- Из-за кого? - глухо спросила она.
      - Из-за тебя.
      Пристально глядя в глаза Бурову, Лена медленно проговорила:
      - У тебя, Буров, сумасшедшинки в глазах. Ты удивительный, но ты не мой, ты мне не нужен...
      - Лена! Что ты говоришь, опомнись! Я не смел прикоснуться к тебе, но сейчас...
      - Ты мне не нужен, ты чужой... Все запутается... Какой ты сильный!
      Она зажмурилась, гладя его по волосам, но едва он делал движение, как пальцы вцеплялись в его волосы, удерживая голову.
      - Я не могу выговорить это слово. Ты его знаешь. Даже оно ничего не выразит. А я понимаю тебя. Ты мне нравишься... нравишься потому, что ты такой, но... любить за что-нибудь нельзя. Любить можно только вопреки, вопреки всему - обстоятельствам, здравому смыслу, собственному счастью...
      - Так пусть будет вопреки! Вопреки всему, но только для нас... для нас вместе. Мы будем всегда вместе.
      Буров уже не обращал внимания на сопротивление Лены. Он обхватил ее талию, спрятал лицо в ее колени.
      - Вместе? - переспросила Лена. - Никогда, милый... Никогда.
      Сергей Андреевич вскочил.
      - Почему?
      - Ты проходишь мимо, задевая меня плечом, а я... я беременна.
      Буров ухватился за мраморную доску камина.
      Лена сидела, откинувшись на стуле, с полузакрытыми глазами. Потом она сползла на шкуру и, усевшись на ней, стала смотреть в огонь.
      - Зачем... так шутить? - хрипло спросил Буров.
      Лена покачала головой.
      - Я не знаю, кто будет... мальчик или девочка.
      Буров почувствовал, что лоб у него стал мокрым.
      - Я провожу вас, - сказал он, сдерживая бешенство.
      Она встала и принялась поправлять волосы перед зеркалом, стоявшим на камине.
      Отблески пламени играли на ее бледном, освещенном снизу лице; казалось, что оно все время меняется.
      Она не смотрела на Бурова.
      - Не трудитесь. Я зайду к вашей соседке.
      - Как пожелаете, - скрипнул зубами Буров.
      Елена Кирилловна, подтянутая, прямая, вышла из комнаты и без стука вошла в соседнюю.
      Буров, не попадая в рукав, выскочил на улицу.
      Там началась пурга. Дрожащими руками он налаживал крепление на лыжах. Резко оттолкнувшись палками, он бросился в воющую белую стену снега.
      Калерия Константиновна стояла перед прислонившейся к двери Леной и даже не говорила, а шипела:
      - О, милая! Я все же была лучшего мнения о ваших способностях. Как вы могли, как вы смели!.. Я ненавижу вас.
      - Неуместное проявление страстей, - устало сказала Шаховская. - Я действительно жду ребенка.
      - Какая низость! - воскликнула Калерия Константиновна. - Разве нет выхода? Я договорюсь с академиком. Гнойный аппендицит, срочная операция на острове Диксон. Самолет. Через неделю вы будете снова здесь, а он - у ваших ног.
      - Я не знаю, кто будет: мальчик или девочка. Я хочу мальчика.
      - Дура! Шлюха! Гадина без отца и матери!.. - не повышая голоса, говорила Калерия Константиновна.
      Шаховская качала головой:
      - На меня это не подействует.
      Обе женщины оглянулись.
      В передней стояла красная от смущения Люда. В глазах ее блестели слезы.
      - Наружная дверь была открыта, - сказала она. - А где Сергей Андреевич?.. Не он ли только что проехал на лыжах мимо нашего коттеджа?
      Калерия Константиновна повернулась к ней спиной.
      - Да, Буров ушел, - сказала Елена Кирилловна. - Он любит одиночество в тундре. Посмотри, Лю, здесь ли его лыжи?
      - Сергей Андреевич ушел на лыжах?! - ужаснулась Люда. - Он же еще не оправился после болезни! Как вы могли отпустить его в такую погоду? Вы знаете, что творится на улице?!
      - Я ничего не знаю, - усталым голосом сказала Елена Кирилловна.
      - Что? - обернулась Калерия Константиновна. - На улице праздник? Чей?
      - На улице пурга! - отчеканила Люда. - Я беру ваши лыжи.
      Громыхая лыжами, она выскочила на крыльцо.
      Лыжня уходила во тьму.
