«Апрель первого года обледенения…

…В каменную щель смогла пролезть только я одна. Мне было страшно, но я знала, что это нужно. Ведь ради этого я и оказалась под землей, настояла, чтобы меня взяли с собой. И я не задумываясь полезла, освещая электрическим фонариком готовые придавить меня каменные глыбы, едва сдерживающие тяжесть полукилометровой толщи. Но об этом нельзя думать. Я извивалась, как змейка, и проползала все дальше и дальше. Камни влажные и скользкие. Не знаю, смогла бы я вылезти обратно? Повернуться невозможно, а при движении вперед приходилось расчищать перед собой путь, отбрасывать мелкие камни назад, отталкивать их ногами, загромождая щель. Отступления не было…

Именно с этого мгновения мне хочется продолжать свой дневник…

Я ползла вперед. Буров и Елена Кирилловна остались ждать в последней пещере, до которой мы добрались за двое суток, проведенных под землей. Дальше тупик, но Буров заметил щель и посмотрел на меня.

Я была тоньше Елены Кирилловны, как бы хорошо она ни была сложена. Только мне удалось бы пролезть в эту щелку. И я, умирая от страха, поползла…

Мой фонарик освещал мрачные черные камни, которых никогда не касался человек. Но тогда я об этом не думала, разгребая каменные завалы, и лишь горевала, что ломаю себе ногти.

Два раза я отдыхала, погасив фонарик и закрыв глаза. Один раз разговаривала с Буровым по радиотелефону. Узнала, что они расширяют вход в щель. Доносились удары кирки. Другой раз я слушала музыку из Москвы. У меня с собой был мой любимый транзисторный приемник, умещавшийся в брошке.

Не могла же щель упереться в стену!.. Ведь здесь протекал когда-то ручеек!

Я упрямо ползла вперед. Освещенные камни влажно поблескивали… И вдруг свет фонаря словно провалился куда-то вперед. В первый момент я ничего не поняла, решила, что фонарь погас, стала щелкать выключателем, испугалась… Потом у меня дух захватило совсем от другого. Предо мной зияла пустота.

Я высунулась из щели, не рискуя выбраться совсем, и ощутила перед собой громадное темное пространство, в котором тонул жидкий лучик моего фонарика.

В телефоне слышался тревожный голос Бурова. Прежде чем ответить ему, я вытащила осветительный патрон и засунула его в ракетницу, которую уже сжимала в руке.

Яркая полоса метнулась вверх. Я зажмурилась, потом жадно открыла глаза.

Ракета шипела где-то вверху. Вправо и влево раздвинулись бородатые, все в волнистых каменных прядях стены подземной пещеры, так непохожей на «бездну Бурова», этот вертикальный колодец, по которому мы спускались сюда на нейлоновых лестницах.

Блики на влажном полу грота тревожно разбегались. Вслед за ними двигались тени от каменных кипарисов, острых минаретов и колонн недостроенных храмов, тянущихся вверх. А навстречу им, кое-где срастаясь как бы с собственным отлитым из камня зеркальным изображением, с мохнатого, едва уловимого в высоте игольчатого свода свисали каменные сосульки сталактитов. Они напоминали то исполинский орган, то окаменелые смерчи, то рыцарские замки со стенами, башнями и подъемными мостами…

Бурова, конечно, интересовали прежде всего размеры подземного зала. Я выпустила еще три осветительные ракеты, но противоположной стены так и не рассмотрела. Пещера могла тянуться на километры. Это было как раз то, что искал Буров!

Дрожащим голосом я доложила ему о том, что увидела.

Он сказал:

— Ну, Люд, считай, что на свете есть теперь пещера Люды! Однозначно!

Нет, я не хотела, чтобы пещера носила мое имя, хотя так принято у спелеологов, исследователей пещер.

Я не стала возвращаться. Бурову не терпелось. Его спутники, опытные спелеологи, принялись расширять щель, по которой я пролезла сюда.

Выход из щели был на высоте двух моих ростов от пола пещеры. Смешно, но я долго не решалась спрыгнуть с этой высоты. Не потому, что боялась ушибиться, а потому, что не могла бы забраться обратно.

Потом я сидела на мокром камне внизу, заставляя зайчик моего фонаря бегать по причудливым сталактитам и сталагмитам, и слушала музыку падающих капель. Где-то журчала вода.

