Молния повернулся и нашел к цилиндрической будочке.
      - Так, - сказал Василий Климентьевич и тронул рычажки.
      Пустыня превратилась в мутную пелену, из которой постепенно возникли контуры прокатного цеха Магнитогорского металлургического комбината. Когда изображение стало объемным и до ощутимого реальным, трудно было поверить, что министр и Кленов находятся не в этом цехе, а за тысячи километров от него.
      В прокатном цехе стояла цилиндрическая будка точно такого же объема, как и в комнате близ кабинета министра. Сейчас эта будка исчезла, и на месте ее были видны два кресла с сидящими людьми.
      Мимо кресел, почти задев за ногу Кленова, которую тот непроизвольно отдернул, пронеслась раскаленная болванка и тотчас исчезла во вращающихся валках.
      Через секунду она выскочила обратно удлиненной змеей и быстро поползла по рольгангам.
      Еще через мгновение ослепительно засверкал звездный фонтан. Это дисковая пила разрезала прокатанную полосу на несколько частей.
      К министру и Кленову подошел инженер. В двух шагах от него на круглой площадке стоял полковник Молния в запорошенном плаще.
      - Слушаю, Василий Климентьевич!.. Привет, товарищ Молния! - сказал инженер.
      - Строительство ждет проката, - произнес министр.
      - Прокат для Аренидстроя отправлен по адресу Краматорского завода два часа назад.
      - На самолетах?
      - Да.
      - Так. Спасибо... Видите, товарищ Молния? - спросил министр, пристально глядя на серое лицо Молнии.
      Тот ничего не ответил. Мог ли он сказать о тех сомнениях, которые одолевают его, начальника строительства?
      - Хорошо, - сказал министр. - Посмотрим Краматорский завод.
      Площадка с министром и Кленовым перенеслась в один из цехов Краматорского завода. Молния со своим кусочком пустыни оказался рядом.
      Мимо площадки медленно двигался стол гигантского строгального станка, на котором можно было бы обработать двухэтажный дом. Вьющаяся стружка толстым пружинящим рукавом волочилась за ним следом.
      Из-за станка показался старичок, держа в руках трубку и кисет.
      - Иван Степанович! - окликнул его министр.
      - А, Василий Климентьевич! - обрадовался старичок мастер. - А я вот, знаете, табачок дома забыл. Ну, прямо беда! Не найдется ли у вас? - Потом он огляделся кругом, посмотрел на министра, на холодное лицо Молнии, на песок под его ногами, что-то сообразил, махнул рукой и засмеялся: - Фу-ты, будь ты неладна! Забылся, право, забылся!
      - Прокат получили, Иван Степанович?
      - Прокат-то? Как же, минут сорок как получили. Слыхать, в механический на сборку поступил.
      - Так, хорошо. Где начальник цеха?
      - А вот идет... Товарищ начальник, поди-ка сюда! Василий Климентьевич тут.
      Через минуту министр, Кленов и Молния оказались на площадке Аренидстроя.
      - Так, теперь вы сообщите нам, товарищ полковник, почему только вы опаздываете?
      Молния выпрямился:
      - Товарищ уполномоченный правительства, считаю необходимым довести до вашего сведения...
      Молния замолчал.
      - Так, продолжайте, полковник.
      - На строительстве упадочные настроения, товарищ уполномоченный. Причина этому - неверие в успех.
      - Что? Как ты сказал? Неверие? - Голос министра стал резким, неприятным.
      Молния вытянулся и продолжал:
      - Да, сознание того, что выстрел не обеспечен аккумуляторами, отсутствие радия-дельта, неуспех поисков заменителя - все это приводит многих к выводу о бессмысленности всех наших трудов.
      - Как? Бессмысленность?
      - М-да!.. Позвольте, - вмешался Кленов, - вы, кажется, изволили усомниться в возможности залпа из орудий, сооружение которых вы возглавляете?
      - Я говорю не о себе. Эти мысли постепенно завладевают всеми работниками Аренидстроя...