      Люда побежала по этой лыжне. Она не знала, чего она хотела, она не знала, что делает. Ей нужно было догнать Бурова.
      Наступила снежная тьма. Люда ничего не видела. Огни поселка скрылись. Ветер дул одновременно отовсюду, снег крутился, слепил глаза... если их вообще можно было слепить в такую темь.
      - Она беременна! - всхлипывала Люда. - А он не теряется... Он погибнет.
      Глава третья
      ПОГАСИТЬ СОЛНЦЕ!
      "Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне кажется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас произошло такое, что я не имею права не писать... Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях.
      Академик Овесян вызвал маму на установку нового "Подводного солнца". Буров велел мне ехать вместе с ней.
      Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста.
      Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень интересно. Я сама пробовала править хореем - такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удивительно смирные и приятные животные. Прежде я никогда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне.
      А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их.
      Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил.
      Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое "Подводное солнце". Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда.
      Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться.
      - В блиндаж! Скорее в блиндаж! - торопил он. - Кофе вас там ждет... И даже кое-что покрепче.
      - Ей еще нельзя, рано, - строго сказала мама.
      Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк... Он же меня и угощал еще в Москве.
      - Это только в случае победы, - сказал он.
      Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище.
      Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку.
      Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла.
      Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными.
      Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности:
      - Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах...
      Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать...
      Потом в репродукторе послышался стук метронома.
      - Все, как тогда, - оглянувшись на маму, сказал Овесян.
      Она улыбнулась ему.
      В репродукторе слышался голос:
      - Девять... восемь... семь... шесть...
      Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы.
      - Пять... четыре... три... два...
      Овесян поднял руку.
      - Один... ноль! - в унисон с репродуктором крикнул он.
      Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево... Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась.
      И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова.
      У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там.
      И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала.
      Академик целовал маму.
      Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря.
      Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв - загорелось под водой и атомное солнце. Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально.
      На берегу мы застали капитана Терехова.
      Овесян обнял его за плечи.
      - Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!..
      - Принимать ледокол спешу, - ответил капитан.
      - Вот и выпьем сразу за все... Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намного легче.
      - Можно, я тоже поеду с капитаном? - попросила я.
      Мама хотела запротестовать.
      - Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли "солнце".
      - Почему вслепую? - удивился капитан.
      - Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо-машины?
      Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу.
      Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком.
      Может быть, атомный взрыв разогнал тучи - в небе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами.
      Овесян шутил, что это все в честь одержанной победы.
      Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло.
      Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, подтаявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с "Подводным солнцем", подогревая полынью.
      За каких-нибудь два часа мы уже были около научного городка.
      Буров и Елена Кирилловна встречали меня.
      У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн-оттяжек.
      - Ну, Люд, - сказал Буров, когда мы пришли, - значит, академик назвал это новым марафоном?
      - Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил.
      - Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно.
      - Как обратно? - не поняла я.
      Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился.
      - Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве.
      - Почему страшное? Радостное, - поправила я. - С разрешения ООН.
      Буров отрицательно покачал головой:
      - Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу... Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион... А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя.
      - Люда, останови хоть ты этого безумца, - сказала Елена Кирилловна. - Его сошлют навечно, закуют в кандалы...
      - Куда там дальше ссылать, и так на краю света,- без тени улыбки сказал Буров. - При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче... Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей.
      - Что вы хотите сделать? - в тревоге спросила я.
      - Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать "солнце", кое-что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее.
      - Не может быть! - воскликнула я. - Наконец-то...
      - Это еще надо проверить, - вставила Елена Кирилловна.
      - Да, проверить. Но у нас нет времени на лабораторный эксперимент. Проверить надо на практике сразу в огромном масштабе.
      - Он хочет потушить "солнце", - сказала Елена Кирилловна.
      - Как солнце? - ужаснулась я.
      - Конечно, "Подводное солнце", которое зажгли, - нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. - Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых... обстоятельствах.
      - Вам этого не позволят, - сказала Елена Кирилловна. - Смешно об этом говорить...
      - А если... если... не спрашивать? Взять и погасить?.. - проговорила я.
      Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова.
      - Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать?
      - Это вы правильно вспомнили... о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом.
      - И вы способны на это, Буров?
      - Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? "Примат образования..."
      Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирилловна говорили между собой. После выздоровления Сергея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что-то произошло. По-моему, они избегали друг друга и встречались только на работе.
      Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое "Подводное солнце", а Буров... Буров, кажется, решил это сделать...
      Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке нового "Подводного солнца". А мне Буров сказал:
      - Ну как? Новый марафон, говоришь? Действительно новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побежим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты здорово помогла мне...
      Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вездеходе!..
      Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излучателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и...
      Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш излучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгранично верила Бурову. Да, он мог погасить и "Подводное солнце".
      Елена Кирилловна села рядом с механиком на вездеход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким-то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные решетчатые руки.
      Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной.
      - Живо! На дистанцию! - скомандовал он.
      Так я стала участницей марафонского бега.
      Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим "солнце"?
      Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С моря доносились раскаты грома. Льды шли друг на друга, отогреваемые сразу с двух сторон - вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову?
      Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, чтобы оно погасло по воле этого огромного, сильного человека, расчеты которого смелее, выше, важнее расчетов всех окружающих его людей.
      Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто снова и снова слышала его слова об атомной бомбе, сброшенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!..
      Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я старалась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся... Я ждала, когда ко мне придет второе дыхание. Я сказала себе, что должна... должна бежать... и от этого зависит что-то самое важное...
      Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой "Подводного солнца", мне показалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу.
      И я упала, вернее, села в снег.
      Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед.
      Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появившуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!..
      Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу.
      - Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за откровенность, - слышала я голос мамы. - Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!..
      - Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить "Подводное солнце".
      - Не верю.
      - Так проверьте.
      - Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять.
      - Слушай, Буров, - сказал Овесян. - Ты понимаешь, на что замахиваешься? Я рапортовал... В Арктике праздник...
      - А в Африке всенародный траур.
      Ни мама, ни Овесян ничего не ответили.
      - Поймите, - продолжал Буров, - нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович?
      - Зачем моими словами играешь? - рассердился Овесян.
      - Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше "Подводное солнце"?
      - Кому только могло это прийти в голову! - в ужасе воскликнула мама.
      Я невольно съежилась в своем снежном убежище.
      - Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой...
      - Недостойно это...
      - Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы... Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать?
      - Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти.
      - Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью.
      Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко.
      - Я настаиваю на решающем опыте, чтобы остальные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опытов были не нужны, - заключил Буров.
      - Подумать только, сколько затрачено на "Подводное солнце"! И все это теперь!.. - почти в отчаянии воскликнул Овесян.
      - Важно не сколько израсходовано, а сколько будет сбережено... и спасено, - ответил Буров.
      - Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! - крикнул Овесян.
      Я больше ничего не слышала из их разговора. Они все пошли навстречу вездеходу. Я видела, что из его кабины высунулась Елена Кирилловна.
      И тут я подумала: а вдруг ничего не выйдет и наш излучатель не создаст субстанции, не погасит ядерных реакций, подумала, что ни Овесян, ни мама ничем не рискуют, рискует только один Буров.
      Я еле дотащилась до вездехода. Про меня все забыли. Елена Кирилловна пошла навстречу Бурову, который все еще ходил с Овесяном. Не знаю, что они еще обсуждали.
      Я замерзла и забралась в кабину механика, который ушел на пост управления. Я считала, что Буров и Елена Кирилловна все-таки придут сюда.
      И они пришли. Буров говорил:
      - Он не мог поступить иначе. Я уважаю его.
      - А я уважаю вас, Буров, - сказала Елена Кирилловна.
      - Он оказался выше самого себя, выше старой своей позиции. Он рискует всем, что им сделано. Так мог поступить только подлинный ученый.
      - Я уверена в вашем торжестве, Буров. Остались считанные минуты.
      - Но я не хочу торжествовать с горечью в сердце, Лена... Я хочу в эти последние минуты, чтобы вы простили меня...
      - Буров! Буров! Не надо...
      - Нет, надо, Лена! Я не хочу никакого торжества, если не буду знать... что ребенка, которого ты родишь, ты будешь считать нашим. Разве я люблю тебя меньше оттого, что ты ждешь ребенка?
      У меня сердце переворачивалось от этих слов. Я не знала, куда деваться, а он продолжал:
      - Это будет наш ребенок, наш... Кто бы ни был его отцом. Я буду любить, как только способен любить свое дитя.
      Елена Кирилловна усмехнулась.
      - Лучше займемся излучателем, Буров. Надеюсь, что в своем замысле вы меньше ошибаетесь.
      - Что вы хотите сказать?
      - Я только ваша помощница, Буров. И я замужем.
      Я похолодела: она замужем.