Говорят, под землей люди теряют представление о времени. Оказывается, спелеологи продвигались ко мне шесть часов, а мне показалось, что я просидела одна в пещере только минут двадцать…

Спелеологи назвали эту пещеру пещерой Росова в честь папы.

Сидя одна под землей, я размышляла о грандиозном плане Бурова.

Страшные дни Земли после гибели моего папы и потускнения Солнца стали для меня — стыдно подумать! — счастливейшими днями жизни.

Елена Кирилловна отказалась от дальнейшей работы с Буровым, я стала единственной его помощницей. Он оказался прав со своей «безумной гипотезой», как называл ее Ладнов. Солнце потускнело.

Трудно поверить, Солнце потускнело, но это так. Впрочем, человек давно привык к тому, что Солнце тускнеет каждую зиму, даже по вечерам на закате… Почему же удивляться, что произошло с ним сейчас? Ведь если взглянуть в даль прошлого, то так случалось с Солнцем, и не раз. Это отмечалось появлением на Земле ледниковых периодов.

Очевидно, колебания яркости Солнца естественны. В нашем печальном случае потускнение его вызвано искусственно. Возможно, на нем стали происходить угаданные Буровым реакции превращения вещества в протовещество и излучение тепла в окружающую среду уменьшилось. Я долго не понимала сущности такого явления, пока не придумала сама для себя вульгарных аналогий. Мне пришлось зарыться в книги по астрономии и астрофизике.

Разные авторы по-разному представляли историю возникновения звезд и галактик. Некоторые считали, что звезды и их скопления образовались в результата сгущения рассеянного в пространстве вещества. Но это не объясняло особенностей звездообразования. Пришлось допустить, что галактики, состоящие из миллиардов звезд, возникли в результате распада, как бы «испарения» какого-то дозвездного тела непостижимой плотности, где ядра и оболочки атомов находились в таком сжатом состоянии, когда масса галактик уменьшалась в объеме до ничтожной планетки. Вспоминали квазары. Ученые ужаснутся, но я представила это себе в виде выдуманного мной «атомного первольда», который может вдруг испариться, образовав облако паров, где каждая молекула — звезда.

Чтобы представить себе такое сверхтвердое состояние «атомного первольда», я воображала существование некоего сковывающего этот «атомный лед» начала. Когда оно по какой-то причине ослабевало, из «атомного первольда» с чудовищной силой вырывалось струей «паров» вещество, образуя звезды и туманности. При этом выделялась несметная энергия.

Процесс этот продолжается и после образования галактик. В их центрах всегда существует ядро из «атомного первольда», все время выбрасывающее, как видно из множества фотографий, исполинскую струю вновь возникающего вещества, сгущающегося в звезды…

«Перволед» в ничтожных количествах мог сохраниться в любой звезде, даже на остывшей планете.

Буров предположил, что открытая им «Б-субстанция» является не чем иным, как свойством «атомного первольда». Это свойство выражается в способности поглощения нейтронов и концентрации вещества в состояние первоматерии, в «перволед».

Когда в ядре галактики происходит «испарение первольда», «Б-субстанция» побеждается противоположным началом, «А-субстанцией». Представив себе этот механизм, Буров решил создать в лабораторных условиях модель «Ядра галактики», для этого с помощью «Б-суб-станции» сгустить вещество в «перволед», а потом найти способ его освобождения, испарения, то есть обнаружить «А-субстанцию», чтобы использовать ее для излечения Солнца от появившихся на нем язв.

Первоначально ему хотел в этом помочь Ладнов, который по-прежнему был влюблен в меня и искал со мной встреч. Я обычно избегала их, но однажды согласилась, чтобы узнать все о плане Бурова. Мы пошли с ним по лесу на лыжах от кольцевой автодороги в сторону Барвихи.

