Солнце висело над морем. В багровом небе не было ни облачка, но на потускневшем красном диске, почти коснувшемся горизонта, появилась тучка и стала увеличиваться, словно разъедая светило изнутри.

Корабль шел вперед, а впереди… умирало Солнце.

За этой небесной трагедией, опершись о перила палубы, наблюдал седой джентльмен с устало опущенными плечами, старчески полнеющий, но еще бодрый, с чистым лицом без морщин, в очках с легкой золотой оправой.

О чем думал этот очень старый человек с поникшей головой, глядя на закатное солнце? О закате цивилизации? О своей роли в жизни?

Леонард Терми, знаменитый физик, последователь Лео Сцилларда, Бора и Оппенгеймера, создателей атомной бомбы, который помогал Ферми и Сцилларду запускать в Чикаго первый в мире атомный реактор и знал о тревожном письме президенту Рузвельту Сцилларда и Эйнштейна о возможности появления атомного оружия в гитлеровской Германии и необходимости создания атомной бомбы прежде всего в Америке. Может быть, Леонард Терми, стоявший теперь на палубе и наблюдавший закат, тот самый Терми, имя которого упоминалось во всех секретных документах Манхеттенского проекта, вспоминал о том, как много было им сделано для того, чтобы в пустыне Невада произошел первый в мире испытательный атомный взрыв.

После открытия второго фронта в Европе молодой Леонард Терми был направлен в оккупированные зоны, чтобы установить, как далеко продвинулись ученые гитлеровской Германии по пути создания атомной бомбы.

Вернувшись в Америку, Леонард Терми стал торопить Лео Сцилларда дать на подпись Эйнштейну второе письмо Рузвельту о том, что у Гитлера нет ядерной бомбы, ее не разработали для него немецкие ученые и потому созданная в Америке бомба не должна существовать, не может быть применена.

Как известно, письмо это не было прочитано Франклином Делано Рузвельтом. Во время его похорон оно лежало на столе президента в Белом доме.

За этот стол уселся мистер Трумэн. Прочитав письмо ученых, он не замедлил вскоре отдать приказ об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, погубив сотни тысяч жизней, не солдат, а мирных жителей, женщин, стариков и детей, родившихся и еще не родившихся, но уже обреченных… И в течение следующих десятилетий взорванные бомбы неотвратимым проклятием продолжали губить в госпиталях несчастных людей.

С тех пор Леонард Терми потерял покой. После тщетных обращений к военным и гражданским властям с требованием контроля над использованием энергии атомного ядра, поняв, что эта запретная сила попала в руки ни с чем не считающихся политиков и генералов, Леонард Терми проклял их… и самого себя, помогшего создать ядерную бомбу. И, подобно Лео Сцилларду, он оставил ядерную физику, которой занялся еще в ту пору, когда она считалась «бесперспективной областью». Он перешел теперь на биофизику, едва делающую свои первые шаги и, казалось бы, ничего не сулящую…

Леонард Терми на многие годы порвал со своими былыми коллегами. Они знали его непреложность в суждениях и поведении, и все же на этот раз они сумели настоять на его поездке в Лондон для участия в мировом конгрессе ядерных физиков.

Корабль возвращался в Америку. Путь был долгим, и времени для мучительных раздумий у Леонарда Терми было достаточно.

Неподалеку от него, лежа в шезлонгах, беседовали две дамы. Одна из них была все еще интересной, неустанно следившей за собой, одетая и причесанная по последней моде, кричаще увешанная бриллиантами. Другая была скромна, не боролась с сединой и полнотой, но что-то было в ее облике такое, что заставляло многих оглядываться на нее и спрашивать: кто она? Временами стареющая дама с участием и затаенной тревогой поглядывала в сторону ученого, недвижно стоящего у палубных перил.

Женщины всегда находят общий язык, и особенно в дороге.

— Вы не представляете, миссис Никсон, как мой муж заботит меня… И не только своим преклонным возрастом.

— Зовите меня просто Амелией, миссис Терми.

— Благодарю вас, милая Амелия. Я преданная жена, не рискующая не только осуждать, но и обсуждать поступки такого человека, как мой муж. Ведь и вы, милая, этого не делаете?

