«Последнее, что я помнила, был запах миндаля от бокала, который я пригубила.

Приходя в себя, я снова почувствовала этот аромат, нежный, горьковатый…

О ком я подумала? О маленьком Рое? Нет!.. Снова о Бурове!

Я открыла глаза и в испуге зажмурилась. Однако яркое солнечное пятно, которое я увидела на полу, не исчезло, оно возникло на сомкнутых веках негативным изображением решетки на окне… Ее оранжевые прутья плыли перед закрытыми глазами, как неотвратимое видение действительности.

— Почему я жива?

Я заставила себя снова открыть глаза. Нет, мне не показалось. Светлое пятно на полу… и полосы от прутьев.

Все ясно! Марту схватили… И не одну Марту, но и ее сообщницу… Кем еще они могли считать меня? Разве я сама не шла на это?.. Разве не я сама позволила Марте разоблачить «демоническую героиню» банального детективного романа?.. Агент Э 724, шпионское донесение об открытии Буровым «Б-субстанции». Потом письма деду, пославшему меня на подвиг во вражеский стан… И регулярные телепатические сеансы связи… Можно ли отречься от всего этого?..

Открылась дверь. Белый халат топорщился на широких плечах. На голове нет белой шапочки врача. Это посетитель. Можно догадаться, какой… Майор или полковник?

Его шагов не слышно, словно он, плотный, коренастый, не прикасается к полу или… снится мне.

Я закрыла глаза, потом открыла.

Он уже сидел у моей постели, придвинув к ней стул, и внимательно смотрел. Его взгляд не был жестким, в нем не было ни ненависти, ни презрения.

— Как мы себя чувствуем? — спросил он.

Я усмехнулась и хрипло сказала:

— Дайте закурить.

Он покачал головой.

— Ну что ж, — все тем же перехваченным спазмой голосом продолжала я, — будем «раскалываться», как это у вас говорят… Или рассказывать «легенду»?

Он остался серьезным. Он носил усы и небольшую бородку, в которой виднелись седые нити. Его темные глаза за очками живо поблескивали. Волнистые полуседые волосы… Он походил не на чекиста, а скорее на старого русского интеллигента…

— Легенду? — рассеянно переспросил он. За его очками сверкнули огоньки. — Что ж… но я предпочел бы не только слушать, но кое-что и записывать.

— Ну конечно! — с горечью воскликнула я. — Вам не терпится записывать показания! Допрос… Микрофон спрятан под кроватью, рядом с судном?

— Когда я говорю о том, чтобы записывать, то имею в виду жизнь, правду жизни, вашей жизни, Эллен. Мне не нужно вас допрашивать. Я знаю…

— Что вы можете знать! — перебила я. — Что вы можете понять в моей душе!.. Вам нужно полное признание? Вы получите его. Но спешите! Сил у меня осталось немного.

— Может быть, признание нужно вам самой, Эллен.

— Так почему же вы не схватили меня раньше? Почему позволили мне действовать, как вы, вероятно, считаете, во вред вам?

— Видите ли, товарищ Сехевс…

Он так и назвал меня. Я вздрогнула. Кто он? Почему он назвал меня советским словом «товарищ» и американским моим именем?

— Видите ли, товарищ Сехевс. Есть мера вреда, который мог быть вами нанесен. Вам удалось только сообщить на несколько часов раньше «секрет» производства «Б-субстанции», который потом объявлен был Советским правительством всему человечеству. Можно было узнать вас как агента Э 724…

— Конечно, Марта уже все рассказала вам!

— Можно было узнать под кличкой Марта, но важнее было узнать вас со всеми вашими думами и чаяниями, узнать вас как Елену Шаховскую и, что особенно важно, как Эллен Сехевс.

— Вы хотите сказать, что поняли меня до конца?

