«За мной ухаживали, как за героем. Никому даже в голову не пришло вспомнить об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. Люди вокруг меня помнили лишь о моем, якобы героическом, поведении в уничтоженном городе.

Меня даже заставили пройти медицинское освидетельствование в спешно организованном «лучевом госпитале». Поселили в палатке вблизи него.

Там я встретил очаровательную соотечественницу. Ее звали Лиз. В костюме сестры милосердия, с опущенными глазами, она провела меня через знакомые коридоры загородного отеля, где я недавно жил, превращенного теперь в госпиталь. В коридорах прямо на полу лежали больные. Нам приходилось перешагивать через них.

Лиз сказала мне, что прилетела из Штатов, чтобы помочь несчастным. Я знал, что за последние дни сюда прибыло множество иностранцев, самоотверженно предлагавших свою помощь. Они создали интернациональную бригаду спасения.

О ирония судьбы! Меня, Роя Бредли, придумавшего отравленную стрелу, использованную в ультиматуме, меня за мои непроизвольные и бесполезные действия зачислили бойцом этой интернациональной бригады за номером первым.

Лиз тоже входила в эту бригаду.

Идя по коридору, я смотрел на искаженные страданием лица, белые и черные. Я видел здешних женщин, они брили себе головы. Это было привычно. Но видеть рядом таких же бритоголовых белых женщин… Одна из них сидела на матраце и расчесывала волосы. Они оставались на гребешке. Половина головы ее уже лишилась волос, но она продолжала причесываться.

Лиз наклонилась, попыталась завязать у нее на голове косынку, но женщина отстранилась: она хотела видеть себя с волосами, ей не было видно в маленькое зеркальце, что на затылке их нет.

Некоторые из лежавших казались мертвыми. Лица негров светлели, белых — темнели, как бы сближаясь цветом перед переходом в иной мир.

Лиз заставила меня показаться еще русскому доктору. Он только что осмотрел могучего, оказавшегося вполне здоровым парня с русыми волосами, как я почему-то решил — шведа, тоже прибывшего, видимо, с бойцами интернациональной бригады спасения. Парень посмотрел на меня прищуренным глазом, с какой-то хитрецой. Я кивнул ему и попросил подождать меня. Парень согласился. Он говорил по-английски с забавным «шведским» акцентом.

У меня проверяли кровь.

— Не знаю, будут ли у меня дети, — сказал я, выходя вместе со шведом из госпиталя, — но в палату к очаровательной Лиз я, по-видимому, не попаду.

— Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, — услышали мы сзади звонкий голос.

Магомет был в узких темных брюках и облегающем, тоже темном свитере. Сестра милосердия несколько неожиданно преобразилась.

— Оценивающе смотрите? — спросила, догоняя нас, Лиз. — На мне лишь защитный костюм, уверяю вас, не уступающий по качествам вашему марсианскому балахону, спасшему вас, но лишь более элегантный. Как вы думаете? — спросила она шведа.

Швед усмехнулся.

Я слышал о таких костюмах и знал, что они баснословно дороги.

— Я еду в город, — сказала Лиз. — Наша команда продолжает раскопки. Может быть, вы, Рой Бредли, наденете свой костюм и отвезете меня на своем «джипе»?

Она говорила это, а смотрела на шведа.

— Мне тоже надо быть там, — сказал он.

— Но я не пущу вас без костюма! — воскликнула Лиз.

— Он уже на мне, — просто сказал швед.

Мы с Лиз удивленно посмотрели на завидную фигуру атлета в элегантном белом костюме спортсмена. Признаться, я потом плохо понимал, чем он занимается, этот швед. Может быть, он тоже был корреспондентом? Он всегда мало говорил. Но к нему приходили какие-то люди за указаниями. Он много ездил, часто вместе со мной, нередко вместе с Лиз; во всяком случае, Лиз не упускала такой возможности.

На этот раз мы поехали втроем.

У меня в моем допотопном балахоне был идиотский вид. Лиз напоминала в черном облегающем одеянии дьяволенка… Швед был Вергилием в белом костюме, спокойно прогуливающимся по аду, все знающем, все угадывающем…

У нас были радиометры, но у шведа он был какой-то особенный. И мы словно состязались в треске своих приборов. Порой они тревожно захлебывались.