— Еще бы! — сказала миссис Амелия Никсон, вспоминая свою направляющую руку в карьере мистера Джорджа Никсона.

— Мой муж отказался от Нобелевской премии, неожиданно покинув область физики, для которой так много сделал. Не скрою, мы очень нуждались. Если бы не помощь друзей, мы бы лишились и не оплаченного полностью дома, и всей обстановки. Мой муж перешел в другую область науки на пустое место. Я всегда подозревала, что он хочет отвернуться от смерти, которой служил, и работать на жизнь, тем самым компенсировать хоть в малой дозе вред, принесенный человечеству.

— Это так благородно, — заметила Амелия.

— Мой, муж всегда несправедлив к себе. Ужасные открытия все равно были бы сделаны даже без него… Но мой муж был сам себе судьей. Он стал другим. Конечно, не внешне. Он так же задумчив и сосредоточен, по-прежнему предупредителен ко всем, такой же, как и раньше, джентльмен! Но… он стал другим, стал печальным…

— Это так трогательно, дорогая миссис Терми! Но чем можно в наше время помочь людям, кроме выражения скорби и печали? Нашему поколению остались только слезы и молитвы.

— Ах нет, дорогая! Мой муж вскрывает сейчас структуру самой жизни, как вскрывал когда-то структуру атомного ядра. Вы подумайте только? Когда он начинал, в науке не было ни малейшего понимания того, как развивается все живое, почему из зародыша вырастает человек, а не лягушка и не оса… почему у нас по два глаза и по пяти пальцев?

— Это ужасно, миссис Терми! Газеты то и дело пишут о рождении детей без пальцев… или с одним глазом.

— Мой муж говорит, что науке теперь стали яснее законы развития живого. Как бы вам объяснить… оказывается, все живое развивается «по записанной инструкции», запечатленной в молекулах нуклеиновых кислот; в комбинациях этих молекул на ясном и точном языке Природы, который можно прочитать, запрограммировано все… и сколько пальцев, сколько волос должно вырасти у живого существа… Мой муж говорит, что организм развивается при считывании одними комбинациями молекул соответственных строк, закодированных на других комбинациях молекул «нуклеинового кода» Природы. Я, по правде сказать, не все здесь понимаю, миссис Никсон, однако кое-что даже мне ясно: радиоактивность может стереть одну только букву, одну только строчку в этой нуклеиновой инструкции, и развитие живого существа будет идти неправильно, появится урод.

— Это ужасно! Хорошо, что у меня нет детей.

— Но они могут быть у других, моя дорогая.

— Ваш муж должен в принципе восставать против деторождения, не правда ли, миссис Терми?

— Почему же? Напротив, моя дорогая. Он мечтает о счастье разрастающегося человечества, о долголетии людей.

— О долголетии? Фи!.. Говорят, что все люди умирают преждевременно. Но это было бы ужасно, если бы весь мир был населен преимущественно стариками и старухами. Я покончу с собой прежде, чем состарюсь.

— Благодарю вас, моя дорогая.

— Ах, нет, нет. Простите! Это не относилось к вам, моя милая миссис Терми. Вы чудесно выглядите, и мне хотелось бы на вас походить. Как же хочет ваш муж продлить жизнь людей?

— Победить рак.

— Что? — едва не подскочила в шезлонге миссис Амелия Никсон.

— У него своя точка зрения на возникновение рака, от которого умирает людей больше, чем от любой другой причины, включая войны.

— Миссис Терми! Вы не представляете себе, в какое мое больное место попали. У меня перехватило дыхание… Знаете ли вы, что мой супруг… О! Это железный человек, бизнесмен, газетчик… прежде спортсмен, человек клокочущей энергии, неиссякаемый, но… даже у великих людей бывают свои слабости… Одним словом, он замучил меня, миссис Терми, дорогая! Вам я могу признаться. Умоляю вас, познакомьте моего супруга с вашим…

— Ах, я не уверена, дорогая… Мой муж стал таким необщительным.

— И все же, все же! Вы окажете мне неоценимую услугу.