Он отрицательно покачал головой:

— Многое осталось неясным. Вы пожелали сохранить ребенка, что не рискнула бы сделать рядовая резидентка… Вы не хотели продолжать работы с Буровым, хотя именно ради этого вас перебросили из-за океана. Вы даже отвергли его любовь, хотя могли обрести власть над ним… И в то же время вы передавали через свою дублершу донесения…

— А вы знаете, что я передавала? — шепотом спросила я.

— Да. Это было странно. Вы вводили в заблуждение своих хозяев.

Я облегченно вздохнула.

Он положил свою руку на мою. У него были длинные пальцы музыканта, нервные и нежные.

Мне было приятно его прикосновение.

— Товарищ Сехевс, я хотел бы, чтобы вы оценили доверие тех, кто поверил в вас…

— Товарищ Сехевс… — прошептала я. — Как обязывает ваше обращение…

— Да, оно обязывает вас окончательно отречься от тех, кому служили…

— Вы, придумавшие меня!.. — с гневом воскликнула я. — Вы… вы… Вы ничего не знаете!.. Я никогда им не служила!.. Слышите? Никогда! И я хочу, чтобы Буров… чтобы Буров знал это!..

— Он слишком плох… Ему стало хуже, когда он узнал о вашей болезни, Эллен. Бюллетени о его здоровье печатают все газеты мира. Лучшие медицинские светила консультируют с помощью телевизионной связи лечащих его врачей. На самолетах в Москву шлют новейшие препараты, созданные в различных странах, чтобы продлить его дни… Так же, как и ваши, Эллен.

— Но они кончатся, все равно кончатся, эти последние его и мои дни!.. Ведь проблема рака не решена!.. Пусть приговорена к смерти я… Но он!.. Как можно допустить его гибель?!

— Когда вам будет немного лучше, вы сможете увидеться с Буровым.

— Где?

Он тепло улыбнулся:

— В обычном месте. Под пальмами в зимнем саду, который устроили в коридоре клиники.

— Как? — почти ужаснулась я. — Разве я не в тюрьме? А это? — указала я на солнечные блики на полу.

— Это жалюзи, — улыбнулся он. — Ведь прутья решетки не делают горизонтальными.

И он легонько пожал мою руку.

Я села на кровати, чтобы посмотреть на него, должно быть, сразу засиявшими глазами. Но мне стало плохо.

Он помог мне лечь, подоткнул одеяло. Я закрыла глаза. Мне было приятно ощущать его заботу. И я смотрела на него, не поднимая ресниц. Я даже не могу объяснить, как я могла его видеть. Он опять неслышно прошел как бы над полом. Улыбнулся мне с порога и исчез.

Миндалем пахли орхидеи, поставленные в моей палате. Кем? Я не смела спросить медицинскую сестру, дежурившую у моей кровати, кто приходил ко мне. Но все-таки решилась.

Она пыталась вспомнить. Оказывается, ко мне приходили все те медицинские светила, которые прилетали в Москву, чтобы помочь Бурову. Она старательно описала мне английского профессора Уайта. Он был высок и широкоплеч и не носил белой шапочки, но он был без бороды. В очках был француз Шелье, знаменитый онколог, но он не знает ни слова по-русски, с ним была переводчица!.. Американец. Да, их было двое. Они приходили вместе. Профессор Стайн и доктор Шерли. Они привезли с собой сложную аппаратуру, которую сейчас готовят к действию.

И вдруг мне в голову пришло, что это я вызвала их всех, чтобы помочь Бурову, я, исступленно напрягавшаяся для первого в моей жизни телепатического сеанса! Я могла бы спросить сестру о том, объявило ли Советское правительство о болезни Бурова, но я не спросила. Мне хотелось думать, что я на этот раз для чьего-то блага еще раз опередила официальное сообщение…

Сестра не могла понять, почему я плачу, утешала меня.

Я уже знала, что маленького Роя взяли к себе Веселовы-Росовы, что над ним хлопочет Лю, соперничая со своей мамой.

Значит, Марта исчезла…

А я?.. Меня не трогали… Потому ли, что конец мой уже ясен, или… или позволили самой найти свой путь? Но ведь они же ничего не знают обо мне!..

