Рубин эмира бухарского

Погладив выпростанную из-под одеяла ручку мальчика, я пошел и отогнул полы кошмы. Косой слепящий треугольник света ударил снизу, я перенес низенький столик ближе к ребенку, взял свои книги и тетради и, сидя на ящике, разобрал их и принялся за перевод буддийских легенд.

Одна из них рассказывала, что Будда имел способность принимать образ любого человека или животного. Однажды, желая знать, как живут люди на земле, он принял образ птицы и сел на дерево, росшее за чертой города. Мимо шла бедная женщина с маленьким ребенком на руках. Она решила отдохнуть под деревом. Было холодно, дул пронизывающий ветер. Женщина с трудом раздула огонь, подбросила в него сучьев. Согревая ребенка, она говорила ему: «Бедный ты мой, кормить мне тебя нечем, и нет денег, чтобы купить пищу, и милостыню некому подать. Не дожить нам до утра. Будем сидеть здесь у огня и ждать голодной смерти». Но что это? Внезапно женщина услышала шум падающего с дерева тела. На угольях лежала птица.

Это была красивая сказка. Глубоко человечная, исполненная подлинной любви к людям.

Перевод шел ровно. Я постепенно добрался до конца. Прошло, вероятно, часа полтора. Несколько раз я ловил на себе взгляд Керима, а, иногда он привставал на локоток и силился разглядеть, как карандаш в моих руках без перерыва бегал по бумаге, оставляя на ней бесконечные непонятные значки. Нет сомнения — для него было редкостью, когда рядом сидел пишущий человек. Но он ни разу не прервал молчания.

3

Закончив работу, я встал, кивнул ребенку и вышел наружу. Я опять был наедине с огромной синевой неба, с вечной и непостижимой природой. И, как всегда, когда я бываю с ней один на один, мной овладевал щемящий приступ тоски. Да, может быть, я не рожден для борьбы, для сражений, даже для жизни с природой, как эти степные кочевники на конях. Всю жизнь в седле, верхом... верхом в седле... в седле, верхом... Что-то мне приходит в голову по этому поводу, что-то цепляется за слово «верхом». Ах, да! Это Катя и Паша собираются сегодня на экскурсию верхом куда-то в окрестности... но не сюда и без меня. Образ Кати встал передо мной. Какое счастье было бы быть все время с ней! Может, поехать туда, покуда есть время? Вдруг они просто забыли мне сказать или послали за мной, да не нашли.

Эти мысли гнали меня. Я не заметил, как отошел от летовки. Я оглянулся — исчезли даже острые верхушки юрт. Но теперь, глядя прямо перед собой, я увидел на горизонте несколько всадников, быстро мчавшихся мне навстречу. Дула ружей четкими силуэтами вырисовывались за их спинами. Я еще не успел и подумать, кто это мог быть, как они остановили разгоряченных коней подле меня. Один из них был Хассан.

Выражение его лица было напряженным; как всегда в минуту волнения, на нем резче выступали оспинки. Он быстро заговорил на своем ломаном языке, и я с трудом понял, что от белой банды оторвалась какая-то группа, грабит окрестные кишлаки, угоняет лошадей и овец, убивает табунщиков, а чтобы отвлечь мужчин от борьбы с ними, поджигает летние кочевья на джайлау, где остались женщины и дети. И сейчас Хассан и его товарищи ехали, чтобы защитить свои семьи и не допустить грабежа своих стад. Я показал ему рукой в сторону летовки, где я провел утро, и сказал: «Юрта все якши — мой там Керим». Лицо Хассана смягчилось, он улыбнулся, повторил «якши» и вместе с остальными всадниками тронул крупной рысью в том направлении, где были его стада. На прощание он полуобернулся ко мне и крикнул: «Мой кишлак еще люди ходы сюда!» — из чего я понял, что должно прийти подкрепление.

Я повернул назад к летовке, чтобы на всякий случай быть вблизи порученного моему попечению Керима.