      - Всеми ли? - прервал министр, хмуро глядя перед собой. - Значит, неверие, говоришь? Теперь мне понятно, почему у тебя грузовики песком заносит. Все равно, мол, через полгода они уже не понадобятся.
      Министр ткнул рукой по направлению к колонне забытых автомобилей, наполовину занесенных песком.
      Молния болезненно сморщился.
      - Разве в этом теперь дело? - сказал он. - Дайте нам веру, что наш труд небесполезен, и...
      - Постой, постой, полковник! Ты что же, выполнение правительственного задания особыми условиями оговаривать собираешься? Да ты понимаешь, что ты строишь? Ты понимаешь, что тебе доверила партия и страна? Ты коммунист, военный, всю жизнь секунды за хвост ловил, а строительство проворонил. Почему появились сомнения? О людях ты забыл - вот что! Об их внутреннем мире, о страхе, о горестях. Видно, зачерствел ты, в хронометр превратился!
      После каждой фразы министр тыкал указательным пальцем в пространство, все время ударяя им о невидимую твердую стенку.
      Молния стоял вытянувшись. Лицо его почернело, щеки ввалились. Ему хотелось, чтобы ветер занес его песком с головой.
      Министр некоторое время смотрел на него молча.
      - Товарищ полковник, сегодня же сдадите строительство своему заместителю. Новый начальник прилетит к вам завтра. Сами займетесь только подготовкой к выстрелу. Все. - И министр отвернулся, обратившись с каким-то вопросом к профессору.
      Молния попятился назад. Перед ним постепенно появлялась стоящая посередине песчаной площадки будка.
      - Итак, с вашего позволения, Василий Климентьевич, я еду в лабораторию. Надо рассеять неверие Молнии и ему подобных. Необходимо скорее найти хотя бы заменитель, но, само собой разумеется, это не освобождает нас от розысков радия-дельта.
      Министр задумчиво смотрел на старика, рисковавшего вместе с молодой девушкой жизнью в опасном эксперименте.
      - Пробивайтесь в крепость, товарищи, - тихо сказал он, помня, как Марина называет свою лабораторию.
      - М-да!.. Простите... Недослышал или не понял...- приложил руку к уху профессор.
      - Поезжайте, поезжайте в лабораторию, Иван Алексеевич! - улыбнулся Василий Климентьевич и проводил профессора до дверей кабинета.
      Глава Х
      ОБОРВАННОЕ ДЫХАНИЕ
      Через весь гигантский обновленный город шла широкая магистраль, залитая, словно солнечным светом, оранжевым асфальтом. Синие тротуары красиво обрамляли ее. Облицованные розовым мрамором десятиэтажные дома стройным архитектурным ансамблем уходили вдаль.
      Между ровными стенами, не чувствуя препятствий, мчался ветер. Струи воздуха, вырываясь из переулков, кружились маленькими смерчами, старательно выметая и без того чисто вымытую мостовую.
      По тротуару шли Марина и доктор Шварцман. Придерживая левой рукой шляпу, доктор говорил:
      - Конечно, я не могу усидеть в больнице. Вы только посмотрите вокруг: каждый делает что-нибудь для общего дела. А вы, может быть, думаете, что я могу спокойно сидеть сложа руки? Ничего подобного! Я не могу спокойно смотреть, как вы ищете заменитель, Матросов гоняется за жар-птицей, профессор превратился в чемпиона комплексного бега и носится вскачь, работая за десятерых. Что же, по-вашему, я не найду себе достойного занятия, чтобы принять участие в общей борьбе с гибелью мира?
      Только на секунду доктор отпустил шляпу, и тотчас она помчалась над синим тротуаром, перескочила на оранжевую мостовую и, не соблюдая правил движения, понеслась вперед, задевая и обгоняя автомобили.
      Доктор погладил свою блестящую макушку, обрамленную вьющимися короткими волосами, и, глядя вслед улетевшей шляпе, сказал:
      - Пускай она сгорит теперь на острове Аренида, куда ее доставит ветер.
      - Как же вы пойдете домой без шляпы? - воскликнула Марина.
      - А я не пойду, я останусь в лаборатории. Я должен быть при профессоре.