В разрушенном городе работали спасательные команды интернациональной бригады. Лиз знала места, где сосредоточивались те больные, которыми еще можно было заниматься.

Город остался тем же адом, каким я уже видел его в первые минуты после взрыва. Только трупов теперь стало больше. Их извлекали из-под камней, складывали на асфальт. Они разлагались на жаре, и от них шел дурманящий, сладкий запах.

— Не знаю, что страшнее, — сказала Лиз, — что произошло или что произойдет?

— Вы ждете еще чего-нибудь? — спросил я.

— Многого, — сказала она. — Эпидемий.

— А я жду… Знаете, чего я жду? — спросил я, оглядываясь вокруг.

Удивительно, как долго могут дымиться развалины! Хотя это, может быть, оттого, что никто их не тушил… Город догорал, тлел, как дымящаяся головешка, расстилая смрад по улицам, ограниченным горами битого камня… На этих улицах словно остались только отвалы пустой породы, а домов, которые окружали их, здесь уже не было.

— Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, — сказал я. — Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел.

— Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! — сказала Лиз.

— Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, — заметил швед.

— Они уже лишены зрения. Более того — рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он лишает его именно этого.

— Но не власти, — насмешливо напомнил швед.

Лиз странно посмотрела на него.

Швед делал какие-то измерения. Может быть, он ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эвакуировать из города еще живых, словно были связаны чем-то.

Говорят, древние римляне, побеждая особо непокорных, сносили их города до основания и перепахивали землю….

В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой «статьи ужасов» не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья.

Я рассказал о ней своим новым приятелям.

Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших.

В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги.

Ко всему в жизни присматриваешься.

Нужно было вывезти несколько десятков тысяч трупов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов — а их не хватало, — предстояло самим скоро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузили в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых…

Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к нам.

Я сказал:

— Во всем, что здесь творится, виноваты русские.

— Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? — ехидно поинтересовалась Лиз.

Я кивнул.

— Почему же виноваты русские? — спросил швед.

— Потому что своей моральной помощью они мешают черным принять наш ультиматум. Ведь война продолжается. Разве можно допустить еще один такой же ужас?

— Об этом вы тоже написали?

— Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув теорию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на колени строптивый народ. Так было в Японии… А ведь можно было бы не ждать второй бомбы.

— Вторая бомба взорвалась во всем мире, — сказала Лиз. — Нет человека на Земле, который не взорвался бы в священном гневе.

— Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, — вставил швед.

— А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва?

— Да… И поэтому вы считаете, что я — подлец?

— В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разговариваю. Одного печатают газеты треста «Ньюс энд ньюс», другого благословляют люди, бывшие при жизни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я разрубила бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую… может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить.

— Полюбить… — горько сказал я. — Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз… Вы счастливы?

— Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастливее. А вот здесь…

— Здесь вы почувствовали себя нужной, — сказал швед.

Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности.

Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся.

— А вы, Рой? Разве вы способны любить? — спросила она меня.

— Любить я способен. Но быть счастливым — я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел… Может быть, счастье — это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами?

Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы — свиную тушенку с бобами.

У меня была припасена бутылочка виски.

Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись.

Геракл замялся. Но не ушел.

Моя бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чертовски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хочет жить твое проклятое тело.

Я спросил Геракла, что он думает обо всем случившемся. Он ответил по-французски:

— Стыжусь, мсье, своих современников, кушающих бифштексы. По сравнению с ними мои предки были святыми.

— Ах, если бы так рассуждали президенты! — воскликнула Лиз.

— Надо еще выпить, — сказал я.

Лиз поддержала меня.

У шведа нашлась какая-то бутылка. Он разлил по стаканам. И мы выпили.

Дух захватило у меня. Это был огонь без дыма. Только раз в жизни я пил такое! И мне показалось, что рядом сидит не Лиз, а Эллен. Я сжал руку Лиз, она ответила пожатием.

— Это виски, из США, — сказал я.

Сербург удивился моей осведомленности и налил всем еще по стаканчику.