Не все, однако же, оказалось так благоприятно, как я думал и заверял Хассана. Еще до того как я различил верхушки юрт, я внезапно увидел столб дыма, подымавшийся над тем местом, где было кочевье. Еще ближе — и я убедился, что три юрты пылали, как свечки. Огонь уже охватил кошму крайней, четвертой, в которой я делал привал. На горизонте виднелись силуэты двух всадников — это и были, по-видимому, поджигатели-бандиты. В тот же момент я услышал нестройный крик — от ручья к юртам бежала толпа женщин и детей. В юрте Керим! Он мог сгореть или задохнуться. Нельзя терять времени. Я побежал со всех ног к юрте. Рванув горевшую кошму, я пригнулся и вошел внутрь. Даже сквозь сизый дым я разглядел в глубине направленные на меня лихорадочные глаза маленького больного калеки. Язык пламени лизал подножие кровати, на которой он лежал. Ребенок делал судорожные движения, силясь подняться. Я бросился к нему, споткнулся о столик, за которым сидел утром, с силой отбросил его ногой, вихрь бумажек поднялся, и огонь охватил их, — осторожно поднял ребенка под ноги и спину и, не дыша, чтобы не задохнуться в дыму, вырвался с бешено колотящимся сердцем из юрты. В это же время приблизилась и обезумевшая толпа бабушек, детей, матерей. Я только помню поднятую слабо руку — знак признания и благодарности старухи, увидевшей меня с ребенком на руках. Я хотел передать его ей, но маленький Керим продолжал цепляться за меня. Я положил его осторожно на траву, где его окружили другие малыши, и кинулся вместе с остальными сдирать кошмы с уцелевших юрт. Наша юрта уже вся полыхала пламенем. Люди пробовали при помощи палок и крючков выдергивать вещи из горящих юрт, чтобы хоть что-нибудь спасти, но это было бесплодное занятие, лишь отнявшее много сил и стоившее не одного ожога. Я подошел к тому углу юрты, где должны были быть мои записки, но там все полыхало, как в горне.

Я заметил, что несколько женщин стояли и с испугом глядели на приближавшихся всадников. Я догадался, что это было подкрепление, о котором мне на ходу бросил несколько слов Хассан, и сказал женщинам, что это товарищи Хассана — «Хассан-уртак». Не знаю, насколько точно они поняли мои слова, но, во всяком случае, успокоились. Все они смотрели доверчивыми глазами на меня. И куда только девались паранджи?

Через несколько минут всадники подъехали, я указал им, куда поскакал Хассан, и они погнали лошадей в том же направлении. У одного из них была оседланная лошадь в поводу. Я подбородком указал на нее, молодой узбек кивнул, я вскочил в седло, и мы тронулись. Спустившись с одного холма в ложбинку и затем поднявшись на вершину следующего, мы различили в версте или полутора новое облако стлавшегося по земле дыма и низкие языки пламени, лизавшие обгорелые скелеты юрт. Это была другая летовка того же кишлака.

Джигиты, почти не задерживаясь, помчались дальше. В полуверсте от летовки мы встретили несколько спешенных людей, склонившихся над чем-то. Соблюдая необходимые предосторожности и держа оружие наготове, мы подъехали ближе. Это были свои. Они поднялись, и мы увидели лежащего на земле Хассана. У него был прострелен живот, и он тяжело стонал. Я наклонился к нему, он конвульсивно сжал мою руку и сказал: «Мой помирай. Твой Фергана, надо много солдата». И он закрыл глаза.

Я поднялся. Джигиты рассказали, что они настигли поджигателей в этом становье. Произошла перестрелка. Хассан в упор выстрелил из револьвера, убил одного мародера, но другой смертельно ранил Хассана.

Джигиты разделились: часть вернулась в кишлак, часть поехала по остальным летовкам на джайлау. Я медленно, шагом, вернулся к старому пожарищу, отдал коня женщинам и сел в сторонке, обдумывая происшествия дня.