      - Доктор, что вы! Кто же на это согласится?
      - Вот это меня нисколько не интересует. Я нашел для себя занятие, и с меня совершенно достаточно того, что правительство согласилось вручить мне заботу о здоровье профессора Кленова.
      Доктор стал подниматься по лестнице на галерейный тротуар узкого переулочка. Вдали виднелись белые корпуса института и ажурный мостик, переброшенный к нему через улицу.
      Вскоре они вошли во двор института. Белые стены проглядывали сквозь сетку зелени.
      На аллее показалась угловатая фигура с растопыренными локтями. Седые волосы развевались по ветру.
      - А вот и мой профессор Дон-Кихот!.. Здравствуйте, почтеннейший! К вам прибыл ваш верный оруженосец Санчо Панса, чтобы теперь не отходить от вас больше ни на шаг.
      Профессор был серьезен.
      - Здравствуйте, почтеннейший. Право, рад вас видеть, но именно сегодня вряд ли вам удается не отойти от меня ни на шаг.
      - Ничего подобного! Именно сегодня я не отпущу вас ни на минуту.
      - М-да!.. Может быть, вы избавите меня от необходимости спорить на эту тему?
      - Профессор, - вмешалась Марина, - а если доктор прав?
      - Что, Марина Сергеевна, подразумеваете вы под этим, осмелюсь узнать?
      - Я хочу еще раз просить вас, Иван Алексеевич, позволить мне провести этот опыт одной.
      - Что? - Профессор вытянул шею и посмотрел по-ястребиному. - Вы, кажется, изволили сойти с ума? Разве вам непонятна опасность, с которой связано проведение задуманного вами опыта?
      - Я понимаю это. Но, может быть, именно поэтому... одному из нас, то есть вам, лучше не принимать участия в опыте, не подвергать себя опасности, произнесла Марина, подыскивая слова.
      Разговаривая, все трое подошли к зданию, где помещалась лаборатория Марины.
      - Марина Сергеевна, - сказал профессор сухо, - мне не хочется снова возвращаться к спору, на который нами затрачен не один день. Каждый час, осмелюсь напомнить об этом, может стоить тысяч и тысяч человеческих жизней. Веру в успех теряют даже выдающиеся люди. Надо решиться: или опыт провожу я, как мне уже приходилось настаивать, или мы проведем его вместе под моим руководством.
      - Вот именно вместе! - вмешался доктор. - Мы проведем этот опыт втроем.
      - То есть как это "втроем"? Не расслышал или не понял? - склонил голову Кленов.
      - Очень просто, втроем: вы, профессор, ваш ассистент и я, доктор, к вам приставленный. Вы не смеете подвергать себя опасности в моем отсутствии.
      Профессор в изумлении уставился на доктора. Ветер вытянул в сторону его длинную бороду. Покачав головой, он вошел в вестибюль. Уже давно он понял, что спорить с доктором бесполезно.
      В коридоре им встретился академик, директор института. Профессор подошел к нему:
      - Итак, решено, Николай Лаврентьевич: мы с Мариной Сергеевной проведем опыт... - Он пожевал челюстями. - Теперь, Николай Лаврентьевич, вот о чем: направление работы для всех восемнадцати лабораторий мною дано. М-да!.. Профессор задумчиво погладил бороду. - Если заменитель найдут уже после нас или Матросов привезет радий-дельта, сверхпроводники покрывайте с исключительной тщательностью. М-да!.. Вы уж сами за этим последите. Вот-с... Словом, я полагаю, что наш возможный... м-да... уход с работы не повлияет на ее результаты. Кажется, все. Дайте я вас поцелую, дорогой Николай Лаврентьевич. Продолжайте свои работы! У вас огромная будущность...
      У самых дверей лаборатории Садовской профессор обнял директора, потом обернулся к доктору:
      - Исаак Моисеевич, дайте я вас обниму. Вы, может быть, думаете, что я вас не люблю? Ничего подобного!
      - Виноват, - сказал доктор и оттащил директора в сторону. - Я извиняюсь, товарищ директор, скажите: с этим экспериментом связана смертельная опасность?