Но Буров… Буров!.. Он должен знать все!

Мне нужно было увидеть Бурова! Я умоляла об этом. Мне мягко разъяснили, что это невозможно. Он уже не встанет. Его поддерживают какими-то сильнодействующими средствами.

Но я не могла уйти из жизни, не открыв ему всего…

Однажды в белом халате вошел высокий тощий человек, может быть врач-ординатор или студент-практикант, с выцветшими бровями и веснушчатым лицом. Я его не видела прежде. Он наклонился ко мне и сказал:

— Простите, товарищ… я по поручению Бурова.

Он так и сказал — «товарищ»… А может быть, даже назвал меня Сехевс. Или мне только хотелось этого?

— Буров просил… Ему сейчас очень плохо… Но ему все же разрешили увидеть вас.

— Меня? — не веря ушам, спросила я.

— Да. Я отвезу вас в кресле. Постарайтесь быть бодрой.

И снова мне показалось, что он добавил или хотел добавить «товарищ Сехевс»… Почему в кресле? Ах да, я ведь уже не умею ходить!..

Я заволновалась. Сестра дала мне зеркальце. Я попудрилась, ужасаясь своему виду.

Ординатор словно в ответ сказал:

— Он едва ли сможет рассмотреть вас. Он чуть тлеет!..

Боже мой!.. Буров… и тлеет!..

И все-таки я даже намазала губы, сделала такую прическу, какую Буров больше всего любил, «помпейскую», как он говорил, — высокую, зачесанную с затылка наверх.

Кресло на колесах уже ждало меня. Ординатор легко взял меня на руки и посадил в него. Он был очень силен, этот жилистый «лейтенант», как я его мысленно прозвала.

Он покатил меня по знакомому коридору с пальмами. Здесь мы «тайком» встречались когда-то с Буровым.

Меня ввезли в его палату.

Под одеялом лежал огромный человек, но на подушке виднелось лишь подобие лица, напоминая скорее кость… И свет еще падал на подушку так, что глазницы казались черными и пустыми.

Кресло поставили рядом с кроватью. Мне помогли наклониться. «Лейтенант» тактично ушел. Остались только старушка няня и моя медсестра. Она не отходила от меня и, я уверена, не была ни лейтенантом, ни старшиной. Женщина о женщине судит безошибочно.

— Буров, — тихо сказала я, — вы слышите… ты слышишь меня? Я пришла.

Его губы шевельнулись. Мне показалось, что он хотел сказать:

— Спасибо, родная…

Слезы мешали мне смотреть. Я сжимала его высохшие руки.

— Буров, все было неправда в том, что я говорила тебе, все! — с жаром сказала я.

Он открыл глаза. Они были живые, они улыбались. Он был счастлив.

Я не лгала, но он понял меня по-своему. Может быть, он вспомнил мои слова о том, будто он не нужен мне, что будто я не люблю его…

И я поцеловала его в жесткий костяной лоб, поцеловала по-женски, так, чтобы почувствовал…

Он посмотрел на меня радостно, потом сощурился. Его взгляд стал проницательным. Я поняла, что сейчас он хочет знать все.

И тогда я наклонилась и стала говорить ему. Я знаю, никто не позволил бы мне этого сделать, если бы я спрашивала разрешения. Но никто не посмел и остановить меня.

Только он мог меня слышать, только ему я говорила. Я торопилась, я перескакивала с одного предмета на другой, но я хотела открыть перед ним всю себя.

— Буров, я никогда не стала бы этого говорить, чтобы оправдаться, чтобы избежать казни… Я бы гордо промолчала… Меня могли бы простить. Но тебе не надо меня прощать, тебе не за что меня прощать… Разве только за то, что я бежала от тебя… Хотя я и была, как все теперь скажут, шпионкой, приставленной к тебе, выдающемуся ученому.