Итак, банда уже вырвалась из тугаев и понемногу разбредается, грабит и убивает. Необходимо ее остановить, теперь или никогда. План был, надо форсировать его исполнение. И, как сказал Хассан, звать солдат из Ферганы. Желал он этого или нет, он был уже с советской властью.

В раздумье я поднял голову и взглянул на пепелище, каким стала моя утренняя юрта. Пламени уже не было, лишь кое-где стлались тоненькие струйки дыма. Передо мной встали события сегодняшнего утра. В свете горевших жилищ, погибших друзей я видел все иначе.

Что-то в то утро перегорело во мне и что-то родилось.

Глава XIII

СОБЫТИЯ ОДНОГО УТРА

1

Я вернулся в лагерь и рассказал Рустаму об угоне стад, поджогах и гибели Хассана. Он немедленно собрался в кишлак. Он сказал мне, что и в других кишлаках белые захватывали коней, продовольствие и деньги.

Я был так возбужден тем, что произошло, мозг так лихорадочно работал, что я не мог усидеть на месте. И не позже чем через час после отъезда Рустама я достал верховую лошадь, сказал, что проеду до макбары, на самом же деле отправился вслед за ним.

Из кишлака я разослал верховых за молодежью. Когда все собрались, я изложил им свой план действия. К тому времени доверие ко мне стало неограниченным, мои предложения были встречены радостными криками.

Вкратце план заключался в следующем: послезавтра, 1 августа, собрать всю вооруженную молодежь из окрестных поселений — мы подсчитали, что нас будет около двухсот человек, — выкурить банду из тугаев и покончить с ней.

На следующий день, 30 июля, я объявил Листеру, что хотел бы спокойно закончить перевод одного из циклов стихотворений и что для этого мне нужно бы несколько спокойных дней в макбаре. Листер без всякого колебания согласился. Я вернулся в макбару и вновь вступил в полное владение ею. Я сказал охране, что буду сам дежурить ночью, и, убедившись, что она вся заснула, пересмотрел ящики с оружием. Английские винтовки я отбросил, так как мне не удалось найти к ним патронов. Вместо этого я вытащил из других ящиков два десятка трехлинеек, около сорока берданок и десяток винчестеров с патронами и бесшумно передал их подъехавшим к макбаре моим молодым соратникам. Я с удовольствием отметил, что они сделали так, как я передавал им через Рустама, — не доезжая до макбары, они обвязали копыта лошадей ватным тряпьем, чтобы заглушить стук подков и не оставлять следов.

Затем я провел их к погребам, где хранился динамит, и с соблюдением всех тех предосторожностей, каким я научился во время переноски динамита к перевалу под руководством Листера и Рубцова, проследил за тем, чтобы они аккуратно погрузили около пятидесяти пудов его вьюками на коней, и после этого распрощался с ними.

В ту ночь я почти не спал. Как только рассвело, я сел и составил подробное письмо о всех моих действиях и о задуманном мной большом плане. Я писал Паше, что мы решили не дать банде разбрестись с грабежами и убийствами по окрестностям. Мы хотим завтра поджечь высохшие тугаи и выкурить из них банду. Для этой цели мы разослали людей разложить в тылу противника динамит, который без помощи запала взрывался бы, как только до него доходил огонь. Динамит мы решили употребить, чтобы деморализовать и терроризировать банду и чтоб бандиты не рискнули из боязни взрывов податься назад. При выходе из тугаев на равнину перед озером банду встретит наш вооруженный отряд в двести ружей, который принудит ее к сдаче или перестреляет. Успех полностью будет обеспечен и жертв будет меньше, если на подкрепление своевременно придет на помощь отряд из города, о чем я и прошу Пашу.