— Чем же я помогу вам?

— Мистер Джордж Никсон, мой супруг, каждую минуту, каждую секунду думает о том, что у него рак чего-нибудь.

— Вот как? Он болен?

— Напротив. Он совершенно здоров. В этом согласны все медики мира. Он болен только мнительностью. Каждый день он находит у себя все новые и новые симптомы рака. Рак преследует его, угнетает, отравляет существование и ему и мне… Он переплачивает бешеные деньги всем знаменитым онкологам… и даже знахарям…

— Как это неожиданно для столь знаменитого рыцаря печати, как мистер Джордж Никсон.

— Утром, едва проснувшись, он начинает ощупывать себя, заглядывать к себе в горло… Ему постоянно мерещатся затвердения кожи и опухоли внутри живота. Он рассматривает себя в зеркале часами. Приобрел рентгеновский аппарат и, никому не доверяя, просвечивает себя сам. Он весь покрыт шрамами, потому что постоянно отправляет в лабораторию кусочки собственного тела.

— Ему очень хочется жить, — заметила миссис Терми, поджав губы.

— Вы пообещаете мне, дорогая, познакомить моего Джорджа с мистером Терми?

— Охотно, дорогая, но ведь он только физик… биофизик, но не врач. Он не лечит.

— Но вы сказали, что он хочет победить рак.

— Да, ему кажется, что он докопается до его причины.

— Это зараза? Это микробы? Это вирус?

— И да и нет. Это совсем не так, как обычно представляют.

— Мы непременно должны их познакомить!..

Миссис Терми уступила. Женщины решили, кого из всего человечества должен прежде всего спасать мистер Терми, ухвативший тайну рака.

Но мистер Терми, смотря на скрывающееся солнце, думал о совсем другом раке, о раке Солнца, о котором говорилось на конгрессе физиков в Лондоне.

Лондон! Город его юности. Там он мечтал стать певцом. Он унаследовал от итальянских предков дивный голос, который мог бы принести ему мировую славу. Там, в Лондоне, ему был устроен друзьями и покровителями дебют в театре «Конвент-гарден». Но… лондонская сырость… Он осип и не смог петь в опере, завоевывать лондонцев… И вместо оперы попал однажды в скучный Кембридж. Он встретился там с самим лордом Резерфордом, оказывается, знавшим о его студенческих работах. Великий физик был вне себя от негодования, узнав, что автор известных ему статей по физике собирается петь на сцене. Лондонская сырость и гнев лорда определили дальнейшую судьбу Леонарда Терми. Он стал физиком.

И вот он снова был в Лондоне, снова поражался, как в юности, необычайному количеству зонтов, старомодных котелков, даже цилиндров и своеобразных домов, разделенных, как куски сыра, по всем этажам сверху донизу на отдельные квартиры с самостоятельными подъездами в первом этаже. Что-то неизменно солидное, незыблемое было в этой манере жить в своих частных крепостях и даже красить в собственный цвет свою половину колонны, разделяющей два подъезда. И вдруг… город с такими подъездами и двухцветными колоннами, которые, видимо, еще не успели перекрасить, примкнул к социалистическому миру, сделал это, конечно, по-английски солидно, парламентским путем после предвыборной борьбы, но…

В старинном здании, покрытом благородным налетом старины, или, иначе говоря, многими фунтами лондонской сажи, собрались физики всех стран мира. Патриарха науки, Леонарда Терми, здесь встречали с подчеркнутым уважением. А ведь уважения заслуживал не он, а молодой русский физик Буров, который открыл Б-субстанцию и тем исправил «непоправимое», что помогал создавать когда-то Леонард Терми.

Леонард Терми познакомился с Буровым в узком и темном коридоре. Их свел веселый француз с острым носом, ученик Ирэн и Фредерика Жолио-Кюри. Он был огромен и приветлив, этот русский. Не всякому удается завоевать такое признание, какое сразу же получил он в научном мире. Ему уже сулили Нобелевскую премию, но он заслужил большего!..

И это большее было выражено в том внимании, с которым весь конгресс стоя слушал каждое слово его выступления.