Он испуганно посмотрел на меня. Я поцеловала его руку. И я продолжала, не давая ему опомниться, не позволяя ему протестовать:

— Я виновата только в том, что люблю тебя, Буров, во всем остальном я не виновна перед тобой, я не предала тебя! В Америке… Да, да, в Америке я носила свою фамилию княжны Шаховской. Меня только называли там Сехевс, коверкали мое имя. Я там родилась, там выросла, была рядовой американкой. Но что-то было во мне для них чужое. Что-то во мне не хотело мириться с интересами подруг по колледжу, которые состязались друг с другом в познании всех сторон жизни… Мне хотелось видеть будущее иным, современность казалась мне душной. Дед воспитывал меня для подвига. И я хотела совершить подвиг, но вовсе не тот, которому он собирался меня посвятить. Он носился с мертвой идеей вернуть великий русский «народ-богоносец» на тропу, с которой он свернул в несчастные для деда дни революции, выбросившей его за океан. Я должна была стать русской Жанной д'Арк, Марфой-посадницей или еще не знаю кем… Я не возражала деду, я ведь его любила со всеми его причудами и заблуждениями… А сама я хотела быть с русским народом на том его пути, который он выбрал. В Америке тогда коммунисты подвергались гонениям. Коммунистическую партию пытались запретить, объявить вне закона. И я хотела быть с этой партией… Но так, чтобы принести ей особую пользу… а не просто страдать вместе со всеми. Я была гордячка, Буров. Вот за это можешь меня не прощать. В голове у меня бродили безумные идеи под стать дедовским… И они окончательно созрели, когда я слушала в Бруклине на митинге в одном из скверов речь красного сенатора Майкла Никсона, Рыжего Майка… Он говорил, что Коммунистическую партию в Америке нельзя запретить, что это поведет лишь к тому, что появится еще больше тайных коммунистов. И я решила стать такой коммунисткой, служащей всему коммунистическому движению в мире! Моей горячей, набитой романтикой голове казалось, что подлинный подвиг — это бескорыстный, никому не известный, тайный… Я решила по-особенному стать полезной делу, которому хотела служить… И помочь в этом, сам того не зная, мог дед. Нужно было только для виду согласиться пойти его путем. Этот путь привел меня в шпионскую школу, где из меня готовили разведчицу, диверсантку, резидентку… Кто поймет, какая сила требовалась от меня, чтобы решить играть в жизни эту тройную роль!.. Считалось, что у меня для этого есть все необходимое: великолепный русский язык, который так хранили в нашей семье, знания физики, внешняя привлекательность и фантастическая преданность идее… Они были правы! Я была действительно фантастически предана тому, что задумала, но только не тому, что задумали они! Я не знала, смогу ли вынести всю тяжесть тайной игры… У меня было слишком много слабостей. И первая из них — склонность к авантюризму… К тому же я воображала, что влюблена… Я считала, что во имя идеи должна разом порвать с этим человеком. Считала, что для этого достаточно умения попасть пулей в апельсин на лету… Но… К тому же он встретился со мной уже на пути сюда… Я просто решила проститься через него с миром, который покидала. Он был для меня символом этого мира. Я позволила себе оставить лишь одну нить, связывающую меня с прошлым. Мы глупо венчались с ним под звездами. И все это опять выдумала я. Его звали так же, как и нашего сына, которого ты, Буров, хотел усыновить. Я слишком высоко тебя ставила, чтобы допустить это!.. Ты поймешь меня, Буров? Рубикон был позади. Я оказалась в вашей стране. Все было сделано безукоризненно. Со мной была моя дублерша, давняя резидентка, моя руководительница и связистка. Я ее ненавидела, своего подлинного врага, но должна была прежде всего перед нею играть свою тройную роль. При всей сложности этой роли цель моя была проста. Тайная коммунистка, о существовании которой не знал никто, кроме меня самой, стала «антикоммунистической псевдоразведчицей», для того чтобы дезинформировать своих боссов. И я могла это делать через их же систему, с помощью их же сотрудницы Марты, Я играла… я играла для тех, кто меня окружал и даже любил, играла для них роль молодой обещающей ученой, беззаветно преданной тебе, Буров, моему руководителю. И я не лгала, исполняя эту роль. Одновременно я играла перед Мартой и ее боссами роль шпионки, делая вид, что выполняю грязное задание, находясь в центре советской научной мысли. Я должна была уверить боссов, что справлюсь с этим мрачным делом. И я сумела это сделать. Я послала им сообщение об открытой тобой «Б-субетанции»… Но я сделала это, зная с твоих же слов, что это открытие в решительную минуту будет обнародовано. Так и случилось. Я не принесла никому вреда. А мои боссы поверили мне, оценили своего тайного агента. Теперь требовалось лишь усыпить враждебную Марту. Ради нее я стала писать письма деду, зная, что она непременно прочитает их. Я разыграла роль неустойчивой, сбитой с ног разведчицы… Марте стоило большого труда направить меня на нужный ей путь, заставить продолжать свою шпионскую деятельность. И я продолжила работу с тобой, едва только поняла, что могу принести тебе пользу. А Марта отныне передавала с помощью своих телепатических сеансов или другим путем тщательно продуманную мной дезинформацию. Я гордилась, что вожу их за нос… Это было опасной игрой. Провал любой из трех моих ролей грозил концом… А я всей душой стремилась к тебе, огромный, сильный Буров. Но не считала себя вправе на это… Ведь я воображала, что совершаю подвиг, сила которого в том, что он останется неизвестным. Если я говорю все это тебе сейчас, то только потому, что мы оба обречены и вовсе не требуется, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, поверил мне… И я не могу не говорить. Я хочу, чтобы ты понял меня до конца, знал бы меня такой, какой не знал ни один человек на Земле…