Утром, около восьми, прибыл Рустам, и я наказал ему немедленно отправить письмо с верховым в город, сам же, чтобы усыпить возможные подозрения и быть в курсе новостей, вернулся в лагерь. Листер и Рубцов встретили меня по-обычному. Бориса нигде не было видно. Так как перед выступлением следовало учитывать решительно все, я спросил, не уехал ли он в город. Оказалось, что нет, по крайней мере никто ничего не слышал. Тогда где же он? Никто не знал. У меня промелькнула мысль, не сбежал ли он вообще в банду, с ведома или без ведома Листера. Но если он там, а Листер здесь — они еще свяжутся, и либо Листер сбежит, либо Борис вернется. И не со всей ли бандой? Этого можно ожидать — здесь кругом предатели. Но Рубцов? Нет, Рубцов, конечно, другое. Паша не стал бы мне писать так. Может быть, это какой-нибудь особенный товарищ, с которым он воевал в гражданскую войну и которому он крепко обязан. А может быть, он в нем просто ошибается? Кто знает и как выяснить? Я его хотел предупредить, но он не пожелал со мной разговаривать. Эх, будь что будет!

2

Пытаясь подавить нервозность и нетерпение, я стал обходить лагерь, от времени до времени бросая взгляды на тугаи. Что-то мне показалось в них необычным. К желтым, и серым, и побурелым тонам прибавился бледновато-синий. Для пожара слишком рано. Мои друзья должны были поджечь тугаи не раньше чем завтра. Если в тугаях начался пожар, это может испортить все дело.

Внезапный порыв ветра донес до меня запах дыма. Да, это так. Что, случайность?

Не в силах сдержать свое беспокойство, я направился к палатке Листера, как вдруг на полпути встретил его самого. Меня поразил его вид. Державшийся всегда так, будто времени у него сколько угодно, теперь он был напряжен и взволнован. От медлительного спокойствия не осталось и следа; голос его звучал повелительно.

— Глеб, где вы были? — спросил он меня резко.

— Здесь, все время, — ответил я, — шел к вам.

— Вам здесь нечего делать. Собирайтесь и поезжайте в макбару.

Это приказание озадачило и встревожило.

Тугаи горят, того и гляди, белые выйдут оттуда, а он старается избавиться от меня.

«Скорее сдохну, чем уйду!» — подумал я, что не помешало мне кивнуть головой в знак согласия. Я направился к себе в палатку, лихорадочно соображая, как протянуть время и где спрятаться, чтобы не уступить им поле действия.

Внезапно глухой, страшной силы взрыв раздался со стороны тугаев, потом другой, третий, в воздух взлетали деревья и фонтаны земли, камней. Это рвался динамит, заложенный позади тугаев. Но ведь он должен взорваться только завтра! Сегодня все это бесполезно. Моих людей нет. Сердце у меня сжалось.

Взрывы произвели свое действие на лагерь. Кто-то на одном конце его крикнул, кто-то на противоположном отозвался, где-то люди побежали, что-то тащили.

Я не знаю, как я очутился вблизи Листера и Рубцова.

— Это не порох, — говорил Листер, присматриваясь к тугаям.

— Динамит, — коротко ответил Рубцов.

— Что за чертовщина, откуда он там взялся? — нахмурил брови Листер.

В этот момент он заметил меня.

— Вы еще не ушли? Теперь поздно, оставайтесь. Только смотрите не попадите под огонь.

Какой огонь? Но времени гадать уже не оставалось. Глаза были отвлечены другой загадкой. По низу тугаев обозначилась узкая грязно-желтая полоса. По мере приближения она становилась все определеннее и наконец приняла форму продвигавшегося оборванного скопища людей, большей частью в одежде защитного цвета. Все это носило какой-то зловещий характер, так как происходило под глухой аккомпанемент отдаленных динамитных взрывов. Одновременно с людьми на нас шла полоса развеваемого ветром синего дыма.

Я стоял растерянный и ошеломленный.

«Так тугаи уже горят, — говорил я себе, — динамит рвется, и все на двадцать четыре часа раньше. Как получился такой просчет? Что вмешалось и перепутало все карты?»