Он был скромен, этот физик. Отнюдь не все ученые отличались в прошлом скромностью, не прочь порой были подписаться под работами своих учеников… Буров сказал, что не считает открытие Б-субстанции научным открытием, это лишь «научная находка». Один человек может счастливо найти что-нибудь, но один ученый не может научно осознать столь сложное явление, как действие Б-субстанции на ядерные реакции. А сейчас, когда Б-субстанция использована безответственными элементами для диверсии против Солнца, осознать это становится необходимым. Для этого нужно, чтобы «ученые всего мира»…

И Буров поставил перед собравшимися четкую задачу. Для того чтобы спасти Солнце, нужно понять, что там сейчас происходит, а для этого узнать, что такое Б-субстанция. Идти вслепую здесь нельзя. Нужно выдвигать гипотезы, чтобы потом, может быть, отвергнуть их, заменить или же… подтвердить. Буров далек от мысли высказывать нечто непреложное, он скорее рассчитывает, что возражения помогут найти истину… Его друзья, теоретики, направили его мысль экспериментатора на… тайны космической первоматерии. Как известно, для объяснения процессов, происходящих в ядрах галактик, некоторые ученые допускают существование «дозвездного вещества» непостижимой плотности. Все дальнейшие катаклизмы образования звезд и туманностей связаны с делением этого сверхплотного вещества и освобождением при этом несметной энергии (как в квазарах). Булавочная головка, сделанная из такого дозвездного вещества, весила бы десяток миллионов тонн. Ее можно представить себе как скопление примыкающих плотно друг к другу элементарных частиц, в том числе и нейтронов. Какая же сила до поры до времени удерживала эти нейтроны вместе? Не имеет ли к этому отношение открытая случайно Б-субстанция? Не является ли она той субстанцией, которая была когда-то «цементом» дозвездного вещества? Дозвездное вещество при известных обстоятельствах разрушается, спаивающая сила, быть может, принадлежащая Б-субстанции, преодолевается силой противоположной. То, что эта противоположная антисубстанция существует, доказывают все протекающие и наблюдаемые процессы образования и развития галактик: протовещество распадается, порождая вещество, находящееся в знакомом нам несверхплотном состоянии, из которого и состоят все звезды и туманности, а также планеты ненаселенных и населенных миров.

Что может происходить сейчас на Солнце? Туда попала извне Б-субстаиция. Появится ли там протовещество, начнется ли процесс, обратный образованию звезд, который нарушит установившийся цикл солнечных реакций? И как помешать этому обратному процессу, если он начнется? Чтобы решить, как это сделать, надо ответить на вопросы: что способствует делению протовещества, превращению его в наше обычное вещество, что нарушает связи, носителем которых является Б-субстанция, и можно ли искать субстанцию, ей противоположную?

Решить такую титаническую задачу способен лишь весь научный мир. Здесь удача экспериментатора, которую в лучшем случае считал для себя возможной Буров, — капля в океане исканий.

Исследования по общей программе решено было начать, едва делегаты достигнут своих лабораторий.

Что же теперь должен сделать Леонард Терми? Снова вернуться к ядерной физике, оставив свою биофизику, вернуться, но уже не просто к ядерной, а к до-ядерной физике, которая начала существовать после выступления Бурова на Лондонском конгрессе.

— А рак?

Можно ли говорить об этом сейчас, когда Солнце тускнеет, когда проблему рака человеческого тела заслоняет рак Солнца?

Леонард Терми вздрогнул. Он почувствовал на своем плече руку жены.

— Мой друг, — сказала миссис Терми, — позвольте познакомить вас с почтенным джентльменом.

Солнце уже зашло, на палубе зажгли огни. Леонард Терми ничего этого не заметил и был несколько удивлен произошедшей на палубе переменой.

Он обернулся и увидел неподалеку показавшуюся ему издали красивой и элегантной молодую даму, а с нею рядом низенького плотного человека, нетерпеливо переступавшего с ноги на ногу.

— Мой дорогой, это мистер Джордж Никсон, владелец газетного треста «Ньюс энд ньюс»…

— И правая рука Ральфа Рипплайна, руководителя Организации «SOS», или, как они называют себя, «Servis of Sun»? — добавил Леонард Терми.