— Я бы сжег тех, кто это придумал, — сказал теперь уже по-английски мой эбеновый Геракл, показывая рукой на зарево тлеющего города.

— Я уже слышал такое требование, — заметил Сербург.

— Неужели разум не победит безумие? — воскликнула Лиз. — Может быть, это сделает любовь? Только она и страх будут царствовать в последний день.

Лиз ушла в палатку, где жила с другими сестрами. Ее провожал, как исполинский телохранитель, эбеновый Геракл.

Сербург посыпал вход специальным порошком, чтобы к нам не заползли бесчисленные насекомые, хозяева джунглей.

Я вспомнил о нашем с Эллен шалаше. Видимо, запах трав и орхидей, которыми тогда заполнили шалаш маленькие помощники, защитил нас от всех неприятностей африканской ночи.

Какая была тогда сумасшедшая, пьяная, яркая ночь! Я не мог уснуть, переживал снова каждое мгновение.

Сербург лежал рядом и мирно спал. Или мне только казалось так? Чтобы проверить, я тихо спросил:

— Сербург! У вас есть девушка?

— Я люблю, Рой, удивительную женщину, но у меня нет «моей девушки». А у вас, Рой?

— Я люблю, Сербург, удивительную женщину, и ее нет у меня.

— Какая она?

— Разве можно ее описать? Она — изваяние, и она — вихрь. Никогда нельзя угадать, что она сделает в следующую минуту.

— Наверное, это присуще настоящей женщине. Я тоже никогда не мог угадать.

— А какого цвета глаза у вашей, Сербург?

— Стальные. А у вашей?

— Серые… и бездонные…

Мы замолчали. Каждый думал о своем… Или об одном и том же? Великая Природа заботится о людях: когда вокруг них смерть, они думают о любви.

Я подумал о Лиз, о ее нежном пожатии. И вздрогнул. Я вдруг понял, что она придет. Никогда прежде я так не пугался. У меня началась галлюцинация. Мне казалось, что придет не Лиз, а Эллен.

И я услышал тихий голос:

— Рой!

Она взяла меня за руку, потянула из палатки. Ночь была звездной, до звезд можно было достать рукой. Сердце у меня бешено колотилось. Это была не Эллен, а Лиз. Она пришла. Как мне совладать с собой?

— Рой, — прошептала Лиз, — будьте хорошим другом. Уйдите.

И вдруг я понял все. Мне стало смешно, легко на душе, хотя и немного обидно.

Я чмокнул Лиз в щеку, встал, потянулся, обратил лицо свое к звездам.

Как она пела тогда? «Нас венчали не в церкви…» Я не завидую сейчас жениху Лиз.

Я отошел от палатки.

Лиз, пожалуй, слишком запоздала. Начинало светать. А светает здесь без рассвета, яркой вспышкой, взрывом прорвавшихся из-за горизонта солнечных лучей.

Они осветили палаточный город близ госпиталя. Палатки стали золотыми.

Здесь стояла лагерем интернациональная бригада спасения, штаб негритянской армии, здесь же расположились и оставшиеся в живых беженцы, медленно угасавшие под банановыми листьями.

Ко мне подошли Сербург и Лиз

Вот тебе и на! Их-то уж я никак сейчас не ожидал увидеть.

Лиз держалась непринужденно, Сербург — замкнуто.

— Леди и джентльмены, — сказал я, — не кажется ли вам, что все покрыто какой-то дымкой? Утренний туман.

— Нет, — ответил Сербург, — это не утренний туман.

— Что же? — спросила Лиз.

Сербург усмехнулся.

И тогда мы все трое одновременно увидели в утреннем эмалевом небе сверкнувшую точку. Мы переглянулись. Я почувствовал в одной своей руке руку Лиз, в другой — ручищу Сербурга. Он крепко пожал мою кисть, словно успокаивал. Пальцы Лиз дрожали.

К сверкающей в небе точке тянулись хвосты комет. Успеют ли догоняющие ракеты сбить преступника, прежде чем он сбросит?..

— Теория двух атомных взрывов! — истерически крикнула Лиз, бросилась к Сербургу и спрятала лицо у него на груди.