«Что теперь делать? — бежали лихорадочные мысли. — Моих людей нет, и за помощью послать некого. Выбежать вперед? Но что я могу сделать один? Без людей, без оружия. Среди врагов!»

Между тем толпа продолжала двигаться и неумолимо приближалась к лагерю. Хотя мое внимание было сосредоточено на ней, мои глаза ловили какие-то движения по нашему лагерю. На переднюю линию выбежала шеренга людей с винтовками, образовала цепь и залегла; откуда-то выкатили один пулемет, потом другой, лагерь принял вид боевой готовности.

Я не мог отделаться от чувства удивления, смешанного с презрением, при виде того, как одна банда готовилась свинцом встречать другую.

«Неужели же они до такой степени не доверяют друг другу?»

Я стал потихоньку пробираться к задам лагеря, но, к своему разочарованию, убедился, что лагерь оцеплен и, если и не представлял собой сплошного каре, то, во всяком случае, линейные дозорные с ружьями простреливали всю периферийную линию и сквозь нее птица бы не пролетела. Выход был совершенно закрыт.

В этот момент мое внимание было еще раз отвлечено новым поворотом событий. Внезапно за черту лагеря вышли Листер и Рубцов. Высоко подняв револьверы, они остановились и отбросили оружие далеко в сторону. После этого твердой и уверенной поступью, безоружные, они направились к орде. Та замерла.

«Что это еще? — думал я. — И почему этот предатель Листер и Рубцов, Рубцов, про которого Паша пишет так хорошо, почему они вместе? Неужели они как-то обманули и втянули Рубцова в это дело?»

Листер и Рубцов медленно и неуклонно шли к толпе. Не доходя десяти или пятнадцати шагов, они остановились, и Рубцов начал что-то отрывисто говорить. Ветер не донес ничего, кроме отдельных слов: «оружие», «конец».

Вдруг несколько человек в толпе вскинули ружья. Но другие тут же отвели дула, послышались крики, началась потасовка, кое-где на утреннем солнце сверкнули клинки шашек.

Из толпы были вытолкнуты несколько человек с блестевшими на солнце погонами, какие-то другие оборванные фигуры возились вокруг них. Что это? Вяжут руки — увидел я наконец. Множество людей стало выходить из толпы и бросать ружья в кучу на земле. Даже с этого расстояния я по коротким прикладам и новизне вороненых стволов узнал винтовки «Ли-Энфильд», которыми банда снабжалась за счет лагеря.

Что все это значило, нелегко было понять. Ясно было только одно — вышедшая из тугаев банда бросила оружие, другими словами, сдалась нашей лагерной банде, и перевязала и скрутила руки какому-то числу своих людей, судя по погонам — офицеров.

Еще через несколько минут оборванная и безоружная банда из тугаев потекла широким потоком по направлению к нашему лагерю. Кое-где уже застучали топоры, запылали костры, и большая группа людей сгрудилась у нашей кладовой, откуда рабочие выносили мешки с мукой, рисом, урюком, связки лука. Где-то предсмертно заблеяли в руках поваров бараны.

Итак, обе банды собираются отпраздновать свое объединение. «Пусть — может быть, сейчас, в сутолоке, ослабнет бдительность охраны и мне удастся как-либо обзавестись оружием и бежать», — думал я.

Я обвел глазами сцену и увидел в отдалении Листера и Рубцова. Они стояли с теми несколькими офицерами из тугаев, у которых были связаны руки за спиной, и, кажется, не думали их развязывать. «Немного же солидарности между офицерами, — подумал я. — Или они боятся толпы?» Но вот все они двинулись. Вокруг пленных офицеров шли подрывники из нашего лагеря, держа в руках револьверы дулами вниз.

Вся группа — пленные и конвоиры — двинулась насквозь через наш лагерь, и стала уходить по дороге. Листер прошел мимо, почти коснувшись меня, глядя невидящими глазами.

— Всё прямо? — спросил кто-то из подрывников.

— В макбару! — уловил я ответ Листера.

Что же делать мне? Надо было решаться на что-то. Я остался один с глазу на глаз с двумя слившимися белогвардейскими бандами, безоружный и беззащитный. Жить мне оставалось ровно до тех пор, пока Листер не освободится, не вспомнит обо мне и не даст приказа прикончить меня, как ненужного или, может быть, опасного соглядатая. Теперь Листер ушел к макбаре, туда же может тронуться и вся банда. И тут у меня в голове молнией мелькнуло сознание, что дело не в одном мне. Ведь это дорога в город. Там — тысячи мирных людей, и мои друзья, и Катя. На меня ложится более серьезная задача, чем забота о собственном спасении, — ведь пока только я один знаю, что зверь вырвался из своего логова, что обе банды объединились, что они вооружены до зубов, что началось движение к городу и грозная опасность нависла над самой советской властью в Фергане. Теперь, сию минуту, я должен вырваться, мой долг добраться скорее до Ферганы, поднять тревогу.

3

Приняв как можно более естественный и независимый вид, я стал пробираться сквозь лагерь к ведшей в город дороге. Никто меня не останавливал, не проверял, быть может, не замечал: все были слишком заняты своими делами, да и кому, кроме Листера, могла прийти в голову мысль, что я чужой?

Но как идти к городу, колебался я, вдоль макбары или взять наискось, минуя ее, чтобы не столкнуться с Листером и его подрывниками, которые могли задержать меня. И тут я горько упрекнул себя за инертность, за косность, за то, что так и не потрудился сориентироваться на местности, в которой я прожил целое лето. Ведь я всегда шел из макбары или обратно только по большой проезжей дороге и ни разу не поинтересовался боковыми тропами. Я вечно обдумывал в пути стихи или переводы, либо лелеял свои честолюбивые планы, кончившиеся таким смешным и позорным фиаско. И сейчас я не отваживался взять наискось или искать кружного пути, так как рисковал заплутаться. Но времени колебаться нет.

«Я должен добраться до Паши, — сказал я себе, — и в кратчайший срок, и, если нет для меня другого пути, как по большой дороге, я пойду по ней, и, может быть, мне удастся проскользнуть незамеченным».

Я уже был на полпути к макбаре, когда из боковой тропинки, вливавшейся в ту дорогу, по которой шел я, вынырнула целая ватага всадников, в которых я узнал несколько джигитов из кишлака.

— Скорее, скорее, Глеб-ага, — кричали они мне, — десять человек тугаи езжай кругом макбара, макбара много винтовки, патроны его хочу граби.

— Какой человек? — ошеломленный, спросил я.

— Тугаи человек. Один урус, ваш молодой, той ходи.

«Борис», — сверкнуло у меня в голове.

В то же мгновение несколько дюжих рук схватили меня за плечи и за пояс; и через секунду я сидел в седле позади худощавого джигита, и мы, подымая пыль, мчались во весь опор к макбаре.

4

Еще не доезжая макбары, я различил впереди нас на той же дороге, по которой скакали мы, партию пленных офицеров. Их конвоировали подрывники, Листер и Рубцов. Как все-таки Рубцов попал в эту компанию, ломал я себе голову. Листер — беляк, но Рубцов, Рубцов? Что, его обманули или заставили? Только так. Ведь он привез мне письмо от Паши — «совсем особенный товарищ». Вот только увидеться с ним.

Все эти мысли пробегали молниеносно, вразброд и тут же исчезали. Вдруг с задней стороны макбары на дороге, где я когда-то в ночь покушения нашел лядунку, появился еще один конный отряд, сверкавший ружьями, чалмами, пестрыми халатами. Очевидно, это и был тот отряд бандитов из тугаев, про который меня предупредили джигиты. Ага, вот и Борис среди них, я узнаю его. Он без халата. Лошади вынесли всадников на площадку перед макбарой, и как раз в это же время на нее с другой стороны вступил пеший конвой с пленными.

Всадники осадили коней, в руках у них по-волчьи щелкнули затворы ружей, но и конвой стоит с ружьями на изготовку. Через секунду и наши кони выскочили к макбаре со стороны пешего конвоя. Мы едва сдержали их у обочины дороги. Еще не зная, что произойдет и что делать, я все же решил первым делом обеспечить себе свободные руки. Тычком я понудил сидевшего впереди меня узбека спешиться и остался один в седле.

Внезапно передовой из конных бандитов с искаженным злобой, но все же красивым и чем-то, как показалось мне, знакомым лицом поднял нагайку и крикнул своей банде что-то по-узбекски. Это могла быть только команда «стрелять», так как вслед за ней были вскинуты ружья и раздался недружный залп по пешему конвою. По нас они не стреляли, так как наш конный отряд они, вероятно, приняли за узбеков из тугаев и возможных союзников.

Вскинул ружье и бешеный всадник во главе конного отряда. В одно мгновение я убедился, что дуло его винтовки направлено на Рубцова. «Особенный товарищ, — мелькнуло у меня в мозгу, — береги как зеницу ока. Паша».

Не думая, я рванул каблуком лошадь, и она вынесла меня между убийцей и жертвой. В ту же минуту грянул выстрел, я почувствовал жгучую боль в плече, выпустил повод и стал медленно сползать с лошади.

Как сквозь дымку, я видел, что и стрелявший вожак в чалме с пробитой головой лежал у копыт своего коня. В следующую секунду я потерял сознание.

Глава XIV

ЛИСТЕР БЕРЕТ СЛОВО

1

Я не был тяжело ранен, но, пока длились описанные происшествия и пока наши не овладели положением, я потерял много крови. От этого я ослабел. Как сквозь сон, помню склонившуюся надо мной голову Александры Ивановны, повязки, бинты, маленькую, чуть страдальческую складку крепко сжатого Катиного рта, молчаливую фигуру Паши в дверях. Пуля прошла навылет, операции не понадобилось, на третий день жар спал, и я вновь обрел вкус к жизни. Я почти не ощущал своего тела и находился в состоянии какого-то совершенного покоя.

Я лежал в своей комнате в макбаре. Около меня заботливые руки, я догадывался чьи, поставили широкую низкую касу с поздними розами, и сквозь открытую дверь я глядел прямо перед собой в легкое и чистое первоосеннее небо.

Я лежал и думал, что, вероятно, так должны себя чувствовать индийские факиры после того, как ощущение голода остается позади; десятки лет они не двигаются с места, и внутренности их не отягощены ничем, кроме нескольких зерен риса, которые они съедают в день.

Не знаю, как долго длилось бы это состояние, в котором не было ни сна, ни яви, ни силы, ни слабости, ни наслаждения, ни страдания, но оно было прервано прибытием целого эшелона снаружи. По крайней мере так я судил по хрусту многих колес на песке, цоканью копыт, оживленным голосам. Просвет двери затемнился, в нем встали две или три фигуры, за ними протиснулись еще и другие. Я без труда узнал Пашу, потом Листера.

Но почему Листер с Пашей? Неужели ему еще удается обманывать их? Но не меня! Кровь прилила у меня к голове, ладони стали влажными. Сейчас я... Но вот Рубцов, а за ним еще незнакомые лица, один в пенсне с большой гривой волос. Вот круглые бритые головы мушкетеров и рабочих. Всего в комнате набралось человек двенадцать.

— Ну, герой, — обратился ко мне Рубцов, — приехали тебя проведать.

— Хорошо, — ответил я, но не уверен, пошевелились ли мои губы.

— Вот он, — обернулся Рубцов к остальным, — наш аника-воин. Жалко, не можем взять тебя на разбор операции.

— Почему — не можем? — отозвался Листер. — Возьмем, и все. Ему это будет полезнее лечения.

— А врач? Что скажет?

— Врача, слава богу, нет. Хозяева мы.

— А вдруг у него рана откроется?

— Ну, ну, на войне без нежностей.

— А что, если мы все останемся здесь?.. — раздался несмелый голос Паши.

— И то! — блеснули серые глаза Рубцова. — Глеб заслужил.

2

Сразу же в моей комнате открылось совещание, и уже никто не обращал на меня внимания. Лежа у стены на койке, я одно за другим стал отсортировывать знакомые лица от незнакомых.

Я заметил, что Рубцов был в форме, что на гимнастерке у него поблескивал орден Красного Знамени, а в петлицах было по четыре ромба. Ого! Так вот что Паша имел в виду. Это один из героев Красной Армии и, следовательно, гражданской войны. Какая-то догадка всколыхнулась и тут же погасла — нет, я не мог вспомнить черты портрета.

— Слово имеет товарищ Листер, — раздался среди всеобщего молчания голос Рубцова. — Вопросами лучше не перебивать, это потом.

Листер оглядел присутствующих и начал. Я затаил дыхание.

— Товарищи, так как здесь почти весь состав Туркбюро, я доложу вам о нашей работе, вернее, о той ее фазе, которая развернулась на наших глазах за последнее время. Вы знаете, что мы прибыли сюда весной этого года как группа работников большевистской разведки.

Я замер, не веря своим ушам.

— Перед этим в Москве, — продолжал Листер, — состоялось совещание высших органов, где со всей ясностью была поставлена задача развернуть работу нашей разведки на Востоке. На эту работу решено было бросить так называемую балтийскую группу. До приезда сюда ею руководил я. За мной последовал мой неразлучный помощник Паша Соловцов, а перед отъездом Паша порекомендовал взять с собой своего друга Глеба, за него он готов был отдать душу. Мы не раскрыли Глебу наших карт и позволили ему думать что угодно. С нами был целый ряд военных работников, выделенных Туркестанским военным округом. Еще в Петрограде мы узнали о том, что в Ташкент идет поезд с подарками, что в этом поезде поедет в Туркестан профессор Толмачев с семьей. Мы немедленно устроили Паше ордер на комнату в соседнюю с Толмачевыми квартиру, он очень подружился с ними и много помог им при перевозке, посадке и так далее, так что в поезде они были уже старыми друзьями. По дороге мы все очень сжились и по приезде на место влились в состав археологической экспедиции профессора Толмачева. Пусть товарищам и в голову не приходит, что экспедиция была фиктивной и что она была организована лишь как вывеска или прикрытие для нашей разведывательной группы; нет — помимо того, что наукой никто не смеет играть, это было бы величайшей ошибкой, во всякой деятельности — и в искусстве и в литературе — должна быть база реальности. Наша экспедиция была настоящей, и мы участвовали в ее археологической работе по-настоящему, и так надо всегда делать: беспочвенная выдумка может вести лишь к позорному разоблачению. То, что Толмачев — ученый с мировым именем, а жена его — из обедневшего, когда-то очень знатного рода, играло, конечно, положительную роль. Никто в Фергане не мог и подумать подвергнуть работников такой научной экспедиции какому-либо сомнению.

Мы же, разумеется, кроме этого и наряду с этим, имели свои дела и свои задания, не вторгавшиеся в цели экспедиции и не мешавшие ее работе. Надо признаться, конечно, что, как и в промышленном и военном деле, разведывательного опыта у нас было не так уж много и приходилось учиться и изобретать на ходу. Кое-какие нити и указания мы получили в Москве, кое-что дал опыт наших предшественников по этой работе в Ташкенте, но в основном приходилось полагаться на себя — на свою подготовку, на свою выдумку, на нюх, на наблюдательность, на умение находить связь между, казалось бы, разобщенными фактами. Надеяться так сразу, с бухты-барахты, найти и раскрыть вражеский центр — было бы смешно; паука ищут по паутине. Тут немалую роль играет случай — блеснувшая на солнце ниточка ведет прямо в логово хищника.