Ладнов заявил мне, что все рассчитал и убедился в полной невозможности осуществить «бредни протоманьяка»… Я сказала ему, что тотчас уйду, если он будет так называть Сергея Андреевича. Он пообещал быть сдержанным и объяснил, что невозможно провести «великое короткое замыкание», чтобы на миг создать необходимую Бурову мощность. Это потребовало бы вывода из строя всех энергосетей и электрических станций мира, пришлось бы остановить все заводы, железные дороги, погрузить города во тьму, отбросить мир в энергетическое варварство средневековья… Кроме того, проведение задуманного опыта могло бы повести к гибели всего живого на планете, так как невозможно предусмотреть последствий. Ладнов сказал, что ничто не может помочь Бурову, даже его «сенсационный авторитет» после Лондонского конгресса и присуждения ему Ленинской и Нобелевской премий, от денежной части которых Буров отказался в пользу страдающих от обледенения планеты. Сейчас даже нельзя рассматривать предложений Бурова, потому что академик Овесян выдвинул реальный и обещающий план борьбы с обледенением Земли. Он предложил немедленно использовать опыт работы в Арктике «Подводного солнца», построенного на синтезе водорода морской воды в гелий, и соорудить на всех побережьях подобные установки, зажечь десяток тысяч «подводных солнц», компенсировав ими недостающее тепло меркнущего Солнца.

Этот план получил название плана «Подводных созвездий».

Вернувшись с лыжной прогулки, я спросила Бурова, что он думает об этом плане.

Буров, всегда сдержанный, взорвался. Он сказал, что план Овесяна — капитуляция перед Природой, приспособление к ее изменениям, а не устранение последствий причиненного ей вреда.

— Каково придется нашим потомкам, когда Солнце еще больше потускнеет и когда будут сожжены все океаны на Земле? — спросил он.

Потом он признался мне, что пока не вступает в открытый бой с Овесяном. Нужно доказать практическую выполнимость модели «Ядра галактики», найти место, где ее можно создать, а вот тогда…

После конфликта из-за его «дикого мнения» Буров ушел из института Овесяна и работал сейчас в одном из второстепенных физических институтов. Само собой разумеется, что я пошла туда за ним следом, даже не спросив у мамы разрешения. Правда, мама не протестовала… Я была все это время подле него. И я была счастлива.

Руководил этим институтом очень широко мысливший ученый, сразу оценивший приход к нему Бурова. Он предоставил новому сотруднику полную свободу действий, однако возможности института были не по буровским масштабам. Сергею Андреевичу требовалось место для «Ядра галактики». И он вспомнил о своем былом увлечении спелеологией, исследованием пещер. В нем проснулся, как он говорил, «зов бездны», и он устремился на Кавказ, где когда-то при его участии были обнаружены обширные горные полости. Буров сам открыл там подземную пропасть, получившую название «бездны Бурова», глубиной в пятьсот шестьдесят метров. В нее спускались на нейлоновых лестницах. Во время спуска погиб один из исследователей, учитель из Читы. Его тело поднимали на веревках. Это несчастье сорвало экспедицию, и «бездна Бурова» так и осталась неисследованной.

Теперь Буров задумал создать на ее дне модель «Ядра галактики». Группа спелеологов, Буров и я с ним вылетели в Сочи.

Замерзшее впервые Черное море напоминало Арктические проливы.

Из-за гололедицы автомашина еле тащилась по шоссе. Горько было смотреть на заснеженные пальмы с пожухлыми листьями. За бурыми свечками облезших кипарисов на снегу виднелись кабинки пляжа. У самого берега в зеленоватой воде плавали почерневшие льдины. Оторвался припай. Дальше простирались ровные ледяные поля с темными пятнами разводий.

И это Сочи в апреле! С крыш беломраморных санаториев сбрасывали снег…

Здесь нас ждали спелеологи…

Я никого не могла рассмотреть, машинально знакомилась со всеми, лишенная дара речи…. Я видела только ее, свою бывшую русалку, Елену Кирилловну, каким-то чудом оказавшуюся здесь…

Видите ли, она передумала, она решила снова работать с Буровым! И он не отказался!.. Он принял ее в экспедицию…

Я едва сдерживалась. А ведь нужно было не выдать себя. Мы даже расцеловались. И она сказала:

— Ты меня совсем разлюбил, мой Лю.

Что она могла знать о том, кого я разлюбила и кого полюбила!.. На ее лице, конечно, тоже ничего не прочтешь! Все такая же загадочная русалка с глазами цвета тины…

К «бездне Бурова» наша экспедиция была доставлена на вертолете. Они устроились рядом, а я отсела от них на самое заднее сиденье и смотрела вниз, на заснеженные горы.