Он гладил ее волосы и смотрел вверх. Я видел все сквозь дымку, словно мы оказались в центре газовой атаки.

Лиз посмотрела вверх в лицо Сербурга заплаканными глазами

— Я говорила вам, что скоро конец. Почему вы?.. — Она не договорила.

Сербург усмехнулся.

От сверкавшей в утренних лучах точки отделилось белое пятнышко.

Я понял, что все кончено. Атомная бомба спускалась прямо на наши головы

Я вспомнил, что в ответ на теорию двух атомных взрывов в американской печати раздались голоса, требующие гуманности, слышались советы, чтобы вторая атомная бомба была сброшена на то же место…

В то же место! Почти в то же самое, с отклонением в сторону госпиталя, лагеря бригады спасения, к убежищу несчастных беженцев!.. Но не в сторону домов, заводов и рудников, представляющих собой ценность…

Пятнышко приближалось, такое невинное, красивое. Можно было различить, что половина парашюта белая, а половина — оранжевая.

— Сербург! Вы — человек?! — крикнула Лиз. — У вас пульс нормальный…

Я ждал истерики. Сербург спокойно ответил:

— Я однозначно знаю, что произойдет.

Я тоже знал, но мой пульс лучше было не измерять.

Парашют был уже ниже, чем ему надлежало быть в момент взрыва.

— Рой, поедемте на вашем «джипе» к месту падения бомбы, — предложил Сербург, словно хотел прокатиться со мной до бара.

В таком аду возможно любое помешательство.

Подбежали какие-то люди, отозвали Сербурга в сторону.

Лиз как завороженная смотрела на совсем близкий парашют, под которым болтался черный предмет.

Множество людей уже стояли на ногах, некоторые убежали в джунгли, уподобившись страусам, но некоторые смотрели, превратившись в соляные столбы. Слышались крики, завывания, плач.

— Я еду с вами, — сказала Лиз, смотря на Сербурга высохшими восторженными глазами.

— Без костюма нельзя, — отрезал он.

Только теперь я заметил, что Лиз была в плохо запахнутом ночном халатике.

Она смутилась.

— Вы наденете мой запасной, — предложил я.

Сербург пожал плечами.

Мы уже стояли около моего «джипа». Я и Лиз облачились. Подъехала русская машина, в которой сидели помощники Сербурга с какими-то приборами.

Сербург сел к нам с Лиз. Мы помчались без дороги к тому месту, где, как казалось, должен был приземлиться парашют. Мы видели, как он опускался на летное поле аэродрома.

Нам предстояло перескочить через канаву, на границе летного поля. Это была та самая канава, в которой я рыдал, когда самолет Эллен отрывался от взлетной дорожки.

Мы перескочили через канаву, и я затормозил «джип». Парашют со страшным грузом был совсем низко. Люди бежали от него по летному полю, стараясь спастись хоть в канавах.

Мы вышли из машины.

— Сербург, — сказала Лиз, — сейчас будет взрыв. Поцелуйте меня.

— Я поцелую и вас и Роя. Бомба не взорвется.

Сербург был прав. Бомба не взорвалась. Бывало так, что атомные бомбы срывались и падали с патрулирующих бомбардировщиков и не взрывались, лежали потом мирно на полях американского фермера или где-нибудь еще. Руанская бомба, та взорвалась. Но как могла не взорваться бомба, предназначенная для взрыва?

Бомба лежала на бетоне взлетной площадки. Здесь должен был бы образоваться радиоактивный кратер.

Сербург и его помощники уверенно шли к замершему на бетоне чудовищу. Лиз и я, взявшись за руки, шли следом.

— Он настоящий мужчина, — сказала Лиз. — Это надо определять здесь, а не в палатке.

Я не оспаривал. Себя настоящим мужчиной я не чувствовал.

На атомной бомбе, упавшей на аэродром, были опознавательные знаки, как на самолетах Малой Америки, — это была африканская бомба.

Помощники Сербурга уверенно разделывали ее, как мясники свиную тушу.

Сербург подошел к нам и поцеловал сначала меня, потом Лиз».

КНИГА ВТОРАЯ. «SOS»