— Я, право, не знаю, дорогой.

Мистер Терми не успел ничего сказать. Джордж Никсон с присущей ему развязной напористостью атаковал ученого:

— Хэлло, док! Как поживаете? Кажется, у нас с вами найдется о чем поговорить. Пройдемтесь. Вам не улыбается перспектива встать во главе великолепного исследовательского института? Директор… Можно — совладелец. Мы с вами поладим, не так ли? Моя жена что-то тут тараторила о раке. Сейчас много шарлатанов занимаются этой проблемой. Но вы-то не из их числа. Мы с вами знакомы еще по отчетам генерала Гревса о Манхеттенском проекте. Ха-ха!.. Я тогда таскал горячие угли сенсации из вашей атомной кухни. Как поживал бы теперь папаша Оппи? Или кто там еще остался жив?

— Я не уверен, что вас очень интересуют мои дружеские привязанности, — сухо сказал Леонард Терми.

— К черту! — признался Джордж Никсон. — Деловые отношения куда устойчивее. И я вам их предлагаю. Если вы на пути к тому, чтобы поймать рак за хвост… то сколько вы хотите, док? Миллион я могу вам предложить сразу… Конечно, в акциях нашей совместной компании. Хотите выпить, док? Скажите, алкоголь предохраняет от рака? Я твердо в это верю. Мне было бы очень горько разочароваться.

— Я боюсь разочаровать вас в ином, мистер Никсон.

— Не бойтесь, старина, не бойтесь. Только не разочаруйтесь сами. Вам мало миллиона? Но я сперва должен узнать, как далеко вы зашли с раскрытием тайны рака.

— Я еще только собираюсь ею заняться, сэр.

— Вот как? Так какого же черта…

— Я совершенно не осведомлен, сэр, какого черта…

Мистер Джордж Никсон сдержался. Он усадил старого профессора за столик и приказал принести коктейль.

Леонард Терми мрачно молчал.

— К делу, старина. Не надо водить меня за нос. Я-то уж все знаю. Вы подобрались к самому сердцу проблемы рака. Если узнать, что такое рак, то ему крышка. А за эту крышку я вам заплачу черт знает сколько… дам в придачу голову Ральфа Рипплайна.

— Вот именно, — повторил Терми, — Ральфа Рипплайна…

— Он чем-нибудь вам не нравится?

— Он… и не только он заставляет меня именно сейчас заняться проблемой рака.

— Опять только заняться?

— Да. Заняться проблемой рака Солнца.

Никсон присвистнул и откинулся на спинку кресла. Он откусил кончик сигары, которую достал из жилетного кармана, сплюнул на палубу и достал зажигалку.

— О'кэй, — сказал он. — Значит, проблема рака, которым я могу заболеть, вами не решена?

— Не решена. И я буду заниматься иной проблемой, которую, если не ошибаюсь, сэр, поставили перед миром вы сами.

— К дьяволу! — заорал мистер Джордж Никсон, но сразу умолк, сдержавшись.

Подошел стюард и принес коктейли.

— Выпьем, старина, может быть, договоримся? Не умирать же мне от этого гнусного рака, который лезет ко мне со своими клешнями со всех сторон! Выпьем!

Леонард Терми медленно поднялся с кресла, взял в руки бокал и выплеснул его в лицо Джорджу Никсону.

Джордж Никсон побагровел и кинулся на старого ученого. Но на руке его повисла Амелия:

— Мой дорогой, что вы! Опомнитесь!.. Ведь он же спасет вас от рака!..

— Старая падаль, — прохрипел Джордж Никсон. — Он хочет спасти от рака их всех. — Он обвел налитыми кровью глазами собирающихся вокруг пассажиров. — Это ему не удастся!

Пассажиры удивленно смотрели вслед уходящему коренастому человеку с шеей атлета.

« Когда-то за этот злосчастный дневник босс обещал мне миллион… лишь бы я побывал в африканском пекле.

Я готов был хоть в пекло, но по возможности без надгробных монументов, считал, что меня рогами дьявола не запугаешь, если из-за них выглядывают доллары, которые можно выменять на столь необычный товар, как искренность.

Однако монета оказалась неразменной. А не меняли ее просто потому, что она никому не требовалась.

Впрочем, может быть, она все-таки нужна хоть одному человеку на Земле? Например, славному парню тридцати лет, шести футов ростом, но уже не двухсот фунтов весом, с великолепным подбородком, выносящим не только удары кожаных перчаток, но и затрещины судьбы, с волнистыми, уже седеющими волосами, которые больше не застревают в колечках, нанизанных на тонкие пальчики. Что еще? Ах да, усики! К черту усики! Они сбриты в знак изменений, которые произошли в человеке, видевшем не только преисподнюю, встречаясь там с Горгоной горгон, с собственной совестью, но и заглянувшем по ту сторону ада, в страну, где нет завтра, где нет надежды.

Теперь дневник пишется уже не для бизнеса. Не знаю, выиграет он или проиграет? А кому от этого будет жарко или холодно? Впрочем, холодно теперь всем.

Гнуснейшая зима выпала нам на долю. Можно подумать, что вся эта болтовня о тускнеющем Солнце, с помощью которой мы делали в почтенной Организации «SOS» свой бизнес, имеет под собой хоть малейшую почву. Господь ли наказал нас за грехи, или Солнцу впрямь не понравилась капля попавшей на него дряни, именуемой «Б-субстанция», но светило наше стало ныне так скупо, словно получило в старости крупное наследство.

Не знаю, когда отмечались в Нью-Йорке такие морозы! Черт возьми, ведь Соединенные Штаты, хоть и «Северо-Американские», но государство все-таки южное, и такой «северный» город, как Нью-Йорк, расположен «южнее» Неаполя…

Авеню и стриты всех номеров заметены ныне снегом. Ветер воет в ущельях между небоскребами, поднимая поземку, а порой и буран. Пурга слепит глаза, залепляет фары, заносит снежные колеи и ухабы, в которых буксуют несчастные автомобили.

Впрочем, большинство из них давно замерзло. Американцы не подозревали, что воду из радиаторов в холод надо сливать. И вода замерзла, радиаторы лопались, испорченные автомобили заносило снегом. Вдоль тротуаров выросли безобразные сугробы, погребя испорченные или исправные машины, которые не удалось завести на морозе.

Никто не задумывался, что снег можно и нужно вывозить из города. Говорят, так делают… в Москве.

Мы, американцы, не приспособлены к чему-нибудь необычному, мы рыцари налаженной жизни, устоявшегося стандарта и бесперебойного массового производства. Ставить нас в непривычные условия, скажем, непочтительно сбрасывать на наши города бомбы (я уже не говорю об атомных!) или угощать нас в собственном доме арктическим климатом, просто бестактно! Не знаю, испытывает ли почтенная леди Природа угрызения совести по этому поводу, но мы клянем все на свете, веруем в бога… и мерзнем.

По улицам, отворачиваясь от колючего ветра, бредут закутанные во что попало прохожие, напоминая известные картины: «Отступление французов из России» и «Немцы под Москвой», которые я до сих пор именовал «красной» пропагандой.

Едва Солнце стало греть скупее, как все вдруг вспомнили запуск нашей Организацией «SOS» ракет с Б-субстанцией к Солнцу. В свое время эту спасительную акцию, которая должна была «предотвратить вспышку Солнца по Мануэллу», высмеивали, а теперь в снегопадах Нью-Йорка, Сан-Франциско, Марселя и Сорренто увидели кару господню, обрушив на Организацию «SOS» обвинения в диверсии против Солнца.

Правительство США, являя пример беспристрастной справедливости, реагировало на всеобщее возмущение тем, что пренебрегло заслугами Организации «SOS» во времена антиядерного кризиса и специальным актом закрыло ее. И даже возбудило против ее руководителей судебное дело.

Мистеру Ральфу Рипплайну пришлось отдать вместо себя под суд служивших у него отставных генералов, которые, оказывается, самовольно выпустили к Солнцу ракеты, вместо того чтобы держать их, как-то подобало, лишь нацеленными в небо.