Я торопилась, стремясь высказать все… Я наклонялась к Бурову все ниже, говорила все тише и заглядывала ему в глаза… Я чувствовала или хотела чувствовать, что он понимает меня.

Он улыбнулся мне одними глазами… Если он даже не услышал всего, то он понял что-то самое главное… Он прощал меня.

Это было так нужно мне!..

Мне? Значит, только для себя я говорила все это? Вот кому нужно все это?

Холодный пот выступил у меня на лбу.

И тут я увидела, как стали тускнеть его глаза, становились стеклянными. Он уходил, он уже ушел, в последний миг лишь откуда-то издалека заглядывая через еще живые глаза. А теперь и они отвердели, угасли…

Меня стало трясти.

— Голубушка, да что это вы? — забеспокоилась старушка няня.

Она взяла у меня одну руку Бурова, другую я продолжала сжимать. Мне казалось, что она холодеет.

— Нет пульса, — отрывисто сказала старушка и нажала красную кнопку медицинской тревоги.

Мое кресло откатили.

Перед глазами у меня плыли круги. Говорила ли я что-либо Бурову или мне только казалось это?

В палату вошли два врача. Они бросились к кровати.

Обо мне забыли. Я слышала отрывистые слова:

— Шприц… Кислород… Искусственное дыхание… Бригаду реанимации сюда!..

Входили и выходили люди. Белые халаты, высокие белые шапочки.

Сердце резанула короткая фраза:

— Клиническая смерть.

Он умер!.. Умер у меня на руках, улыбнувшись мне глазами, быть может, даже услышав обо всем…

Вкатили стол на колесиках. Быстро положили на него Бурова… Боже мой!.. На него положили труп Бурова и куда-то повезли…

Уже в морг? Почему такая спешка? Мне хотелось сидеть около него, по-бабьи выть или причитать, плакать как жене…

Я увидела «лейтенанта». Он стоял лицом к окну и украдкой смахивал слезы. Потом, спохватившись, бросился ко мне:

— Так ужасно, что вы были здесь.

— Нет, — покачала я головой. — Так было нужно. Я успела ему все сказать…

Я смотрела неподвижными сухими глазами перед собой.