      - Кто он? Где он? - спросил Буров.
      - Если бы я знала! - вздохнула Елена Кирилловна.
      И тут послышался голос академика:
      - Эй, на излучателе! Где же вы там? Давай к берегу! Направляйте луч на северо-северо-восток.
      Овесян как-то удивительно привычно командовал теперь проведением диверсии против "солнца", которое сам недавно зажег ценой таких усилий.
      Я включила вездеход и повела его к берегу, буксируя излучатель. Сосредоточенный Буров шел рядом, нисколько не удивившись, что я - в кабине.
      Сейчас все должно было начаться.
      Я боялась дышать".
      Глава четвертая
      ЧЕРНЫЙ ГРИБ
      "Не думал я, что мой репортерский каламбур будет всерьез обсуждаться в Совете Безопасности и послужит поводом для того, что потом случилось.
      Мой пробковый шлем был пробит навылет. Может быть, было бы лучше, если бы дружественный нам снайпер, засевший, словно в густой роще, в листве баобаба, взял бы прицел чуть пониже...
      Окопов в джунглях никто не рыл. Через "проволочные заграждения" лиан и "надолбы" из поверженных исполинов джунглей танки пройти не могли. В душной и пышной чаще солдаты сражающихся армий просто охотились друг за другом, как это испокон веков делали жившие здесь враждебные племена.
      Но в джунглях щелкали не только одиночные выстрелы затаившихся охотников, не только трещали автоматы преследователей, не только бухали, разворачивая сцепившиеся корни, заградительные мины, поражая осколками вертлявых обезьян, которые так же кричали и стонали, корчась в предсмертных муках, как и раненные люди... Сквозь непроглядную гущу листвы, лиан, орхидей и стволов со свисающим мхом почти беззвучно, с неуловимым нежным пением летели стрелы...
      Я рассматривал их в колчанах простодушных черных бойцов, которым не хватило винтовок. Мне показалось, что наконечники стрел чем-то вымазаны. Я посмеялся, заметив, что не хотел бы оцарапаться о них.
      И я пошутил в очередной корреспонденции, что против танков и бомбардировщиков, защищающих права обворованных владельцев рудников и копей, применяется "отравленное оружие". Увлекшись, я даже вспомнил о Женевских соглашениях, запрещающих применение отравляющих средств. А ведь там не сказано, что будто отравляющими могут быть одни только газы, ведь могут быть и... стрелы.
      Газеты босса напечатали мою корреспонденцию с самыми серьезными комментариями. Босс сказал, что это была моя лучшая находка. Во всем мире поднялся невообразимый шум.
      Командование войск Малой Америки предъявило противнику ультиматум. На следующую стрелу, нарушающую международные соглашения, ответом будет ядерная бомба. В нарушение договора о нераспространении ядерного оружия атомная бомба оказалась у индустриального государства Африки в "результате утечки информации", как сообщали официальные источники.
      Совет Безопасности не мог прийти к единогласному решению. Мое имя упоминалось в ООН.
      А я не выходил из бара. Вот уже сколько месяцев я жил в загородном отеле, указанном мне боссом. Кроме меня, там обитали офицеры, коммунистические советники, нейтральные наблюдатели и мои коллеги, репортеры. Они завидовали моей славе, а меня снедала тоска. Я снова пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш, коктейли, привык даже к проклятому африканскому зелью, забыв, как его приготовляют. И бармен снова и снова наливал мне двойные порции. А здоровенный черномазый швейцар, милейший парень, эбеновый Геракл, осторожно втаскивал меня в лифт, а из лифта в мою комнату, включая все четыре вентилятора на стенах и пропеллер под потолком, поднимавшие в моем номере душный и жаркий смерч.
      Я умирал от жары, жажды и тоски. Я не хотел больше идти в джунгли, я не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!..
      Жаркий ветер, рождаемый бессмысленно вращающимися лопастями, мутил мой ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся в отборных и бессмысленных ругательствах...
      Явился мой черномазый приятель, доставивший меня из бара, и сказал, что меня требуют вниз к телефону.
      О милый нью-йоркский док! Тебе бы следовало понять, что протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!..
      В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знакомый голос:
      - Хэлло! Рой Бредли?
      - Какого черта? - отозвался я.
      - Дурацкая сентиментальность, но я все же звоню вам.
      - Какого черта? - пьяно повторил я.
      - Я не помогал вам строить шалаш в джунглях, но я был первым, кого вы встретили, выйдя из него.