      - Да, - сказал тихо академик. - При неострожности или ошибке грозит смерть, но это единственный шанс. Мы долго не решались на этот опыт, но...
      - О, теперь я понял все! Я тоже отправляюсь с ними.
      - Вы? - удивился академик.
      - Нет, не я, а доктор Шварцман, которого правительство наделило соответствующими полномочиями.
      - Это невозможно.
      Доктор посмотрел на академика с сожалением.
      Около дверей лаборатории собралось много сотрудников. Все они с расстроенными, тревожными лицами наблюдали сцену прощания. Открылась дверь, вышел один из лаборантов.
      - К опыту все готово, - сказал он.
      - Итак, Марина Сергеевна, - встрепенулся профессор, - не мешкая...
      - И я! - воскликнул доктор.
      Профессор взглянул на него, склонил голову и вздохнул.
      Марина подбежала к взволнованной научной сотруднице и сунула ей в руку записку.
      - Дмитрию! - прошептала она.
      Дверь закрылась за тремя людьми, вносящими свою долю в общую борьбу.
      Директор молчал, расхаживая по коридору. К нему никто не подходил, так как все знали, что происходит в его душе. По всему институту, из лаборатории в лабораторию, передавали, что опыт начался, и на мгновение остановились работы, замолкли сотрудники; тревожно было на сердце у всех.
      В лаборатории было тихо. Кленов задумчиво смотрел на согнувшуюся над столом девушку. Доктор молча сидел в стороне.
      Кленов оглядел лабораторию. Привычная обстановка напомнила другую лабораторию, отделенную несколькими десятилетиями. На лакированной стене отражалась его фигура. Неужели это он, Кленов? Может быть, это его старый учитель профессор Баков или Холмстед? Давно-давно не возникали в сердце старика запретные воспоминания. Подождите... Как это надо подглядывать за летающими деревьями?.. И почему тают в небе облачка? Все погибло тогда: и старый ученый, и она, полная жизни, любви... Виной всему были те же сверхпроводники. По ним пропустили тогда ток выше предельной силы.
      - Марина Сергеевна, умоляю вас, действуйте осторожно! - Профессор наклонился над Мариной.
      Вдруг на столе перед девушкой что-то засверкало. Запрыгала на стене нелепо большая тень профессора.
      - Исаак Моисеевич! - крикнул Кленов.
      Доктор подбежал к нему.
      - Хорошо, что вы здесь, почтеннейший! Надо помочь. Будьте добры, возьмите этот сосуд. Берите. Да берите же! Скорей, скорей!..
      Доктор бросился к профессору. Старик протягивал доктору желтый сосуд. Шварцман подхватил его левой рукой. Получилось это у него неуклюже.
      - Вот это настоящая работа! Теперь я чувствую это, - прошептал он.
      В тот же момент сосуд выскочил из его единственной руки. Раздался звон, потом удар. Профессор пошатнулся и отступил на шаг назад. Марина судорожно ухватилась за стол, медленно опустилась на него и сползла на пол.
      Черный едкий дым наполнил лабораторию.
      Грохот пронесся по институту. Жалобно зазвенели стекла. Перепуганные сотрудники вскочили с мест. Академик бежал по коридору.
      Остановившись около двери, за которой что-то неприятно гудело, он прошептал:
      - Погибли! Все трое...
      Из окон лаборатории вырывался черный клубящийся дым. Почти ураганный ветер прибивал его к земле и гнал на деревья. Деревья сгибались, словно под его тяжестью.
      Серая струя вырвалась на улицу, мела оранжевую мостовую, взлетела до уровня ажурных мостиков, на стены облицованных мрамором домов и наконец помчалась по магистрали, обгоняя поток автомобилей.
      Скоро дым растворился в воздухе, который летел над гранитной набережной, покидая огромный город.
      Сплошной волной несся воздух через леса и горы, через всю Европу, вздымая штормовые волны на море, заставляя его воды заползать на берега. Через пустыни гнал он ревущие тучи песка, каких никогда не поднимали самые страшные самумы.
