой, он греб из последних сил. Он греб и греб, но течение относило его в океан, он греб и греб, а оно становилось все сильнее и несло его назад, и несло, и огонь в его комнате опускался все ниже, ниже, вот его совсем не видно, нет, еще видно, видно...