Потом мы спускались в бездонную пропасть на нейлоновых лестницах. Кто рискнул это сделать, может уже больше ничего на свете не бояться. Полкилометра веревочных лестниц, тысяча шестьсот восемьдесят движений, когда нога робко нащупывает в темноте мягкую ступеньку… А ведь по этим лестницам предстояло еще подняться. Хватит ли сил? Но подниматься надо будет к свету, к солнцу, к жизни!.. А спускались мы в темноту, где все было неизвестно, откуда только раз подняли тело смельчака-учителя…

А потом мы двое суток бродили по подземным пещерам, пока не дошли до последнего зала с узкой щелью, ведшей дальше… в открытую потом мною пещеру Росова.

Спелеологи вместе с Буровым и Еленой Кирилловной пробились в эту пещеру, цепочкой проползли по расширенной щели, спрыгнули вниз ко мне, а я уже чувствовала себя здесь хозяйкой.

Пещеру осветили переносными прожекторами. Я ревниво следила за впечатлением, произведенным на Бурова моей сказочной пещерой. Я гордилась ею.

Буров сжимал меня в объятиях, благодарил. Он даже поцеловал меня!.. И Елена Кирилловна видела!..

Потом он, освещенный прожекторами, скрестив руки на груди, сказал:

— Здесь, под землей, будет город заложен!..

Могучая его фигура отбрасывала на стену со струящимися каменными потоками гигантскую тень.

Я могла бы представить его тень, отброшенную на звездное небо.

И он уже отдавал приказания будущим подрывникам — снести все минареты, колонны и кипарисы, проложить вместо трещины широкий туннель, расширить колодец «бездны Бурова», чтобы по нему могли спускаться вертолеты!..

Но подрывников пока не было.

Мы вернулись в Москву.

Буров решил действовать в обход Овесяна, сразу ставить вопрос о «Ядре галактики» в высшей инстанции.

В новом институте у нас не было лаборатории. Буров еще не производил экспериментов, все это время он только придумывал свое «Ядро галактики». Мы занимали с ним вдвоем небольшую комнату, я старалась не дышать, когда он думал, угадывала каждое его желание, бегала в электронно-вычислительный центр, чтобы сделать очередную прикидку, или просила разрешения у физиков-теоретиков, чтобы Буров пришел к ним. Но они сами спешили к нему.

Я безгранично верила в него: у этого полководца еще не было армии, но незримое войско уже выстраивалось за стенами блиндажа.

Я была счастлива в то время, Я была бы счастлива и сейчас, если бы Елена Кирилловна не вторглась к нам. Комната была рассчитана только на два стола, и она бесцеремонно заняла мой. Я ютилась в уголочке.

Буров ничего не замечал. Он разрабатывал стратегию боевых действий. Добиться права на эксперимент — это завершить его первую стадию, иногда самую трудную, считал он.

Приближались решающие дни. Однажды Бурова срочно пригласил к себе директор института профессор Бирюков. Он никогда не вызывал к себе Сергея Андреевича, слишком высоко его ценя, он сам всегда приходил к нему. Мы с Еленой Кирилловной понимающе переглянулись.

Буров ушел и скоро вернулся. Лицо его потемнело.

— Он здесь, он с Бирюковым идет сюда. Это он вызвал меня.

Нам не надо было объяснять, о ком шла речь. Буров нервно прибрал на своем столе.

Скоро в нашу комнату ворвался Овесян. Бирюков, невысокий, толстый, вошел следом за ним.

— Ага! Вот где штаб заговорщиков! — воскликнул Амас Иосифович, кивая нам с Еленой Кирилловной.

Мы в нерешительности встали, не зная, можно ли нам оставаться.

Вошел Ладнов. Он тоже был тут!..

— Сесть всем некуда, так что проведем нашу встречу а-ля фурше, — смеясь сказал Овесян. — Не смотрите на меня исподлобья, как разбойник на воеводу, — обратился он к Бурову. — Я знаю все, о чем вы думаете. Вот пришел, дескать, чтобы придавить научных раскольников в их гнезде. Можете ничего не рассказывать. Я все знаю. Ладнов выдал вас с головой, показал мне все ваши расчеты.