      Со всех концов Земли шли потоки воздуха через Тихий, ставший теперь штормовым океан к маленькой, незаметной точке, где происходило самое невероятное явление из всех, какие знала когда-либо наша планета.
      Каждую минуту все новые и новые массы воздуха превращались в пыль. Клокочущие волны бросали этот прах на раскаленные ржаво-желтые скалы, а сами, с шипением отпрянув назад, клубились паром. Море пузырилось и кипело. Грозовые тучи поднимались прямо с волн...
      А где-то наверху, над этими непроницаемыми тучами пылал воздушный костер. Едва заметная фиолетовая дымка, поднимающаяся с острова, кончалась гигантским факелом кровавого цвета, уходившим в вышину.
      Земля медленно теряла атмосферу. Ничто теперь не могло остановить этот разрушительный процесс. Гибель людей, культуры, цивилизации была неизбежна.
      ...Ассистент профессора Бернштейна доктор Шерц отбросил в сторону перо, к которому из упрямого своего консерватизма был привержен. Оно воткнулось в подоконник и стало тихо покачиваться. Потом он вскочил и, хрустя пальцами, стал ходить по комнате.
      - Все, все погибло! - шептал он. - Нет, нельзя больше заниматься работой. Голова не в состоянии вместить в себя эти мысли... Гибель миллиардов человеческих жизней, лесов, зверей...
      Неужели перестанет существовать этот маленький городок Дармштадт, исчезнет эта вымощенная булыжниками улица, лавка мясника, которую видно в окно? Перестанут существовать эти чистенькие ребятишки, которые, ничего не подозревая, бегают сейчас по улице? Не будет в живых всех этих прохожих, идущих с каким-то испуганно-покорным видом?
      Но что делать? Что можно предпринять, когда единственный шанс на спасение - это иметь баснословные деньги, которые неоткуда взять скромному ученому! А жить так безумно хочется! Нет, он должен жить, и он сумеет этого добиться! Надо взять себя в руки и продолжать работу.
      Доктор Шерц зажал ладонями голову и сел к столу. Потом он выдернул из подоконника уже переставшую качаться ручку, попробовал перо пальцем, вздохнул и снова начал писать.
      За окном, метя улицу, на воздушный костер к острову Аренида неслись тяжелые массы воздуха. Они хлопали окнами, задевали вывески, тащили с собой какие-то бумажки, мелкие предметы.
      Одна из таких бумажек застряла, зацепившись за крыльцо высокого красного дома с башенками. Проходившая мимо высохшая женщина нагнулась и принялась читать. Лицо ее стало испуганным, она оглянулась боязливо и спрятала бумажку на своей впалой груди. Дома она покажет ее мужу и сыновьям. Значит, есть еще люди, не падающие духом!
      Ветер метет по улицам Дармштадта, Берлина, Лондона, Парижа, Нью-Йорка, Токио. Везде один и тот же, ровный, со все возрастающей силой дующий ветер.
      ...Старый японец, что-то шепча, собирал чемоданы. О! Он еще не сдался. Пусть погибнет мир - у него есть средство... Никогда бы не смог на него решиться японец! Но в Японии нет больше японцев! Нет!
      Не отодвигая наружной рамы, сквозь прорванную бумагу Кадасима глядел на улицу, где неумолимый ветер мел землю.
      ...Все моря бесились штормами и бурями; один фантастический по силе циклон охватил весь земной шар...
      Панические, злобные в своем бессилии волны ударялись о скалистые берега Англии. На скале стоял дядя Эд. Он с наслаждением вдыхал морские брызги. Дядя Эд знал, что нужно будет сделать, когда дышать станет трудно. На последние деньги дядя Эд купил парусный бот. Он подобрал команду - странную команду из одних только старых моряков, таких же, как и он, морских волков, которые не представляли себе иной могилы, кроме дна океана. В последнюю земную бурю с последним ураганным ветром поплывет бот в последний свой рейс.
      Дядя Эд, держа в зубах нераскуренную трубку, смотрел вдаль, крепко упершись ногами, чтобы ветер не сдул его со скалы. Поля шляпы отогнулись далеко назад...
      ...На скоростном автомобиле из замка к домику Шютте ехал Ганс. В ушах его еще стояли последние слова Вельта: "Вам я это поручаю, Ганс. Нужно разрушить все их сооружения в зародыше. Событиям нельзя давать двигаться вспять. Возьмите мои эскадрильи, танки, сухопутные броненосцы, мегатерии, газ. Я дам вам добровольцев, которые за акцию спасения готовы будут сровнять с землей все нелепые сооружения в советской пустыне, в прах превратить советские институты, где сидят безумные ученые вроде Кленова. Приговор миру произнесен, и нет у человека, а тем более у коммунистов, права отменять его!"
      Ганс поежился. Он перестал понимать своего хозяина.
      Ветер метет пыль по дороге, летят бумажки. Кому-то еще охота писать!.. Куда это исчез Карл? Мать больна, а сыну хоть бы что. Шляется бог весть с кем, говорит речи, которые и слушать-то страшно.
      Автомобиль остановился, и Ганс вбежал в дом. Навстречу из-за стола поднялись два товарища Карла.
      У дверей комнаты матери стоял Карл Шютте. Все-таки он пришел! Синеватыми пальцами он перебирал лацканы пиджака.
      - Ну что? - спросил Ганс.
      - Очень плохо, отец!
      - Почему, Карл, почему?
      - Потому что мы поднялись уже на четыре тысячи двести метров над уровнем моря, - сказал приятель Карла, которого Ганс знал как "красного".
      - Что вы хотите этим сказать? - сердито обернулся Ганс.
      - Воздух стал разреженным, как на горе высотой в четыре тысячи двести метров.
      - Ну и что же?
      - Для больного человека, отец, это... Ты сам понимаешь... - Карл отвернулся.
      - Как, уже? Так скоро, Карл? Этого не может быть! Не хватает воздуха? Уже умирает?
      Задев плечом дверь, Ганс вбежал в комнату. На кровати, провалившись в подушки, лежала женщина. Она тяжело дышала. В комнате было тихо. За окном завывал ветер, уносящий все, что нужно было сейчас этому ослабевшему телу.
      - Где же кислородные подушки? - закричал Ганс.
      Карл подошел к отцу:
      - Разве ты не знаешь, отец, что все производство кислорода находится в руках Концерна спасения! Достать кислород невозможно, потому мать и умирает.
      Ганс встал на колени и положил свою большую седую голову на тонкую, спадавшую с одеяла руку. Он думал.
      Вот она не может уже больше дышать. В конце концов, она не так стара. Это жизнь ее состарила. Все заботилась о детях... А он? Неужели он должен вести каких-то разудалых молодцов, платя этим разбойникам акциями спасения за то, что они разрушат сооружения, от которых, быть может, зависит спасение мира? Неужели старый Ганс должен пойти на это?
      С каждой секундой дыхание больной становилось все чаще и прерывистее.
      Она заговорила тихо, иногда широко открывая рот и с трудом ловя частицы воздуха:
      - Ганс, Карльхен... У меня в матраце зашит мешочек... Вы слышите меня?
      - Да, да, мать!
      - Это я экономила на хозяйстве, на черный день... Вот теперь, Карльхен... Ты не хочешь брать от господина Вельта эту... акцию, так ты купи на эти деньги...
      Женщина замолчала. Ганс и Карл посмотрели друг на друга.
      - Там целых полторы тысячи долларов... целых полто...
      Больная смолкла. Седой гигант плакал.
      Полутора тысячи долларов не хватило бы и на ничтожную долю акции спасения...
      Один из товарищей Карла заглянул в дверь и, обращаясь к стоявшим сзади, сказал:
      - Товарищи, миллионы часов наших жизней будут обменены на секунды благоденствия владельцев акций спасения! Ценою смерти покупают они свою жизнь. Они уходят в новый мир, унося туда проклятое неравенство капитализма. Мы не придем к ним туда, но перед смертью пошлем им проклятье!
      Ганс обернулся и удивленно посмотрел на говорившего. Он встал. Потом, спохватившись, обернулся к больной.
      Она тихо лежала на матраце, в котором были спрятаны ее сбережения на акцию спасения для сына, и уже не дышала.
      Ганс снова стал на колени и прижался лицом к холодеющей руке.
      Карл отвернулся к окну.
      Ганс вскочил, подбежал к этому окну и ударом ноги вышиб раму.
      Карл вздрогнул. Зазвенели стекла. В комнату ворвался ветер, но он не принес с собой живительного кислорода.
      На вдавленных подушках лежала первая жертва мировой катастрофы - человек, которому не хватило воздуха!
      Люди на Земле стали задыхаться и умирать.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      КОНЕЦ ВСЕГО
      Крепчал космический мороз. Скафандр мертвого человека затянуло льдом. На Земле царила температура межпланетного пространства. Ничто не защищало Землю от потери тепла - ведь на ней не было атмосферы.
      Глава I
      ПЕПЕЛ ГРЯДУЩЕГО
      "Когда на угольной шахте произошел обвал, в дальнем забое находилось всего двое: Гарри и Том. Гарри был крепкий мужчина, способный вынести любые потрясения. Другое дело - откатчик Том. При обвале ему зашибло ногу. Спасся он только потому, что, худенький и маленький, смог забраться под вагонетку, откуда его и извлек Гарри.
      На двоих у них был лишь скудный завтрак в грубой картонной коробочке, который Гарри купил у входа в шахту.
      Лампу Гарри сразу же погасил. Мальчику было страшно, но Гарри объяснил, что кислород нужен для дыхания - нельзя его жечь. Том тихо стонал, а Гарри некоторое время сидел, прислушиваясь и раздумывая.
      Какова причина обвала? Как далеко он идет? Как скоро можно ждать помощи?
      Гарри был трезвый человек. На скорую помощь он рассчитывать не стал, а положился на собственные силы. Он был старым рабочим и прекрасно знал расположение всех штолен Он подумал, что если он сумеет пробиться в соседнюю штольню, то найдет там много ценного. Во-первых, воду. Потом аварийный запас провизии и, наконец, скафандр с кислородным баллоном. Тогда уже можно будет сообразить, как выбраться наверх.
      Недолго думая Гарри принялся за работу. Никогда еще не работал он с такой яростью. Несмотря на причитания Тома, он заставил его помогать. Гарри дал ему треть своего завтрака, остальное оставил себе, чтобы не потерять сил.
      Пневматический молоток был бесполезен. К счастью, под рукой оказалась кирка, которую он всегда брал с собой, так как воздух в эту отдаленную штольню подавался с перебоями, а Гарри дорожил заработком. Теперь, руководствуясь чутьем шахтера, в полной темноте рубил он породу, завалившую выход. Изредка под его киркой вспыхивали искры, которые подчеркивали темноту.
      Гарри не знал отдыха. Он работал с остервенением, как человек, защищающий свою жизнь. Том уже не стонал. Перестал он и помогать. Гарри не кричал на него больше и работал один.
      Когда Гарри совершенно изнемог, он позволил себе уснуть. Спал он тревожно, боясь проспать лишнюю минуту. Ведь во сне он не работает, а только зря поглощает драгоценный кислород. Проснувшись от этой мысли, Гарри испуганно схватился за кирку и принялся рубить. Том опять застонал и стал помогать, откатывая в сторону глыбы.
      Ни Гарри, ни Том не знали, сколько времени они пробыли в темноте, сколько времени продолжалась их нечеловеческая работа. Дышать стало труднее. Может быть, они очень ослабли, истомленные голодом, а может быть, уже иссякал кислород. Особенно чувствовал это Том, который почти все время лежал. Углекислота скоплялась внизу, поэтому Гарри заставил его лечь на груду выброшенной им породы: все равно Том больше работать не мог.
      В редкие перерывы в работе Гарри прислушивался. Но ни один звук не доносился к заживо погребенным. С проклятиями Гарри снова принимался рубить породу. О нет! Он не так скоро сдастся. Гарри всегда цепко держался за жизнь...
      Гарри не мог бы сказать, на который день умер Том. Он сам к тому времени уже настолько ослаб, что не мог даже оттащить труп. Ноги не повиновались ему, но руки привычными, размеренными ударами крошили породу.
      Гарри не нашел в себе даже чувства жалости к умершему мальчику. Он так отупел и так свыкся со смертью, что отнесся к гибели товарища с испугавшим его самого равнодушием. Сам он едва ползал, но руки его не могли остановиться. Он удивлялся, глядя на них. Они словно принадлежали не ему. Откуда бралась в них сила?
      Струя свежего воздуха в первые мгновения опьянила Гарри. Кругом было все так же темно, но он ясно ощущал эту струйку. Он пил ее как неразбавленное виски и скоро опьянел. Он что-то бормотал, кажется, пел, потом уснул.
      Проснулся он испуганный, схватился за кирку и стал рубить. Но сила покинула руки. Кирка показалась ему непостижимо тяжелой. Работать его заставила жажда. До сих пор он поддерживал себя каплями влаги из ведра, которое он принес, чтобы умыться здесь же, в забое. Это было чудачеством Гарри, над которым подсмеивались его товарищи. Но он любил выходить из шахты чистым и весело крикнуть "хэлло" хорошенькой Дженни, с которой всегда неизменно встречался у входа. Теперь это чудачество если не спасло жизнь, то продлило ее. Мальчику он давал очень мало воды. Когда Гарри подумал об этом, то на минуту в нем вспыхнуло что-то вроде угрызения совести, но жажда скоро вытеснила все, на несколько минут вернув силы.
      Пробив себе узкий проход, Гарри с трудом вылез из плена. Тут же он уснул. Спал долго, не боясь израсходовать кислород. Жажда разбудила его.
      Он не стал возвращаться за лампой и ощупью пошел вперед, мысленно видя перед собой знакомый путь.
      "Странно, - думал он, - сравнительно небольшой обвал пробит, но в этой штольне так же темно и тихо, будто все погибли". Словно в ответ, под ноги ему попалось что-то мягкое. Ощупав препятствие, Гарри брезгливо отдернул руку от трупа. Страх заставил его ускорить шаги. Он спешил к кладовой.
      Кладовая оказалась на замке. С яростью отчаяния обессиленный Гарри стал ломать дверь. Снова неведомо откуда берущаяся сила поднимала кирку и обрушивала ее на доски.
      На пол кладовой Гарри свалился в глубоком обмороке.
      Придя в себя, он первым делом отыскал запасы воды, но выпить позволил себе лишь несколько глотков. Потом он нашел консервы и съел несколько крошечных кусочков. Гарри был благоразумным человеком. Он хотел жить во что бы то ни стало.
      Силы понемногу возвращались к нему, а вместе с ними и воспоминание о Томе. Теперь он уже жалел мальчика. Он даже вернулся в свою недавнюю могилу и похоронил разлагающееся тело. Потом зажег лампу и отправился исследовать штольню. Ему попалось несколько трупов. По-видимому, эти люди умерли с голоду или отчаяния. Гарри пожал плечами. Верно, они не знали о кладовой и у них не было такого дикого желания жить, как у него, последнего оставшегося в живых.
      Выход из штольни был завален. Тут же валялись кирки и два трупа знакомых Гарри рабочих. Он оттащил их подальше и принялся за работу
      Теперь он работал уже не так бешено, как раньше. Он регулярно отдыхал, нормально ел, берег силы. Но ему не удалось вести счет дням. Он не знал, протекли ли дни, недели или, может быть, даже месяцы, но он понимал, что забыт всеми.
      Ни одного звука не доносилось до Гарри. Верно, там, наверху, что-то произошло. Может быть, какое-то несчастье обрушилось на всю шахту? Прекратились работы, а оставшихся внизу сочли погибшими?
      Он не позволял себе опускаться. Он даже брился каждый день. Хорошо, что бритва оказалась у него в кармане. Эта педантичная строгость к себе сохранила в нем бодрость, работоспособность и непрекращающуюся жажду жизни.