      - Какого черта! - уже растерянно твердил я, боясь поверить.
      - А вот такого черта. Угодно вам получить от нее записку?
      - Что?! - воскликнул я, мигом протрезвев, и прижался щекой к раскаленному от жары телефонному аппарату.
      - Если можете взгромоздиться на "джип", - продолжал он, - я буду ждать вас в три часа ноль восемь минут пополудни. Национальный банк, напротив парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю окна.
      - О'кэй! - сказал я. - Я думал, что вы сволочь.
      - Ну а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь.
      - О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки?
      - У меня глаза разного цвета. И солнце здесь яркое. Постарайтесь не напиться.
      Боже! Какая сказочная страна! Все вспорхнуло вокруг, переливаясь оперением райских птиц. Их щебетание врывалось в окна, как первозданная музыка природы. Я уже понимал зовущие ритмы местных танцев, я готов был кружиться в экстазе, исступленно прыгать под звуки барабана, самозабвенно вертеть туловищем. Я уже понимал простодушно открытые сердца детей джунглей, с которыми заключил освященный любовью союз. Я налетел на своего эбенового Геракла и расцеловал его. Он подумал, что теперь уж я действительно пьян, и поволок меня в номер, но я был трезв, как папа римский, и счастлив, как нищий, нашедший бумажник. И я подарил негру свой бумажник со всем содержимым. Но он, каналья, оказывается, засунул мне его обратно в карман.
      Я шел по вестибюлю и улыбался всем. Даже коммунистические советники показались мне милыми...
      Потом я мчался, сидя за рулем "джипа" с опознавательными знаками нейтральной державы.
      Дорога сверкала, она казалась расплавленной, в ней отражалось солнце, протягивая по асфальту золотистую дорожку, как луна на воде. Такие дорожки, по поверью, ведут к счастью. Я мчался за своим счастьем.
      Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза. Над ухом раздался свист. Это была стрела...
      Пришлось остановиться. Спустили сразу обе шины. Я проехал ярдов двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно "изжевал" резину.
      Я посмотрел на часы. Время неумолимо!
      Три ноль восемь!.. Он сказал: не три ноль-ноль, не три с четвертью, а именно - три ноль восемь. Этим подчеркивалась точность. А я сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы - да, да, не проколы, а разрезы - в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко прилаженные ножи. Оказывается, я пролетел не останавливаясь через контрольный пункт.
      Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, подошли ко мне и выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я американец.
      Двое стали помогать мне.
      Резина была бескамерная, приходилось ремонтировать покрышки на месте. Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие разбивалось о невежественную глухоту черных солдат.
      Мы уже починили одну шину, другое колесо заменили на запасное. Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут.
      Я живо представил себе детектива в темных очках, скрывавших разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня.
      Небо было эмалево-синим. Под таким небом все люди должны быть счастливыми. Я слышал или читал где-то, что облака в небе - это упущенное людское счастье. Чем более затянуто небо, тем несчастливее люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое.
      Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощущает то же самое. Есть же у него жена, мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя человеком, позвонив мне. Он не мог уйти, он дождется меня. Я прочту записку, написанную ее рукой, буду мысленно слышать ее голос, сводящий меня с ума.
      Когда я садился в машину, в небе что-то блеснуло. На большой высоте шел самолет. На некотором расстоянии за ним тянулись белые расплывающиеся хвосты, несколько комет. Я понял: это были догоняющие ракеты, они несли смерть отважному пилоту. Но казалось, что кто-то хочет украсить небо, рисуя на его эмали эти белые следы, словно отделывая его под диковинный синий мрамор.
      Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет... слишком поздно.
      От самолета отделилась белая точка. Может быть, пилот успел выпрыгнуть из самолета? Нет! Самолет пошел вниз, оставляя за собой черный след уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговременно...
      Черные солдаты, стоявшие у машины, и я сквозь ветровое стекло, смотрели на растущую белую точку, вернее, на пятнышко.
      Я поймал себя на том, что не дышу.
      А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали.
      Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал потным. Я только успел надеть темные очки.
      Вспышка была ослепительной. Я понимаю рассказы о слепых от рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет.
      Нестерпимо сверкавшее африканское солнце потускнело, стало медным...
      Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего, бьющего испепеляющей жарой, пронизывающего живые клетки, свертывающего листья деревьев, иссушающего травы...
      Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли.