Александр Петрович КАЗАНЦЕВ
      КЛОКОЧУЩАЯ ПУСТОТА
      (ГИГАНТЫ)
      Три научно-фантастических романа-гипотезы
      Три научно-фантастических романа-гипотезы о некоторых загадках
      становления европейской цивилизации. Все произведения объединены
      общими героями, жившими во Франции в XVII веке. Это ученые, мыслители
      прошлого: Пьер Ферма, Рене Декарт, Кампанелла, Сирано де Бержерак,
      сыгравшие важную роль в развитии культуры и научной мысли.
      Книга третья
      ИНОЖИТЕЛЬ
      Научно-фантастический роман-гипотеза
      в 3-х частях с прологом и эпилогом
      о невероятном превращении лихого дуэлянта
      в философа и писателя,
      обладающего загадочными знаниями грядущего
      ________________________________________________________________
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      ПРОЛОГ
      Часть первая. МИССИЯ УМА И СЕРДЦА
      Глава первая. ИЩУЩИЙ
      Глава вторая. ДЕМОНИЙ СОКРАТА
      Глава третья. ПОГОНЯ
      Глава четвертая. АУТОДАФЕ В ГОРАХ
      Глава пятая. "ЧЕРНАЯ ДЫРА"
      Глава шестая. МИР МУДРОСТИ
      Глава седьмая. ПОСЛЕДНИЙ ДОЛГ
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
      Часть вторая. ПОЖАР СТРАСТЕЙ
      Глава первая. "ДЕНЬ БАРРИКАД"
      Глава вторая. ШКОЛА ВЛАСТИ
      Глава третья. ДАМЫ ФРОНДЫ
      Глава четвертая. КИНЖАЛ ЛЮБВИ
      Глава пятая. СЕРДЦА ЖАР
      Глава шестая. ХУЖЕ СМЕРТИ
      ПОСЛЕСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ
      Часть третья. ФИЛОСОФ
      Глава первая. ВОЛЯ СКЕЛЕТА
      Глава вторая. ПОДМОСТКИ
      Глава третья. ИНОЙ СВЕТ
      Глава четвертая. СТРАНА МУДРЕЦОВ
      Глава пятая. ТАЙНА СТЕПЕНЕЙ
      Глава шестая. НЕСКАЗАННОЕ СЛОВО
      Глава седьмая. ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
      ЭПИЛОГ
      ________________________________________________________________
      Природа не знает мифов, но мифы
      воспевают природу.
      С о к р а т
      ______________________________________________________
      ПРОЛОГ
      Воображение - вот крылья, поднимающие
      человека над обыденностью.
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Когда мой роман о юном Сирано де Бержераке был уже завершен и я готовился перейти к следующему роману о нем, мне позвонили по телефону из Союза писателей, а потом из Общества "Франция - СССР" по поводу того, что со мной хочет встретиться французский журналист, сотрудник журнала, органа общества.
      Свидание наше должно было состояться в Доме дружбы, причудливый фасад которого виден с Арбатской площади.
      Я люблю старую Москву и, направляясь к Арбату, намеренно шел по староарбатским переулкам с еще сохранившимися домишками "о трех окнах", всегда так привлекающих внимание наших зарубежных гостей. Ведь великолепные многоэтажные "здания под облака" они видят и у себя на Западе, а домики, сделанные целиком из дерева, поражают их, как видения из старой сказки.
      Старой сказкой показался мне в свое время и Париж, когда четверть века назад я бродил по нему, как бы прикасаясь к его древней истории, и когда мои французские друзья подсказали мне мысль написать о Сирано де Бержераке.
      И сейчас я шел на свидание с французом уже в Москве в предвкушении новых подробностей из жизни удивительного человека, который словно побывал в нашем времени, а потом снова вернулся в эпоху жестоких кардиналов-правителей, бездумных королей, дворцовой роскоши и крестьянской нищеты.
      Имя Сирано де Бержерака взял для своей героической комедии Эдмон Ростан, а в дни гитлеровской оккупации Франции оно появилось в заголовке подпольной газеты бойцов Сопротивления.
      Такова притягательная сила неистового современника д'Артаньяна, который прославился не только шпагой, как тот, но и остротой своих поэтических произведений и философских мыслей.
      Наш французский гость сразу расположил меня к себе, склонный к юмору, невысокого роста, подвижный, черноволосый, с темными горящими глазами, с веселой белозубой улыбкой и быстро меняющимся выражением продолговатого лица.
      Полушутливо он сообщил, что его зовут почти как Жюля Верна - Жюль де Вернон и это непременно должно расположить меня, фантаста, к нему, как расположен он сам ко мне из-за своей жены, русской француженки, правнучки бывшего князя Шаховского Елены Шаховской, имя которой (как он знает!) я использовал в своем романе "Льды возвращаются".
      - К сожалению, льды вернулись в международные отношения, - заметил он. - Суть вашей фантазии в том, что льды эти действительно должны вернуться, но уже на свои прежние места, как во времена потепления. Я хочу верить в это, ибо "безумию разума" невозможно восторжествовать. Человечество не должно следовать примеру несчастных китов, которые порой все вместе выбрасываются неведомо отчего на сушу, чтобы затем сообща погибнуть.
      С присущей ему манерой перескакивать в разговоре с одной темы на другую он вспомнил, что первая русская летчица тоже была Шаховская, а потом спросил:
      - Но как вы угадали ее, мсье Алекс?
      - Кого? Летчицу?
      - Нет! Мою жену! Неужели повидались с нею в Париже?
      Он сносно говорил по-русски, с милым мягким акцентом, объяснив, что изучил этот язык, влюбленный в свою будущую супругу.
      - Нет, мне не привелось столкнуться с вашей супругой. Я лишь встретился там с такими людьми, как Жак Бержье, Эме Мишель, узнав от них о Сирано де Бержераке. Они натолкнули меня на мысль написать о нем и помогли впоследствии собрать о нем еще больше важных сведений.
      - Ба! - воскликнул француз. - Как вы могли о нем узнать, когда никто о нем ничего толком не знает! А, догадываюсь, мсье Алекс! Вам способствует свойство моего великого "почти тезки", кажется, так правильно сказать по-русски?
      - Если вы имеете в виду воображение, которое отличало вашего великого французского фантаста, то без этого дара действительно не написать романа, как и нельзя представить себе то, чего нет, или создать нечто новое.
      Ведь воображение и отличает человека от всего остального животного мира.
      Жюль предложил мне пройтись по вечерней Москве, признавшись с улыбкой, что он страстный пешеход и дома не может успокоиться, если не пройдется по парижским бульварам и не посидит вечером за вынесенным из кафе столиком.
      Мы оделись и вышли на Арбатскую площадь. Заранее предвидя интерес гостя к старым московским домикам, я предложил Жюлю наши бульвары и старинные переулки.
      - О нет, нет! - неожиданно возразил наш гость. - Покажите лучше мне ту вашу улицу, которая называется "Сделанная телега", "Сверкающая колесница", "Новая арба" и которая к тому же проламывает путь из прошлого в будущее.
      Я не сразу понял его, но наконец догадался, что французу нужен Новый Арбат - проспект Калинина с его огромными домами-книгами, как назвал их Жюль, "со строчками окон, по которым можно читать о будущем".
      Говоря мне все это, он заразительно рассмеялся, обнажив при этом белые зубы под черными усиками.
      - Это восхитительно! - энергично жестикулировал он руками. Смотрите! Прошлое и будущее существуют у вас совсем рядом. Эти дома-громады вытесняют старые каменные мешки своими многоэтажными плечами, а бывшие великаны упираются, не хотят уходить в забвение. Эта улица должна особенно привлекать вас, мсье Алекс.
      - Почему? - удивился я.
      - О-о! - погрозил он мне пальцем. - Вы совсем не зря обратились к истории. Вы хотите, чтобы ваша фантазия работала и на будущее и на прошлое. И, знаете, это очень правильно, мой друг! Что такое история? Это фантазия, обращенная назад! Каждый видит ее по-своему, поскольку "машины времени" для путешестия в прошлое нет, иначе я был бы Сирано де Бержераком, посетившим вас.
      - Вы правы, Жюль. Ведь прошлое дает нам пищу для фантазии не меньшую, чем будущее. Роль же "машины времени" играет воображение. Кстати, вы знакомы с каратэ?
      - О-о! Еще бы, иначе я не был бы чемпионом Франции по фехтованию.
      - На саблях?
      - Нет, что вы! Конечно, на шпагах!
      - А не потому ли Сирано де Бержерак так искусно владел шпагой, что знал, как и вы, приемы, которые сходны с каратэ?
      - Браво! Может быть, может быть! На все надо смотреть с высоты. И потому вам придется провести меня сейчас через вашу Сену по мосту.
      - Через Москву-реку.
      - О да, конечно! У вас Москва-река! А Сена - это "Париж-река"! - И он засмеялся. - О-о! Я узнаю этот отель! "Украина"! Я в нем остановился. Моя жена так велела. Она тоже здесь останавливалась. Может быть, вы с ней здесь виделись?
      - Уверяю вас, мсье Жюль. Имена моей героини и вашей супруги чистое совпадение.
      - Ну может быть, может быть. Она отдает свой голос коммунистам, а я социалистам. Мы часто из-за этого ссоримся.
      - Ссоритесь?
      - О да, конечно! Настоящее семейное счастье - это 80 процентов терпения, 10 процентов ссор и 10 процентов безоблачного счастья! А совсем без облаков не может быть дождя, а только засуха. Тоже плохо. Не правда ли? Я вас весьма замучаю прогулкой на ту самую горку, откуда Москва видна, как открыт Париж с Эйфелевой башни.
      - Вы имеете в виду площадку на Ленинских горах напротив нового университета?
      - О да, конечно! И вы совсем не пожалеете, показав мне такую прекрасную панораму. В оплату вашей любезности я расскажу вам кое-что о себе, вернее о Сирано де Бержераке, поскольку у меня тоже есть фантазия, позволяющая путешествовать в прошлое... и обратно, - загадочно добавил он.
      - И он так близок вам, Сирано де Бержерак?
      - Конечно! Я даже влюблен в свою русскую княжну именно так, как мог влюбиться только Сирано де Бержерак. "Когда ты входишь, солнце меркнет!.." - продекламировал он.
      - Вы имеете в виду ростановского Сиранео, стихи Ростана?
      - О нет! Совсем нет! Я имею в виду самого Сирано де Бержерака, "стихи влюбленного поэта". Если вы будете рассказывать о нем, то должны передать его страстное желание любить.
      - И он любил?
      - О да, конечно! Иначе не могло быть! Я, как никакой другой, очень хорошо его понимаю. Больше, чем знаю.
      - Это любопытно. Больше понимать, чем знать?
      - Конечно, я ведь могу признаться, куда он исчезал один или два раза из парижского общества.
      - Один или два раза? Из-за болезни или ран?
      - Может быть, может быть. Но он каждый раз возвращался другим, совсем другим. Вот это надо понять! О нем пишут столько нагромождений, столько противоречностей... Я, кажется, не так сказал?
      - Противоречий?
      - О да, конечно! Противоречий! Так правильно. Один биограф утверждает, что он был кутила и дамник, то есть бабник, простите, я так говорю? Другой, а это его друг детства Никола Лебре, вспоминает, что Сирано вино сравнивал с мышьяком, которым люди отравляют себя, и чуждался женщин из-за своей внешности.
      - Но все-таки, может быть, Ростан был прав, угадав в нем натуру страстную и бескорыстную.
      - О да, может быть, может быть, если учесть и другие стороны его характера, желание служить добру и людям, а не только утоление своих желаний. Вам надо искать понимание его жизни в нем самом, в том, что он оставил после себя людям. О, эти загадочные трактаты или сонет "Философу Солнца" с последней строчкой "Мне - ничего, а все, что есть, - другим!". Мы с вами, русский и француз, в равном положении. Его сочинения нужно одинаково переводить со старофранцузского языка. А это у нас, увы, не сделано полностью. В особенности в отношении стихов, а вам нельзя обойтись без них! Они его суть. Как вы поступите, мсье Алекс?
      - Очевидно, так же, как ваш Ростан. Мне придется мысленно воплотиться в своего героя и говорить за него.
      - О, это будет трудно - спорить с самим Ростаном!
      - Нет, почему же спорить? Идти его путем. Конечно, не подражая, но с той же свободой творчества. К тому же, я располагаю собственноручно написанными стихами Сирано под его портретом.
      - О-о! Это прекрасно! Я сам буду потом переводить угаданные вами стихи Сирано на современный французский язык.
      - Конечно, Сирано - это его стихи, но есть еще его загадочные знания, о которых говорится в статье Эме Мишеля в журнале "Сьянс э ви"*.
      _______________
      * "Наука и жизнь".
      - Я знаю эту статью, читал с улыбкой.
      - Почему с улыбкой?
      - Потому что могу объяснить, откуда Сирано все это узнал.
      Жюль с загадочным видом смотрел на огни, рассыпанные на другой стороне излучины реки.
      Они казались волшебным отражением звездного небосвода в исполинском, лежащем у нас под ногами зеркале.
      - И вы можете объяснить мне? - почему-то шепотом спросил я и стал перечислять: - Как Сирано мог знать 350 лет назад многоступенчатые ракеты для межпланетных путешествий, явление невесомости, парашютирующий спуск, электрические лампы, радиоприемники, телевидение, звукозапись, но не с помощью наших кассет с магнитными лентами, а в виде сережек, начинающих нашептывать нужную главу по мысленному приказу.
      - О-о! Теперь это говорят "от биотоков мозга". Но если вспомнить о биотоках и биологии, то Сирано говорил еще и о клеточном строении нашего организма, даже о микробах.
      - Которые, представьте, были открыты лишь двести лет спустя!
      - О, конечно, конечно! Но не только о микробах, мсье Алекс, но и об антителах в нашей крови, как мы ныне знаем, которые борются с враждебными бактериями, как он утверждал, правда, образами, доступными пониманию в XVII веке.
      - Да, да, все это сообщено в "Сьянс э ви", но не имеет объяснений.
      - Я объясню, я открою вам эту тайну. Огни вечерней Москвы располагают меня к этому. Я хочу, чтобы они горели так каждый вечер и не тушились из предосторожности или по какой-нибудь еще причине. Так пожелал бы и Сирано де Бержерак, уверяю вас.
      И наш французский гость стал рассказывать мне в этот вечерний час столь необычные вещи, что я слушал его затаив дыхание, не веря ушам, с замиранием сердца.
      Передо мной как бы стоял живой Сирано де Бержерак, повествующий о том, чего никто не мог знать, кроме него.
      И я как бы услышал из первых уст разгадку тайн удивительного человека, живого, яркого, страстного, мудрого, ищущего блага для людей, пережившего страстные взлеты и горькие разочарования, оставив после себя память в веках.
      Некоторое время мы оба молчали, задумчиво глядя на россыпь московских огней, потом Жюль заговорил снова:
      - А его огромный нос! Легенда о нем бесспорна, но в портретах, нарисованных художниками с натуры, легенда эта не подтверждается. И уверяю вас: никакой такой переносицы, которая, по их мнению, у Сирано де Бержерака якобы была выше бровей, нет, как нет и шрама на ее месте.
      - Вероятно, портреты писались уже после его ранения?
      - О да, конечно! Чтобы в те времена художники взялись писать портрет, нужно было иметь много денег и некоторые известия...
      - Некоторую известность?
      - О да, конечно! Хотя бы стать если не графом, то писателем или математиком, как Пьер Ферма, или философом, как Декарт.
      - Значит, ранение Сирано от сабельного удара не оставило следа на его лице? Или, напротив, стерло одну особенность?
      - О да, мсье Алекс! Мне это как-то не приходило на ум.
      - Но то, что пришло вам на ум, мсье Жюль, для объяснения невероятных знаний Сирано, требует по меньшей мере путешествия на триста с лишним лет вперед и возвращения обратно? Неужели Сирано был способен на это?
      - Вы желаете спросить, где моя шляпа с пером и шпага? Или хотите со мной обратно в XVII век? Не советую. Правда, ядерной угрозы тогда не было, но Несправедливость и Зло торжествовали. Давайте лучше искать такой путь, который не вел бы назад.
      - А что вы скажете, если идти только вперед?
      - Земля круглая. А время? - лукаво спросил мой спутник.
      Берет на нем держался лишь на одном ухе.
      Я невольно поймал себя на том, что как бы пытаюсь представить его себе в шляпе с пером и со шпагой на боку.
      Обмениваясь шутками, мы весело дошли до метро, потом доехали поездом до Киевского вокзала, откуда я проводил его до гостиницы "Украина".
      А оттуда до Арбатской площади, до Дома дружбы, было рукой подать (если сравнить это с только что проделанной прогулкой!).
      Дом дружбы многих поражает своим необычным фасадом в мавританском стиле (былой владелец особняка Савва Морозов отличался экстравагантностью вкусов и поступков, даже помогал революционерам. Особняк этот он выстроил, "протестуя против всего обычного").
      В вестибюле меня ожидал представитель Общества "Франция - СССР", чтобы принести извинения за французского журналиста, не смогшего прилететь в Москву и просившего отложить нашу беседу до его предстоящего приезда.
      Но воображаемая встреча с ним в моем подсознании с о с т о я л а с ь. И никакая сила не могла меня в том переубедить.
      Я теперь знал тайны Сирано, как и представлял его страстную натуру, стремление любить и вместе с тем беззаветно служить всеобщему благу.
      Француз прочитал первую строчку его любовного сонета и последнюю философского, так пусть же сонет Сирано, посвященный "Философу Солнца", откроет завершающий роман о дуэлянте, поэте, писателе и философе Сирано де Бержераке, каким фантаст представил его себе.
      ФИЛОСОФУ СОЛНЦА
      С о н е т
      Кампанелле
      История страны - поток убийств
      Во имя короля иль бога.
      Велик лишь тот, кто совестью не чист
      И золота награбил много.
      Добра искатель ходит в чудаках,
      Мыслителям грозят кострами.
      Ползи, лижи - не будешь в дураках,
      Найдешь благословенье в храме.
      Но Солнца свет не в пустоте ночей!
      Откроем ум и сердце людям
      И мириадами живых свечей
      Единым пламенем мы будем.
      Мир станет общим. Каждый побратим:
      "Мне - ничего, а все, что есть, - другим!"
      ______________________________________________________
      Часть первая
      МИССИЯ УМА И СЕРДЦА
      Познал я горесть всю земную
      И к небу обращаю взор,
      К Луне и Солнцу, в даль пустую,
      Богов где вижу и простор.
      Собственноручная подпись Сирано де
      Бержерака под его портретом.
      (Перевод здесь и дальше автора.)
      Глава первая
      ИЩУЩИЙ
      Искать и найти - большое счастье.
      Найти и потерять - великое горе.
      С о к р а т
      Шло третье десятилетие Тридцатилетней войны.
      Париж был в счастливом отдалении от мест кровавых схваток "во имя короля иль бога". В Европе неистовствовала реакция, утверждая неограниченную власть королей - абсолютизм. После Реформации, пробудившей надежды угнетенных народов на избавление от гнета церковного монарха, сидящего на "святом престоле", католицизм перешел в наступление под знаменем нерушимых догм. И при этом властители Европы под видом служения папе римскому или освобождения от клерикального гнета пытались прежде всего утвердить собственную власть. И противостояли друг другу в неутолимой вражде с одной стороны - Священная Римская империя, представляемая Габсбургами, и с другой - протестантская коалиция во главе с удачливым шведским королем Густавом-Адольфом, непокорные курфюрсты, Нидерланды, Дания, Швеция. К этой воинствующей группе, к которой, помимо религиозной отступницы Англии с ее англиканской церковью, кромвелевской революцией и казнью собственного короля, в удобный момент примкнула и католическая Франция. Ее правитель кардинал Ришелье, близкий к папскому нунцию*, вступая в нескончаемую войну, помышлял не столько об интересах папы римского, сколько о собственной гегемонии в Европе.
      _______________
      * Послу Ватикана. (Примеч. авт.)
      И вписывались в летопись сражений имена полководцев, затемнявших один другого, среди которых после Толли особенно прославился Валленштейн. Воспитанный иезуитами, а потом возненавидевший их, он расчетливо женился на родственнице императора и сразу удивил всех сначала небывалой щедростью и роскошными пирами, а вслед за тем редкими способностями в военном деле. Как военачальник, он умудрялся малыми силами побеждать целые армии, а при пустоте императорской казны знал, как обходиться без нее. Он считал, что "армия в двадцать тысяч человек останется голодной, а в сорок тысяч будет сыта и довольна". И там, где проходили его войска, оставалась выжженная земля, покрываемая затем новыми лесами с волками и медведями или болотами с коварными топями. За армией тащились, по численности людей превосходя ее, обозы. Ехали на скрипучих телегах и солдатские семьи, и всевозможные проходимцы, тунеядцы, чужеземцы, преступники. На отнятых у крестьян подводах везли также скарб, награбленный у жителей этих мест, "не так, как надо, молившихся", словом, все то, что, по замыслу полководца, могло прокормить армию, а также поднять ее боевой дух, который не держится в голодном теле.
      И так двадцать с лишним лет! С переменным успехом для враждующих сторон. Вожди их погибали или в бою, или на плахе (в том числе и непобедимый Валленштейн). Их сменяли другие, продолжая отвратительное преступление против человечества, опустошая цветущие края, растаптывая все христианские заповеди морали, за которые якобы боролись.
      Историки спустя двести с лишним лет после завершения этого позора цивилизации (по словам Виктора Гюго) так живописали воспроизведенную ими по документам отталкивающую картину:
      "...то, чего не могла сожрать или поднять с собой эта саранча, то истреблялось. И оставался за армией хвост из "свиноловов" или "братьев-разбойников", которые не давали спуску ни врагам, ни союзникам, а потом на попойках при дележе добычи резались между собой".
      Земские чины Саксонии жаловались:
      "Императорские войска явили невиданный даже у турок пример безжалостного истребления всей земли огнем и мечом. Они рубили все, что попало, отрезали языки, носы и уши, выкалывали глаза, вбивали гвозди в голову и ноги, вливали в уши, нос и рот расплавленную смолу, олово и свинец; больно мучили разными инструментами; связывали попарно и ставили в виде мишеней для стрельбы или прикручивали к хвостам коней. Женщин позорили всех, без различия возраста и звания, и отрезали им груди. Как звери набрасывались на детей, рубили, накалывали их на вертелы, жарили в печах; церкви и школы превращали в клоаки. Умалчиваем о других варварских злодеяниях, пером не описать всех".
      По свидетельству историка XIX века, "особенно свирепствовала "испанская уния", но немногим лучше были и французы. Немецкая молодежь была перебита, уцелевшие по лесам и болотам падали жертвами заразы и особенно голода, не только питались трупами, но резали друг друга, даже матери жарили и ели собственных детей... Из семнадцати миллионов в живых осталось лишь четыре миллиона"*.
      _______________
      * Профессор Александр Трачевский. Новая история,
      Санкт-Петербург, 1889.
      Конечно, летописец, писавший эти содрогающие любого читателя строки сто лет назад, не подозревал, что в той же Европе или Южной Америке век спустя (то есть в наше столетие!) другие историки должны написать подобные же строки, но о своем собственном времени. И еще более  с т р а ш н ы е, но уже не о Тридцатилетней, а всего лишь о т р и д ц а т и м и н у т н о й  в о й н е, висящей жуткой угрозой над всем человечеством, последствия которой могут быть губительнее всех минувших войн вместе взятых.
      Конечно, этого не могли даже вообразить себе двое молодых людей, вкусивших первые плоды войны и шествовавших теперь по парижским улицам: один в надвинутой на глаза шляпе, с черной повязкой на лбу, прикрывающей брови, бледный, очевидно от перенесенной потери крови, но мускулистый, худощавый; другой - розовощекий здоровяк, покинувший гасконскую роту гвардейских наемников не из-за ран, как его спутник, а из отвращения к виду крови. Солдатом тогда был лишь тот, кто получал за это жалованье. Ведь "sold" и означает жалованье, от которого всегда, вместе с военной службой, можно отказаться.
      Но потрепанных гвардейских мундиров молодые люди снять не успели, шагая среди куда-то спешащих, суетливых, пестро одетых парижан.
      Кареты с гербами на дверцах, запряженные попарно цугом подобранными по масти лошадьми, проносились по ухабистым мостовым. Всадники в шляпах с перьями без стеснения пускали коней вскачь, заставляя прохожих испуганно жаться к стенам, снимая на всякий случай шляпы.
      Приятели были слишком горды, чтобы унижаться перед надменными кавалерами, но уступать им дорогу приходилось.
      Наконец они достигли своей цели и были ошеломлены представшей перед ними картиной: особняк герцога д'Ашперона, который был им нужен, обнесенный каменной стеной, как крепость в центре Парижа, словно был взят штурмом. Во всяком случае, несколько каменщиков в перепачканных фартуках пробивали в стене проем, а плотники сооружали мостик через канаву, знаменующую крепостной ров под стеной.
      - Похоже, что его светлость господин герцог попал в немилость, сказал розовощекий.
      - Напротив, - усмехнулся его спутник с черной повязкой на лбу, - как бы это не знаменовало особое внимание высокой особы к нашему герцогу.
      Молодые люди, решив не торопить события, смешались с толпой, тоже заинтересованной происходящим.
      Через каких-нибудь полчаса проем в стене был пробит, деревянный мостик возведен, и рабочие скрылись за стеной.
      Розовощекий, толкнув приятеля в бок, кивнул вдоль улицы.
      Там появился отряд гвардейцев личной охраны его высокопреосвященства господина кардинала Ришелье.
      Горожане толпились у стен домов и низко кланялись. Дюжие гвардейцы несли на плечах жерди носилок с покоящимся на них креслом. На нем гордо восседал в пурпурной мантии, бессильно свесив парализованные руки и ноги, кардинал Ришелье.
      Он поворачивал голову на тонкой шее из стороны в сторону и ястребиным, колким взором оглядывал все вокруг, являя собой несокрушимую силу, презревшую собственную немощь.
      Многие падали перед ним на колени, протягивали руки, стараясь коснуться пальцами свисающей с носилок пурпурной мантии.
      Впереди шел герольд со звонкой трубой, украшенной цветными лентами, вслед за ним и позади носилок шествовали вооруженные гвардейцы, которые грубо отталкивали ботфортами тянущиеся к властителю Франции руки.
      Процессия остановилась перед мостиком и, пройдя по нему в пробитую в стене брешь, скрылась во дворе герцога д'Ашперона.
      Стоявшему в толпе молодому человеку с повязкой на лбу показалось, что немощный, но могучий кардинал, встретясь с ним взглядом, сверкнул глазами. Это заметил и его розовощекий приятель.
      - Он узнал тебя, Сави! - прошептал он.
      - Не думаю. Что я для него? Дуэлянт, скандалист.
      - Не скажи! А кто выиграл у него заклад о том, что не допустит сожжения книг Декарта?
      - Этого он забыть не мог! - с многозначительной улыбкой непоследовательно отозвался Сирано де Бержерак. И, помрачнев, добавил: Как и я никогда не забуду Кампанеллу!
      Прожив последние годы в приютившей его Франции, перенесший тридцатилетнее заключение философ недавно умер в предоставленном ему Ришелье убежище под Парижем - в местечке Мовьер, где родились оба молодых человека, наблюдавшие сейчас многозначительное посещение всесильным кардиналом Ришелье наверняка трепещущего перед ним герцога д'Ашперона.
      - Надеюсь, носилки кардинала удалось внести в замок без выламывания парадных дверей? - не без иронии заметил Сирано.
      - Тише, ты! Здесь всюду шпионы кардинала, - зашипел Лебре, друг детства Сирано и соратник в бою.
      - Совершенно с тобой согласен, но все же думаю, что его высокопреосвященство предпочтет беседу с его светлостью без нашего с тобой участия, дорогой Кола.
      - Не могу этого отрицать, Сави. И будь у нас иная цель, я предпочел бы находиться где-нибудь подальше.
      - Нет, зачем же? - возразил Сирано. - Отсюда мы увидим, как пышная процессия проследует обратно. Тогда настанет наш черед.
      Друзьям не пришлось ждать долго. Очевидно, высокий визит носил предупредительно-символический характер и его высокопреосвященство не удостоил герцога продолжительной беседой, и, может быть, главным в этом посещении была пробитая брешь в стене замка излишне влиятельного вассала. Герцогу предоставлялась возможность поразмыслить над тем, что кардинал не пожелал пару раз завернуть за угол, чтобы пройти через главные ворота, а приказал нести себя напрямик. Он никогда ничего не делал без задней мысли. Может быть, такая мысль пришла к нему на этот раз от воспоминания о выпускном акте в коллеже де Бове, когда наказанный выпускник Савиньон Сирано де Бержерак выломал наскоро сложенную в актовом зале стенку карцера, чтобы отвечать на вопросы его высокопреосвященства.
      Через некоторое время толпа наблюдала, как в проеме показался герольд с украшенной лентами трубой, возвещающей о появлении повелителя Франции. Затем группа солдат с носилками на плечах вынесла покойное кресло с беспокойным, хотя и недвижным, кардиналом в пурпурной мантии.
      На улице толпящиеся парижане, бросаясь на колени, кричали славу кардиналу.
      Когда толпа за процессией замкнулась, наполнив улицу шумным говором, в проеме стены показался герцог д'Ашперон. Величавый, с белой эспаньолкой и озабоченным лицом, он вышел вслед за кардиналом без шляпы, и ветер развевал его длинные седые волосы. Он стал деловито распоряжаться вновь появившимися каменщиками и плотниками, приказав разобрать мостик и заделать стену камнями.
      Лебре подошел к его светлости и как-то по-особенному сложил пальцы рук.
      Герцог кивнул, жестом предлагая следовать за ним.
      - А не служит ли работа этих каменщиков, ваша светлость, неким символом Добра? - вполголоса спросил Лебре.
      - Лишь бы не стала символом отнюдь не добра причина, что призвала каменщиков сюда, - сумрачно отозвался герцог.
      Сирано де Бержерак молча шел следом, привычно придерживая локтем рукоятку шпаги, принесшей ему легендарную славу в более чем ста удачных дуэлях, неизвестно как сошедших ему с рук.
      Герцог с двумя друзьями поднялся по винтовой, но широкой мраморной лестнице и провел их анфиладой роскошных комнат. Хрустальные люстры, ценные картины, вазы тончайшей работы, фарфоровые безделушки из далеких стран, оружие со сверкающими ножнами и рукоятками, украшали стены там, где не было цветных панно.
      Богатые комнаты кончились, хозяин особняка повел друзей по невзрачной крутой лестнице вниз, очевидно в подвальное помещение.
      Сирано, привычно усмехнувшись, подумал про себя: "Здесь гвардейцам с носилками его высокопреосвященства не удалось бы развернуться. Очевидно, прием кардинала и двух скромных солдат намечался в разных по убранству комнатах".
      Герцог пропустил Сирано вперед, а сам вместе с Лебре задержался на ступеньках лестницы.
      Спустившись, Сирано оглянулся и увидел, что оба его спутника оказались в белых замшевых запонах, передниках. Головы их накрылись белыми капюшонами с прорезями для глаз. Он не сразу понял, кто герцог, а кто Кола. Он узнал друга лишь по грузноватой фигуре, а герцога по величавой осанке.
      - Ищущий себя в братстве доброносцев, - торжественно обратился к Сирано скрытый капюшоном герцог, - тебе предстоит пройти испытания, прежде чем ты предстанешь перед Вершителем Добра. Как скромный здешний надзиратель, я передаю тебя в руки назначенного тебе ритора.
      И тут Сирано увидел подле себя еще одну фигуру в белом запоне и капюшоне, скрывающем лицо.
      - Сэр, прошу прощения, но вам придется довериться мне, - с акцентом произнес незнакомец и протянул руку.
      Меж тем герцог-надзиратель надел на голову Сирано капюшон, но без прорезей для глаз, и он ощутил себя беспомощным слепцом. Ритор-англичанин держал его руку.
      - Плиз, сэр. Прошу вас, - предложил он.
      Сирано, доверяясь своему поводырю, двинулся вперед, но вскоре споткнулся, пол ушел из-под ног, и он, оступившись в яму, едва удержался стоя. Ритор помог ему выбраться оттуда, и они снова двинулись вперед. И опять ощутились неровности пола. Теперь Сирано уже не терял равновесия, нащупывал ногой, куда ступить.
      - Сожалею о неудобствах вашего вступления в наше общество, но здесь все для яркости, но скорее для неясности, построено на символах, о которых нам еще предстоит побеседовать. Сейчас вы испытываете символические превратности судьбы и крепкую руку брата, готового прийти вам на помощь.
      - Мерси боку, - ответил Сирано по-французски и повторил по-английски: - Сенкью вери мач.
      - Не сомневаюсь, друг мой, что мы найдем с вами общий язык. Уэлл? Верно?
      - Найдем, - решительно заверил Сирано.
      - Теперь будем стучать в дверь, - сказал ритор и ударил трижды с интервалами в оказавшуюся, очевидно, перед ними дверь.
      - Кто стучит? - отозвался из-за преграды знакомый Сирано голос.
      - Достопочтенный Вершитель Добра, это явился назначенный вами ритор в сопровождении ищущего блага людям и дорогу в руководимое вами благочестивое общество.
      - Отомкните дверь! - услышал Сирано тот же голос. - Объявляю заседание общества доброносцев открытым!
      Сирано ощутил, что они с сопровождающим вошли в просторное помещение, в котором гулко отдавались их шаги.
      - Ваше проходное слово? - раздался неведомо кем заданный вопрос.
      - Габаон, - ответил ритор и громко возвестил: - Сообщаю братьям доброносцам и достопочтенному Вершителю Добра: новоявленный ищущий под именем Савиньона де Бержерака достоин быть принятым в наше благочестивое общество для Великого Дела борьбы со Злом.
      - Кто поручается за него? - послышался голос Вершителя Добра.
      - Почтенный магистр и Поборник Добра, советник парламента в Тулузе, поэт и математик, метр Пьер Ферма; занятый делами в парламенте, он не смог прибыть в Париж на это заседание (сожалею об этом), но по нашему уставу поручительство может быть заочным. Вери уэлл! Я кончил.
      - Очень хорошо, - словно перевел его последние слова Вершитель Добра. - Сообщение ритора принято. Откройте глаза ищущему.
      Ритор не стал снимать с головы Сирано капюшон, а лишь повернул его прорезями для глаз вперед (они были до того на затылке), что позволило ему увидеть дюжину шпаг, направленных присутствующими доброносцами в капюшонах ему в грудь.
      - Оцени, ищущий, что шпаги эти лишь видимым образом устремлены к твоему сердцу, которое отныне ты отдаешь Добру. Эти шпаги доброносцев всегда будут за вас, пока вы сообща с нами будете служить делам общества, противостоя разгулу Лжи и Насилия во всем Свете. Но горе вам, если вы измените клятвам, которые сейчас принесете. У нас всюду глаза и уши, по их сигналу эти шпаги пронзят неверное сердце.
      - Уэлл! - возгласил ритор. - Заверяю, что шпагам этим не придется пролить кровь ищущего, которого по поручению Вершителя Добра я наставлю на должный путь, как того требует наш устав.
      Сирано оглядел подземное помещение без окон со сводчатым потолком.
      На полу лежал ковер, расшитый узорами. На алтаре со свечами раскрытая книга. Сирано чисто внешне воспринимал торжественную обстановку подземелья.
      - Там, на востоке, где восходит светило, дающее жизнь всему живому, место Вершителя Добра. Место же доброносцев - на западе. Оно знаменует их долг и готовность повиноваться Вершителю Добра в делах, которые не знают границ между государствами, оскверняющими мораль нескончаемыми войнами и религиозными распрями, питающими ненависть. Все мы объединены здесь единой целью сотворения Добра, - громко поучал ищущего ритор. - Готов ли ты объединиться с нами?
      - Готов, - ответил Сирано, - и надеюсь, что Добром будет и защита права на жизнь каждого из живущих.
      - Ритор! Твой "ищущий" произнес благие слова, - отозвался Вершитель Добра.
      И только теперь Сирано де Бержерак узнал старческий голос своего бывшего учителя, деревенского кюре из Мовьера, перед которым сейчас почтительно стояли доброносцы в капюшонах, а среди них "местный надзиратель" - герцог д'Ашперон рядом с сыном лавочника Кола Лебре.
      - Ищущий Савиньон Сирано де Бержерак, - провозгласил Вершитель Добра - кюре, протягивая Сирано бумагу, - прочти и подпиши кровью эту клятву, которую даешь перед будущими соратниками по обществу, которое в современном мире Зла и Несправедливости вынуждено быть тайным.
      Сирано прочел:
      - "Я, ищущий блага людям Савиньон Сирано де Бержерак, клянусь перед господом богом, перед светлым разумом человечества и перед братьями доброносцами, что с нерушимой верностью употреблю все свои силы, а если потребуется, отдам жизнь для достижения мира и согласия между людьми всех стран, и да поможет мне в этом мой разум и совесть, которые объединю с разумом и совестью всех людей, живущих на Земле, без различия званий, рас и убеждений. Аминь".
      Ритор протянул острием вперед свою шпагу.
      Сирано уколол о нее палец правой руки, а потом, когда выступила алая капелька, подписал кровью письменную клятву.
      - Поздравляю тебя, сын мой, который стал отныне доброносцем, торжественно сказал старый Вершитель Добра. - Дела твои теперь станут нашим общим делом, в котором нуждается несчастное человечество, вот уже более двух десятилетий терзаемое кровопролитной войной ханжей и властолюбцев. Что можешь сказать ты, новый доброносец, своим собратьям по обществу?
      Сирано задумался лишь на мгновенье, а потом решился прочесть свой сонет, выражавший его сокровенные помыслы, посвященный Томмазо Кампанелле, которого он поместит впоследствии в своем трактате в страну мудрецов на иной планете, названной им "Солнце".
      ФИЛОСОФУ СОЛНЦА
      История страны - поток убийств
      Во имя короля иль бога.
      Велик лишь тот, кто совестью не чист
      И золота награбил много.
      Добра искатель ходит в чудаках,
      Мыслителям грозят кострами.
      Ползи, лижи - не будешь в дураках,
      Найдешь благословенье в храме.
      Но Солнца свет не в пустоте ночей!
      Откроем ум и сердце людям
      И мириадами живых свечей
      Единым пламенем мы будем.
      Мир станет общим, каждый - побратим:
      "Мне - ничего, а все, что есть, - другим!"
      Молчание воцарилось под сводами подвала, стало слышно потрескивание одного из светильников над алтарем да скрип ботфортов от переступания с ноги на ногу кого-то из присутствующих.
      Наконец Вершитель Добра произнес:
      - Верно сказано сердцем твоим, достойный доброносец. Так пусть же эти твои стихи, поэт, станут путеводной звездой для тебя вместе со словами, внушенными тебе Кампанеллой: "Все, что есть, - другим!" Иди с ритором, да наставит он тебя на путь добра.
      И снова взял ритор уже зрячего Сирано за руку, предварительно надев на него белый запон. Сирано ощутил мягкое прикосновение нежной замши. Ритор повел его из подвального зала в другую комнату, где должна была состояться их тайная беседа.
      Они прошли коридорами с низкими сводчатыми потолками, пока не очутились в тесной келье. Ритор тщательно запер дверь и, протянув руку, зажег неведомый светильник в стеклянном баллоне без видимых поступлений в него горючего, а свечу, с которой они шли, потушил.
      - Итак, брат Добра, ты можешь снять капюшон, чтобы тебе легче дышалось, ибо разговор наш будет долгим. Уэлл?
      Сирано с удовольствием освободился от капюшона, наблюдая, как то же самое делает и его ритор.
      Однако, сняв свой белый капюшон, англичанин остался в черной полумаске, прикрывающей верхнюю часть лица.
      - Мы почти в равном положении. Уэлл? Если иметь в виду вашу черную повязку, сэр, - сказал ритор. - Впрочем, оставим вашу повязку на ране в покое, я же позволю себе в знак нашей дружбы снять свою маску, чего не делаю никогда, известный в Англии своим чудачеством или желанием скрыть дефект лица, - писатель Тристан Лоремет к вашим услугам, сэр!
      С этими словами ритор снял маску и заставил Сирано окаменеть от изумления. Он видел перед собой свое собственное лицо, каким обладал до ранения и которое из-за носа, начинающегося выше бровей, доставило ему в жизни столько боли, послужив причиной и его славы скандалиста-дуэлянта, и несчастий урода.
      - Как видите, если не считать разницы в возрасте, мы похожи, как близнецы, - произнес Тристан. - И первое, что я хочу тайно открыть вам или тебе, брат мой по Добру, что истинное наше братство надо считать по крови.
      - По крови? - изумился Сирано.
      - Да, по нашей общей прародине и прапредкам, посетившим когда-то Землю с "Миссией Ума и Сердца" от другой звезды, - окончательно ошеломил Савиньона Тристан.
      Глава вторая
      ДЕМОНИЙ СОКРАТА
      Вы, люди, воображаете, будто то, чего
      вы не понимаете, имеет духовную природу
      или вообще не существует.
      Д е м о н и й  С о к р а т а
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к у
      Герцог д'Ашперон как радушный хозяин и "местный надзиратель" простился с доброносцами и проводил их всех, после чего с озабоченным видом проверил, восстановлена ли стена, хорошо ли заперты ворота, потом вызвал всех своих людей, раздал оружие, расставил по местам и даже послал "смотровых" на соседние улицы.
      Вероятно, "посещение с проломом стены" его высокопреосвященства и состоявшийся без свидетелей разговор с ним не без оснований насторожили герцога.
      В подземелье замка остался лишь ритор и только что принятый в общество доброносцев Сирано де Бержерак.
      Сирано не пришел еще в себя от признания Тристана в его внеземном родстве с ним. А тот как ни в чем не бывало продолжал наставительную беседу с новообращенным:
      - Твой сонет, друг Сирано, убедил меня, что ты мыслишь не так, как все. Вери найс! Превосходно! И ты пробудил во мне некоторые воспоминания, которыми я хотел бы поделиться со своим братом по Добру и по крови.
      - Признаюсь вам, ритор, слова ваши о нашем родстве волнуют меня, ибо мне уже приводилось слышать намеки на мое якобы внеземное происхождение. Так говорил индеец-майя, рассказывая о белых богах, прилетавших тысячи лет назад на полуостров Юкатан, что за океаном. По его словам, они запрещали не только человеческие жертвоприношения, но и любые убийства, учили отказу от войн, обязательному для всех труду, презрению к богатству, всеобщему равенству людей без различия каст, знатности и принадлежащих им владений. Но такое учение якобы не понравилось былым вождям и жрецам, отвергнувшим пришельцев, и те, разочарованные в неразумных людях, улетели, оставив после себя жен, которых брали из числа местных женщин, и потомство с наследственным признаком - носом, начинающимся выше бровей, как у меня и у вас, ритор.
      - Узнаю участников нашего первого межзвездного похода "Миссии Ума и Сердца"! Они действовали от всего сердца, но слишком прямолинейно. И не только на заокеанском материке, в Америке.
      - Да, ритор, из некоторых библейских текстов следует, что "сыны неба входили к дочерям человеческим и те рожали им гигантов".
      - Это все тот же межзвездный поход. Главный корабль находился между Землей и Луной, посылая малые небесные шлюпы во все места Земли, где можно было оказать помощь людям, содействовать их процветанию. Это и записано в вашей Библии. В отдельных своих частях она является хроникой древних событий и заслуживает там доверия, как и древнеегипетские сказания о боге Тоте Носатом.
      - О нем говорил со мной метр Пьер Фрема, мой поручитель, рассказав о своем посещении Египта и знакомстве с культом бога Тота, покровителя ученых и мудрости, что открыл людям многие знания, будто прилетев с Сириуса.
      - Названия небесных тел условны, друг мой, - перебил Тристан. - Могу ли я говорить с тобой на древнегреческом языке?
      - Я изучал его и пойму вас, но отвечать предпочту по-французски, чтобы не истерзать ваш слух своим произношением.
      - Я, конечно, привык к безупречной и сладкозвучной лексике древних, но наш двуязычный диалог состоится. Итак, нашу с тобой прародину я назову на древнем языке Солярией, а ее обитателей соляриями.
      - Как в "Городе Солнца" Кампанеллы?
      - Именно потому я и употребил эти латинские названия, более близкие твоему сознанию, чем истинные наименования, трудно воспринимаемые земным ухом.
      - Все это поражает меня, брат Тристан. Если я твой брат по прародине в межзвездной бездне, то что значит по сравнению с этим мой сонет с мыслями, хорошо известными Томмазо Кампанелле, которому посвящен сонет.
      - Это говорит лишь о том, что Томмазо Камланелла, чьим убежденным последователем ты стал, мыслил не так, как другие. А великий Сократ говорил мне в одну из наших с ним встреч: "Думать не так, как другие, вполне достойно, если это служит благу людей".
      Сирано недоуменно посмотрел на ритора и переспросил:
      - Сократ? Встреча с Сократом? Я не ослышался?
      - Конечно, Сократ! Замечательный, простой и мудрый человек с лицом фавна и трепетным, отзывчивым сердцем. Я расскажу о первой нашей встрече с ним.
      - Зачем ты шутишь, брат Тристан! Или испытываешь меня?
      - Испытание ты уже прошел. Я должен направить тебя на твой путь, как сделал это и в отношении Сократа в свое время.
      - В свое время?
      Сирано едва сдерживал овладевшее им бешенство. Что это? Неужели англичанин, владеющий древним языком, издевается над ним? Внезапно пронзительная мысль охватила Сирано. Нет, нет! Скорее всего он имеет дело с умалишенным! И бред того о богах-соляриях так же достоверен, как и его "бессмертие", позволившее ему "в свое время", две с лишним тысячи лет назад, общаться с Сократом.
      Жгучую горесть и жалость ощутил Сирано. Многое бы он отдал, чтобы вернуть недавнее состояние готовности бороться вместе с доброносцами против зла, добиваясь торжества справедливости! И Сирано отвернулся, чтобы скрыть выступившие у него на глазах слезы, не прерывая "больного".
      А "безумный" Тристан как ни в чем не бывало предавался воспоминаниям:
      - Это было во времена великого зодчего Фидия и его друга Перикла, правителя Афин, созидавших великолепный храм Афины-Девы на холме над городом. Дороги шествий еще не было. Я всегда имел склонность к лазанию по скалам, закаляя характер, потому не воспользовался подъездными путями для доставки наверх мрамора, а по крутой горной тропке поднялся прямо на площадку, где уже красовался почти законченный Парфенон. Как красивы были его мраморные колонны на фоне удивительно синего неба! Великолепная гармония пропорций! Солярии могли бы позавидовать, если бы знали такое чувство! Но мне хотелось не только любоваться истинной красотой, создаваемой людьми, но увидеться с молодым скульптором, сыном каменотеса, всю жизнь высекавшего из глыб "божества". Этому молодому человеку Фидий поручил украсить храм изображением богинь, носительниц Зла, а Сократ, так звали ваятеля, самовольно заменил мрачные фигуры светлыми изображениями богинь Добра и сделал это так впечатляюще, что разъяренный было самовольством подмастерья Фидий в восхищении от увиденного признал решение юноши лучшим, чем его прежний замысел. Мне же казалось, что художник, вооруженный идеями Добра, воплотивший их силой искусства в благородный камень, может оказаться тем самым соратником по "Миссии Ума и Сердца", которого я тщетно искал по всей Элладе.
      Кто знает, может быть, скульптор Сократ, не будь моего вмешательства, обрел бы не меньшую известность, чем философ, искатель блага, каким он стал после наших бесед. Ценя их и прислушиваясь к моим советам, он оставил мрамор и свой шелковый хитон с нарядными сандалями, бродя среди народа босой, едва ли не в рубище и беседуя с людьми о жизни, дабы направить каждого по светлому пути. Так он стал признанным первым мудрецом Эллады.
      - Уж не хочешь ли ты сказать, - прервал наконец Тристана Сирано, полный не столько сострадания, сколько возмущения и сарказма, - что был тем самым Демонием Сократа, о котором тот говорил как о неизменном своем советчике?
      - Именно так, брат мой по крови, Демоний Сократа - твой слуга! Как принято говорить в ваше время.
      И здесь самообладание Сирано изменило ему. Перед ним, бесспорно, не умалишенный, а англичанин-насмешник, решивший унизить французика со славой дуэлянта, оскорбив и обезоружив его издевательским обрядом. Неужели же все произошедшее в подвальном зале, шпаги, направленные ему в грудь, кровью подписанная клятва, все это лишь жалкое балаганное представление, разыгранное для того, чтобы развенчать Сирано!
      Скачки настроения и противоположных выводов были характерны для вспыльчивого и резкого Сирано де Бержерака. Оскорбленный и уязвленный, он потерял над собой власть и, ухватившись за шпагу, сквозь зубы процедил:
      - Да было бы вам известно, мистер Лоремет, что я провел более ста дуэлей, хотя ни разу не вызывал своего противника на поединок. Они сами после моего словесного отпора обидчикам вызывали меня. Но ваши речи, сэр, оскорбляют не только меня, но и великих мыслителей, которых я чту. Вы решились глумиться над Сократом и Кампанеллой, и вам придется в таком случае скрестить со мной оружие!
      - Что я слышу? Не хочу верить ушам! Вери бед! Скверно! Не ты ли, брат Савиньон, подписал клятву кровью?
      - Я не преступлю клятвы, защищая свою честь и доброе имя философов, и не позволю никому, как не допустил сожжения книг Декарта у Нельских ворот, слышите, никому, даже названного моим ритором, водить меня за нос, как бы он ни был велик, с помощью басен и сказок о внеземных существах или собственном "бессмертии".
      Тристан Лоремет расхохотался, и смех его был таким искренним и заразительным, что подействовал отрезвляюще на Сирано, который не знал, как этот смех воспринять, и совершенно смутился.
      - Брат мой Савиньон! - перешел на французский язык Лоремет. - Я не сомневаюсь, что тебе ничего не стоило бы с помощью своей шпаги доказать, что я вовсе не бессмертен. Признаю твою правоту. Приношу свои извинения. Прошу пощады и согласия выслушать меня. Мне легко если не доказать, то показать, что, не отличаясь от людей продолжительностью жизни, я действительно встречался с Сократом.
      - Как это может быть? - хмуро спросил у него Сирано.
      - Только такому острому уму, как твой, я берусь объяснить это. Согласись лишь выслушать меня.
      - Я должен не только согласиться, но и понять.
      - Это уже моя забота. Так слушай, вспыльчивый мой друг. Наша прародина Солярия, как я назвал ее для тебя, находится у другого солнца, пусть его назвали когда-то Сириусом или как-нибудь по-другому. Расстояние до нее так огромно, что даже свет идет оттуда до Земли годы и годы. Понятно? Еще больше, чем свету, нужно затратить времени межзвездному кораблю, чтобы преодолеть это расстояние, как приходилось нам, соляриям, в своем стремлении добраться до вашей Земли. И беда, если б Природа не пришла нам на помощь!
      - Чем же можно помочь в преодолении бездны небесной? Что может сравниться со скоростью распространения света, о которой ты говоришь и которую мы воспринимаем как мгновенное сверканье луча?
      - Мгновенное? Нет и нет! Природа, наоборот, поставила предел достижимой скорости. Ничто не может перемещаться быстрее, чем распространяется свет! Вам, людям, этот простой закон пока еще неизвестен, однако он непреложен. С приближением летящего тела к этой скорости для него меняется течение времени. Оно уже иное для улетевших на корабле к звездам, чем у оставшихся на месте.
      - Время иное? Как это понять?
      - Очень просто! В природе есть немало примеров, заложенных в нее ограничений. Нельзя, например, разделив камень на части, получить вес частей больше, чем имел сам камень.
      - И что же?
      - Изволь. Найдешь ли ты что-либо центральнее центра окружности?
      - Разумеется, нет, ибо окружность строится из центра.
      - Вери уэлл! Считай, что из "центра" образовалась и наша Вселенная, для которой время течет с момента ее возникновения, а в ее центре оно стоит и всегда стояло. В этом разгадка вечности, друг мой. Вселенная потому и существовала всегда, что в центре ее время оставалось и остается недвижимым.
      - Допустим. Значит, чтобы время стояло не только в центре Вселенной, пришлось бы всему веществу ее, уподобившись лучу света, мчаться с предельной скоростью?
      - Ты неплохой ученик, брат мой. Ты угадал, что стоянию времени соответствует перемещение тел в пространстве именно с такой, назовем ее центральной, скоростью. Центральной, поскольку нет ничего центральнее центра окружности. И теперь тебе станет понятным некий образ: представь себе стрелку вселенских часов, где протекшее время отмечается не углом поворота стрелки, а длиной дуги, описанной или ее концом, или любой точкой на ней, вплоть до оси вращения. Представь еще, что конец стрелки вселенских часов отмечает время для тел, находящихся в покое, а перемещение точки от конца стрелки к ее центру вращения отражает скорость, обретенную телом. Дуги, описываемые точкой по мере ее приближения к оси вращения, окажутся тем короче, чем меньше станет радиус описываемой ею дуги. А в центре вращения дуга превратится в нуль, и время остановится. Понятно?
      Сирано наморщил лоб и произнес:
      - Следовательно, если мысленно перенестись на луч света, то распространяется он в любое место Вселенной мгновенно, раз время у него стоит.
      - Ты понял самую суть! Все именно так! Для луча света или тела, достигшего скорости распространения луча, время стоит. Но для остального мира, для всех его тел, в зависимости от скоростей, с которыми они движутся и находятся в покое, время протекает по-прежнему. Это ты уяснил?
      - Видимо, так.
      - Вот и открытие тайны моего "псевдобессмертия"! Просто после пережитого мною несчастья на Земле, где я оказался неспособным предотвратить вероломную казнь лучшего из людей, великого философа Сократа, добившись лишь его посмертной реабилитации, я, готовый сам выпить предназначенную Сократу чашу яда, счел необходимым вернуться на Солярию, чтобы сообщить о своей несостоятельности. Летя туда со скоростью, близкой к скорости света, как бы приближаясь умозрительно к оси вращения стрелки вселенских часов, я обогнал земные тысячелетия, отмечаемые концом этой стрелки. И когда, найдя на Солярии успокоение и поняв свой долг продолжать выполнение "Миссии Ума и Сердца", я вернулся на Землю, для меня минуло двадцать лет, ровно на столько я и постарел, а на твоей Земле прошло, как ты уже представил себе, два тысячелетия. И вместо Сократа я нашел Сирано де Бержерака. Ты мог бы теперь считать меня своим Демонием, если бы сам не был сравнительно близким потомком соляриев. Нам обоим надлежит вместе продолжить великое Дело "Миссии Ума и Сердца", которому на службу я пытаюсь поставить тайное общество, поскольку оно может быть противопоставлено государственным и церковным войнам и античеловеческому произволу, хотя в грядущем всегда надо предвидеть возможность недостойного использования подобных обществ в совершенно противоположных целях*. И все же нельзя ныне бездействовать, видя неисчислимые несчастья наших братьев на Земле.
      _______________
      * Это и произошло спустя 300 лет, когда тайные общества
      (масонские ложи) стали служить интересам международных монополий,
      фашизму, сионизму и крайней реакции. (Примеч. авт.)
      - Ты действительно считаешь уже всех людей своими братьями?
      - Так же, как и тебя, - братьями по крови! Правда, если охватить мыслью миллионы лет, которые прошли со времени прилета сюда первых соляриев-колонистов.
      - Где же они, эти носолобые?
      - И у нас на Солярии, друг мой, живут многие народы и, подобно земным, имеют свои характерные черты лица. Разные расы в различное время достигали там вершин цивилизации.
      - Ну, если не наследственные признаки, то куда же делась на Земле привнесенная на нее цивилизация?
      - Считай, брат мой, что ваши мифические Адам и Ева были соляриями, но "райскую цивилизацию" покинутой планеты удержать им было не под силу. Ведь цивилизация - это не только сумма знаний, передаваемая поколениями с помощью обучения, книг и предметов культурного обихода. Понятно? Это еще и мастерские, надлежащим образом оборудованные, с умелыми руками, способными подобные предметы воспроизводить. Требовалось и сырье, которое надо было найти в незнакомых недрах, научиться использовать. А потомки первых колонистов, оказавшись среди богатой земной природы, должны были бороться за существование, когда грубая сила и ловкость в борьбе с земными зверями оказались нужнее книжных знаний культурных предков. И увы, за первые десятки тысячелетий, а быть может, и много быстрее, первые колонисты с Солярии одичали, превратившись из соляриев в людей, дав начало роду человеческому, когда охота, то есть убийство живых тварей, стала основой существования.
      - Но почему в памяти людской не осталось ничего о нашей прародине?
      - Почему же не осталось? Вспомни детские сны, ощущение полета без всяких усилий.
      - Допустим, и я помню такие ощущения. И что же?
      - Так ведь это ощущения ваших пращуров, которые испытывали потерю веса при преодолении звездных бездн.
      - Ты хочешь сказать, что не бог создал на Земле человека, а он прилетел со звезд?
      - Именно это, ибо нет у вас на планете самостоятельно развившегося на ней разумного существа и нет у человека здесь сородичей. О подлинных же своих братьях земной человек забыл. Но на Солярии вспомнили тех, кто покинул когда-то наш мир, чтобы заселить иной. И пусть спустя непостижимо долгое время и смену несчетных поколений, благодаря сделанным историками Солярии находкам удалось возродить память об улетевших братьях. Уклад нашего общества к тому времени уже стал таков, что посылка "Миссии Ума и Сердца" к древней земной колонии соляриев стала нашей потребностью, хотя участие в ней, связанной с межзвездным полетом, требовало от миссионеров отказа от личного счастья, от родных и близких, которые не могли уже дождаться их возвращения на Солярию. У вас это назвали бы подвигом. У нас - велением сердца. Ты все понял?
      - "Мне ничего, а все, что есть, - другим!"
      - Ты угадал в своем сонете наш завет. Потому я и обращаюсь к тебе, рассчитывая на твое участие в "Миссии Ума и Сердца", в которой так нуждается человечество.
      - Лоремет! Я всей душой готов поверить тебе! К моему большому сожалению, даже впечатляющая история одичания наших земных предков - еще не доказательство достоверности тобой рассказанного, ибо приведено писателем Тристаном Лореметом, отличающимся смелой выдумкой, столкнувшей меня с "живым Демонием Сократа".
      - Выдумкой? - впервые возмущенно воскликнул ритор. - Вы, люди, воображаете, будто то, чего вы не понимаете, имеет духовную природу или вообще не существует.
      - Ты прав, Тристан. Наши лжемудрецы порой считают, что того, чего они не знают, быть не может. Как вольнодумец, я отрицаю их догмы, но я и у призрака, явившегося мне, готов потребовать доказательств его существования.
      - Вери уэлл! Я представлю их тебе... Устроит ли тебя, если я...
      Лоремет был прерван громким условным стуком в дверь.
      Тристан открыл ее и увидел на пороге встревоженного герцога д'Ашперона.
      - Скорее! Гвардейцы кардинала штурмуют замок. Они требуют выдачи английского шпиона Лоремета, который, по сообщениям доносчиков кардинала, вошел в замок, не выйдя оттуда с остальными гостями.
      Тристан Лоремет совсем по-мальчишески присвистнул, хотя по внешности ему было лет под семьдесят, и подмигнул Сирано де Бержераку, надевая на лицо свою черную маску.
      - Я буду защищать вас своей шпагой! - запальчиво предложил Сирано.
      - Нет, - возразил герцог. - Вы возьмете двух коней и вместе покинете Париж.
      - А вы, ваша светлость, останетесь заложником? Я не могу этого допустить! - протестовал Сирано.
      - Отнюдь нет. Я открою ворота и предложу гвардейцам обыскать замок, конюшни, помещения для слуг.
      - А мы? - удивился Сирано.
      - Вы будете скакать по одной из ведущих из Парижа дорог. Следуйте за мной, - с присущей ему краткостью речи предложил герцог.
      Лоремет в неизменной своей маске и Савиньон Сирано де Бержерак с черной повязкой на лбу двинулись за седовласым величественным герцогом, который повел их по коридору, отпер замыкающую его дверь и пропустил вперед, сам освещая сзади дорогу факелом, который держал в руках.
      Пахнуло сыростью. Они двигались в подземелье, однако вскоре ощутился запах конюшни. Они действительно оказались рядом со стойлами, где их ждала пара уже оседланных коней.
      - Берите поводья, - скомандовал герцог, - ведите коней за собой. Я буду освещать путь впереди.
      Тайный подземный ход вел куда-то из замка д'Ашперона, предусмотрительно сооруженный, видимо, еще предками герцога. Кони, бывшие всегда наготове, составляли с подземным ходом неотъемлемую часть защиты хозяина замка, жившего в беспокойную эпоху смут и сражений народа с солдатами, католиков с гугенотами, короля с вассалами, хотя бы находившихся у него под боком в Париже.
      - Куда, ваша светлость, ведет этот ход? - спросил Сирано.
      - Он выведет на берег Сены, где, я думаю, ваша прославленная шпага, господин де Бержерак, не понадобится. Надеюсь, вы не откажете вернуться в мой замок в качестве должным образом обеспеченного мной поэта?
      Сирано было вспыхнул. Ведь он не раз отвергал подобные предложения, и даже сделанное самим кардиналом Ришелье. Однако сдержал себя, вспомнив о подписанной им клятве, поняв, что герцог делает это предложение, исходя из интересов тайного общества, помимо того, Сирано вспомнил, что, отказавшись от солдатского жалованья, он лишен всяких средств к существованию, ибо обратиться за ними к отцу господину Абелю де Сирано-де-Мовьер-де-Бержераку он не мог. Тот слишком потратился на экипировку сына в гвардейцы короля, чтобы при своей скупости давать теперь еще деньги на его содержание*.
      _______________
      * Исторически известно, что предложение это потом будет принято
      Сирано де Бержераком. (Примеч. авт.)
      Обо всем этом думал Сирано, замыкая шествие, где впереди с факелом величественно шествовал герцог, словно не в подземелье, а по дворцовому ковру, направляясь на свидание с монархом. Следом шел Тристан, ведя в поводу лошадь, которая храпела, когда мимо проносились, хлопая крыльями, встревоженные летучие мыши.
      Ведомый Сирано конь, более смирный, чем у Тристана, замыкал шествие. Сесть в седло, пока они находились в подземелье, было невозможно.
      Шли долго, очень долго. Савиньон подумал о легендах, повествующих о подземных лабиринтах, скрытых под Парижем. Впоследствии о них будет писать Виктор Гюго, когда горожане используют их как сточные канавы растущего города. Но в описываемое время подземный ход оставался сравнительно сухим, хотя стены, как несколько раз ощутил Сирано, местами были влажными.
      Наконец под ногами стала хлюпать вода. Пахнуло свежестью, видимо, близко была уже и желанная река.
      Герцог остановился у решетки, замыкающей ход. Снаружи никто не мог бы попасть сюда. Сочившаяся со стен подземного хода влага собиралась теперь в ручеек, по которому ступали люди и лошади. Он выливался сквозь решетку, стекая в Сену. Очевидно, снаружи это выглядело обычной сточной канавой.
      Выход из "канавы" был низким, чтобы не выдать размером решетки истинного назначения коридора.
      Герцог отпер внутренний замок, откинул решетку. Обученные лошади проползли через низкий выход.
      Герцог д'Ашперон, стоя с внутренней стороны решетки, запер ее изнутри; успокоенный тем, что его план спасения Тристана и Сирано удался, он готов был уже повернуться и уйти, когда услышал снаружи крики.
      Он недооценил хитрости и коварства кардинала Ришелье. Тот, конечно, имел достаточно шпионов, чтобы проведать о старинном тайном ходе из замка, и за решеткой гостей герцога ждала засада.
      Герцог не осмелился выйти. Он лишь слышал звон шпаг, крики, стоны, потом лошадиный топот.
      Он не знал, что случилось с Тристаном и Сирано. С тяжелым чувством он побрел обратно в замок, чтобы впустить туда гвардейцев.
      Глава третья
      ПОГОНЯ
      Что бы ни случилось, не теряй бодрости.
      Л. Н. Т о л с т о й
      К вечеру, когда жара стала спадать и с полей от прикрытой купами деревьев Сены потянуло свежестью, стражники парижской заставы оставили свои алебарды и мушкеты, позволив себе прилечь на жухлую траву. По дороге никто уже не вздымал клубы пыли, скоро предстояло загородить въезд в город на ночь.
      Но не успели стражники поведать друг другу очередные страсти о призраках и проделках врага человеческого, как барабанно-копытная дробь по булыжной мостовой заставила их вскочить. Мимо пронеслись два всадника, очевидно спеша засветло покинуть Париж.
      Все же их приметная внешность не осталась незамеченной. Странно испачканные в такую сушь свежей грязью плащи развевались за спинами, подобно недобрым птичьим крыльям. Края шляп с перьями у одного на английский манер, а у другого по-гасконски все же не скрывала черную полумаску и черную повязку, выглядевших на всадниках сходными знаками.
      Никем не предупрежденные стражи заставы не могли, конечно, знать, что промчавшиеся мимо них господа незадолго перед тем разгромили (вернее, это сделал лишь один из них!) отряд гвардейцев кардинала, засевших на берегу Сены у решетки одной из сточных канав, откуда внезапно появились замаскированные люди со своими почти ползущими на брюхе конями. И что потом, при скрещении шпаг, полдюжина гвардейцев неизвестно как осталась без оружия, а другая полдюжина получила более или менее серьезные ранения. Невольно припоминалась невероятная победа, одержанная здесь, в Париже, неким забиякой Сирано де Бержераком над ста противниками, правда, в большинстве своем пьяным сбродом и трусливыми монахами, пытавшимися сжечь книги философа Декарта. Но у повергнутых на берегу Сены слуг кардинала, надо думать, память отшибло.
      Хотя, справедливости ради, надо признать, что, потерпев такое поражение от по меньшей мере самого дьявола, воплотившегося в человека в испачканном камзоле с черной повязкой на лбу, они все же не отказались от погони, правда, побуждаемые к этому своим усердным лейтенантом, уберегшимся от ран, господином де Морье, который, может быть, не столько стремился догнать неугодных его высокопреосвященству, несомненно, опасных господ, сколько самому ускакать подальше от куда более опасного в гневе кардинала Ришелье.
      Для того чтобы расспросить стражников на всех парижских заставах у дорог, ведущих в разные стороны из столицы, гвардейцам понадобилось немало времени, и когда они допытались наконец, в каком направлении умчались беглецы, те были уже далеко.
      Сирано де Бержерак и Тристан Лоремет, не имея возможности переговариваться на всем скаку, каждый в отдельности мог подумать, что опасность миновала.
      Во всяком случае, с наступлением ночи, добравшись до одинокого постоялого двора с заманчивым названием "Не откажись от угощения", они решили дать коням отдых.
      Сирано не знал планов Тристана и был удивлен, что они скачут на восток, вместо того чтобы добраться до пролива Ла-Манш и переправиться в Англию, где Лоремет окажется в безопасности. Сам же Сирано не знал за собой вины и мог бы вернуться в Париж.
      Но пока они оставались во Франции и его старшему другу (а может быть, действительно "звездному брату"!) грозила опасность, мысль покинуть его не могла даже прийти Сирано в голову.
      Хмурый пожилой трактирщик с торчащими седыми космами молча взял взмыленных лошадей, подозрительно оглядев всадников, прибывших без слуг и багажа.
      В проеме освещенной изнутри двери Сирано почудилось видение, заставившее быстрее забиться его сердце. Фигурка женщины показалась нашему поэту чарующе прелестной. Гибкий, охваченный корсажем стан, лебединая шея, очаровательный силуэт головки с кокетливо взбитыми волосами разожгли его фантазию.
      Когда же он вошел в трактир и увидел пленительную женскую улыбку, о которой тщетно мечтал с ранней своей юности, его даже зазнобило. Все необыкновенное, до того приключившееся с ним, сразу потускнело в его сознании.
      Несомненно, причина была в том, что теперь его уже не уродовал безобразный нос, всегда отвращавший представительниц прекрасного пола. А он так жаждал любви, наш Сирано, готовый увлечься кем угодно, кому он не покажется столь безобразным, как прежде.
      Однако появление Тристана помогло Сирано сразу прийти в себя. Он вспомнил о своем долге, о данной клятве и устыдился готового овладеть им чувства.
      Если пара жгучих глазок может оказаться сильнее дюжины гвардейских шпаг кардинала, то чего стоит готовность Сирано служить Добру?
      - Хотят ли проезжие господа поужинать, принести ли им бургундского вина? - спросила юная трактирщица, может быть, дочь встретившего их мрачного старика или - о боже мой! - угнетаемая им жена?
      Сирано вопрошающе взглянул в глаза прелестнице и сразу получил ответ на все заданные им мысленно вопросы. Но каковы эти ответы, он не смог бы, пожалуй, сам себе повторить. Важно то, что они говорили взглядами друг другу нечто очень значительное.
      "Добрая фея постоялого двора" принесла им волшебных жареных цыплят, кувшин сказочного вина и попросила разрешения присесть к их столу, колдовски подперев подбородок ладонью. И столько было природной грации в ее позе, что Сирано пожалел, что он не скульптор, и дал себе слово, что дар ваятеля заменит страстностью поэта.
      Все заметивший Тристан тихо шепнул:
      - Если бы не усталые наши кони, мы уже мчались бы дальше к цели, ждущей нас обоих, ни о чем другом не думая.
      Сирано вспыхнул и с горячностью заговорил:
      - Конечно, я знаю, тебе пришлось отказаться от всего личного, от родных и близких, от собственных чувств...
      - Ты прав, - кратко заметил Тристан.
      Сирано принял это как упрек.
      - Не думаешь ли ты, что у нас на Земле на обет безбрачия способны лишь попы и кардиналы?
      - Во всяком случае, это потребует железной воли и несгибаемой преданности делу. Уэлл? - И Тристан поднял на Сирано глаза.
      - У тебя нет оснований сомневаться во мне, Демоний Сократа.
      - Не только Сократа, но и твой, Сирано, - примирительным тоном сказал Тристан, поправляя свои спадавшие на плечи полуседые волосы.
      - О почтенные господа! Почему вы так плохо кушаете, говоря о возвышенном? Или я не угодила вам своей стряпней?
      - Вы не можете не угодить смертному, Мадонна! - пылко воскликнул Сирано.
      - Я хотела бы, чтобы вы повторяли мне это... еще и еще раз, - опустив глаза, не без кокетства произнесла деревенская красавица.
      "Вот что может сделать один вражеский удар летящим ножом! Благодарю тебя, злой враг, за устранение моего природного уродства! Прости, что моя шпага действовала быстрее рассудка! - мысленно шептал Сирано. Но тотчас оборвал себя: - Впрочем, это уже не имеет значения!"
      Он повернулся к Тристану и встретил его предостерегающий взгляд.
      - Ах, господа! - продолжала трактирщица. - Я вижу, что вы так дружны, и должна огорчить вас. У меня всего две свободные кровати, и, как назло, они в разных комнатах. Если вы задержитесь у нас еще на день, то я завтра же прикажу работникам снести их вместе.
      - Вери найс, прелестно, миледи! - вежливо произнес Тристан. Отведите нас в эти, надеюсь, уютные комнаты. Гуд найт, спокойной ночи.
      Молодая женщина шла по лестнице впереди со свечой в поднятой руке. Когда она полуоборачивалась, Сирано любовался ее профилем.
      Хозяйка показала заботливо разобранные умелой рукой постели, пожелала постояльцам спокойной ночи и, как почудилось Сирано, намеренно не спешила уйти из его комнаты.
      Ему стоило немалого труда смирить себя, думая о находящемся за перегородкой Тристане, госте с чужих звезд.
      Но фея так нежно взглянула на него перед уходом! Нет! Он просто вообразил себе все это, еще менее вероятное, чем судьба Демония, друга Сократа, и ему, Сирано, связавшему себя с ним, земные женщины еще недоступнее, чем далекие звезды!
      С этой мыслью он провалился в глубокий сон.
      Разбудила его Она.
      Нежная рука ласково коснулась его щеки. Он по-солдатски разом проснулся и резко сел на кровати.
      В полутьме он увидел молодую хозяйку, поставившую свечу позади себя на стул. Просвечивающая ночная рубашка делала ее похожей на призрак в полупрозрачном одеянии. И эта ночная нимфа была еще прекраснее, чем деревенская мадонна в платье с корсажем. Волосы ее волнами спускались по плечам и источали дурманящий аромат.
      Она пришла к нему! Сама пришла... А как же старый трактирщик?
      А нимфа, словно отвечая на его мысли, прошептала:
      - Он донес на вас, гвардейцы сейчас ворвутся сюда. Спасайтесь! Я не знаю вас, но... - Остальное договорил ее взгляд.
      Мгновение понадобилось Сирано, чтобы натянуть ботфорты, прицепить шпагу. Теперь он готов был пройти через любой вооруженный строй.
      Женщина с восхищением смотрела на него.
      - Вам придется прыгать в окно. Ваш друг уже там, с лошадьми. - И она открыла раму.
      Снизу из трактира доносились грубые мужские голоса.
      Сирано посмотрел в черноту ночи, привлек к себе свою спасительницу и запечатлел на ее ищущих влажных губах, быть может, не просто благодарный поцелуй. Потом прыгнул в темноту.
      Ноги ушли во что-то мягкое, вскопанную грядку или кучу навоза. Остро запахло дегтем, конюшней и конским потом.
      Лошади были уже оседланы, а совсем близко за углом храпели другие кони, ночью ворвавшиеся с гвардейцами на постоялый двор.
      Она свесилась из окна.
      - Туда! - показала она свечой в руке. - Там огороды, кони сами перепрыгнут через ограду!
      Сирано и Тристан не заставили себя ждать. Последнее, что успел увидеть Сирано, это силуэт мадонны в освещенном окне. Кто-то оттянул ее назад.
      Кони действительно сами, невзирая на темноту, с привычной легкостью преодолев преграду, вынесли всадников в поле.
      Сирано сначала удивился сметливости "подземных коней" герцога д'Ашперона, но потом понял, что это местные кони, свежие, которых на всякий случай еще с вечера оседлала прелестная хозяйка, неведомо каким чутьем угадав грозящую ее гостям опасность.
      То, что кони оказались свежими, дало беглецам неоспоримое преимущество.
      Гвардейцы, обнаружив их бегство, не смогут уже на своих утомленных за дорогу от Парижа лошадях угнаться за ними.
      Весь день с утра до самого вечера Тристан и Сирано скакали на восток.
      Еще один придорожный трактир дал им возможность сменить лошадей, но помогла им на этот раз не "добрая фея с постоялого двора", а тощий трактирщик с жадно бегающими глазами, получивший от Тристана кошелек с пистолями.
      Казалось, беглецам уже ничто не угрожает. Кардинальские слуги остались далеко позади.
      Однако Сирано и Тристан не учли безграничного влияния кардинала Ришелье в любом уголке Франции.
      Усердный лейтенант де Морье, первоначально спеша сам поскорее ускакать подальше от Парижа, понял, что вернуться туда с пустыми руками, упустив государственных преступников, это все равно что взойти на эшафот.
      Поэтому энергия его мало сказать что удесятерилась.
      Он спасал свою жизнь, которую ценил, впрочем, как и многие другие, выше всего на свете.
      Ему пришла благотворная мысль мобилизовать для погони именем всесильного кардинала Ришелье свободные от боевых действий воинские части, которые могут встретиться на пути.
      И он так красноречиво объяснил капитану кавалерийского полка графу де Пасси необходимость поймать врагов кардинала, расписав ему выгоду, славу или расправу в случае удачи или неудачи, что бравый офицер решил сам отправиться во главе сильного отряда по направлению к альпийской границе Франции, к которой, по-видимому, устремились беглецы.
      Ничего не подозревая об этом, наши герои, сберегая силы коней, расположились на мирной лужайке, где паслись коровы, дополняя чисто французский пейзаж, прикрытый почти неприметной дымкой, которую живописцы научились с поразительным искусством передавать. Под этой нежной вуалью природа выглядела особенно привлекательной.
      - Солярия - сестра Земли, - сказал Тристан. - Но нигде на ней я не видел раньше такой отдохновенной красоты, как здесь, даже в милой моему сердцу сократовской Греции.
      - Там слишком жарко, - заметил Сирано.
      - Ты прав.
      - Ты замечаешь нашу французскую дымку? Я обожаю ее с детства, проведенного в местечке Мовьер близ Парижа. Мы с моим другом Кола Лебре ловили рыбок в Сене, а я умолял его отпустить их обратно в воду.
      - Дымка, говоришь ты? - спросил Тристан, приподнимаясь на локте, чтобы посмотреть на пасущихся лошадей. - Вери бед! Скверно! Не находишь ли ты, что дымка там, вдали на дороге, слишком густа?
      - Это, несомненно, пыль, Тристан. Ее могут поднять только скачущие кони.
      - Упорству твоих землян могут позавидовать наши солярии. Вперед! Граница недалеко!
      - Ты думаешь, Тристан, что граница с Граубинденом остановит моих соотечественников?
      - Не думаю. Я знаю, сколько крови пролито за обладание этой маленькой швейцарской провинцией из-за ключевых ущелий, проходящих по ней.
      - Но в этих ущельях мы будем зажаты, Тристан. Не повернуть ли на юг?
      - Нет, мой друг. Именно в горах мы найдем убежище.
      Сирано не спорил. Поймав своего коня, он вскочил в седло и полетел вслед за уже скачущим Тристаном.
      Погоня была близка, притом на свежих армейских лошадях. И как это слуги кардинала выследили их, снявших заметные черные знаки?
      Но золото кошелька, оставшегося у тощего трактирщика, вместе с его страхом перед солдатами кардинала оказалось прекрасным следом, по которому помчались конные воины графа де Пасси.
      Тристан и Сирано оборачивались, видя, как, несмотря на усилия их усталых лошадок, грозное пыльное облако неотвратимо приближается. И оно представлялось им серой сутаной того, кто, прикрыв ее кардинальской мантией, таил под нею злость и ненависть, жестокость и коварство, с помощью которых управлял Францией, навязывая свою волю истощенным нескончаемой войной европейским странам, в числе которых не было лишь близкой путникам Швейцарии, оставшейся в стороне от сражений.
      Граубинден! Альпийская провинция, родина отважных горцев, добившихся независимости, отказавшаяся от войн и посылавшая за золото своих солдат для охраны европейских монархов.
      Сирано уже сталкивался с ними, охранявшими папский дворец в Ватикане. Но тогда они были союзниками против испанцев, а сейчас? Как они встретят беглецов, если за ними гонятся французы самого Ришелье, с которым едва ли захотят ссориться граубинденцы!
      Но всадники миновали границу без всяких затруднений. Она попросту не охранялась. Война бушевала вдали отсюда, и власти кантона не хотели нести расходов по охране ненужной пока никому границы.
      Но если не было граубинденцев, то за спиной беглецов, сокращая расстояние, скакали французы.
      Долина между горными склонами то расширялась, то сужалась. Дорога делала изгибы, копируя текущую здесь речку, берущую начало в альпийских высотах.
      В одном месте скалистые бастионы так сжали дорогу, что она узкой лентой едва протискивалась между ними.
      Тристан скакал впереди, словно знал здесь любой камень.
      За скалой, почти перегородившей ущелье, он неожиданно повернул налево, вброд перебрался через речку и стал углубляться в зеленую чащу, заставляя лошадь карабкаться по круче.
      Сирано решил, что он, чувствуя погоню за спиной, пытается уйти в сторону, пользуясь тем, что скала закрывала на время их от преследователей. Однако Сирано ошибся. У Тристана было совершенно иное на уме.
      Но не ошибся лейтенант де Морье. Предвидя, что преследование может продолжиться и в горной местности, он захватил с собой из полка графа де Пасси опытного горца-следопыта.
      Потеряв из виду преследуемых, отряд остановился у скалы, и усатый солдат-швейцарец, соскочив с седла, стал внимательно всматриваться в пыльную дорогу.
      Ему не составило большого труда разгадать план беглецов именно так, как представил его себе Сирано.
      Отряд вброд перешел речку, где вода доходила лишь до брюха лошадей, и солдаты с гиком стали погонять коней, понуждая их взбираться по склону.
      Тристан и Сирано находились уже много выше. Им хорошо было видно сверху, как многочисленные преследователи, немного поплутав, нашли верный путь и идут по их следам.
      - Оставим лошадей, - предложил Тристан. - Надо пожалеть бедных животных. Ты ведь жалел рыбок из Сены. Уэлл?
      - Вери уэлл! - в тон Тристану ответил Сирано, соскакивая с седла. Ты хочешь сдаться? Вряд ли с нами поступят так, как я с пойманными рыбками.
      Тристан улыбнулся, бросив свое обычное:
      - Ты прав.
      Он направился к скале и с завидной ловкостью для его возраста стал взбираться по почти вертикальной каменной стене.
      Сирано не мог надивиться на его силу и ловкость. Сам он никогда не лазил по горам, но тренировки, которые он провел под руководством индейца племени майя в коллеже де Бове, помогли ему сейчас, и он старался ни в чем не уступить своему старшему брату и руководителю.
      - В Солярии тоже есть горы? - крикнул он снизу.
      - В Солярии есть все, что встречается на Земле, кроме Ненависти, Зла и Несправедливости.
      - Как бы я хотел увидеть такой край, - отозвался Сирано.
      - Кто знает! Может быть! - загадочно ответил сверху Тристан.
      Солдаты нашли брошенных внизу коней и заметили взбирающихся по скалам беглецов.
      Началась беспорядочная стрельба из мушкетов. Впрочем, пули расплющивались о камни много ниже, чем находились два доброносца.
      Среди солдат нашлись скалолазы, которые по приказу лейтенанта полезли по той же стене, проводник же, граубинденец, повел отряд в обход, заверив, что они прискачут наверх чуть ли не раньше, чем там появятся беглецы.
      Но доброносцы поднялись все же прежде. Действительно, они оказались снова на тропке, на которой в любую минуту могли появиться конные преследователи.
      И тут Тристан вдруг повел Сирано резко вниз, чтобы снова, как подумалось тому, сбить с толку преследователей. И он опять ошибся.
      Чаща деревьев разом оборвалась, открыв вид на круглую впадину, похожую на кратер когда-то действовавшего вулкана. Посередине поднималось странное сооружение, напоминая одинокую крепостную башню.
      Крепость здесь, в непроходимых горах? Ее не достроил какой-нибудь суверен? Сирано не успел спросить об этом Тристана, поняв, что тот устремляется к странному строению. Но эту башню, в которой, очевидно, хотели укрыться беглецы, увидели и преследователи. Может быть, о ней знал и проводник.
      Она была совершенно круглой, поднимаясь выше самых высоких деревьев, поблескивая на солнце своими боками, словно покрытая броней от пуль. Сирано отметил это, прыгая с камня на камень в попытке не отстать от ловкого Тристана. Он слышал за собой крики спускающихся солдат. О чем думает Тристан? На что рассчитывает?
      Почти задыхаясь, догнал он Лоремета, в изнеможении упавшего у основания загадочной башни.
      - Помоги мне, брат, - прохрипел он. - Здесь дверь, люк...
      Глава четвертая
      АУТОДАФЕ* В ГОРАХ
      Из тьмы невежества
      К звезде познания
      Стремится ум.
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Солдаты графа де Пасси и гвардейцы кардинала со своим лейтенантом де Морье по всем правилам военной науки тех времен осадили странную башню, из которой беглецам уже не уйти.
      _______________
      * Изуверское показное действие инквизиции, завершаемое преданию
      огню опозоренных еретиков и даже извлеченных из могил их останков.
      (Примеч. авт.)
      Офицеры, надменно сидя на камне, допрашивали усатого солдата-граубинденца о том, что это за башня...
      - У нее дурная слава, ваши светлости, спаси меня бог! - бормотал проводник. - Ее зовут в горах чертовой башней.
      - Но, во всяком случае, они никуда от нас не уйдут, ваше сиятельство. Мы возьмем их голыми руками. Пить и есть им понадобится. Вот мы их и накормим и напоим. И сами сыты будем, - заверил лейтенант.
      Капитан расхохотался:
      - Вы шутник, лейтенант! Накормить рубленым свинцом без спаржи? Напоить расплавленной смолой вместо вина?
      - Боже упаси, ваше сиятельство! Его высокопреосвященство непременно пожелает побеседовать с ними.
      - Побеседовать? С ними сперва я "побеседую". Не знаю, что его высокопреосвященству после этого останется.
      Лейтенант вспыхнул, вскочил, подтянулся:
      - Ваше сиятельство, можете надеяться, что я не слышал ваших слов.
      - Ладно, - примирительно заметил капитан. - Прикажите, чтобы вместе со священником нам доставили сюда вина, и пусть солдаты разобьют для нас с вами палатку. Осада так осада! - И он скверно и витиевато выругался, поминая коней, их помет, гулящих красавиц и обманутых мужей.
      Солдаты разожгли костры, варили пищу и располагались на долгий срок.
      Наконец появился священник. Офицеры обрадовались, главным образом вину, которое одновременно принесли крестьяне близкой деревушки. Священника позвали в палатку.
      Это был тощий молоденький служитель церкви с молитвенником, как ему приказали, в руках. Французских офицеров он боялся, будучи протестантом, в то время как во Франции правил католический кардинал Ришелье.
      - Вот что, ваше юное преподобие или как вас там, - объявил граф де Пасси, не предлагая священнику сесть. - У нас нет времени ждать у этой чертовой башни, пока укрывшиеся в ней еретики подохнут с голоду. Видите, солдаты разожгли костры. Вам это ничего не подсказывает?
      - Ничего, ваша светлость. Очевидно, пища в горячем виде полезнее сухарей.
      - А вы скрипите мозгами, как философ, ваше молоденькое преподобие. Я упомянул о еретиках, намекнул вам о кострах, а вы мне закладываете уши рассуждениями о горячей пище. Этому вас учили в семинарии?
      - Ваше сиятельство, меня учили бояться бога.
      - А черта? Вас не учили бояться черта?
      - Упаси меня всевышний! - истово зашептал священник.
      - Так ответьте мне, если вы сами не еретик, чего заслуживают еретики по законам святой католической церкви?
      - У меня протестантский приход, ваша светлость.
      - Эй, малый! Кого ты нам приволок? Думаешь, нам мало засевших в башне еретиков?
      - Ваша светлость, дозвольте обратиться к беглецам с проповедью. Может быть, сердца их еще не окаменели.
      - Это огнем проверять надо, святенький отец мой, огнем!
      - Огнем? - ужаснулся протестантский священник.
      - Именно огнем. Вас я приказал привести, чтобы устроить аутодафе по всей форме. Так мы с лейтенантом решили.
      - Умоляю о прощении, ваша светлость. Я не вмешиваюсь в священнодействия католической церкви и чту ее, но мы находимся на территории страны, не участвующей в войне за веру. В нашем кантоне аутодафе не помнят.
      - Лейтенант, гоните в шею этого лжесвятошу, пока я окончательно не рассвирепел. Пусть найдут нам настоящего католического священника, хоть из Франции доставят. Не какого-нибудь кюре, а аббата позловреднее, из монастыря, где ему наскучило. Аутодафе так аутодафе! Огнепредставление! По всей форме. Тут без святых отцов никак нельзя.
      Протестантский священник, низко кланяясь, удалился по кратчайшему, но отвесному пути, оказавшись отличным скалолазом. Глядя вниз, он с ужасом думал о зверском замысле французских офицеров.
      Направленный во Францию за нужным аббатом, посланец уже скакал прочь от разбитого вокруг странной башни военного лагеря.
      ...Сирано втащил обессилевшего Тристана в круглое отверстие внизу башни, которое тот назвал люком, и по его указанию плотно закрыл его, вращая слева направо. После этого он потащил космического пришельца по крутой винтовой лестнице.
      Она вела по извилистой щели, образованной внутренней стенкой башни и сооруженной для чего-то внутри ее более тонкой башней.
      Лестница закончилась, когда они поднялись уже выше деревьев, судя по числу ступенек, ибо окон в башне не было и подниматься пришлось в полной темноте.
      На последней ступеньке Тристан коснулся рукой перил, и мягкий свет из невидимого источника залил круглую комнату, в которой они очутились.
      По стенам шли широкие окна, сквозь которые минуту назад дневной свет не проникал в помещение.
      А теперь через них Сирано увидел солнечную поляну с выбежавшими на нее солдатами. Из стволов их мушкетов поднимались облачка дыма, но звуки выстрелов не доносились.
      - Поберегитесь, Тристан. Лучше лечь на пол, чтобы пуля, пробив стекло, не достала тебя.
      - Это не окна, брат мой, это... как бы тебе сказать, нечто вроде зеркал, где ты видишь не подлинные предметы, а их изображения. Я потом объясню тебе. Подожди, - продолжал Тристан, задыхаясь, - я проглочу целительную крупинку, а то начинаю себя чувствовать, как Сократ после выпитой чаши цикуты.
      - Что с тобой, учитель? - Сирано впервые назвал так Лоремета.
      Тот печально улыбнулся:
      - Усталое сердце, брат мой, последователь и наследник долга. Впервые оно схватило меня, когда я вместе с родными и друзьями прощался с Сократом в темнице. Ведь, по тогдашним порядкам, он выпивал чашу яда и умирал в присутствии близких под наблюдением палача. Осушив чашу, приговоренный должен был ходить у ложа, чтобы яд подействовал быстрее. И у него сначала немели ноги. Тогда он ложился, и они отнимались. Паралич поднимался все выше, пока не достиг груди. Но яд коснулся не только его отданного людям сердца, избавив палача от омерзительной процедуры удушения смертника, яд тронул и мое несчастное сердце. Видишь, вот еще одно доказательство, что твой и Сократа Демоний вовсе не бессмертен.
      - Ты проявил при восхождении на скалу такую удивительную силу и выносливость!
      - Увы, переоценив себя, но иначе мы не спаслись бы...
      - Ты думаешь, мы отсидимся в этой башне, столь странной и снаружи и внутри? Зачем здесь так много часов со стрелками? Я видел подобную коллекцию только во дворце кардинала, когда Ришелье вызвал меня.
      Тристан, почувствовав себя после проглоченной крупинки лучше, усмехнулся и мягко пояснил:
      - Это вовсе не часы, друг мой, а механические глаза и уши, которые дают знать, как работают машинные устройства звездного корабля, на котором я прилетел не так давно с Солярии.
      - Это корабль? - удивился Сирано. - До чего же не похож на морское судно! Скорее напоминает пушку.
      - Он и есть в какой-то степени пушка. Ты верно подметил. Отдача выстрелов толкает ее, заставляя подниматься с земли. На значительной высоте нижняя часть пушки отваливается, а верхняя, все еще "стреляя" пламенем, но не выбрасывая ядер, продолжает разгоняться. И корабль, выйдя за пределы земного тяготения, окончательно освобождается от "пушечного устройства", направляя свой полет к звездам. Вы, люди, пользуетесь ракетами лишь в увеселительных целях во время фейерверков.
      - Кто же этого не видел! Но вряд ли многие осознали.
      - Все просто, друг мой, когда понято.
      - Понять, как поднимается твой корабль, проще, чем объяснить вот эти окна-зеркала, которые, по-видимому, не выходят наружу.
      - В таких зеркалах у нас на Солярии наблюдаются события, происходящие на огромных расстояниях или произошедшие когда-то и записанные на особых лентах, вроде как у вас печатают мысли в книгах. Ты мог бы увидеть все это сам, если бы согласился отправиться сейчас вместе со мной на Солярию.
      - На Солярию? Через звездные бездны, "съедающие" тысячелетия? - в ужасе переспросил Сирано.
      - Да, на твою прародину, в мой покинутый дом, к соляриям, где ты можешь увидеть не только дальновидящие зеркала, но и "говорящие" книги, которые нужно закрепить в виде сережки, какие носят у вас прекрасные дамы, и слушать по своему мысленному приказу интересующую тебя главу*.
      _______________
      * Все это: и многоступенчатые ракеты для межпланетных сообщений,
      и звукозаписывающие аппараты, и телевидение, а также многое другое
      подробно описано Сирано де Бержераком в его трактатах "Иной свет, или
      Государства империи Луны" и "Государства Солнца". (Примеч. авт.)
      - Зачем? Зачем мне видеть все это? Я люблю свою Францию со всеми ее красотами и уродствами, величием и низостью. В твоем присутствии я поклялся служить Добру, искореняя Зло, от которого так страдают люди. Зачем ты требуешь нарушения этой клятвы?
      - Успокойся. Сейчас лучше всего перекусить после утомительной скачки. В корабле осталось достаточно запасов для обратного путешествия. Как видишь на экранах, так назовем эти скрытые окна, солдаты взяли нас в форменную осаду, рассчитывая, что голод и жажда принудят нас к сдаче, но жестоко ошибаются. Мы могли бы прожить здесь года три-четыре. Никакая осада не продлится так долго. Солдаты уйдут, сочтя нас погибшими. Но не лучше ли нам с пользой провести это время?
      - Что ты имеешь в виду?
      - Посетить нам вместе Солярию. Мы сможем слетать в этот мир двух лун. У нас там две луны. И ты увидишь не только "экранные окна", но и многое другое, а главное, постигнешь, как могут жить люди, ибо солярии те же люди, но лишь разумно содружествуют между собой, вместо того чтобы по-земному враждовать.
      Сирано наблюдал на экране, как к палатке привезли священника с молитвенником в руках и как он скрылся за мягким пологом.
      - Клянусь, учитель, - обернулся он к Лоремету, - видимо, я в чем-то не понял тебя. Что ты обещаешь мне на Солярии? Свет, который я увижу, покинув мрак невежества? Общественное устройство, которое предвидел наш философ Кампанелла? Мир, где, быть может, все наоборот?
      - Вери уэлл! Ты хорошо сказал. Именно все наоборот. Это надо видеть своими глазами.
      - Зачем?
      - Чтобы вернуться во всеоружии знаний, чтобы продолжить со мной, а потом и после меня "Миссию Ума и Сердца" на твоей родной планете, помочь ей догнать в развитии Солярию.
      - Что ты говоришь, Тристан? Или ты считаешь меня безнадежным учеником, который не усвоил ничего из тобою сказанного?
      - Нет, почему же? Считая тебя способным, я и хочу перенести тебя в мир знаний, которые ты сможешь усвоить, в мир мудрости.
      - Перенести в иной мир? - Сирано горько усмехнулся. - Неужели ты думаешь, что я способен на предательство?
      - О каком предательстве ты говоришь?
      - Не ты ли объяснял мне, что был Демонием Сократа и скоротал тысячелетия, перемещаясь в пространстве с предельной скоростью?
      - Вижу, ты усвоил урок.
      - Более чем усвоил! Настолько понял этот удивительный закон, что не могу улететь с тобой с Земли, хотя бы и на сказочную Солярию, увидеть там "золотой век" и вернуться на Землю только через две тысячи лет, когда здесь люди без какой-либо моей помощи сами преодолеют свои заблуждения, построят себе дальновидящие зеркала, шепчущие книги и не знаю, что еще, а главное, откажутся от угнетения, несправедливости и распространения зла. Зачем тогда я буду им? Чтобы дивиться на меня, как на звероподобного предка, просвещенного чужим умом?
      - Ты говоришь страстно и верно. Мне стыдно за себя. Видишь, я не только не бессмертен, но и не слишком мудр. Ай эм сорри. Прости, должно быть, мое усталое сердце слишком скупо питало кровью мой мозг, и я упустил сказать тебе главное.
      - Если ты хочешь снова говорить о бегстве с Земли, я не стану тебя слушать. Я лучше выйду из закручивающегося внизу люка со шпагой в руке, чтобы принять смерть от своих современников, чем покину их ради собственного спасения.
      - И все-таки тебе надо выслушать меня. Ни о каком предательстве твоих современников речи не будет.
      - Но ты говорил о полете к звездам длительностью в две тысячи лет!
      - Я все объясню. Для всех планет есть общий закон: "Чтобы думать, надо есть". - И Тристан достал какие-то металлические банки, которые после его манипуляций с ними нагрелись и сами открылись, источая приятный аромат.
      Тристан передал Сирано банку с удобной палочкой и сам принялся с аппетитом есть, начав свои объяснения.
      Сирано последовал его примеру, с напряженным удивлением слушая его.
      - Я говорил о своем первом полете, занявшем тысячелетия, но не успел сказать, что ко времени моего возвращения на Солярию звездоведы там уже знали, что Вселенная представляет собой замкнутую область, сравнимую с исполинским цилиндрическим кольцом, внутреннее отверстие которого так сузилось, что радиус его превратился в нуль.
      - Какое же это кольцо без внутреннего отверстия? - перебил Сирано.
      - Ты споришь, значит, пытаешься представить это сжавшееся кольцо. Я помогу тебе. Вообрази себе исполинскую змею, удава непостижимой толщины, который свернется вокруг тончайшей иглы. Возьмем лишь одно кольцо его тела и сочтем, что оно срослось. Если мы разрежем его поперек, то получим...
      - Две примыкающие друг к другу окружности.
      - Браво! А если разрежем вдоль змеиного тела, свернувшегося вокруг тончайшей иглы?
      Сирано задумался на мгновение.
      - Пытаюсь представить. Видимо, будет одна окружность с точкой центра посередине, оставшейся от иглы*.
      _______________
      * Такое представление о "ТОРОИДЕ БЕЗ ВНУТРЕННЕГО ОТВЕРСТИЯ" как
      о модели элементарной частицы выдвинуто советскими физиками И. Л.
      Герловиным, автором ТЕОРИИ ФУНДАМЕНТАЛЬНОГО ПОЛЯ, и заслуженным
      деятелем науки профессором М. М. Протодьяконовым, автором теории
      электронных оболочек. Академик-секретарь отделения ядерной физики
      Академии наук СССР академик М. А. Марков в беседе с автором высказал
      мысль о подобии строения элементарных частиц и всей Вселенной,
      математически обосновывая это в одной из своих статей в докладах
      Академии наук СССР. (Примеч. авт.)
      - Теперь пойми, что поскольку Вселенная изогнута кольцом, то лучи света там идут не по прямым, а по кривым линиям. Притом не по окружности сечения кольца, а с удаленным от полюса перегибом.
      - И что же?
      - А то, что между двумя точками-планетами, находящимися в разных частях кольца, но близко к его внутренней поверхности, свет идет, огибая невыразимо длинную дугу. В то же время не по кривой, а по прямой, проведенной через нулевую точку соприкосновения внутренней поверхности кольца, через "полюс Вселенной" расстояние между теми же планетами ничтожно! Вот и получалось, что корабли, летя по лучу света, преодолевали ненужные расстояния через звездные бездны и на оставленных ими планетах проходили тысячелетия. А по прямой, отклоняющейся от пути луча и соединяющей точки через "полюс Вселенной", то есть через место соприкосновения кожи свернувшегося бесконечно толстого удава, лететь нужно совсем недолго.
      - Значит, ты летел сюда с Солярии уже по кратчайшему пути?
      - Именно так. Провел десяток лет по солярийскому счету дома. Но долг участника "Миссии Ума и Сердца", а также знатока земных условий повел меня снова к вам, чтобы встретить тебя.
      - Теперь я понял! Ты хочешь вернуть меня на Землю еще при жизни кардинала Ришелье.
      - Превратив за это время тебя в человека даже более образованного, чем он, знатока еще недоступных людям знаний.
      - Смотри, Тристан! Офицеры прогнали священника, он полез на скалу. И зачем солдаты везут на лошадях хворост и даже бревна?
      - Боюсь, что им нужен католический священник, а не местный. И не вижу в этом ничего для нас хорошего.
      - А что, если нам подняться на твоей летающей башне из кольца осады и перелететь в другое место Земли, чтобы не откладывать дело Добра? Пусть сложатся твои знания и моя сила!
      - Куда ты предлагаешь перелететь?
      - Хотя бы в Новую Францию. Пусть через океан, но там есть безлюдные места, где легко спрятать в горах твой корабль. Это на севере того континента, где обитает индейское племя майя, к которому принадлежал мой тайный воспитатель в коллеже де Бове.
      - Признавший в тебе потомка сынов Неба, кто дал людям законы, по которым невежественные дикари не пожелали жить?
      - И по которым не желают жить мои просвещенные, но властолюбивые современники.
      - Новая Франция? - задумчиво произнес Тристан.
      - Случилось так, что я знаю советника вице-короля, губернатора Новой Франции, писателя Ноде, с которым вместе мы освободили Кампанеллу. Он поможет нам вернуться во Францию морским путем.
      - Так ты решительно не хочешь насытиться на Солярии мудростью ваших будущих веков?
      - Позволь мне ответить, учитель, стихами. Это свойственно мне.
      - Уэлл. Уважаю в тебе поэта.
      К духовной свежести,
      В полет мечтания,
      В мир странных лун
      Из тьмы невежества
      К звезде познания
      Стремится ум.
      Но сердцу век нести,
      Как святость знамени,
      Долг тяжких дум.
      Тристан долго размышлял, а потом произнес:
      - Ты прав. - И добавил: - Но...
      Аббат Жозеф Марли, фанатик из монастыря святого Августина, детство свое провел в Испании, где воспитывался, не имея родителей, иезуитом, отцом Филиппом. После его кончины он постригся в монахи уже во Франции и, став потом прославленным в усердии аббатом, не мог не вспоминать потрясшее его детское существо пышное аутодафе в Испании. Не раз он просыпался в келье, весь дрожа и словно наяву ощущая запах дыма и горелого мяса, слыша предсмертные крики и ликование толпы, издевающейся над провозимыми мимо нее в дурацких колпаках вчера еще могущественными грандами. И будучи во Франции монастырским аббатом, проклиная отступников-гугенотов, он думал о былых очистительных кострах, на которых в священном пламени сгорали не только живые, но и когда-то жившие еретики, останки которых вырывали из земли, чтобы предать огню, дабы спасти заблудшие и погибшие души. Отец Жозеф видел в аутодафе акт величайшего милосердия и заботы о душах грешников, которые через огонь святого костра обретали бессмертие праведников.
      Но никогда не думал аббат Марли, что ему в условиях современной Франции, при излишней гуманности ее правителя кардинала Ришелье, чрезмерно потворствующего гугенотам-еретикам, посчастливится не только присутствовать, но и руководить настоящим аутодафе.
      И теперь на глазах у графа де Пасси и лейтенанта де Морье он деятельно распоряжался разведением костра под сатанинской башней.
      Подобного костра не видывал никто из присутствующих. Когда загорелись смолистые ели, прислоненные к корпусу башни (рогу сатаны!), могучий поток огня превратил ее в столб пламени.
      Аббат Марли, несмотря на свой преклонный возраст, ликовал. Сердце его сжималось в сладострастном, фанатическом экстазе, губы запеклись, но шептали молитвы.
      Граф де Пасси заметил лейтенанту:
      - Ему бы маршалом Франции быть, а не попом. Видит бог, при его помощи мы выиграем эту осаду.
      - Лишь бы не изжарить господ преступников, ваше сиятельство, раньше, чем с ними побеседует его высокопреосвященство господин кардинал.
      - Они дадут ему отчет, будьте покойны. Хотя бы на небе. Ведь поп обещал им спасение душ через огонь, а кардинал сам туда торопится.
      И тут произошло событие, которое способствовало впоследствии "спасению" многих душ и потере многих голов.
      На глазах у отца Жозефа, офицеров и перепуганных солдат из-под огненной колонны вдруг повалил черный дым, и огонь сразу удесятерился в своей мощи, а черная туча стала расползаться по поляне, заставляя людей чихать, кашлять, задыхаться. Они или падали наземь, или спасались бегством. Однако многие из них видели, как чертова башня, этот рог сатаны, с оглушительным грохотом, воспринятым как адский хохот, приподнялась на огненном столбе и сначала медленно, потом все быстрее стала вздымать вверх, рыча и изрыгая драконово пламя из хвоста, и скрылась в синем небе, по которому прокатывался без дождя отдающийся в горах гром.
      Очевидцев этого невероятного события оказалось много, но для них лучше было бы не быть очевидцами...
      Глава пятая
      "ЧЕРНАЯ ДЫРА"
      Как думать могу я,
      Что сны только сны!
      И з  я п о н с к о й  п о э з и и
      Когда стих ужасающий грохот за стенками башни, взлетевшей из разведенного под ней костра, Сирано ощутил необычайную легкость, знакомую лишь по детским снам, когда, проснувшись, Савиньон прибегал к матери в восторге от того, что только что летал.
      Сирано как будто парил над полом башни, понимая рассудком, что такого не может быть и все это лишь грезится ему во сне. И неправдоподобность всего вслед за тем произошедшего мешала признать его реальность.
      Тристан парил рядом. Но, в отличие от беспомощно висевшего над креслом Сирано, держался смело и непринужденно. Он умело подплыл к нему. Потом он предложил ему надеть вместе с ним под камзол и панталоны тугое одеяние, пронизанное металлическими нитями. После включения "магнитного действия" такое "белье" потянет вниз, как былой вес, и они станут чувствовать себя как обычно на Земле, а их мышцы, находясь в постоянном напряжении, не ослабнут за время долгого путешествия.
      Сирано послушно выполнил указания Тристана, а когда после включения "магнитного действия" снова обрел свой вес, то пожалел об утраченной сказочной легкости, дарившей ни с чем не сравнимое наслаждение.
      Меж тем на зеркале-экране появилась огромная, чуть затемненная сбоку луна, словно завернутая в причудливый туманный полог.
      Сирано удивился столь скорому сближению со спутницей Земли, но Тристан объяснил, что он видит перед собой не Луну, а покинутую ими Землю, прикрытую облаками.
      Сирано оживился, стараясь угадать, где Франция, а где Новая Франция, куда они могли бы приземлиться.
      - Увы, Сирано! Вери бед! Наш поспешный отлет, напоминавший бегство, не позволил мне направить корабль в облет Земли, чтобы опуститься, как ты предлагал, в Канаде. Ай эм сорри! К сожалению, у нас уже нет выбора. Аппарат настроен так, чтобы вынести нас сначала на орбиту вокруг Солнца, когда мы не будем ощущать своего веса, а потом в подходящий момент, нагрузив нас привычным весом, направиться прямо к "черной дыре", первые две ракетные ступени, отработав, уже упали обратно на Землю.
      - О какой "черной дыре" говоришь ты, учитель?
      - Когда-нибудь земные астрономы, идя по следам Галилея с его телескопом, обнаружат в небосводе "черные дыры", скорее всего объяснив их присутствием там столь огромных небесных тел, что вызванная ими тяжесть удержит у себя даже световые и другие магнитные лучи, а потому тела эти покажутся "черными дырами", на самом деле будучи совсем не дырами и вовсе не черными.
      - Ты хочешь, чтобы наш корабль попал в объятия такой тяжести и никогда уже не вернулся обратно?
      - Конечно, нет! Дыра, к которой мы направляемся, подлинно ч е р н а я и на самом деле "д ы р а", притом  в с е о б щ а я. Она черна не из-за сверхсильной тяжести межзвездного тела, а потому что является той самой н у л е в о й  т о ч к о й, п о л ю с о м  В с е л е н н о й, о чем я говорил тебе.
      - Кольцо с внутренним отверстием, превратившимся в точку?
      - Ты отличный ученик и, конечно, понял, что все до единого поперечные сечения Вселенной, представляющие окружности с бесконечным радиусом, соприкасаются в общей для всех  н у л е в о й  т о ч к е, как витки свернутой вокруг иглы спиральной пружины. Правда, тебе нужно сделать еще одно усилие мысли, чтобы понять, что мы, живя в трехмерном пространстве, так же ограничены в своих восприятиях, как были бы безнадежны в своих попытках понять сферичность поверхности некие двухмерные существа, обитающие на этой поверхности, считая ее плоскостью.
      - Трудно представить себя ничтожным трехмерником.
      - Тем не менее лучи света, не подчиняясь представлениям трехмерников, движутся на самом деле по кривым линиям, сходясь у оси изогнутого в четвертом измерении Вселенского Кольца, минуя всегда нулевую точку. Вот она и выглядит абсолютно черной, являясь в то же время подлинной и "всеобщей дырой", через которую с одинаковой легкостью можно проникнуть в любую область Вселенной. Потому только эта "черная дыра" и нужна нам. Через нее мы выйдем, если усталое сердце не откажет мне совсем, на противоположную часть дуги Вселенского Кольца, где нас ждут иное Солнце с сестрой Земли - планетой Солярией, которые, к счастью, как Солнце с Землей, расположены, как мы уже говорили, недалеко друг от друга по кратчайшему пути.
      - И потому мы достигнем цели не через две тысячи лет?
      - По кратчайшему пути и в кратчайший срок, отнюдь не приближаясь к световой скорости, чтобы не обогнать своих современников, и не тратя на это год разгона и год торможения. Не будь Солярия и Земля так близко к Полюсу Вселенной, нам не удалось бы наше путешествие с обычной космической скоростью, с которой мы улетим от Солнца. И у нас, подчеркиваю, у нас, мой дорогой, не было другого выхода. И я обеспокоен лишь тем, что осаждающие гвардейцы, захватив местность вокруг ракеты, лишили нас возможности дать весть о своем прилете с помощью силовой связи*.
      _______________
      * Речь идет о передаче сигналов не с помощью радиоизлучений, а
      гравитационными волнами, распространение которых, еще по подсчетам
      Лапласа, превосходит скорость света в 50 миллионов раз, а по
      современным оценкам много больше. (Примеч. авт.)
      - Что значит "силовая связь"?
      - Я объясню тебе. Луч света ограничен скоростью своего распространения. Воспользовавшись им или магнитным лучом, мы получили бы на Солярии собственный сигнал через две тысячи лет после своего прибытия. Силовой же сигнал, сходный с силой тяжести, распространяется почти мгновенно. Если бы мы смогли воспользоваться оставленными на Земле аппаратами, на Солярии уже ждали бы нас. Ясно?
      - Если нас ждут где-нибудь, учитель, то доброносцы на Земле.
      - Ол райт! Верно сказано. Но мы летим к Солярии, чтобы вернуться к ним на Землю.
      - А что ждет тебя на Солярии, учитель?
      Ничто так не сближает людей, как совместное путешествие. Еще недавно не знавшие друг друга Сирано и Лоремет, одинокие в непостижимо огромной межзвездной бездне, оказались теперь самыми близкими друг другу. Откровенность Тристана представилась Сирано естественной.
      - К сожалению, меня никто там не должен был бы ждать. Так думал я и в прошлый раз, возвращаясь на Солярию, чтобы найти вновь себя и набраться сил после потери такого ученика, как великий Сократ. Но случилось невероятное. И только тебе, ставшему как бы частью меня самого, твой Демоний может рассказать о своем первом возвращении. Уэлл?
      - Я слушаю тебя, учитель.
      - Я покинул свою родную планету, отказавшись от всего: от родных и близких, от возможной подруги и детей, решив посвятить себя благу других, мне неизвестных существ, но, несомненно, нуждающихся в помощи более разумных братьев с их прародины.
      - Я тоже как бы дал обет безбрачия, посвятив себя идеям доброносцев.
      - Потому я и хочу насытить тебя на Солярии силой знания, которая поможет тебе заменить на Земле меня.
      - Как заменить?
      - Ты уже почувствовал мое усталое сердце. Видишь, я опять глотаю целительную крупинку, ибо не хочу оставить тебя одного на пути к "черной дыре". Я должен провести через нее корабль и доставить тебя на Солярию.
      - Где тебя никто не ждет?
      - Ты затрагиваешь самое мое больное место. Сердце мое не было еще усталым, хотя и раненным кончиной Сократа, когда я возвращался на Солярию длинным путем. На Солярии прошли тысячелетия. Память обо мне и других моих соратниках, оставшихся на Земле, сохранилась лишь в мифах и преданиях, как у вас об эре Сократа. Кто мог ожидать возврата никому не известного предка, который даже не оставил прямого потомства? И все же...
      Тристан замолчал. Сирано не торопил, видя, чего стоит Тристану это откровение.
      - Надо знать соляриев, чтобы понять, что нашлась среди них удивительная натура солярессы Ольды, которая, едва был получен на подходе к Солярии магнитный сигнал о моем возвращении, отыскала мое изображение на камне и, представь, решила, что любит меня, никогда не видев живым, и станет моей подругой.
      - Женщины всегда были для меня загадкой, а солярессы тем более.
      - Разгадка заключалась в том, что, оказавшись в числе встречающих меня, она сразу поразила меня своим сходством с божествами современников Сократа. Они высекали их изображения из камня и создавали шедевры красоты. И я, еще находясь во власти земных представлений, увидел на Солярии живую богиню моих землян! Если встречавшие меня солярии интересовались мной как посланцем прошлого, к тому же знатока чужого звездного мира, который может обогатить науку Солярии, то она, Ольда, видела во мне героя, подругой которого намеревалась стать.
      - И стала?
      - Конечно! Разве ты, Сирано, устоял бы?
      - Не знаю, Тристан, мне бы пришлось выдержать борьбу с самим собой. Я помню, когда меня вызвал к себе во дворец кардинал Ришелье, я залюбовался древней статуей в одном из его залов. Я увлекался античными философами, преклонялся перед античностью вообще, но эта античная богиня являлась потом ко мне во сне живой и зовущей.
      - Тогда ты поймешь меня! Мы прожили с Ольдой десять солярийских лет, познав безоблачное счастье, хотя и находились среди облаков...
      Сирано понял значение этих слов лишь много позднее, а сейчас слушал не перебивая.
      - К концу моего пребывания на Солярии у нас родилась дочь Эльда. Мы любовно пестовали ее всего лишь один наш год (два земных), чтобы передать потом на воспитание "ваятелям сердец", лучшим умам планеты, которые подготавливали юных соляриев к восприятию знаний, дабы знания эти никогда не могли бы быть использованы во зло.
      - И ты расстался со своей богиней? - осторожно спросил Сирано.
      - Выше счастья, выше жизни у нас, соляриев, Долг, мой молодой друг. Чувство долга знакомо и тебе. Но, к счастью, тебе еще не знакома та невыразимо острая боль внутренней борьбы, когда я должен был лететь к Земле как ее знаток и участник "Миссии Ума и Сердца" и оставить на Солярии подругу свободной, чтобы она могла избрать себе спутника жизни из числа достойнейших соляриев. Теперь ты поймешь, что значит для меня, после долгих скитаний по Франции и Англии в годы вашей чудовищной религиозной войны, найти на Земле тебя, чтобы стать твоим Демонием.
      - Я оценил тебя, учитель, и понимаю твое состояние в ожидании близкого прибытия на Солярию.
      - Порой мне хочется, Сирано, чтобы все это было бы только моим сном.
      - Тристан! Именно такое состояние я и ощущаю все время. И, к счастью, не могу проснуться.
      ...На Солярии действительно никто не ждал прилетевших...
      Из непривычного тумана в незнакомом Сирано разноцветье выступало покрытое чужой травой поле.
      Укоротившаяся башня из альпийского ущелья прочно стояла на инопланетном лугу.
      - Нас скоро заметят, - уверял Тристан, видя настороженное отношение земного спутника ко всему инопланетному.
      Каково было Сирано де Бержераку, современнику д'Артаньяна, еще недавно сторонившемуся в Париже карет с гербами, запряженных лошадьми попарно цугом, увидеть на лугу карету (без гербов), катящуюся по ровному полю, как под горку, без всякой упряжки!
      Возничий, похожий на Тристана, только много моложе, вышел из кареты, оживленно заговорив с ним на непонятном языке, деликатно стараясь не выдавать своего интереса к его спутнику.
      Он повез прибывших в своей самодвижущейся карете без лошадей в город, где дома стояли не рядом, как в земных городах, а один на другом, уходя несчетными ярусами в розовые полупрозрачные облака.
      И вдруг Сирано, казалось бы, совсем недавно проскакавший верхом половину Франции, увидел, как по улице, образованной местными вавилонскими башнями, между двух аллей с пахучими в цветенье деревьями, заставляющими вспомнить Париж и Тюильри, в самокатящейся открытой карете ехала стоя... лошадь!
      Обыкновенная земная лошадь без седла!
      Может ли такое присниться!
      Или Тристан действительно привез сюда в прошлый прилет жеребят из Древней Греции, которые родились две тысячи лет назад, но время для них в продолжение почти всего полета стояло!
      Тристан, отгадав мысли Сирано, утвердительно кивнул.
      Он был непривычно взволнован, снова проглотив целительную крупинку.
      Самокатящаяся карета остановилась около одной из башен.
      Прохожие в развевающихся одеяниях, явно недоумевая, разглядывали Сирано в его, вероятно, кажущемся им нелепым костюме.
      У Тристана тряслись руки, когда он оперся на локоть Сирано, сказав ему, что теперь им придется подняться в его дом под самые облака. Они приехали не к знатокам знания или вождям планеты, а именно к его бывшему дому.
      Сирано встревоженно взглянул на учителя. На нем лица не было, казалось, он только что забрался к Сирано в спасительную башню, преодолев немыслимый подъем по скалам. Ведь у него усталое сердце. Как же можно подниматься под облака?
      - Я понесу тебя! - предложил Сирано.
      Тристан улыбнулся, молча указав глазами на обыкновенную земную лестницу, круто поднимавшуюся вверх снаружи "вавилонской башни", уходившей в самое небо, ибо дожди здесь, как узнал потом Сирано, были только искусственными.
      День, очевидно более короткий, чем земной, клонился к вечеру. Еще не зашедшее местное светило казалось, как и на Земле при заходе, сплющенным, но обладало короной из колеблющихся языков пламени. А в фиалковом небе появились сразу две луны. Одна полнолунным шаром висела над башнями, а другая, маленькая, бледная и ущербная, виднелась в самой выси небосвода, проглядывая сквозь облака, как месяц в последней четверти.
      Вот к ней-то и надо было подняться Сирано с Тристаном по крутой лестнице, которую, конечно, не преодолеть с усталым сердцем.
      Но все опять получилось не так, как наяву.
      Едва они вступили на первые "ступеньки", выяснилось, что по ним здесь не поднимаются, а они сами двинулись вверх, унося вставших на них все выше и выше.
      Через каждые несколько ярусов приходилось переходить с лестницы на лестницу, чтобы подниматься и дальше к розовым облакам.
      Башни казались исполинскими колоннами, подпиравшими небо, а лес у их основания - кустарником, в который слились сады и парки, разделенные просеками улиц. На них виднелись игрушечные самокатящиеся кареты и точки пешеходов. На васильковых водоемах кто-то плавал - не то ручные животные, не то прирученные птицы.
      Сирано мысленно старался себе представить Ольду, былую подругу Тристана. Как она встретит солярия, оставившего ее ради Долга?
      Женщины Земли таких вещей не прощают. А солярессы?
      Сирано смотрел с высоты на раскинувшийся перед ним простор и жалел, что в этом сне на этот раз ему не дарована легкость невесомости, он не может броситься с лестницы и пронестись над парками, улицами, водоемами.
      Сирано только крепче сжал руку подавленного предстоящей встречей Тристана, стараясь вселить в него бодрость.
      И вот на балконе, перед которым внизу словно расстилался весь мир, распахнулась дверь, и на пороге ее застыла Ольда.
      Сирано воспринял ее как воплощение строгой и совершенной красоты, заслоняющей возраст, она была ожившей статуей, которой он грезил после посещения кардинальского дворца. Да, именно ожившей, ибо неповторимо прекрасна была не только ее очерченная легким одеянием фигура, лицо с прямым носом, продолжающим линию лба, невыразимо прекрасно было выражение испуга, радости, счастья, отразившееся на этом лице, когда расширились ее васильковые глаза, когда в непосредственном порыве, не замечая столь необычного для Солярия гостя, она бросилась к Тристану и совсем по-земному заплакала, зарыдала у него на груди.
      Это были слезы радости, столь человечной, понятной Сирано, что ему ничего не надо было объяснять о верности подруги герою, улетевшему для выполнения Долга. Все ясно было и Тристану.
      Он изменился, помолодел сразу лет на десять, если не больше, улыбался, сиял, но молчал, не в силах вымолвить и слова.
      А когда он заговорил, то на древнегреческом языке, объясняя, что его сопровождает житель далекой планеты Земля.
      Ольда приветствовала Сирано тоже по-гречески. Оказывается, она изучила земной язык и все проведенные вместе годы Тристан и Ольда говорили между собой только на этом языке.
      Но более того...
      Сирано, сняв свою нелепую здесь земную шляпу с пером, смущенно, отойдя чуть в сторону, любовался счастьем учителя. И вдруг ощутил на себе чей-то внимательный взгляд.
      На него смотрела застывшая в проеме двери тоненькая соляресса. Ее темные, спадающие волнами на плечи волосы обрамляли бледное лицо, чем-то напоминающее материнское, но более подвижное, меняющееся, полное радостного восторга и любопытства, совсем еще юное, но поистине неземное, какое только и может привидеться во сне.
      - "Долго как длилось утро и день возрастал светоносный!" - сказала, вернее, пропела она строку из "Илиады" Гомера.
      Значит, и она, Эльда, дочь Тристана и Ольды, тоже знала земной язык, очевидно общаясь на нем с матерью, вернувшись к ней после общественного воспитания и ощущая как бы рядом отца.
      Сирано был поэтом и оценил тонкость чувств соляриев.
      Ольда перестала плакать, теперь глаза ее сияли.
      Тристан взял за обе руки Эльду и радостным и изучающим взглядом рассматривал дочь.
      А Эльда подошла потом к Сирано и, в свою очередь, взяла в свои маленькие нежные ладони его руки и, смотря в него, именно "в него", а не на него, своими бездонно-черными глазами, опять сказала по-древнегречески, в подражание земным поэтам, соблюдая гекзаметр:
      - Пусть счастье и радость встречавших коснется и гостя с Земли.
      Сирано, чувствуя, как сильно забилось его сердце, смущенно склонил голову, поправив черную повязку на лбу.
      И словно ожгло его воспоминание об индейской легенде и библейские строки о том, как "сыны неба входили к дочерям человеческим...".
      А он для соляриев был "сыном неба"! Но может ли он мечтать о чем-либо подобном, не познав на Земле восторгов любви!
      Глава шестая
      МИР МУДРОСТИ
      Если бы мне предложили высшую мудрость
      с непременным условием, чтобы я молчал
      о ней, я бы отказался.
      С е н е к а
      Открывшийся Сирано де Бержераку мир Солярии был столь благоустроен, прекрасен, справедлив и многогранен, что знакомство с ним напоминало Сирано соединение его собственных грез с учениями любимых философов.
      Он был принят соляриями как равный, к нему относились почтительно и старались не утомлять любознательностью.
      Живя в доме учителя, семья которого говорила на земном языке эллинов, к счастью, изученном Сирано еще в коллеже де Бове, он, естественно, познавал новый для него мир через Тристана, Ольду и особенно через юную Эльду.
      Она, посвятившая себя воспитанию самых маленьких соляриев, взяла землянина на правах "несмышленыша" под свою опеку.
      Став его первой наставницей, она стремилась показать ему свое знакомство с культурой далекой Земли, а потому говорила с ним на древнегреческом языке только "гекзаметра размеренными строками", подражая изученным ею поэтам Эллады.
      Выходило это у нее так естественно и мило, что придавало ее речи особый, волнующий колорит.
      - Нет в мире достойнее долга, чем воспитание соляриев малых, - певуче говорила она. - Они, как птенцы, что у вас на Земле или в древнюю пору у нас на Солярии. В сердцах, как забьются они, еще нет ничего. Расцвести они могут цветком доброты или черной гирляндой злодейства. И лишь воспитанье насытит их чувством и радостью братства.
      - Ты совершенно уверена, Эльда, что все мы появились на свет неразличимо одинаковыми и природа продолжала создавать нас неизменными?
      - Ты мыслью своей пронизаешь насквозь. Конечно, права я отчасти, но все же... Вспомни, у вас на Земле каждый живет ценой жизни другого. Смерть съедобных питает вас всех. Убийство вам же подобных приносит желанные блага. В несчетных веках на Солярии нашей не знали убийств, "кровавая склонность" изжилась сама. От мысли одной, чтобы жизни лишить, здесь каждый из нас содрогнется. И если теперь я о том говорю, то лишь ради тебя в том себя принуждаю.
      - Спасибо тебе, наставница, которую у нас на Земле сочли бы обитательницей Олимпа. Но как же вы обходитесь без убийств "съедобных", ради поддержания своей жизни? Ведь вы же не боги Олимпа, чтоб питаться лучами светила!
      - Пропитанье соляриям нашим дает вечно враждебный нам мир.
      - Что это за мир? - удивился Сирано.
      - Невидимый нам без хитрейших устройств. Ничтожные злобные звери стремятся проникнуть к нам в кровь и вызвать недуги. "Хранители жизни", такие, как мать, незримо помогут нам выиграть сраженье в крови и победить там болезни.
      - У нас для этого "отворяли кровь".
      - Бесконечно давно и у нас так лечили, не зная того, что органы наши, кровь восполняя, "друзьями здоровья" ее насыщают, мельчайшими стражами тела, способными злобных врагов уничтожить*, возвращая больному и радость и силу, все то, что во мне так вскипает и рвется наружу. Прости.
      _______________
      * Описание мира микробов, открытых спустя двести с лишним лет
      после Сирано де Бержерака, приведено им в его трактатах. Он говорил
      там и об уничтожении этих зловредных существ, несущих болезни,
      "защитниками организма", обитающими в крови, за триста лет
      предвосхищая современные знания об антителах, находящихся в крови.
      (Примеч. авт.)
      И мудрая наставница Сирано де Бержерака начинала танцевать, кружилась, взлетала в воздух, быстро меняла грациозные позы, невыразимо женственная и, застыв, подобно статуе, достойной античного резца, всматривалась в него бездонными в своей черноте глазами. Потом порывисто начинала кружиться, заливалась смехом. Наконец, утомленная, садилась в волнующей близости к Сирано и, переводя дух, сразу начинала рассказывать. О том, что злобное невидимое зверье размножается с непостижимой быстротой в специально создаваемых для этого условиях под влиянием минеральной питательной среды и животворных лучей светила. В своей слившейся массе они представляют то необходимое питательное вещество, которое в былое время выращивалось древними соляриями в почве планеты. Получая питательную массу от невидимых своих врагов, солярии ныне научились приготовлять из нее самые изысканные и вкусные блюда.
      Сирано слушал, дивился, сам не зная, чему больше: изобретательности соляриев, сумевших отказаться от всех видов убийств, или столь резким, но очаровательным переходом в поведении Эльды.
      Эти переходы и восхищали, и вместе с тем смущали Сирано.
      Ему трудно было сосредоточить внимание на том, что Эльда снова говорила на певучем языке эллинов. И она учила, как не смог бы учить никто на Земле. Однажды она решила превратиться в ученицу, пожелав непременно овладеть родным для Сирано французским языком. Ей нравилось его звучание, и она с радостным упоением воспроизводила каждую услышанную фразу, сразу усвоив произношение.
      Это были непередаваемо прекрасные для Сирано взаимные уроки!
      Эльда делала поражавшие Сирано успехи в освоении второго и даже более любимого, по ее словам, земного языка.
      Во время очередного урока она спросила, как истая парижанка:
      - Зачем ты носишь эту уродливую черную повязку на лбу? Я хочу видеть тебя таким, каков ты есть.
      Сирано, смутившись, рассказал и о своем прирожденном уродстве (искренне удивив этим Эльду, привыкшую к носолобым соляриям), и о своем ранении, когда брошенный врагом острый нож-мачете снес ему верхнюю часть носа, оставив безобразный шрам.
      Эльда захлопала в ладоши совсем по-земному (чему научил ее сам же Сирано), заявив, что теперь дело за ее матерью Ольдой, недаром она уже не "дочь" и даже не "сестра", а прославленная "мать здоровья".
      Величественная Ольда по просьбе дочери явилась к землянину:
      - Я могу избавить тебя, Сирано, от твоего нежелательного шрама, остатка невежественного лечения после ранения твоего.
      - Что же ты хочешь сделать, прославленная "мать здоровья"?
      - Пусть не беспокоит тебя мной задуманное. Это не будет связано ни с каким кровопролитием, как в былые времена у нас и ныне на вашей прекрасной, по словам Тристана, планете.
      - Прости меня, "мать здоровья", но я не из тех, кто боится крови.
      - О, речь идет не о том, чтобы щадить тебя, а скорее о том, чтобы приобщить тебя к нашим знаниям живого организма.
      - Я преклоняюсь перед знаниями соляриев и радуюсь всякой возможности обогатиться ими.
      - Тристан уже поведал тебе жизненный уклад соляриев. Все вместе мы составляем наше неделимое общество, и каждый из нас представляет живую ячейку, могущую существовать лишь в содружестве с другими ячейками, стремясь сделать все, на что способен каждый для других.
      - "Мне ничего, а все, что есть, - другим!" - перевел Сирано на древнегреческий язык последнюю строчку своего сонета, посвященного философу Кампанелле.
      - Я знаю этот стих. Тристан, запомнив, читал его мне. Твой философ предвосхищал некоторые черты нашего общества, в основе которого лежит стремление каждого служить всем. Представь теперь, что живой организм подобен нашему обществу, состоящему из несметного числа живых ячеек, которые не способны обходиться друг без друга, не служа своим существованием всему организму*. Операции, которые у нас делают, вторгаясь внутрь тела для его исправления, как я хочу это сделать с твоим лбом, не нарушают целостность кровяных протоков, а лишь раздвигают по граням раздела живые ячейки (клетки), не повреждая их, и внутрь тела можно проникать легко и безболезненно, исправляя в нем неладное и позволяя потом вновь соприкоснувшимся живым ячейкам снова быстро срастись неповрежденными краями.
      _______________
      * Клеточное строение человеческого организма Сирано описал потом
      в одном из своих трактатов задолго до того, как к этой мысли пришли
      ученые Земли. (Примеч. авт.)
      - Ты должна, "мать здоровья", так же ловко владеть ножом, как мне привелось на Земле пользоваться длинным клинком - шпагой.
      - О нет, землянин. Любое острие слишком грубо для нежного обращения с составляющими наш организм ячейками. Я делаю это пальцами.
      - Пальцами? - удивился Сирано, разглядывая тонкие и нежные пальцы солярессы Ольды, которые восхитили бы античных ваятелей.
      - Да. Пальцы мои служат направляющими особого излучения, которое с нужной чуткостью раздвигает живые ячейки, не повреждая их. Посмотри, - и она показала, что в тени ее пальцы заметно светились.
      То, что произошло в дальнейшем, конечно, скорее всего могло бы привидеться Сирано во сне, если бы не изменившаяся его внешность, когда надобность в черной повязке начисто отпала, что отражено было впоследствии земным художником.
      Как в тумане вспоминались Сирано мгновения, когда Ольда попросила его оголить бедро, откуда она, нежно прикасаясь пальцами, совершенно безболезненно взяла кусок кожи и перенесла его на лоб и часть носа Сирано, сделав это с неподражаемым искусством ваятельницы, предварительно сняв оттуда поврежденный шрамом покров. Перенесенная кожа, словно всегда была на этом месте, с непонятной быстротой прижилась, преобразив лицо Сирано, а шрам с былого переносья прирос на бедре.
      Он был по-мальчишески рад своему новому облику, робко помышлял о том, какое впечатление произведет он теперь на Эльду.
      Эльда же радовалась результату операции матери, как девочка: смеялась, прыгала, шутила. Потом обняла Сирано и "по-земному", как научил отец, поцеловала в лоб.
      От этого инопланетного поцелуя Сирано бросило в жар. Он не удержался и прочел своей ученице посвященный ей сонет на французском языке:
      На тихой праведной планете
      Ты для меня земной огонь,
      Луч ослепительного света.
      Нежна, но жжет твоя ладонь!
      Дитя Мечты и Вдохновенья*,
      В словах и мыслях ты вольна,
      Весны пьянящее цветенье,
      Прибоя звонкая волна!
      Веселье, смех, влекущий танец,
      В движеньях острых - ураган.
      Тревог неясных миг настанет
      Вскипит страстей твоих вулкан!
      И в лаву превратит тот пламень
      Земной инопланетный камень.
      _______________
      * Автор допускает, что строчка "Дитя Мечты и Вдохновенья" из
      приведенного сонета может послужить исследователям аргументом в
      пользу того, что Сирано де Бержерак никогда не бывал на другой
      планете и все написанное об этом - плод "Мечты и Вдохновенья". Однако
      познания Сирано о вершинах цивилизации говорят об обратном, если не
      допустить, конечно, что эти сведения переданы ему гостем из космоса,
      что нисколько не более вероятно. (Примеч. авт.)
      Эльда притихла, ушла в себя, потом смущенно сказала:
      - Я хотела бы слышать это еще и еще раз...
      Пораженный Сирано понял, что она неведомо как повторила слова деревенской красавицы с постоялого двора, спасшей жизнь ему и Тристану.
      - А что такое вулкан? - робко спросила Эльда.
      - Это огнедышащая гора. Такие горы прежде существовали на Солярии, а на Земле они  д р е м л ю т  и  д а ж е  д е й с т в у ю т.
      - А что значит "вскипит страстей твоих вулкан"?
      - Это когда в тебе пробудится женщина или когда извергающая пламя гора губит все вокруг.
      - Я не хочу ничьей гибели, но... я вскипаю...
      И она, совсем по-земному покраснев, убежала.
      К Тристану приходили знатоки знаний, чтобы просветить гостя с Земли, поскольку Тристан, будучи их переводчиком, ручался за его нравственные устои.
      Сирано узнавал убедительные, неизвестные на Земле вещи, вроде тайны светящихся без огня баллонов (очевидно, электрических ламп!), шепчущих книг (звукозаписи!), экранов-зеркал с отражением на них отдаленных предметов (телевидение!), а, главное, великих и непреложных для всей Вселенной законов Природы, которые позволили ему в понятной для современников форме на языке XVII века написать неожиданно для всех, знавших его лишь как забияку-дуэлянта, трактат по физике, затронув в нем математику.
      Знакомясь с откровениями соляриев, он был несколько удивлен явными пробелами их знаний и, казалось бы, намеренными ограничениями.
      - Видишь ли, гость Солярии, - переводил Тристан, - они просят объяснить тебе, что наше общество здесь может существовать лишь на основе одного из первых законов, ставших непререкаемой традицией - это с а м о о г р а н и ч е н и е. Никто не позволит себе потребить больше того, что необходимо для поддержания его жизнеспособности. Ты понял? Вери найс! Но эта традиция с веками распространялась на некоторые знания. Знатоки его намеренно ограничивали себя, не позволяя проникать в области, признанные запретными. Так, в тайны строения вещества наши знатоки проникать не желают. Клиэ? Ясно? Эти опасные знания поставили когда-то нашу планету на край всеобщей гибели. Тогда и бежали с нее желавшие уцелеть и одичавшие потом на вашей Земле первые звездные переселенцы. Подобная опасность всеобщей гибели будет грозить в грядущих столетиях и вашей Земле, если не позаботиться об ее отвращении заранее. Иначе вери бед, будет очень скверно! Наши знатоки, пришедшие к тебе, в равной степени хотят убедить тебя, что не меньшая опасность заключена в попытке воздействовать на наследственность не воспитанием, условиями жизни, примером, а вмешательством в механизм наследования, хотя это сулило бы на первый взгляд такие выгоды, как исправление врожденных пороков или улучшение рода. Однако, владея подобными тайнами, возможно искусственно вырастить неполноценных соляриев (или людей), которых легко угнетать, удалив из их сознания все то, что возвышает разумное существо над всем остальным миром. "Амен!" - как сказали бы по-латыни земные попы.
      - Я понял, Тристан. Поблагодари своих знатоков знания за этот урок. Никогда мои сородичи на Земле не услышат от меня о том, что может повредить их будущим поколениям.
      - Уэлл! Знатоки знания одобряют тебя, - закончил Тристан.
      А Сирано уже ждала Эльда.
      - Я хотела спросить тебя, землянин, что значит "сыны неба входили к дочерям человеческим. И пошло с тех пор племя гигантов"?
      Сирано ужаснулся. Откуда это юное инопланетное существо знает продолженную цитату из земной Библии, которуго он, Сирано, мысленно вспоминал при первой встрече с Эльдой?
      - Можешь не отвечать, - сказала Эльда, угадав мысли Сирано. - Мне рассказал об этом отец. Я спросила тебя только для того, чтобы ты выслушал мое желание.
      - Твое? Оно для меня закон.
      - На Солярии закон - непреложность действия. А ты на Солярии, землянин, - и она шутливо погрозила пальцем.
      - Я счастлив здесь, прелестнейшая соляресса! Так что ты желаешь?
      - Я хочу превратить в застывшую лаву инопланетный камень.
      - Вот как? - поднял брови и наморщил свой новый гладкий лоб Сирано.
      - Ты не все понял? - запальчиво спросила Эльда.
      - Я боюсь это понять.
      - Не бойся, я приняла решение за тебя. Моя мать хотела стать подругой прилетевшего с Земли. Я буду такой же!
      - Но здесь пока никого не ждут оттуда.
      - Отец прилетел не один.
      Теперь Сирано готов был покраснеть и спастись бегством, но смог лишь невнятно выговорить:
      - Но... но я, прекрасная Эльда, не могу не улететь обратно на Землю, оставив здесь свою подругу.
      - Я полечу с тобой! - решительно заявила она.
      Поистине на этой планете "все наоборот"! Начиная с лошади, едущей в самокатящейся карете, лестницы, уносящей ввысь, кончая подругой, которая первой избирает себе желанного!
      Если сказать, что Сирано де Бержерак, так жаждавший женской любви на Земле, отказался от этого счастья на Солярии, то это было бы неправдой, которую автор не хотел бы допустить ни в какой из частей своего романа.
      Не решение, а вывод, что на Землю полетят трое, был сделан на Солярии с той же естественностью, с какой был включен в сообщество соляриев гость Земли.
      В назначенный день на знакомом лугу в новое его разноцветье, появившееся спустя прошедший солярийский год, в корабле, напоминающем снова выросшую крепостную башню в Альпах, уже находились Тристан и Сирано, овладевший обращением с аппаратурой управления.
      По солярийским традициям никаких торжественных (или горестных) проводов (как и встреч!) не было. Недоставало лишь Эльды, опоздание которой для соляриев казалось невозможным.
      Но вот по ровному лугу, как под горку, покатилась карета без упряжки. Из нее на ходу ловко выскочила проворная Эльда. Однако она не была одета для путешествия. Ее нарядное полупрозрачное одеяние развевалось от быстрого бега.
      Остановившись у подножия корабля-башни, она звонко крикнула:
      - Отец! Я не могу лететь с вами. Я жду нашего с Сирано ребенка. На Земле я буду только обузой, а здесь принесу дитя с кровью "сына неба" в сердце. И от него пойдет на Солярии "п л е м я  г и г а н т о в". И я всегда буду любить его отца, как моя мать любила тебя.
      С Солярии звездный корабль запускался остающимися на ней устройствами, но поднятый при его взлете ветер заставил трепетать на Эльде ее одеяние, подчеркивая рельефный рисунок ее тонкой и гибкой фигуры. А она, единственная провожающая посланцев "Миссии Ума и Сердца" в полет к далекой Земле, недвижно стояла, запрокинув голову, смотрела в небо и плакала, неизвестно, от горя или от счастья...
      Глава седьмая
      ПОСЛЕДНИЙ ДОЛГ
      Нет большего подвига, чем отдавать
      себя людям.
      С о к р а т
      Тристан, как и предложил после аутодафе в горах Сирано, мягко посадил свой звездный корабль в Новой Франции, к северу от реки Святого Лаврентия. Так назвал ее французский мореплаватель Картье, водрузивший на этой земле французский флаг. В безлюдном месте, в горах, "крепостная башня" могла бы оставаться незамеченной годами.
      Но покинуть свое "звездное убежище" Тристану с Сирано не удалось. Усталое сердце Тристана сказалось. Подъем по скалам все-таки не прошел для него даром.
      Бледный, изможденный, лежал он недвижно на ложе в круглом помещении с экранами и циферблатами.
      - Друг мой, - обратился он к ухаживающему за ним Сирано. - Я не ошибся, остановив свой выбор на тебе, как на своем преемнике. Силы покидают меня, словно и мне привелось выпить свою чашу цикуты. Теперь ты должен действовать в служении Добру один.
      - Учитель, не пугай меня. Такая потеря слишком много значила бы для меня.
      Тристан горько улыбнулся.
      - О нет, нет! Я не стану называть по именам тех, кого оставил, не называй и ты никогда моего имени, но помни меня и мои советы, как помнил их великий Сократ. Уэлл?
      - Не равняй меня с ним, учитель! Под твоим мудрым руководством он учил людей благу.
      - Ол райт! Ты тоже должен их учить. Вот об этом я и хочу говорить с тобой, пока еще мыслю и, как сказал ваш великий философ, существую.
      - "Когито эрго сум" - Декарт! Я защищал его книги от сожжения изуверами.
      - Я помню этот подвиг. Но шпагу тебе придется вложить в ножны н а в с е г д а, чтобы отныне служить Добру только пером.
      - Я склонен к этому, учитель. Писал стихи и даже комедию.
      - Твое оружие - смех. Ты должен высмеивать Зло, Несправедливость, Жестокость власти.
      - И церкви!
      - Уэлл, и церкви, изуверов, но... Здесь ты должен быть так же осторожен, как при скрещивании шпаг. Нет! Более осторожен, ибо требуется иное уменье, чем владение клинком. Церковники могут наложить запрет на твои сочинения, если ты не заключишь их в кольчугу.
      - Кольчугу? Какую? Я всегда дрался без нее.
      - Ты был только дуэлянт, остряк и балагур. Так останься и в сочинениях своих остряком, балагуром, весельчаком. Вот тебе маска, равная кольчуге, маска вроде той, что пригодилась мне в почтенной Англии, чтобы скрывать свое "инопланетное уродство"!
      - А я всем выставлял его напоказ. И мучился, и дрался за него - и не добился ничего.
      - Ты не пробился во дворец, но вызволил из заточения Кампанеллу, которого с почетом усыновила бы Солярия. За это да простится тебе сотня твоих драк.
      - Я готов служить Добру пером и расскажу людям все то, что знаю о Солярии, именем которой назвал свой "Город Солнца" Кампанелла.
      - Это я воспользовался его словом, говоря о своей планете. Но тебе придется писать по-иному. Если отец Кампанелла учил, рисуя идеальное, как он считал, устройство жизни, то ты рази земные уродства, показывай их через телескоп, в какой Галилей смотрел на звезды. Пусть люди увидят в твоих сочинениях самих себя и нелепые, сложившиеся между ними на Земле отношения.
      - Я для контраста расскажу о всех чудесах твоей планеты.
      - Остерегись, дорогой мой! Тебе никто не поверит, обзовут обманщиком, лгуном или сумасшедшим и все твои благие советы выбросят вместе с книгой, если ее даже и не успеют запретить.
      - Но как же быть, учитель?
      - Дай мне лечебную крупицу. Когда мне станет лучше, мы продолжим разговор.
      Тристан заметно слабел, у Сирано уже не оставалось надежды, что они вместе вернутся во Францию. Скрепя сердце, спустя час, когда Тристану как будто полегчало, Сирано слушал мудрые наставления, жадно впитывая их, чтобы предстоящие годы всегда чувствовать подле себя своего Демония.
      - Ты спрашивал, как же быть? - с трудом возобновил беседу Тристан. Как сделать, чтобы тебя не сочли лгуном или безумцем? Говори еще более безумные вещи, чем кажущиеся безумными. Рассыпь известные тебе чудеса счастливой Солярии между самыми глупыми нелепицами. Вери найс! Прелестно! Пусть читатели твои сочтут, что все это "выдумки" одинаково смешны и глупы. Но через сотни лет, когда люди сравняются с соляриями в своих познаниях, они сумеют разобраться, где ты шутил, а где вещал. Но главное, пусть люди ныне знают, как жить нельзя! Ты понял?
      - Понял. Шутить и "прятать жемчуг в камни"?
      - Хотя бы так! Но камни эти должны лететь в намеченную цель, крушить несправедливость, власть, злодейство!
      - Я напишу трагедию, пойду поэтом к герцогу д'Ашперону.
      - Да, да! Он предложил тебе. Ол райт! Ты прав! Поступишь верно, хотя и отказался от предложения кардинала Ришелье.
      - Д'Ашперон - наш доброносец. Я пойду к нему, чтобы служить не чванству кардинала, а вместе с герцогом нашему общему делу.
      - Потому я тебя и одобряю. Уэлл, уэлл! А теперь иди, оставь меня и отдохни. Я, кажется, усну. И может быть, проснусь. Вери найс!
      Но солярий Тристан, Демоний Сократа и Сирано де Бержерака, современник Фидия, Перикла, Кромвеля и Ришелье, не проснулся... В неописуемом горе стоял над его холодным телом Сирано де Бержерак, размышляя о своем последнем долге учителю, отдавшему свою жизнь людям чужой планеты.
      И Сирано принял неожиданное решение. Он покинул ракету. Сами собой заработали ракетные устройства, и они подняли к небу гигантскую башню с единственным своим мертвым пассажиром, оказавшимся совсем не бессмертным Демонием, чтобы унести в межзвездное пространство и навсегда сохранить нетленным того, кто служил умом и сердцем неизвестным ему прежде людям.
      Ракета растворилась, исчезла в синем небе, заглохли раскаты грома в горах, где не прошло дождя.
      Сирано почувствовал полное и безнадежное одиночество. Он упал на землю, готовый грызть ее, и зарыдал, зная, что его никто не видит. Он рыл пальцами землю у корней могучих сосен, окружавших его со всех сторон.
      Безутешное горе и сознание безысходного одиночества терзали его, отнимая последние силы.
      Он не знал, какое время пролежал на земле, царапая ее пальцами, но когда повернул мокрое от слез лицо, то не поверил глазам. У скалы недвижно застыла, словно каменная, фигура индейца со скрещенными на груди руками. Он был в мягких мокасинах, в кожаных брюках с бахромой по шву, в куртке, расшитой такой же бахромой, и в шапке с ярким пером. У правого бедра висел колчан со стрелами, у левого - томагавк, боевой топорик, а за спиной виднелся огромный лук.
      Индеец, конечно, давно мог бы сразить Сирано стрелой, однако, видимо, ждал, когда он придет в себя, став свидетелем его горя. Сирано вскочил одним движением и взглянул в узкие темные глаза, наблюдавшие за ним с холодным спокойствием. Тогда Сирано снял висевшую у него на перевязи шпагу, положил ее у ног и протянул индейцу обе руки ладонями вперед.
      - Франция! Квебек! - произнес Сирано, надеясь, что здесь все-таки Новая Франция и французские слова могут быть знакомы аборигену. Индеец молчал, никак не реагируя ни на слова, ни на жесты чужеземца.
      Тогда Сирано улыбнулся, приветливо, сердечно.
      Вероятно, из всех видов общения людей друг с другом улыбка самое общепонятное и действенное средство передачи мыслей и желаний, способное преодолеть барьеры и языковые, и даже порожденные враждой.
      Индеец, не меняя каменного выражения лица, сказал несколько французских слов:
      - Колдун. Аббат. Костер.
      Для Сирано этого было достаточно, чтобы понять, что индеец видел запуск ракетного корабля, совершенный, как он понял, Сирано. И он, конечно в его представлении - "колдун". А у аббата такого колдуна ждет костер. Очевидно, индейцу были знакомы нравы служителей святой католической церкви. Сирано, превозмогая головокружение, коснулся рукой сердца.
      - Квебек. Франция. Друг, - выговорил он, показав жестом на себя и индейца.
      Тот с достоинством кивнул. Рука его протянулась к томагавку. Сирано, пересиливая овладевшую им слабость, напрягся, готовый применить узнанные от другого индейца приемы борьбы без оружия.
      Индеец взял боевой топор и доверчиво положил его рядом со шпагой на землю. И как только Сирано понял, что абориген мирно принял его, силы вдруг совсем оставили его. На него накатился мрак, вызванный горем и всем им перенесенным, он без сознания повалился на землю.
      Он не знал, как очутился в вигваме племени, обитавшем в соседнем каньоне, ошибочно принятым Сирано и Тристаном за безлюдный.
      Долгое время Сирано находился между жизнью и смертью, даже не воспринимая трогательного ухода за собой семьи Медвежьего Когтя, принесшего его сюда.
      Все племя приняло участие в судьбе "колдуна", своей волей отправившего в небо круглую скалу и, очевидно, отдавшего для этого слишком много жизненных сил, вызвав в горах гром без дождя.
      Простодушные обитатели вигвама, видя, как мечется в бреду их гость, произнося непонятные слова, не догадывались о его видениях, которые или были повторением пережитого, или подменяли собой реальность, будучи бредовыми грезами. Даже сам Сирано, начав приходить в себя, не мог провести грань между реально происшедшим и пригрезившимся во время болезни.
      Он мучительно старался восстановить цепь событий: неистовая погоня по дорогам Франции, в альпийском ущелье; подъем под пулями гвардейцев, подорвавший усталое сердце учителя; диковинная башня и люк, у которого упал учитель; круглое помещение с окнами, не выходящими наружу; аутодафе, из пламени которого взлетела ракета Тристана, которую Сирано предложил опустить в Новой Франции; и наконец, приземление ее именно в Новой Франции и потом раздирающее душу горе потери учителя с так и не оправившимся усталым сердцем!
      Но было ли на самом деле все, что "привиделось" Сирано между взлетом и посадкой ракеты?
      Лежа в вигваме, Сирано не в состоянии был это решить. Но он и не мог отказаться от воспоминаний о пейзажах Солярии, о мудрой Ольде, о горячо и нежно любимой Эльде! Но... если они с Тристаном побывали там, разве та же Ольда не исцелила бы его усталое сердце? Разве отпустила бы его на Землю, чтобы он сразу погиб бы там?
      Мучимый этими вопросами, Сирано выздоравливал, не зная, как ему отблагодарить приютивших его индейцев.
      Случай помог ему оказать услугу Медвежьему Когтю, как звали его спасителя, который едва сам не погиб от когтей медведя во время охоты. Его принесли в вигвам истекающим кровью. И Сирано отдал ему свою кровь, перелив ее в его жилы так, как сделал это когда-то Кампанелла. Сирано повторил усвоенные им приемы, которые вечный узник описал в своем медицинском трактате, еще находясь в темнице. Спасение Медвежьего Когтя "колдуном" еще больше расположило к нему индейцев.
      Он еще долго прожил с ними, пока окончательно поправился, знакомясь с их немудреным бытом. И ему казалось, что он действительно имеет дело с одичавшими за миллион лет соляриями, но сохранившими если не достижения былой цивилизации, то твердые устои справедливого уклада общества.
      И эти дети теперь земной природы были куда ближе к сказочным, пусть даже привидевшимся ему соляриям, чем его европейские сородичи, убивающие друг друга за золото, за власть, за иные верования, когда главным правом в жизни служит насилие.
      То, что Сирано колдун, стало у всех индейцев племени непреложным, но он обрел славу доброго колдуна.
      И к нему приходили с маленькими своими нуждами простодушные обитатели вигвамов, а Сирано узнавал их жизнь и обычаи.
      Индейцы не знали собственности, которую ценой любой крови защищали власть имущие во всех европейских государствах. Правда, индейцы в отличие от соляриев охотились, но добытая ими дичь становилась общей для всего племени.
      Дети воспитывались сообща женщинами, преданными этому делу, умеющими внушить малышам чувство достоинства, взаимовыручки, преданности каждого всем.
      Потом мальчиков учили владению оружием и приемам охоты или защиты племени от любых нападений, а девочек - женскому делу: выделыванию кож, шитью одежды, приготовлению пищи и поддержанию очагов и, конечно, уходу за детьми. Все это восхищало Сирано. Когда к нему привыкли, он стал расспрашивать, где же Квебек и как он мог бы добраться до него. Старейший из индейцев, с оливковым цветом лица, привел его на край ущелья и показал рукой, сказав на местном языке:
      - Кана - да! - и добавил по-французски: - Там!*
      _______________
      * Это слово "канада" (там!) и стало впоследствии названием всей
      страны, в направлении которой показывали рукой индейцы заморским
      пришельцам. (Примеч. авт.)
      И Сирано дали спутника, проводника, который мог вывести его к Квебеку.
      Тяжел был путь. Индейцы здесь не знали лошадей, они всегда рассчитывали лишь на свои ноги.
      И ноги Сирано наконец привели его в Квебек, столицу Новой Франции.
      Здесь, среди убогих домишек, воздвигнутых переселенцами, по преимуществу скупавшими у индейцев шкуры зверей, он встретился наконец с французами.
      К сожалению, его поношенный солдатский камзол внушил тем подозрение, которое не рассеивалось даже дворянской шпагой на боку.
      Сирано де Бержераку пришлось на первых порах выдать себя за человека, потерпевшего кораблекрушение и вынужденного добираться до реки Святого Лаврентия почти через всю страну.
      Ему верили и не верили. Но когда он назвал имя советника губернатора господина Ноде, отношение к нему смягчилось. Его провели во "дворец". Более насмешливого названия нельзя было присвоить хижине, где властвовал мальтийский рыцарь Шарль де Монманьи, назначенный наместником короля в колонии, превышающей площадью Францию, но где надо было начинать все с голого места.
      Основную власть здесь имели торговые компании, промышляющие пушниной и скупкой у индейцев ценного сырья, губернатор же представлял короля.
      Ноде холодно принял Сирано.
      - Прошу извинить, почтенный господин, - сказал он, услышав имя Сирано де Бержерака, - но я имел честь встречаться с названным вами дворянином и, признаться, не нахожу слишком большого сходства между вами.
      - Я напомню вам, господин Ноде, что вы оказали мне неоценимую услугу, переправив меня в гробу на фелюгу.
      - Гм, - удивился Ноде. - Вы в самом деле кое в чем осведомлены о судьбе милого юноши, которого я знал, но который едва ли остался жив.
      - Однако он перед вами, господин Ноде! Что же касается изменившего очертания моего носа, который наверняка запомнился вам как верх уродства, то я получил ранение в бою под Аррасом и благодаря судьбе, забросившей меня в чужие страны, с помощью тамошних лекарей свел следы ранения.
      - Я рад бы был поверить вам, что у индейцев есть такие колдуны, которые умеют заживлять подобные раны, но не раньше, чем вы сведете меня с ними.
      Сирано был в отчаянии. Как убедить этого подвижного толстяка в том, что представший перед ним бродяга и есть Сирано де Бержерак, которого тот доставил в гробу на фелюгу, а потом перевез в карете в Мовьер.
      "Мовьер-Кюре! Вершитель Добра Доброносцы!" - мелькнуло в мыслях у Сирано. И, подчиняясь невольному порыву, он сделал тайный знак пальцами, которому научил его ритор тайного общества покойный Тристан.
      Этот знак вызвал удивление, потом радость Ноде. Он ответил Сирано таким же знаком.
      - О молодой мой друг! Все рассказанное вами так необычно, что вы должны извинить меня за мое недоверие. Но теперь я вижу в вас не только смелого юношу, сражавшегося за нашего Кампанеллу, но и брата по выбранному в жизни пути. Я готов всем, чем могу, содействовать вам. Но прежде всего вам нужно надеть достойный костюм. У меня есть кое-что. Я прикажу служанке перешить вам по фигуре.
      - Наконец-то я могу поблагодарить вас, брат Ноде, не только за оказываемую мне любезность здесь, но и за заботу о милой нашей Франции, куда сейчас стремлюсь, надеясь на вашу помощь.
      - Мы ждем корабля в ближайшие недели. Но чтобы попасть на него, вам нужно очаровать вице-короля и губернатора рыцаря мальтийского ордена Шарля де Монманьи.
      - Я готов, если вы окажетесь настолько любезны, что представите меня ему.
      - Но как вы объясните ему свое пребывание здесь?
      - Я признаюсь ему, как и вам, что вынужден был бежать вместе с ритором доброносцев в звездном корабле, который и приземлился в Новой Франции.
      - О боже мой! Одно лишь упоминание о доброносцах вызовет у благородного рыцаря мальтийского ордена такой гнев, что мне уже не спасти вас с помощью пустого гроба. Губернатор заполнит его вашим телом навечно.
      - Поверьте, это не устроит меня. Но что я должен сказать рыцарю мальтийского ордена?
      - Самое нелепое, что только сможете придумать, но только не правду. Представляемый им орден, созданный еще крестоносцами пятьсот лет назад, перекочевавший из Палестины на Мальту, пользовался в Париже излишним, по мнению его высокопреосвященства господина кардинала Ришелье, влиянием, и он нашел лучшим удалить господина Шарля де Монманьи подальше, возведя его в высокий ранг. Та же судьба постигла и меня после участия в освобождении Кампанеллы. Став советником рыцаря, я узнал его нрав и наставляю вас: чем нелепее будет ваша выдумка, объясняющая появление здесь, тем она покажется вице-королю и губернатору достовернее.
      Сирано задумался и, пока ему готовили платье для официального приема губернатором, выдумывал самое невероятное и глупое путешествие, которое он якобы совершил. Он вспомнил совет Тристана и был готов для высокой беседы.
      Она состоялась во "дворце", то есть в хижине переселенцев, отведенной наместнику короля, пока каменный дом для него будет возведен.
      Рыцарь мальтийского ордена Шарль де Монманьи оказался надутым и важным вельможей, считающим себя мудрецом и философом, способным к возвышенным мыслям. Вице-король любезно расспросил Сирано, из какой он страны, каково его имя и как он попал сюда.
      Сирано де Бержерак представился, заметив, что его отец пользуется наследственной привилегией не снимать шляпу в присутствии короля. Это произвело на вице-короля благоприятное впечатление. Когда же Сирано поведал ему, что совершил путешествие сюда по воздуху, привязав вокруг себя множество склянок с росой, и поскольку роса притягивается солнцем, то и поднялся вместе с нею над землей. Земля же, очевидно, вращается, ибо, начав спуск, Бержерак обнаружил, что у него под ногами вместо окрестностей Парижа оказалась Новая Франция.
      Вице-король, несмотря на свое рыцарство, был человеком воспитанным. Он или поверил Сирано, или сделал вид, что поверил, наговорил любезностей и даже отвел ему комнатку во дворце, а ночью явился к нему со словами:
      - Вам, совершившему столь отважное путешествие, не пристало уставать, и я осмелюсь передать вам мнение отцов иезуитов, с которыми я совещался по вашему поводу. Представьте, любезнейший, отцы иезуиты настаивают, что вы колдун, а самое меньшее снисхождение, на которое вы можете рассчитывать с их стороны, это сойти за обманщика. Меня же лично в вашем рассказе смутило то обстоятельство, что свой путь от Парижа, где вы были лишь вчера, вы могли бы совершить с помощью притягивающего росу солнца даже и в том случае, если бы Земля и не вращалась, что наиболее спорно.
      Сирано, быстро приведя себя в порядок и усевшись рядом с вице-королем на узкой койке, постарался доказать доступными тому способами, что Земля все-таки вращается и что отцы иезуиты напрасно в этом сомневаются. Он вспомнил о Тристане, и его Демоний, словно находясь подле него, подсказал ему нужные слова.
      - Ваша светлость, государь мой, вице-король и губернатор! Я буду крайне счастлив, узнав о вашей победе в богословском споре с отцами иезуитами, уважение к которым спешу выразить. И вы, несомненно, выйдете блестящим победителем в диспуте, если напомните отцам иезуитам, что утверждение, будто Солнце вращается вокруг Земли, как видят то наши глаза и как утверждал язычник Птоломей, обманчиво и противоречит здравому смыслу, ибо Солнце - центр Вселенского государства, коему дарит свое тепло. И оно подобно его величеству королю этого государства, и ему, светилу, не пристало бегать вокруг одного из своих подданных, чего не станет делать ни одна коронованная особа.
      Губернатор ответил:
      - Ваш довод весьма остроумен, я приведу его в дальнейшем споре с отцами иезуитами и хотел бы добавить к вашей мысли еще и доказательство в вашу пользу одного из почтенных отцов церкви: "Земля вращается, но не по причине, которую приводит Коперник, а потому, что огонь ада заключен в центре Земли и души осужденных на вечные времена, спасаясь от страшного пламени, карабкаются по внутренней полости грешной Земли, заставляя тем ее вращаться, подобно белке в колесе"*. И теперь я вижу, - закончил вице-король и рыцарь мальтийского ордена, - что святой отец был прав, и вы своим отважным путешествием доказали существование ада и усилий грешников избавиться от адского пламени. Однако вернуться во Францию таким путем вам, господин Сирано де Бержерак, не представляется возможным, ибо, даже поднявшись вновь при помощи банок с росой в воздух, при вращении Земли в ту же сторону вас отнесет еще дальше от милой нашей Франции, но пусть вас, почтенный наш гость, не удручает это непоправимое обстоятельство, ибо в ближайшее время во Францию отправится корабль, где вы можете найти для себя достойное место рядом со знающим вас еще во Франции господином Ноде, который возвращается в Париж, желая посетить могилу почившего его высокопреосвященства кардинала Ришелье. С этими словами вице-король покинул клетушку своего столь странно явившегося к нему гостя, чтобы разъяснить отцам иезуитам их заблуждения, втайне надеясь, что в скором времени ему самому удастся совершить захватывающее путешествие по воздуху с помощью банок с росой.
      _______________
      * Свидание и беседа с вице-королем господином Шарлем де Монманьи
      подробно пересказана самим Сирано в его трактате "Иной свет, или
      Государства и империи Луны". (Примеч. авт.)
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
      Никто так не врет, как очевидцы.
      Н а р о д н а я  п о г о в о р к а
      За время отсутствия Сирано во Франции произошло немало событий.
      Одним из них еще до кончины Ришелье была его расправа с "очевидцами" необыкновенного вознесения на небо дьявольской башни.
      Совершенно ясно, что это было неумное вранье графа де Пасси и лейтенанта де Морье, старавшихся прикрыть выдумкой свое нерадение в поимке важного государственного преступника, несомненного сообщника английского смутьяна Оливера Кромвеля, посягнувшего на священную власть короля, став во главе организованной им армии английского парламента. Так или иначе, но подозреваемый англичанин Тристан Лоремет исчез и, уж конечно, не вознесся на небо в крепостной башне, как уверяли "очевидцы". Поистине никто так не врет, как они! И по приказу кардинала граф де Пасси и лейтенант де Морье закончили жизнь на эшафоте.
      Что же касается солдат и гвардейцев, то они направлены были в войсковые части, брошенные в бой после вступления Франции в нескончаемую войну, и там в большинстве своем полегли. Лишь некоторым удалось постричься в монахи, где они уподобились отцу Жозефу Марли, вернувшемуся в монастырь св. Августина после неудавшегося аутодафе в горах, подвергнув себя тяжкому покаянию: не произносить в оставшейся жизни ни слова, став во искупление своих грехов "молчальником", добровольным немым. Также и новые монахи из бывших солдат, если и не остались немыми, то о башне в горах предпочитали молчать. Вскоре после этой последней расправы кардинал Ришелье скончался, твердо уверенный в том, что никакой летающей крепостной башни не было, а его воины плохо служили ему.
      Через полгода после кончины всесильного кардинала умер и бессильный король Людовик XIII, назначив регентшей при своем пятилетнем сыне Людовике XIV его мать, королеву Анну Австрийскую. Правителем же Франции стал преемник Ришелье, молодой и красивый кардинал Мазарини.
      К о н е ц  п е р в о й  ч а с т и
      ______________________________________________________
      Часть вторая
      ПОЖАР СТРАСТЕЙ
      Как гибельны страсти! Это ветры,
      надувающие паруса корабля, они его
      иногда топят, но без них он не может
      плавать.
      В о л ь т е р
      Глава первая
      "ДЕНЬ БАРРИКАД"
      В смиренной серенькой сутане
      С подкладкою кроваво-алой
      Невежда мудрым вдруг не станет,
      Как камердинер - кардиналом.
      "М а з а р и н а д а"
      В этот день кардинал Мазарини, первый министр Франции, в обычной своей серой сутане, подкладку которой он еще при жизни Ришелье приказал сделать алой, чтобы не надевать пурпурной мантии, подобно своему патрону, протащившему его в кардиналы, в тревоге стоял в Лувре у окна против Нельской башни на другом берегу Сены и вспоминал последние минуты жизни Ришелье.
      Немощный духом и телом король Людовик XIII, превозмогая очередной недужный приступ, приехал тогда во дворец кардинала проститься со своей яркой исполинской тенью, всегда ненавистной ему, но могучей и неотвратимой.
      Король связал себя с ней, когда королева-мать Мария Медичи подняла мятеж знати против сына. Коронованный юноша во имя обретения наконец подлинной королевской власти приказал заколоть любимца королевы-матери "комнатного маршала" д'Акра, бездарно правившего от имени регентши страной, не желая уступать власть королю. Вслед за тем была казнена и жена маршала Кончини, горничная королевы, признанная ведьмой, сумевшей подчинить себе Марию Медичи уменьем причесывать ее волосы. Духовник же королевы, друг папского нунция (посла Ватикана во Франции), епископ Люсонский, герцог Жан Арман дю Плесси де Ришелье сумел примирить мать с сыном, положив конец кровопролитной родственной распре, что удалось ему сделать благодаря любовной связи с королевой, чему он обязан также и возведением его в сан кардинала и назначением министром короля.
      А через два года он стал и первым министром, подлинным правителем и даже генералиссимусом Франции.
      Это возвышение, впрочем, не помешало ему впоследствии способствовать изгнанию бывшей своей возлюбленной в Кёльн, где Мария Медичи и умерла в бедности, горестно вспоминая былую власть, раболепие вельмож и неверную кардинальскую любовь.
      Еще в Риме в свиту нунция проник проныра монах Мазарини, сменивший ливрею камердинера сначала на солдатский мундир, а потом на монашескую рясу. В Париже он проявил себя неоценимым помощником в темных делах, требующих интриг, коварства и умения убрать противника или переманить его на свою сторону. Там он и стал личным секретарем Ришелье, в нужное время возведенный с его помощью в кардиналы.
      Людовик XIII, тяжело дыша от ходьбы по паркетным залам и не решаясь сесть, стоял перед широкой кроватью с балдахином, где утопала в подушках голова кардинала с торчащей седеющей эспаньолкой. Король старался не пропустить ни слова из того, что в назидание ему шептал Ришелье:
      - Я передаю в дар вашему величеству свой дворец*, заверяя при этом, что нет у вас лучшего слуги и продолжателя моего дела, чем кардинал Мазарини, которого сам папа возвел в равное моему звание, дабы и впредь защищать абсолютную власть французской короны.
      _______________
      * Ныне парижский "Пале-Рояль". (Примеч. авт.)
      Мазарини стоял рядом, стройный, окаменевший, почувствовав на себе мельком брошенный острый взгляд короля.
      - Враги вашего величества, пользуясь родством с испанским королем ее величества королевы Анны, ни с кем не сравнимой по своей красоте, замышляли заговоры против меня, а тем самым против вас. Я уйду из мира раньше вашего величества. Но если господь всемогуший призовет вслед за мной и Людовика Справедливого, то умоляю не передавать всей власти в руки королевы-регентши, ибо наследнику вашему всего пять лет, а высокомерные вассалы в своей неукротимой жажде властвовать сделают все, чтобы притеснять его, поставив под сомнение ваше отцовство.
      Людовик XIII кивнул и неприязненно поморщился. Он не любил напоминаний о наследовании его власти. Промолчав, он закашлялся, повернулся и ушел, не взглянув на умирающего.
      Когда же Ришелье скончался, король, узнав об этом в Лувре, холодно заметил:
      - Умер "великий политик", - вложив в эти слова все свое презрение к политике, которой никогда не занимался, и не выразив никакого сожаления по поводу понесенной утраты, впрочем, как и все присутствующие при этом придворные.
      Никто не пожалел страшившего всех при жизни неистового политика, реформатора, философа, драматурга, коварного интригана, мягкого и жестокого правителя, не останавливавшегося ни перед чем ради укрепления абсолютизма французской короны.
      Однако последний завет Ришелье Людовик XIII, впрочем, как и всегда, все-таки выполнил: Мазарини стал первым министром, наследовав власть Ришелье, а когда через полгода король сам прощался с жизнью, он назначил королеву Анну регентшей при своем малолетнем сыне Людовике XIV, но... подчинил ее регентскому совету.
      Величавая, надменная красавица Анна Австрийская была вне себя от негодования. Она сломала бесценный веер, разбила редкую фарфоровую чашку и, окруженная толпой раболепствующих фрейлин, бессильно опустившись в атласное кресло, почувствовала себя обреченно одинокой в кругу злобствующих врагов.
      И тогда на ее половину вошел стройный, но смиренный красавец кардинал с расчетливыми движениями и вкрадчивым голосом.
      Конечно, отнюдь не бескорыстно он взялся снять с Анны опеку регентского совета с помощью созыва по указу королевы парламента, коему надлежит "служить обществу и переустроить государство" (по примеру парламента английского).
      Королева Анна доверилась кардиналу-искусителю и подписала указ.
      Мазарини умело взялся за дело, созвав от имени королевы парламент. Каждому из членов он польстил его правом на "переустройство" правления в стране вплоть до влияния на престолонаследие. Обуреваемые жаждой выгоды, "королевские люди" собрались в Париже и на первом же заседании парламента освободили прелестнейшую королеву Анну от опеки регентского совета, распустив его. Но едва королева Анна стала формально полновластной, она тотчас же, по замыслу Мазарини, распустила и сам парламент, не успевший сделать и шага в направлении "служения обществу и переустройству государства". Озадаченные члены парламента разъезжались, уверенные первым министром, что им ничего не грозит.
      Однако "чванливые" и высокомерные аристократы, если не грозили им, начинали грозить сами. Еще недавно объединяясь с королевой Анной против Ришелье, они теперь повели наступление на нее, которую сами же только что облекли высшей властью. Наглостью, которой не переносила Анна, угрозами и буйством они вынудили регентшу поделиться властью с ними. Настала мрачная пора "кабалы чванливых", как выражались в народе. Они утопали в роскоши, предаваясь пьянству, распутству, всячески унижая королеву-регентшу. Однако это царство разгула и беспутства не смогло продолжаться больше четырех месяцев.
      Пришла очередь Мазарини, и он показал, что может разогнать "чванливых", не считаясь с их высокомерием, некоторых даже упрятав в тюрьму. Он не останавливался перед тем, чтобы оскорблять знать, нанося аристократам самые болезненные раны. Но он поступал так и в отношении магистрата и восстановил против себя и, особенно против своего приятеля и помощника, заправлявшего финансами, флорентийца Эмери, как крестьян, так и горожан.
      И вот теперь на улицах Парижа за Нельской башней, на которую смотрел из окна Лувра кардинал Мазарини, неистовствовала толпа.
      Два всадника, приобретшие лошадей в Гавре, куда их доставил корабль из Новой Франции, с трудом пробирались по улицам Парижа сквозь возбужденную, негодующую толпу, не представляя, что здесь происходит.
      Все лавки были закрыты, улицы перегорожены цепями и загромождены пустыми бочками, мешками с землей, досками, вытащенной из домов мебелью, словом, непроходимым валом.
      - Кажется, повторяется "день баррикад", - заметил, слезая с коня, Ноде.
      - Что вы имеете в виду? - поинтересовался Сирано де Бержерак, последовав его примеру.
      - Все, как в 1588 году, как я и писал в одном из своих романов, не думая, что мне придется пережить свое творение самому. Во всяком случае, на конях нам дальше не пробраться. Я вижу здесь кабачок. Попросим хозяина подержать у себя наших лошадей, а сами отправимся пешком.
      "Не откажись от угощения", - прочел Сирано вывеску.
      Они постучали в запертую дверь. Пока трактирщик открывал ее с видимой неохотой, Ноде рассказывал Сирано о былом "дне баррикад":
      - Тогда горожане перегородили улицы, чтобы помешать королевским войскам войти в Париж, где обосновался герцог Генрих Гиз, по прозвищу Рубчатый. В ту ночь воевали три Генриха: король Генрих III Валуа, Генрих Наваррский Бурбон и Генрих Гиз, "король Парижа", сумевший снискать расположение простолюдинов, но, как глава католической лиги, для достижения власти он заручился поддержкой Испании, которой распродавал Францию по частям.
      - Как же вы описали его конец, дорогой Ноде?
      - Именно так, как произошло. Генрих III, изучавший Макиавелли, внезапно признал "короля Парижа" Генриха Гиза, утвердил все его распоряжения и дружески пригласил к себе. Самонадеянный Гиз, суливший фанатикам повторение Варфоломеевской ночи, отважно явился к королю и был заколот на пороге его кабинета.
      - Неужели после того, что мы видели по дороге сюда, здесь произойдет нечто подобное?
      - О, друг Сирано! Поистине с вами не умрешь от скуки! То вы ввергаете меня в плаванье на фелюге с двумя гробами, откуда восстаете и вы, и отец Кампанелла, ради которых приходится избегать испанских кораблей, как пиратов, в результате чего я был выдворен с почетом в Новую Францию; то вы же перелетаете туда неведомым способом, по убеждению вице-короля, с помощью стеклянных банок с росой, притягиваемой солнцем; то сейчас заставляете меня пережить мной же описанный "день баррикад".
      Сирано искренне смеялся шутке своего неунывающего толстяка.
      Сонный старый трактирщик с торчащими седыми космами отпер дверь, подозрительно оглядывая гостей.
      - Лошадей, конечно, я могу поставить во двор, если будет заплачено за корм, который нынче вздорожал, почтенные господа. Но где же ваши слуги и багаж, без которого не путешествуют? - произнес он отнюдь не приветливым голосом.
      Сирано почудилось, что он уже слышал это как-то раз. Ноде отчаянно торговался с бессовестным кабатчиком. Наконец они договорились о цене, и трактирщик, открыв ворота, увел коней во двор, а путники отправились по парижским улицам пешком.
      Еще по дороге в Париж они увидели бедствующую Францию, опустошенную поборами, как набегами врагов. Крестьяне, ограбленные сборщиками податей, питались кореньями, лишенные скота, порой вынужденные сами впрягаться в плуг, терпели негодуя. И у всех на устах виновник общих бед Мазарини. Его имя слышалось вперемежку с проклятиями и на улицах Парижа, где слилось недовольство и знати и простолюдинов. Брожение в столице уже складывалось в мощное движение Фронды (что означало - шутка, детская игра в лапту), которая отнюдь не в шутку грозила королевскому двору.
      В толпе Сирано и Ноде слышали крики: "Свобода!"
      Оказывается, Мазарини вчера арестовал трех членов парламента, и народ требовал свободы им и свободу себе.
      Возбужденные парижане стекались к баррикадам.
      Путники вынуждены были задержаться около одной, где в образованный всякой всячиной вал рядом с опрокинутыми столами и стульями, старой телегой и лестницей попала лакированная карета, из которой не выпрягли даже лошадей, две пары редкой белой масти в яблоках.
      На крыше кареты стоял оратор в епископском облачении и держал перед столпившимися горожанами зажигательную речь.
      - Кто это? Кто? - спрашивали окружающих Сирано и Ноде.
      - Герцог Рец, архиепископ парижский, разве не узнаете? Или вы гугеноты? - отвечали им соседи по толпе, награждая их косыми взглядами.
      - Сколько можно терпеть у руля нашей Франции невежду, корыстолюбца, превзошедшего в тщеславии и алчности самого почившего кардинала Ришелье! Народ стонет под его игом, несчетные поборы губят вас, многих пускают по миру. Он, Мазарини, призвал откупщиков, так называемых "партизан", взымая с них причитающуюся по налогам сумму вперед и предоставляя им право сдирать с вас, простых людей, прежде всего крестьян, сумму вчетверо большую. Ему выгоднее иметь дело с несколькими наживающимися на разорении народа бессовестными "партизанами-откупщиками", чем с самим народом. Но народ в вашем лице, горожане Парижа, должен сказать свое слово! Если временщик заточил вчера в тюрьму трех уважаемых членов парламента, вручивших власть королеве-регентше, то все вы вправе потребовать свободу узникам и свободу себе! Надо положить конец узурпатору власти, вчерашнему камердинеру, надевшему кардинальскую сутану и ослепившему королеву. На баррикады! На баррикады!
      - Однако, - заметил Сирано, - речь архиепископа мало напоминает церковную проповедь.
      - С тем же успехом проповедью можно назвать рычание льва, - отозвался Ноде и добавил: - Герцог Рец! Я знал его, он из флорентийцев свиты зловещей Екатерины Медичи. Еще в юности он изучал заговоры и сам Ришелье, прочтя его памфлет о заговоре Фьески против генуэзского деспота Дория, заметил об авторе: "Вот опасный ум". И кажется, он действительно опасен кое-кому в Лувре.
      Толпа ринулась к дворцу, увлекая с собой двух доброносцев от баррикады к баррикаде.
      На одной из них Сирано с замиранием сердца увидел вдали силуэт женщины с простертой вперед рукой. Но в ней была не свеча, как когда-то, а знамя.
      - Свобода! Свобода! - кричали вокруг, быть может, повторяя ее возглас.
      Сирано попытался пробиться к ней, но бегущая толпа повлекла его дальше к Лувру.
      Уже вблизи дворца толпа задержалась еще около одной баррикады, где на опрокинутой бочке стоял другой оратор. Его длинные русые кудри струились по плечам, одухотворенное лицо с тонкими, почти женственными чертами пылало, бархатный голос гремел.
      - Это герцог Бофор, незаконный внук Генриха IV! - воскликнул Ноде.
      - Ну да, Бофор! Наш Бофор! - отозвался благообразный горожанин. Мало найдется милашек, которые отвернутся от такого молодца! Недаром его прозвали "королем торговок", а торговки в наше время - сила! Вы только послушайте его!
      - Горожанки и горожане, дорогие моему сердцу парижанки и парижане! и гремел, и вкрадчиво проникал в души слушателей красивый вибрирующий голос. - Настало время потребовать ответа от коварного псевдосвятоши, нарушившего обет безбрачия, не вступая в брак, поскольку под рясой у бывшего камердинера нет и капли королевской крови. Но зачем ему узы брака, когда можно наслаждаться его радостями без всяких уз, налагаемых церковью и совестью?
      Хохот пронесся по толпе. Больше всех хохотал, тряся жирными подбородками, сытый горожанин, стоявший подле Сирано и Ноде.
      - Ни для кого не секрет, - продолжал как бы на ушко, даже наклонившись к толпе, Бофор, - что этот "кардинал", кокетливо показывая алую подкладку своей подобранной сутаны, проникает по ночам в спальню "мамаши" и, надо думать, не для напутствия ее в качестве духовника, а принося ей скорее не духовную, а плотскую пищу, куда более сладостную!
      И снова хохот в толпе.
      - Наслаждаясь плотскими радостями по ночам, они загубили нашего малолетнего короля. Его наверняка уже нет в живых!
      - В Лувр! В Лувр! К королю! К нашему маленькому королю! - закричали в толпе.
      Еще в юности, слоняясь по парижским салонам, участвуя в несчетных дуэлях, которые, казалось, могли бы открыть Сирано де Бержераку путь в Лувр, он так и не добился тогда заветной цели.
      И вот теперь, став иным, стремясь не к своей выгоде, а посвятив себя борьбе со Злом, вместе с толпой Сирано, потеряв своего спутника Ноде, ворвался в королевский дворец.
      Сотни ног топтали зеркальный паркетный пол роскошных беломраморных залов с лепными украшениями в простенках и на потолке.
      И Сирано увидел перед собой прославленную красотой королеву Анну. Она вышла к толпе, ведя за плечи хилого сына, Людовика XIV, который через четверть века стал олицетворением безграничной королевской власти, основанной на прихоти, самодурстве, бессмысленном этикете.
      Но сейчас рядом с неестественно бледной, но величавой королевой стоял перепуганный худенький мальчик в роскошном, видимо стесняющем его, костюме и расширенными глазенками смотрел на возбужденные лица ворвавшихся во дворец людей.
      Анна сказала:
      - Я приказала освободить трех арестованных членов парламента и строго взыщу со своего первого министра за его самовольство. Занимавшийся нашими финансами Эмери мной уже отстранен. Кроме того, я обещаю выполнить ваши желания, которые изложат мне выбранные вами представители и которые не пойдут во вред стране и короне.
      Сирано отметил про себя, что французский язык королевы Франции желал бы лучшего. Во всяком случае, соляресса Эльда, изучавшая его на невообразимом расстоянии от Франции, успела в произношении куда больше.
      Ноде так и исчез, и Сирано решил идти к доброносцу герцогу д'Ашперону один.
      Он шел знакомыми улицами, по которым проходил когда-то вместе с другом детства Кола Лебре, но вспоминал почему-то не виденные ими вместе дома, которые встречались теперь ему, а исполинские башни, сложенные из поставленных друг на друга дворцов, уходившие в розовые полупрозрачные облака, куда поднимали чудесные самодвижущиеся ступеньки лестниц.
      Впрочем, было ли все это на самом деле? Не мечта, а грубая реальность с баррикадами и негодующей толпой окружала теперь его. И как не похожи эти люди на соляриев!
      С этими мыслями Сирано оказался перед стеной замка, в которой виднелся сравнительно свежий заделанный в ней проем. Тот самый, через который проник на носилках в замок герцога д'Ашперона немощный, но всевластный кардинал Ришелье, наследника которого поносят теперь на улицах Парижа.
      Мог бы это представить себе Ришелье?
      Но доброносец Сирано де Бержерак не только представил себе это, но и слился с негодующей толпой, заразясь от нее ненавистью к угнетателю французов, к невежественному монаху-итальянцу в кардинальской сутане (даже не мантии), который душит французский народ.
      Сирано вернулся в Париж другим человеком, чем тот, который покинул его вскачь, летя вместе с незабвенным учителем на измазанных грязью конях из подземной конюшни герцога д'Ашперона.
      Герцог д'Ашперон, когда к нему привели Сирано, долго испытующим взглядом смотрел на него.
      Даже знаков тайного общества, которыми они обменялись при встрече, видимо, было недостаточно для герцога-доброносца, чтобы признать Сирано де Бержерака.
      - Прошу простить меня, - сказал, откинув седые длинные волосы, спадавшие ему на плечи, герцог д'Ашперон. - Я действительно знал господина Савиньона Сирано де Бержерака, но... его так долго не было в Париже, кроме того, я провожал его в путь не одного... Право, достойный гость мой, мне трудно признать его в вас, как бы вы ни напоминали мне его своей наружностью.
      - Ваша светлость, вы приняли на себя скромное звание местного надзирателя Дома добра. Перед нашим расставанием вы предложили мне быть поэтом при вашей особе. И надо думать, не для восхваления вашего имени и знаменитого рода, а для целей, в которых мы объединены с вами общим обрядом...
      - Я готов повторить свое предложение Сирано де Бержераку, как только удостоверюсь, что он передо мной.
      - Сирано де Бержерак, которого вы вспоминаете, был признанным дуэлянтом, но я дал клятву не вынимать шпагу из ножен, дал клятву тому, кого вы, ваша светлость, провожали в подземном ходе перед решеткой вместе со мной и которого, увы, уже нет в живых.
      - Вот видите, вы отказываетесь признать Сирано де Бержерака в главном, чем он был знаменит, в его искусстве владения шпагой!
      - Простите, ваша светлость, но вы предложили ему быть при вас поэтом. Значит, была еще сторона Сирано, которую вы отмечали.
      - Разумеется.
      - Так разрешите мне доказать вам, что я - это я.
      - Извольте. Каким образом?
      - Позвольте считать, что я уже служу вам, и предложить для борьбы со Злом то, что вы вправе ожидать от меня.
      - Охотно позволяю, если вы на это способны.
      - Тогда я прочту вам памфлет, который сочинил сегодня, находясь на баррикадах, перегородивших улицы Парижа.
      - Памфлет? Против кого?
      - Против врага Добра, врага народа.
      - Читайте. Сирано де Бержерака я считал на это способным.
      И Сирано прочитал герцогу д'Ашперону свой первый памфлет, которым после издания его герцогом д'Ашпероном было положено начало знаменитой "Мазаринаде", составившей усилиями лучших умов Франции целых сто томов.
      "СЕРЫЙ"
      "Что значит "серый"? Серых много!
      У каждого своя дорога.
      Есть мышь и заяц, есть и волки,
      И серых книг полно на полке.
      Есть серость темная невежд,
      Есть серость наглая невеж!"
      - Недурное начало! - заметил герцог. - Прошу вас дальше.
      Сирано поклонился:
      Народ на ярмарке хохочет,
      Смеяться хоть совсем не хочет.
      Там куклы жизнь играют злую:
      Кого убьют, кого надуют.
      Где правды нет - ликует ложь.
      Нет милосердия, есть нож.
      Растоптана и Справедливость,
      Притом с изяществом, "красиво"!
      Все продадут и в Рим и в Лондон,
      Расправиться бы только с Фрондой!
      Всех неугодных скрутят в жгут.
      А усомнившихся - сожгут.
      В стране под видом "балагана"
      Все происходит "без обмана",
      Как будто бы само собою,
      Без всяких ниток, но... не скрою:
      Я в щель взглянул и угадал:
      Их дергал "серый кардинал".
      В смиренной серенькой сутане
      С подкладкою кроваво-алой
      Невежда мудрым вдруг не станет,
      Как камердинер - кардиналом.
      Он сер, как заяц, сер, как волк,
      Как змей, укутан в серый шелк!
      Доброносец герцог д'Ашперон молча подошел и обнял Сирано.
      - С возвращением, брат мой, с оружием, которое острее шпаги.
      В ту же ночь кардинал Мазарини тайно бежал из Лувра в Кёльн.
      Глава вторая
      ШКОЛА ВЛАСТИ
      Каждый видит, чем ты кажешься;
      Немногие чувствуют, что ты есть.
      М а к и а в е л л и
      Рейн! Могучая полноводная река, словно хранящая былое величие Священной Римской империи немецкой нации*, низведенной Вестфальским мирным договором до положения стоячего болота, в какие превратились некоторые пострадавшие в Тридцатилетнюю войну раздробленные владения фюрстов и рыцарские земли, границы которых порой сужались до одного лье, с ютящейся внутри них сотней-другой подданных.
      _______________
      * Существовала как завоевание Германией ряда европейских стран и
      большей части Италии с Римом и папой, начиная с 962 года. С 1648 года
      превратилась в конгломерат самостоятельных и непокорных германских
      государств уже без Италии. Прекратила существование при Наполеоне I в
      1806 году. (Примеч. авт.)
      Рейн, конечно, всегда оставался равнодушным к нескончаемым войнам на его берегах между патентантами* Кёльна и Пфальца из-за сооружений, которые одними строились, а другими разрушались. Безразличная к ручейкам человеческой крови светлая река несла свои чистые тогда воды**, рождая множество легенд и красивых сказок, которые слагались о ее берегах.
      _______________
      * Имеющие патент императора на правление. (Примеч. авт.)
      ** Ныне Рейн так загрязнен, что в нем нельзя даже купаться.
      (Примеч. авт.)
      Город Кёльн на одном из них являл собой отнюдь не процветающий центр: множество полуразвалившихся, заброшенных домов, пустые улицы, давным-давно начатый строительством, гениально задуманный собор походил на безобразный скелет, одетый в забытые людьми строительные леса, и далеко не напоминал тот всплеск ажурного камня к небу, который создаст столетия спустя мировую славу готической архитектуре.
      По безлюдным улицам мчалась карета, запряженная попарно цугом восьмеркой золотисто-рыжих лошадей. По обе стороны кареты и позади нее скакал отряд королевских мушкетеров во главе с их капитаном, имя которого впоследствии будет прославлено несравненным Александром Дюма-отцом.
      Капитан этот в шляпе с развевающимися перьями держался рядом с дверцей кареты, где виднелся в окне прелестный профиль дамы.
      С бравым капитаном ехали отважные и надежные друзья, способные постоять за французского короля (пусть пока малолетнего), который вместе с матерью, королевой Анной, направлялся к ее первому министру, отсюда, из Кёльна, управлявшему Францией, поскольку Париж был захвачен Фрондой.
      Карета остановилась около замка фюрста, вынужденного уступить его кардиналу Мазарини, имевшему права по Вестфальскому мирному договору, завершившему Тридцатилетнюю войну, распоряжаться в раздробленных германских государствах как у себя дома и нашедшего удобным отсюда, из Германии, вести французские дела.
      Королева Анна, учтиво поддержанная под руку капитаном мушкетеров, сошла с подножки кареты, одарив галантного капитана, помня былые его услуги, теплым и ясным взглядом, и величественно прошла по каменным ступеням сквозь толпу гонцов, ожидающих приема кардинала, не просто расступившуюся перед нею, а распавшуюся на согнувшихся в подобострастном поклоне людей.
      Анна властно распахнула двери кабинета, где за грубым столом сидел в своей рабочей сутане, подбитой алой материей, кардинал Мазарини. При виде королевы он вскочил, сделав знак рукой гонцу. Тот, низко кланяясь, пятясь, удалился из кабинета.
      Анна, величественная, гневно-надменная, свысока смотрела на Мазарини, потом бросила ему на стол скомканную бумажку.
      - Извольте, кардинал, прочесть этот гнусный пасквиль, касающийся не только вас, священнослужителя и министра, но и меня, облеченную парламентом Франции высшей властью. Я не терплю непристойностей.
      Мазарини, не говоря ни слова, лишь благословил королеву Анну поднятой рукой, в ответ на что она чуть заметно присела в полуреверансе, взял бумагу, тщательно расправил ее и стал читать.
      Робкий мальчик-король вошел вслед за матерью и с любопытством рассматривал комнату, украшенную рогами и многими кабаньими головами.
      "И что их так к свиньям тянет?" - поморщился Людовик XIV.
      Мазарини читал напечатанный в Париже листок.
      У СПАЛЬНИ КОРОЛЕВЫ
      (памфлет)
      Что скажет "серый кардинал",
      Когда кивнет сама Мадам?
      Что он никак не ожидал
      К себе вниманья знатных дам?
      Нет! Мимо спальни не пройдет
      "Святой" пронырливый прелат!
      Таких на свете нет пройдох!
      Таким пройдохам нет преград!
      Не умерщвлять же клятвой плоть!
      Не гнать же радость жизни прочь,
      Когда попы, до папы вплоть,
      Вкусить запретное не прочь!
      Забыть безбрачия обет,
      Известно, не для всех ведь грех!
      В день постный съесть мясной обед
      Вот это тяжкий грех для всех!
      Наследник жалкий Ришелье,
      Не выше ты его колен!
      Несчетно шаг твой мельче лье,
      Ты так же мелок, Мазарен!*
      _______________
      * Французское произношение имени Мазарини. (Примеч. авт.)
      Мазарини прочитал листок и побледнел. Анна почти с ненавистью смотрела на него.
      - Надеюсь, вы мужчина, кардинал?
      - У вас есть повод для сомнений, ваше величество?
      - Надеюсь, если бы вы находились в Париже, автор пасквиля был бы в Бастилии?
      - О нет, ваше величество! - поправил Мазарини. - На эшафоте! Но, позволю себе заметить, что эшафот не единственное средство возмездия. Я знаю этого Сирано де Бержерака, забияку и драчуна. Вижу, он сменил шпагу на колкий стих. Но меня он не проколет.
      - Зато меня гнусно ранил клинком, отравленным непристойностью.
      Кардинал опустил глаза.
      - Можете поверить мне, ваше величество. Я могу переманить на свою сторону врага, но я не умею прощать, хотя все стерплю.
      - Стерпите? И вы, первый министр, будете утверждать, что остаетесь мужчиной?
      - Я постараюсь это доказать, ваше величество. Терпение - мое оружие, которым мало кто владеет. Я хочу, чтобы это слышал и король. Меня нельзя пронять оскорблением, но это не значит, что я его спущу. Моя стратегия: "Время и я!" Рано или поздно, но беру свое.
      - Если у вас так много терпения, то попрошу заменить меня и заняться королем, которого я вверяю вашей заботе. Пусть он посмотрит, как вы воюете за него с помощью своего терпения, которое так на руку разнузданной Фронде.
      - Я внимательно слежу за нею, ваше величество.
      - Следить надо за модой. Пусть мне скучны государственные дела и я прежде всего дама, потому не могу снести, чтобы множество людей хихикало, читая эти неприличности.
      - Кто сегодня хихикает, завтра заплачет. Что значит множество людей, ваше величество, по сравнению с теми, кто ими правит! Я постараюсь объяснить это королю.
      - Мушкетеры будут ежедневно сопровождать его к вам, как к наставнику.
      - Я постараюсь доказать, что я "выше колен" Ришелье.
      - Я надеюсь, - бросила Анна и, величественно кивнув, удалилась.
      Мальчик-король остался с Мазарини.
      - Ваше величество, не угодно ли будет вам занять этот жесткий табурет, который подготовит вас к высокому трону?
      Людовик XIV, помня внушения матери, повиновался.
      - Эта бумажка, ваше величество, читать которую вам нет нужды, могла бы вывести из себя властителя, чем и обессилила бы его. Я хочу передать вам те секреты, которые доступны были самым изощренным умам, правившим или помогавшим править в Европе.
      Мальчик кивнул. Ему было очень интересно узнать, что так разозлило его мать, но он рано научился внешне сдерживать себя.
      - Я буду прилежным учеником вашего преосвященства, - заверил он.
      - Я упомянул про эшафот, как вы слышали, ваше величество. Но эшафот завершение возмездия. В основе же возмездия всегда должна лежать жестокость, нужная не сама по себе, а лишь постольку, поскольку вызывает страх, какой надлежит внушать всем подданным.
      Мальчик любил разорять птичьи гнезда и не видел в этом особой жестокости, натравливал собак на кошек, топил щенят и забавлялся всем этим вполне невинно, по-детски. То, что должен был раскрыть сейчас перед ним кардинал, поднимало его в собственных глазах, делало более взрослым, чего так жаждут все в его возрасте.
      - Вы можете убить ударом ладони комара, который намеревался или укусил вас, - продолжал Мазарини. - То же самое вы вправе сделать с каждым своим подданным, от мужика до герцога. Запомните: "Лучше, чтобы все боялись вас, чем любили, ибо любовь преходяща и от вас не зависит, а страх, внушаемый вами, неистребим".
      Мальчик кивнул.
      - Вот сейчас при вас, ваше величество, я подписываю от вашего имени смертные приговоры вельможам, которые, предавая вас, примыкают к Фронде в провинциях. Но разве это жестокость? Я не хочу напоминать вам о пытках, по Римскому праву сопутствующих следствию, о разных приспособлениях, вызывающих болевые страдания, о дробящих кости "испанских сапогах" или объятиях "железной девы" с лезвиями кинжалов внутри. Вам, властителю французов, нет нужды вникать в такие подробности. Затмите их блеском двора и этикетом. Однако одну историю я просил бы вас выслушать, дабы знать, что есть страдания, превышающие все боли, вместе взятые.
      Мальчик наклонил голову. Он любил занятные истории.
      Подписав несколько бумаг о казни крамольных вассалов короля, Мазарини откинулся на спинку кресла и начал:
      - Драма эта завершилась лишь полвека назад у нас в Италии, которую зовут родиной коварства. Граф Франческо Ченчи из старинного итальянского рода содержал шайку наемных "бради" и разбойничал, позорил семью, погубил трех своих старших детей. Оставались еще два сына и пятнадцатилетняя красавица дочь с легендарными светлыми кудрями, Беатриче. Отец, гнусно домогаясь ее, заточил дочь в замок, о чем мне, отцу церкви, и вам, королю, блюстителю высокой нравственности нации, и вспоминать не пристало, но... Однажды изверг Франческо был найден заколотым в постели с забитыми в глаза гвоздями. В его смерти по велению герцога обвинили жену и детей. Графиня с сыновьями не выдержали и сознались, но невинная Беатриче молчала даже под пытками и приняла на себя вину только перед казнью, наивно стараясь спасти свои кудри, но их вопреки данным обещаниям срезали, чтобы не мешали палачу. Истязатели знали, как мучить сильнее боли, медленно убивая мать и братьев у нее на глазах.
      - Зачем же, зачем так терзали знатных людей, ваше преосвященство? возмутился король-мальчик.
      - Для острастки, ваше величество. Чтобы никому не было повадно чинить суд и расправу, посягая на исключительное право властителя, сила которого опиралась на страх.
      Мальчик передернул плечами, представив себе рассказанное наставником, которому вверила его мать-королева.
      - Мне жаль бедную Беатриче, я бы помиловал ее, - сказал он.
      - Милость тоже нужна властелину, но лишь как украшение. Если вы позволите, ваше величество, я приму в вашем присутствии гонцов из Парижа, чтобы узнать, что там происходит.
      И Мазарини позвонил в колокольчик.
      Угрюмый монах в капюшоне показался в дверях и по сделанному ему знаку ввел в кабинет запыленного гонца, который по-испански стал размахивать снятой шляпой с перьями над полом, выражая почтение.
      - Принц Конде, приславший меня к вам, ваше преосвященство, прежде всего просил передать свою преданность королю, - произнес он с заметным испанским акцентом.
      - Эта преданность нам известна, - хмуро заметил Мазарини. - Чем командует такой прославленный военачальник, как отважный принц Конде, ныне служащий Фронде?
      - Он сожалеет, ваше преосвященство, что парижское ополчение - это "извозчичья кавалерия", а пехота, украшенная лентами, как девицы на гуляньях, каламбурит по кабакам и показывает спину и все, что ниже, противнику при первом же выстреле.
      - Вы имели в виду пятки, надеюсь? - заметил кардинал, косясь на ухмыляющегося короля.
      - Конечно, и пятки, - согласился гонец.
      - Чего же хочет принц Конде?
      - Войска, настоящего войска, могущего служить королю. И избавление от интриг Тюрена, который по сравнению со славным и отважным принцем Конде прячет свою трусость и нерешительность за якобы расчетливой медлительностью военного маневра.
      - Передайте принцу Конде, что сам король выслушал ваши заверения в преданности принца и будет решать его судьбу. Можете идти.
      Следующий урок Мазарини дал малолетнему королю, когда тот снова явился к нему в кабинет, сопровождаемый недовольным капитаном мушкетеров, жаждавшим сражений, а не роли няньки.
      Глядя на мужественного капитана, Мазарини подумал, что стоило бы свести этого непобедимого рубаку в поединке с наглым Сирано де Бержераком, и пожалел, что, по сообщениям шпионов, Сирано больше не принимает вызовов на дуэли. Видимо, чтобы воздать ему за содеянное, нужен более тонкий план, который уже зрел в голове кардинала, вытекая из того урока, который он собирался преподать сейчас Людовику XIV.
      - Речь пойдет о коварстве, - начал он, оставшись с королем наедине, о великой силе, ведущей к победе над любым врагом. Я позволю себе привести высказывания турок по этому поводу: "Слова христиан пишутся на снегу, слова султана на мраморе". На это я отвечу, что снег превращается в мчащиеся с гор потоки, а мрамор идет ко дну. Турки правы, признавая за христианами высшую силу достижения цели. Орден иезуитов особенно преуспел в этом, считая, что "религия - в воспитании" и что для достижения цели все средства хороши: от молитвы до кинжала. Великий теоретик коварства Макиавелли вовсе не был коварным злодеем. Напротив, он снискал славу образованнейшего и гуманного человека, блистательного поэта и патриота Италии, которого ставили рядом с Данте. Он служил на высоком посту республике во Флоренции, но мечтал о единой итальянской монархии, видя путь к ней через средства, описанные им в книге "Государь", которые он отнюдь не изобрел, отражая лишь свое время и нравы общества. Умер он в бедности, изгнанный из республики, днем слоняясь по кабакам, а ночью, надев былой мундир, садился за свое бессмертное творение о коварстве, живописуя, по существу, такого властителя, как Чезаре Борджиа. В надежде найти монарха для единой Италии он преподнес, как средство для достижения этого, свое сочинение Лоренцо Медичи, дочь которого, кровавой памяти Екатерина Медичи, читала уже изданную книгу Макиавелли своим детям перед Варфоломеевской ночью, зная о предстоящем истреблении гугенотов.
      - Я тоже буду читать эту книгу?
      - Конечно, ваше величество. Это необходимо для того, чтобы уметь властвовать над людьми. Вы узнаете о надежных способах устранения противников с помощью яств, духов, перчаток, не говоря уже о таком грубом средстве, как кинжал, впрочем, весьма действенном. Однако прибегать ко всему этому надо лишь, когда нельзя купить врага деньгами, владениями, должностями или обещаниями, которые вовсе не нужно всегда выполнять. Если вам придется завоевать новую область, то прежде всего истребите весь род былых властителей, иначе они прикончат вас. Крутые меры нужно проводить сразу и быстро, благодеяния же делать исподволь, растягивая на годы, дабы они создавали впечатление о вас как о мудром благодетеле, затмив вынужденную и быстро забываемую жестокость. Однако помните, что одна добродетель без силы выглядит в реальной политике смешной и говорит о слабости, однако видимость ее так же необходима, как одежда, без которой не обойтись.
      Беседа кардинала с королем была прервана все тем же сумрачным доминиканцем, принесшим весьма срочное известие.
      Мазарини прочитал донесение и помрачнел, встал из-за стола и прошелся перед смирно сидящим на табурете монархом Франции.
      - Я не хочу вас испугать, ваше величество, но должен воспитать в вас необходимое властителю мужество. Ваш современник, английский король Карл I, казнен революционным сбродом в Лондоне.
      Мальчик вздрогнул.
      - Чтобы вы уяснили, как вести себя в таком положении, когда казнят соседнего венценосца, я ознакомлю вас с письмом, которое направляю в Англию Оливеру Кромвелю, вождю супостатов.
      - Вы выражаете ему мой гнев? - спросил покрасневший король.
      - Напротив, ваше величество. Я добиваюсь совместных с ним усилий против Испании, в чем вы крайне заинтересованы.
      - Вы ищете союзников среди английских цареубийц?
      - Именно так, ваше величество, как учит, сам того не подозревая, все тот же Макиавелли.
      Людовик XIV вздохнул. Ему стало душно, захотелось на воздух, в сад, поиграть в лапту ("фронду") с мальчишками, убежать от всех этих страшных дел, в которые посвящал его угодный матери кардинал.
      - Я хотел бы, ваше величество, чтобы вы ушли от меня с сознанием того, что "каждый видит, чем ты кажешься, и лишь немногие почувствуют, что ты есть".
      Капитан мушкетеров уже скучающе ждал короля, чтобы проводить его в сад, где для него собрали местных мальчишек.
      Людовик XIV выглядел обыкновенным их сверстником. Кто мог догадаться, что уже заложено в него и как выразится со временем?
      А Мазарини занялся текущими делами. Ему нужно было золото не только потому, что он был ростовщически скуп, а для того также, чтобы сколотить армию, во главе которой он собирался поставить готового изменить Фронде Тюрена, соперника принца Конде.
      В приемной кардинала ждало несколько откупщиков ("партизан"), привезших Мазарини столь нужные ему деньги в счет тех податей, которые он позволил им собирать с крестьян.
      И еще там сидели три чопорные молоденькие итальянки, племянницы Мазарини, приехавшие просить для всех их, семерых, приданое, в надежде, что при своей скупости он их не обидит.
      Правя страной, Мазарини не забывал себя.
      Еще больше, чем Ришелье, ввергнув страну в неоплатные долги, сумма которых в современном исчислении достигала свыше полутора миллиардов франков, не менее 400 миллионов он оставил в своем кармане, не считая приданого, которое он обеспечил-таки всем своим семерым племянницам.
      Чтобы сколотить такое состояние, он не брезговал ничем: ни ссудой денег в рост под ростовщический процент, ни продажей должностей. Когда Фронда назначила крупную сумму за его голову, выручив ее от продажи его библиотеки, он невозмутимо заметил, что "это обойдется им куда дороже".
      Казалось, для того, чтобы переполнить его многотрудный день, после ухода короля ему принесли пачку листков, распространенных Фрондой. Мазарини перебирал их, пока не остановился на памфлете опять же Сирано де Бержерака, который становился поистине невыносимым. Расхаживая по кабинету так, что полы его сутаны развевались, обнажая алую подкладку, он перечитывал злые, разящие строки.
      Крестьянин трудится, как вол,
      Но на чужой роскошный стол,
      Конечно, он и нищ и гол.
      Но на беднягу гнев низринет
      Правитель алчный Мазарини,
      В интригах что погряз, как в тине,
      Виновник наших бед и зол,
      Без платья совести он гол,
      С душой темнее черных смол.
      Мазарини задумался. Этот Сирано де Бержерак заслуживает кары не меньшей, чем понесла несчастная Беатриче.
      Глава третья
      ДАМЫ ФРОНДЫ
      Когда ты входишь, солнце меркнет.
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Последствия Тридцатилетней войны в Германии, где пребывал Мазарини, были ужасны. Обезлюдевшие города, покинутые деревни, невозделанные поля упавшие цены на крестьянские продукты повлекли за собой уход людей с насиженных земель. По стране бродили преступные шайки нищих и разбойников, цыганские таборы, итальянские "артисты" с верблюдами, медведями, обезьянами или голодные бродяги, готовые на все. От военных обозов остались, ища себе "работу", целые цехи "веселых женщин", набранных из неудачниц разных национальностей и любых сословий (даже высших!), потерявших близких и родной кров, забывших мораль и воспитание, повинуясь на немецкий лад "фельдфебелицам", столь же властным, как и развратным.
      Самая древняя профессия становилась единственным прибежищем этих обездоленных женщин, у которых не оставалось ничего, кроме самих себя. И они перекочевали из армейских обозов в города.
      По иному складывались судьбы блистательных дам Парижа в годы торжества Фронды. Многие прелестницы (по словам историка), столь же честолюбивые и отважные, как и не умеющие краснеть, стали занимать в движении Фронды заметное место. Первой среди них считалась бывшая приятельница королевы Анны герцогиня де Шеврез, устоявшая даже от гонений Ришелье, вынужденного уничтожать ее хотя бы насмешками в своих комедиях. С нею соперничали во влиянии "генерал-роза" Фронды, неистовая дочь Гастона Орлеанского (бывшего до рождения Людовика XIV престолонаследником) принцесса Монпансье и очаровательная мадам Лонгвиль, сестра молодого, но прославленного в войну принца Конде, которого обожали солдаты, сравнивая его с самим Густавом-Адольфом, шведским королем. Красота и обаяние сестры героя покоряли даже противников Фронды.
      Сам Людовик II Конде рассматривал Фронду как средство для познания радостей жизни, которые виделись ему в кутежах и буйстве, веселье и наслаждении. Королева Анна пока еще находилась в Париже, была весьма чувствительна к нарушениям этикета, чем принц Конде пренебрегал, и мучительно страдала от этого так же, как и от приятелей принца, петимеров (франтов), превращавших королевский дворец в посмешище. Конде распоряжался там, как султан (по выражению современников), живя на более широкую ногу, чем король. Основной заботой его было интриговать против соперника в военной славе Тюрена, с которым ему пришлось впоследствии сразиться на поле боя в пригороде св. Антония, когда Тюрен изменил Фронде.
      Но всему этому еще предстояло произойти, а пока вожаки Фронды наслаждались успехом, достигнутым народом на баррикадах, нимало не заботясь о простолюдинах и крестьянах, не задумываясь о переустройстве государства по примеру английской революции, приведшей к казни короля.
      Фронда, крича о верности короне, растратила собранные деньги на роскошь, пьянство и излишества, сколотив лишь "скоморошное ополчение" с "извозчичьей конницей" и ополченцами в лентах, оравших по кабакам о своей доблести.
      Лучшие же умы столицы, все еще стремясь вдохнуть энергию в движение против деспотизма, создавали памфлеты, разоблачающие кардинала Мазарини, пополняя ими знаменитую "Мазаринаду".
      Разрозненная в своих стремлениях Фронда, рожденная недовольством народа своей жизнью и знатью, жаждущей большей власти и выгод, не сумела ослабить влияния первого министра в провинциях, где губернаторы играли вторую роль после поставленных там Мазарини "государственных секретарей", не создала в Париже новых органов власти. Однако шумела.
      Одна из первых дам Фронды графиня де Ла Морлиер в сопровождении маркиза де Шампань, своего неизменного, но несколько полысевшего и потускневшего "чичисбея", как говорили когда-то в Италии*, запросто, без засланного вперед для предупреждения о визите гонца, приехала к герцогу д'Ашперону.
      _______________
      * Ч и ч и с б е й - состоящий при даме молодой человек,
      пользующийся правами друга дома и выполняющий любые прихоти своей
      повелительницы, как принято было когда-то в Италии. (Примеч. авт.)
      Герцог принял ее в мрачноватом зале с узкими окнами, украшенном рыцарскими латами, оружием и портретами предков.
      - Как это прелестно, ваша светлость, - щебетала графиня, чувствовать себя в вашем замке не на скользком паркетном полу, а на прочном каменном, как бы переносясь в славное рыцарское время, когда так почитали дам!
      - Позвольте, графиня, выразить вам свои рыцарские чувства, раскланялся величественный герцог, тряхнув своей седой гривой волос.
      - О, в таком случае вам предстоит выполнить желание посетившей вас дамы, которую маркиз согласился сопровождать.
      - Если это даже и превысит мои силы, то все равно любое ваше желание в этом замке - закон.
      - О, пустое, ваша светлость! - вмешался маркиз де Шампань, поводя, словно принюхиваясь, своим крысиным носом. - При вас в поэтах, как говорят, состоит наш старый знакомый господин Сирано де Бержерак. Графине хотелось бы увидеть его.
      - Нет ничего проще угодить даме! - поклонился герцог и приказал бесшумно появившемуся слуге в ливрее пригласить в зал Сирано де Бержерака.
      Сирано появился здесь, вежливо раскланявшись с гостями герцога.
      - О боже! - всплеснула ручками графиня с родинкой. - Так измениться к лучшему! Возможно ли! Уверяю вас, господин де Бержерак, вы будете пользоваться необычайным успехом у дам, если согласитесь в знак нашего давнего знакомства посетить меня. Мне так хотелось бы послушать вместе со всеми, кто почтит меня своим присутствием, ваши изумительные по остроумию памфлеты и трогающие душу сонеты!
      - Графиня хотела бы напомнить вам, дорогой Сирано, что вы помогли ей в свое время ввести в парижскую моду поэтические дуэли, - вставил пожухлый чичисбей.
      Сирано бросил быстрый взгляд на герцога д'Ашперона, тот в ответ незаметно сделал пальцами знак доброносцев.
      Сирано понял, что патрон советует ему воспользоваться предоставляемой ему трибуной для применения оружия, которое назвал более острым, чем шпага.
      Сирано поклонился графине:
      - Я буду счастлив, ваше сиятельство, вновь оказаться в числе ваших гостей.
      - Ах, это так мило с вашей стороны! Обещаю вам припасенный мной для очередного вечера сюрприз! Я даже немного боюсь за вас!
      - Я не принимаю больше вызовов на дуэли, графиня.
      - О, уверяю вас, от такой дуэли уклониться невозможно! - И, кокетливо прикрывшись веером, графиня грациозно подала руку своему спутнику, чтобы тот проводил ее в карету.
      Герцог сопровождал их до мраморной лестницы, заменившей былую винтовую с перилами, выкованными из одного куска железа, потом вернулся к Сирано.
      - Благодарю, друг мой, что вы без слов поняли меня. Ваше поприще разить Зло острым словом.
      - Я готов, - отозвался Сирано.
      - Я думаю, что вы не откажетесь от сопровождения вас вашим другом Ноде в салон графини де Ла Морлиер.
      Ноде, потерявший Сирано в толпе в "день баррикад", нашел потом тайный Дом добра, надзирателем которого считался среди доброносцев герцог д'Ашперон.
      Когда Сирано вместе с надушенным, утопавшим в кружевах Ноде появился в гостиной графини де Ла Морлиер, свидетельницы того, как он когда-то участвовал впервые в "поэтической дуэли" и тоже впервые был вызван на поединок, графиня с родинкой встретила вошедших радостным возгласом.
      Благо былого противника Сирано здесь не оказалось. Может быть, он не примыкал к сторонникам Фронды.
      Но сторонники, вернее, сторонницы Фронды ослепили Сирано, как и предупреждала графиня де Ла Морлиер.
      С радушной улыбкой подводила она его поочередно к "звездам Фронды", как называла она прелестных дам, приехавших к ней в сопровождении видных, но молчаливых спутников.
      - Герцогиня де Шеврез! - с придыханием возвещала она и продолжала, обращаясь к гостье: - Ваша светлость, позвольте представить вам поэта Сирано де Бержерака, о котором вы не могли не слышать!
      - Я рада, что вижу первого парижского рыцаря шпаги в числе друзей Фронды, - царственно произнесла пожилая красавица, протягивая Сирано надушенную руку для поцелуя.
      Ноде, почтительно переминаясь с ноги на ногу, раскланивался за спиной у Сирано.
      - Надеюсь, - продолжала герцогиня, - ваши обещанные нам памфлеты окажутся более действенными, чем неучтивые комедийные стрелы покойного кардинала, которые он направлял в нашу сторону.
      - Подобные стрелы могли лишь обуглиться в сиянии вашей красоты, ваша светлость, - поклонился Сирано. - Мои же стрелы направляются во мрак невежества и коварства.
      - Вы находчивы, - поощрительно улыбнулась герцогиня де Шеврез.
      К ним порывисто, словно вызывая ветер, подошла блестящая принцесса Монпансье.
      - Не разочаровывайте меня, господин де Бержерак! - звонко воскликнула она. - Не уверяйте, что не поднимете больше шпаги, которую обнажили даже против ста человек!
      - Шпагой, ваше высочество, действительно можно сдержать сто человек, но для привлечения на правую сторону миллионов людей нужно уже другое оружие.
      - Но и шпага ваша может понадобиться, господин де Бержерак, если дело дойдет до осады Бастилии, где вы, надеюсь, окажетесь рядом со мной.
      - Я всегда избегал Бастилии, ваше высочество, никак не допуская, что могу там встретиться с принцессой.
      Принцесса Монпансье расхохоталась:
      - В Бастилии внучку Генриха IV вы бы не встретили, но на стенах крепости у пушек можете найти.
      - Я буду подносить ядра, начиненные памфлетами.
      Графиня де Ла Морлиер увлекла Сирано и Ноде вместе с ним дальше.
      - А вот и сама сестра легендарного Конде, мадам де Лонгвиль, скорее зажмурьтесь, мой Бержерак!
      - Это было бы преступлением, ваше сиятельство! - воскликнул Сирано. Конечно, людям приходится жмуриться, глядя на солнце, но они не могут обойтись без его живительных лучей!
      - Вы милы, Бержерак, - сказала госпожа де Лонгвиль. - Я расскажу о вас брату, он пригласит вас в Лувр немного повеселиться.
      - А теперь, - воскликнула графиня де Ла Морлиер, оглядываясь на маркиза де Шампань и делая ему какой-то знак, - мы попросим нашего поэта прочесть свои памфлеты, направленные против чудовища в рясе, который держит в плену нашу прелестную королеву Анну и ее малолетнего сына, нашего любимого короля!
      Маркиз де Шампань исчез из гостиной и незаметно вернулся уже не один.
      Сирано уже увлеченно читал свои памфлеты, которые так взбесили кардинала Мазарини, готовившего их автору ни с чем не сравнимую по жестокости месть.
      Памфлет "У спальни королевы", болезненно уязвивший королеву Анну, произвел в гостиной графини подлинный фурор. Дамы повскакивали с кресел, рукоплеща поэту. Сопровождающие их кавалеры молча ухмылялись в усы и переговаривались между собой.
      - Какая прелесть! - восклицали дамы. - Как изысканно, тонко и вместе с тем зло! Но это святая злость, равная доброте!
      - Лучше об этом адюльтере не сказать и в самом язвительном дамском обществе, - заметила герцогиня де Шеврез.
      - Даже в таком, где не умеют краснеть! - подтвердила принцесса Монпансье.
      - Вас поблагодарят за эти памфлеты не только крестьяне, - с обворожительной улыбкой произнесла госпожа де Лонгвиль.
      - Прелестные дамы! - возвестил, вмешавшись в дамские голоса, маркиз де Шампань. - В нашем кругу появилось еще одно светило, баронесса де Тассили, неся с собой знойное дуновение юга Испании. Об этом светиле, уверен, скоро заговорит весь Париж! Баронесса Лаура обращается с просьбой к нашему поэту прочесть вслед за памфлетами и свои сонеты о любви, ибо любовь - непобедимое оружие наших дам. Надеюсь, эту просьбу поддержат все.
      - Конечно! - воскликнула хозяйка дома, предвкушая впечатление, которое произведет на гостей приготовленный ею для сегодняшнего вечера сюрприз.
      Сирано оглянулся и почувствовал, что теряет сознание, как во время встречи с индейцами в канадских горах.
      Ослепленный, ошеломленный, смотрел он перед собой на чудо или новую игру его воображения. Что это? Награда за его терзания или воплощение несбыточной мечты о женщине-совершенстве, воплотившейся не в небесную, а в земную плоть?
      Он не мог отвести глаз от волшебного облика его Эльды со звездной Солярии, неведомо как оказавшейся здесь, черноволосой, смуглой и яркой, воздушно легкой, грациозной и в то же время стремительной в движениях.
      Смотря на него так знакомым ему бездонным в черноте глаз взглядом, она сказала по-французски с едва заметным и милым чужеземным акцентом:
      - Я была бы счастлива услышать слова, которыми вы воспеваете любовь и женщину.
      Соляресса Эльда, его звездная наставница и ученица, говорила почти так же, быть может, чуть более чисто. Но она могла сказать эту фразу и так.
      И тогда Сирано, повинуясь непосредственному чувству, пожелал проверить, не соляресса ли Эльда догнала его на Земле, чтобы участвовать в "Миссии Ума и Сердца" вместе с ним, но не дает пока повода открыться перед людьми. Если это так, то она должна понять, что он читает посвященный ей на Солярии сонет, правда, из внушенной Тристаном предосторожности, в несколько измененном, "земном" виде:
      На злой, измученной планете
      Ты для меня живой огонь!
      Луч ослепительного света!
      Нежна, но жжет твоя ладонь.
      Твоей звезды всего лишь тень я,
      Повелевать ты мной вольна,
      Весны пьянящее цветенье,
      Прибоя звонкая волна!
      Веселье, смех, влекущий танец.
      В движеньях острых - ураган.
      Я жду, я знаю: миг настанет
      Вскипит страстей твоих вулкан!
      И в лаву обратит тот пламень
      Мой лед надежд и сердца камень.
      Затаив дыхание, Сирано ждал. Среди восторженных слов в свой адрес он страстно хотел услышать знакомый вопрос: "А что такое вулкан?" Это было бы паролем, с помощью которого он узнал бы здесь, на Земле, свою Эльду.
      Он не дождался этого вопроса, впрочем, может быть, и не вправе был его ждать. Ну хотя бы любой другой намек!
      Баронесса Лаура де Тассили обожгла его взглядом, быть может, чуть неестественно блестевших глаз и, поражая удивительно ярким, отнюдь не застенчивым румянцем щек, сказала:
      - Дома в Испании я любила танцевать. У нас танцуют даже при дворе. Пусть мой танец здесь, у вас, с дозволения графини де Ла Морлиер, послужит моим ответом вам, поэт, поскольку о танце сказано у вас в сонете.
      Для гостиной графини де Ла Морлиер это было совершенной неожиданностью. Если дамы здесь и танцевали, то лишь жеманные светские танцы с изысканно-учтивыми кавалерами и под слащавую музыку.
      А здесь музыки не было совсем. Ее заменяли оказавшиеся в руках гостьи из Испании кастаньеты.
      Поистине, преобразившись в огненном танце, она подтвердила данное ей в Париже имя Лауры-пламя.
      Нет! Это не был танец солярессы Эльды! Это было нечто совершенно иное, действительно пламенное и чувственное.
      Но что же это значит? Может ли быть такое совпадение? Или в самом деле все путешествие на Солярию лишь горячечный бред больного воображения, ищущей мечты о совершенстве в людях, в обществе, в жизни? Как же это могло вдруг воплотиться в светском салоне знатных дам? В мире, который он называл клокочущей пустотой!
      Сирано не мог прийти в себя. Ноде, ничего, конечно, не поняв, все же почувствовал неладное и пристроился рядом с Сирано, но тот сделал ему знак, что хотел бы остаться среди гостей в одиночестве.
      Когда пламенный танец испанки закончился, Лаура подсела к Сирано и, задыхаясь от приступа кашля, прошептала:
      - Вы довольны моей благодарностью?
      - О да, баронесса! Но я не знаю, как, в свою очередь, выразить благодарность вам!
      - О, очень просто! Признаться, что прочитанный вами сонет посвящен мне.
      - Вам? Вы знали его? - с надеждой спросил Сирано.
      - Что вы, Бержерак! Конечно, нет! Но мне достаточно впервые услышать его, чтобы понять, что и сонет, и его автор принадлежат мне.
      Сирано вглядывался в прекрасную молодую женщину, так волнующую его своей внешностью и словами.
      - Я люблю поэзию, мой Бержерак, - продолжала все с тем же очаровательным акцентом Лаура. - Я в девичестве зачитывалась сонетами Петрарки, посвященными Лауре, мечтая, что и мне, тоже Лауре, когда-нибудь другой великий поэт будет посвящать подобные сонеты. И кажется, я дождалась этого. Не правда ли?
      Нет лучшего способа найти путь к сердцу поэта, как признать его поэзию, сравнить его с великими предшественниками. А тут еще невероятное сходство! Сходство с сокровенной мечтой поэта!
      Впрочем, вглядываясь в свою пленительную собеседницу, Сирано находил не только сходство, но и отличия от воображаемой Эльды. Да, он мысленно произнес "воображаемой", готовый уже счесть свое путешествие с Тристаном на Солярию грезой, рожденной беседами с учителем и последующей горячкой.
      Лицо Лауры было прекрасно, почти такое же, каким представлял себе Сирано свою Эльду. Вот только неестественный блеск глаз и нездоровый румянец лица. Впрочем, это можно объяснить возбуждением огненного танца.
      - "Твоей звезды всего лишь тень я, повелевать ты мной вольна!" продекламировала тихим голосом Лаура. - Это ведь про нас с вами, сеньор де Бержерак! Я хочу слушать это еще и еще раз...
      Сирано похолодел, потом его бросило в жар.
      Все-таки она сказала заветное слово! Впрочем, соляресса повторила то, что произнесла перед тем на Земле юная трактирщица, а сейчас так же случайно их повторила Лаура-пламя. Знак это ему или совпадение?
      - У меня особняк в Сен-Жерменском предместье. Я буду счастлива видеть вас у себя... даже без сопровождающего, - вкрадчиво добавила она.
      Сирано был окончательно повергнут.
      Он внутренне убеждал себя, что должен пойти ей навстречу, в надежде, что наедине она признается ему в своем участии в "Миссии Ума и Сердца" с Солярии, в своем служении Земле.
      И он согласился, радостно согласился!
      Справедливости ради надо сказать, что, не будь даже такого внутреннего оправдания принятию приглашения, он все равно бы согласился, всю жизнь так жаждавший женской любви, ослепленный сейчас красотой Лауры, польщенный ее похвалой, увлеченный этой женщиной своей мечты, которая невольно заслонила волнующей реальностью, ощутимой близостью неясный, призрачный облик Эльды.
      Если сама судьба возвращает ему Эльду, хотя бы и так, как это произошло, то как он может пройти мимо нее?
      Но мимо Сирано с лукавой понимающей улыбкой прошла графиня де Ла Морлиер и, наклонясь к нему, прикрывшись веером, заговорщически шепнула:
      - Не я ли говорила, что вы будете пользоваться успехом у дам? Поздравляю вас! Кстати, муж нашей гостьи, отважный барон де Тассили, недавно погиб в бою. Какая жалость! Бедная Лаура! - притворно вздохнула графиня и протянула руку подоспевшему маркизу де Шампань.
      Лаура-пламя еще некоторое время побыла в салоне, а потом маркиз де Шампань, очевидно, как было условлено, проводил ее из гостиной и, вероятно, увез в своей карете, потому что появился у графини только к концу вечера.
      Дамы еще долго занимались Сирано де Бержераком, говоря ему множество лестных слов, но... произошло чудо. Все светские звезды поблекли в его глазах, утратив недавний блеск и красоту.
      Он не мог ни о ком думать, кроме Лауры, которая перед уходом шепнула, что ждет его с новым, посвященным ей сонетом.
      И этот рвущийся из сердца сонет уже зрел в его поэтической мечте.
      Глава четвертая
      КИНЖАЛ ЛЮБВИ
      Любовь и страдание, как рукоять и
      лезвие кинжала в драгоценных ножнах.
      В о с т о ч н а я  м у д р о с т ь
      Герцог д'Ашперон посетил утром отведенную поэту комнату в замке, застав Сирано уже одетым, готовым к отъезду.
      Расчесывая перед зеркалом свои густые, ниспадающие на плечи волосы, он обрадовался приходу герцога, вскочил со стула, приветствуя хозяина и предлагая ему сесть.
      - Я уже знаю со слов нашего друга Ноде о вашем успехе, - сказал герцог, опираясь о спинку стула. - А вы, я вижу, уже куда-то спешите? И без него?
      - О да, ваша светлость! Одна из вчерашних прекрасных дам почтила меня приглашением посетить ее особняк. У меня есть надежда на ее помощь в нашем деле.
      - Противостоять кардиналу Мазарини стало, мой друг, модным у наших дам.
      - Я рассчитываю не только на моду, - заверил Сирано.
      Он говорил совершенно искренне, надеясь, что еще сегодня, оставшись с Лаурой-Эльдой наедине, позволит ей открыться ему и как возлюбленной подруге, и как тайной участнице "Миссии Ума и Сердца", и, наконец, как матери их ребенка, которому предстоит положить начало "племени гигантов" на Солярии! Очевидно, он оставлен там на воспитание "ваятелям сердец", подобным самой Эльде.
      Герцог распорядился подать Сирано его коня, купленного при помощи Ноде еще в Гавре. От смотрителя Дома добра не ускользнуло прикрываемое долгом доброносца неистовое чувство Сирано, влекущее его к женщине, вчера еще ему неизвестной. И герцог с тревогой провожал его взглядом, стоя в рыцарском зале, когда Сирано выезжал из ворот.
      Новый особняк, названный Лаурой в Сен-Жерменском предместье Парижа, Сирано нашел без труда, подъехав к нему одновременно с подводой, груженной роскошной мебелью. На ней виднелись упакованные атласные кресла с гнутыми ножками и закругленными спинками и зеркала в золоченых рамах, переложенные соломой. Все это начали сгружать с криками и руганью, пока Сирано привязывал коня к решетке.
      Обгоняя слуг, тащивших поклажу, Сирано вошел в вестибюль, показавшийся ему совершенно нежилым из-за сваленных там вещей, часть которых только что привезли.
      К гостю вышел угрюмый монах, судя по капюшону за его спиной, не из числа мавристов (конгрегации св. Мавра, ордена бенедиктинцев, с центром в этом предместье Парижа), а капуцин.
      Смерив Сирано недружелюбным взглядом, он молчаливым жестом пригласил его следовать за собой.
      Они прошли анфиладой еще не обставленных комнат.
      На пороге одной из них им встретилась отвратительная старуха с провалившимся носом.
      Гнусавым голосом она спросила:
      - Чего сказать-то Лауре?
      Она не назвала Лауру даже баронессой, удивив этим и раздражив Сирано. Он подчеркнуто произнес:
      - Доложи, любезная, баронессе Лауре де Тассили, что по ее приглашению приехал засвидетельствовать ей свое почтение Савиньон Сирано де Бержерак.
      Ведьма, видимо вкусившая когда-то и сладость и горечь разврата, забормотала, глупо играя словами:
      - Почтение... почтение... под чтение... пот чтения... Врешь не врешь - платья не сошьешь... - И ушла.
      Сирано остался в гостиной, где ковер еще не постлан был на пол, скатанный валиком у дивана, рассчитанного на интимную беседу, представляя собой два повернутых друг к другу кресла с одной общей ручкой.
      Сирано взволнованно ждал появления хозяйки, заранее предвкушая теплый прием, который она окажет ему.
      Но все получилось наоборот (словно на Солярии!). Кто-то глухо закашлял за дверью, потом все замолкло.
      Лаура показалась в дверях, сделав к Сирано несколько замедленных шагов. Ее удивительно бледное теперь лицо казалось не то холодным, не то усталым, не то надменным. Сирано невольно вспомнил о грандецце, о которой столько слышал, напыщенном величии, свойственном испанским грандам.
      - Ах, это вы, поэт, застали мой особняк неодетым? - разочарованно произнесла Лаура. - Что же вы не поторопились захватить с собой своего старичка в кружевах? Как же вы рискнули приехать без него?
      Сирано не верил ушам.
      Не она ли просила приехать его одного с посвященным ей сонетом?
      Или это игра скрывающейся солярессы?
      Лаура пожала плечами, указав гостю на замеченный им диван.
      Сидя на серебристом атласе, Сирано всматривался в так знакомое и вместе с тем совершенно чужое лицо Лауры, стараясь узнать свою Эльду.
      Конечно, сходство с ней ощущалось, поскольку Сирано страстно этого желал. Если бы не болезненная бледность и блеск глаз, лицо Лауры было бы вполне неземным, но... быть может, соляресса намеренно сделала эти признаки, чтобы не отличаться от людей, будучи слишком прекрасной для них?!
      Сирано не знал, с чего начать. Лаура молчала и никак не шла ему навстречу, смотря на него изучающим взглядом.
      "Нет! Она не только не Эльда, она и не Лаура, какой была вчера!" подумал Сирано и решился выяснить все сразу:
      - "Долго так длилося утро..." - начал он на древнегреческом языке строчку из "Илиады" Гомера, которую прочитала ему Эльда при их первой встрече на Солярии.
      - "...и день возрастал светоносный!" - к величайшей радости Сирано, закончила за него Лаура.
      Сирано уже готов был броситься к ней, овладеть ее маленькими ладонями, как всегда делал на Солярии, но она уже по-французски и совсем другим тоном добавила:
      - Вот не гадала, что вы можете по-эллински. Меня обучал так капеллан в Новой Испании, когда мой покойный отец дон Альварес де Гарсиа дель Пополо Валенсе был там вице-королем.
      Надменный тон, каким это было сказано, и упоминание имени Гарсиа неприятно напомнили Бержераку не вице-короля, а разгромленного под Аррасом испанского генерала и тяжелое свое ранение в лицо.
      Ах, если бы услышать теперь так ожидаемые "гекзаметром размеренные строки", какими любила говорить Эльда! Но... вместо них Лаура холодно заметила:
      - Какие пышно возвышенные стихи у этих греков. Уж лучше Вергилий. - И она, к величайшему удивлению Сирано, прочитала стихи великого поэта на великолепной латыни, и это совершенно убило Сирано.
      Эльда не могла знать латинского языка!
      К ужасу своему, Сирано понял, что, не найдя Эльду на Земле, он все же не потерял влечения к непонятной, загадочной Лауре.
      Но ему хотелось теперь увидеть ее такой, какой она была вчера, и он сказал:
      - Ваш танец с кастаньетами поистине достоин королей.
      Лаура загадочно усмехнулась.
      Через гостиную прошла омерзительная старуха, поджавши запавшие губы.
      - Как вы терпите, баронесса, подле себя такое уродство? - не выдержал Сирано.
      - Ах, это Марта из Пфальца! Я ей речью обязана, - непонятно сказала Лаура и приложила палец к губам. Потом ответила гостю: - Танец? Вчера имелось другое настроение.
      Она говорила не только с акцентом, но и не совсем правильно.
      Они помолчали.
      В гостиную вошел мрачный капуцин и остановился у двери.
      - Это мой духовник, отец Витторио. Пора идти молиться за упокой души мужа.
      - Когда же, баронесса, будет у вас другое настроение?
      Лаура пожала плечами:
      - Не знаю, может быть, всегда не будет. Или никогда.
      Сирано, покраснев от стыда перед самим собой, встал:
      - Сожалею, сударыня, что, неверно поняв вас вчера, так некстати явился сюда явно не вовремя.
      - Нет, отчего же, - вдруг переменилась Лаура. - Вы нужны так же, как и ваш толстячок, и особенно его светлость герцог д'Ашперон. Надо помогать сделать мой салон модным в Париже.
      Теперь Сирано побледнел. Так вот зачем он нужен капризной красавице, к несчастью, так похожей на его мечту!
      - Я позову вас, господин поэт, как только закончу туалет своего особняка. Позову вас, и непременно не одного, - утешила она его, словно он только и мечтал видеть ее при посторонних!
      Или все это тонко рассчитанное кокетство?
      Как бы то ни было, но Сирано возвращался в замок д'Ашперона совершенно расстроенный. Он готов был рвать на себе камзол, где на груди хранился ненужный сонет, а в него была вложена частичка его самого!
      Зачем не Эльду, не Лауру-пламя, а Лауру-холод встретил он сегодня себе на беду! Уезжая, он ничего не видел вокруг.
      Упав в отведенной ему комнате на кровать, зарывшись лицом в подушку, разметав по ней волосы, бедный Сирано скрежетал зубами, стараясь найти в себе силы побороть гложущее его чувство, на которое он не имел права, дав клятву доброносцам, и которое никому не было нужно!
      Искрометный испанский танец с кастаньетами едва ли мог исполняться светской дамой при дворе католического короля. Недаром она так усмехнулась. Разве что в дикой Новой Испании?
      И Сирано снова и снова вспоминал танцовщицу, обжигавшую зрителей как румянцем, так и движением, грациозную, вкрадчивую и неистовую. Лучше бы никогда не видеть ее, не искать в ней благородную Эльду с ее ласковостью и мудростью. Но Лаура, заслоняя собой образ Эльды, стояла перед его глазами.
      Если он мог видеть в горячечном бреду во всех деталях межзвездное путешествие, зримо ощущать инопланетную обстановку, полюбить чутких, справедливых соляриев, то как ему теперь избавиться от нового наваждения, уже не в бреду, не во сне, а наяву?
      Видно, не напрасно он, так жаждавший любви, писал когда-то в своем давнем сонете:
      Хочу сраженным быть не сталью,
      А приоткрытою вуалью.
      Она танцевала без мантильи... Он не обнажил клинка...
      И поэтическая мысль ожгла Сирано.
      Вскочив с кровати, он бросился к столу, сломал одно гусиное перо, схватил другое и стал писать сам собой родившийся сонет.
      КИНЖАЛ ЛЮБВИ
      Брильянтами сверкают ножны,
      Сияют звезды и кресты.
      Казалось бы, ослепнуть можно
      От переливной красоты.
      Объятьем жарким с лаской нежной
      Ладонь сжимает рукоять.
      В резьбе на кости белоснежной
      Могу ли счастье угадать?
      Но вместо радости страданья
      Сулит стальное острие.
      Им раненный, плачу вам дань я
      И сердце отдаю свое!
      Меня к себе ты позови
      И обнажи кинжал любви!
      Едва закончил Сирано свое творение, как раздался стук в дверь. И в комнате вновь появился герцог д'Ашперон.
      Заметив свежую рукопись стихов, он спросил:
      - Новый памфлет против Мазарини?
      Смущенный Сирано вскочил со стула, предлагая его герцогу.
      - О нет, ваша светлость. Это дань настроению.
      - К сожалению, - продолжал герцог, опускаясь на предложенный стул, я вынужден испортить вам его, явясь сюда гонцом вестей печальных.
      Сирано насторожился.
      - Скончался наш великий Вершитель Добра, который с детства знал вас в Мовьере, - объявил герцог.
      - Как? Возможно ли? Наш кюре?
      - Да, брат мой, он, скромный приходской священник, но Истинный Служитель Добра, а не просто церкви. Тяжелый недуг унес его от нас. Долг доброносцев почтить его прах при погребении, но, к сожалению, мое появление там выдаст наше тайное общество с головой, ибо до того меня в Мовьере не видели и мое присутствие там будет истолковано как принадлежность вместе с покойным к одному сообществу, нетрудно будет догадаться, тайному... со всеми вытекающими отсюда последствиями, которые не замедлит низринуть на доброносцев враг Добра кардинал Мазарини.
      - Я понял вас, ваша светлость. Долг доброносцев смогут отдать от их имени те люди, которые знали кюре при жизни в Мовьере, будучи там людьми не новыми.
      - Именно так, брат мой. И с таким поручением от имени нашего тайного общества я и пришел к вам.
      - Я тотчас отправлюсь в Мовьер, где найду еще одного члена нашего общества.
      - Николя Лебре? Я рассчитывал на это. Мой дар, который я вручу вам, вы передадите тем беднякам, которым всегда помогал на правах кюре наш Вершитель Добра.
      И вот по дороге вдоль извилистой Сены, затененной купами деревьев, ехал в родной Мовьер Савиньон Сирано де Бержерак. Когда-то в противоположном направлении проезжал здесь в Париж, чтобы завоевать его, удачливый герой, мечтавший о мушкетерском плаще, ныне состоящий при малолетнем короле капитаном отряда мушкетеров.
      В том месте, где в детстве Савиньон и Кола ловили рыбу и за ними наблюдал будущий мушкетер, теперь через Сену был переброшен мост, и Сирано мог проехать по нему прямо в деревню Мовьер, не заезжая в поместье, прежде принадлежавшее его отцу.
      Воспоминание о тех временах, о пожаре шато отца, из которого Савиньон вынес на руках сестренку, а отец - мать, всколыхнули чувства Сирано.
      И тем горше было ему снова думать о разрыве с отцом, когда после ранения под Аррасом он пришел в отчий дом. Отец, неудержимый в гневе и упрямстве, был разъярен неудачами никудышного, как он считал, сына, не пожелавшего стать по примеру старшего брата аббатом. И он, скупец и деспот, не мог простить ему своих трат на его экипировку при отправке в отряд гасконцев капитана Карбон-де-Костель-Жалу по приказу его высокопреосвященства господина кардинала Ришелье. И вместо военной добычи, золота и парчи, чинов и наград сын явился с изуродованным и без того безобразным лицом, без связей, с дурной славой драчуна, а главное, без всяких доходов. Отец отказал Савиньону в приюте, не позволил даже увидеться с матерью (сестра из-за отца уже постриглась в монахини), а брат Жозеф торжествующе присутствовал при изгнании Савиньона из дома с отказом ему в какой-нибудь денежной помощи, передаваемой отныне полностью ханже Жозефу.
      Тогда-то Савиньон, познав весь холод одиночества, и решился идти к доброносцам, чтобы искоренять зло, воплощение которого видел и в отце.
      Вот и сейчас ему не с кем было поделиться своим горем утраты первого своего учителя, кюре. Некому было и поведать тайну овладевшей им страсти к Лауре-пламя.
      Оставался только Кола Лебре, но разве он поймет все, слишком расчетливый в жизни, каким только и может быть деревенский лавочник, но все-таки это был его первый друг, и Сирано завернул по старой знакомой деревенской улочке к старенькой лавке.
      Выскочивший навстречу всаднику Кола Лебре был вне себя от радости. Он столько времени ничего не слышал о Сирано, не знал, жив ли он.
      Сирано соскочил с коня и сердечно обнял верного друга.
      Потом лица обоих стали печальными. Их общий учитель, кюре, ушел от них.
      Сирано передал Лебре кошелек с золотом, врученный ему герцогом, чтобы Кола раздал его бедным крестьянам.
      - Надо это сделать так, чтобы сборщики податей не пронюхали, что у крестьян что-то завелось. Те ведь сами впрягаются в плуги. Купим им лошадей и кое-какой скот, - вслух размышлял Лебре, - и сделаем это от имени почившего кюре.
      Потом Лебре спохватился. Приглашая Сирано войти в лавку, он спросил:
      - Был ли ты дома, у матери?
      Узнав, что Сирано не отлучался из замка герцога, сочиняя памфлеты для "Мазаринады", Лебре снова сделал свое круглое розовое лицо с намечающимися подбородками печальным.
      - У меня недобрые вести для тебя, Сави. Ты столько лет не был в Париже. За это время сначала умер твой брат Жозеф.
      - Он выхлопотал себе местечко в раю, - заметил Савиньон.
      - А недавно скончался и твой отец. Мать в отчаянии, она боится, что остаток семейного имущества растащат, если не появишься ты, могущий взять под опеку и мать, и младшего брата.
      Сирано нахмурился.
      - Как бы ни относился ко мне отец, я ценю его за то, что он всю жизнь любил мою мать, хотя она и натерпелась от него. К матери я приду, как только договорюсь с герцогом, что я оставлю службу у него. Но как умер отец?
      - Я знаю только, что перед смертью он приказал надеть на себя шляпу. Так он и умер в шляпе, в которой стоял, ее не снявши, перед королем во время приема освобожденного тобой Кампанеллы.
      - Мир праху отца, он был рабом прошлого, которое достаточно сурово отнеслось к нему. В своей последней минуте он отразил и самого себя и ушедшие времена.
      На скромном деревенском кладбище с покосившимися надгробиями хоронить своего доброго кюре пришли все крестьяне деревни с детьми и даже жившие после кончины Кампанеллы в новом шато господа. Они покосились на Сирано, о котором, конечно, слышали, но который не засвидетельствовал им почтения.
      Новый кюре, заблаговременно присланный помощником старого, истовый католик, мечтающий о епископской митре, шумно служил на кладбище последнюю для старого кюре церковную службу.
      Мальчики-служки в белых одеяниях старательно помогали ему.
      Толпящиеся крестьяне кланялись и утирали слезы.
      Сирано и Лебре стояли в стороне, мысленно вспоминая те клятвы, которые принимал при их вступлении в тайное общество доброносцев Вершитель Добра, великий среди тайно знавших его и любимый простым деревенским людом, не подозревавшим, кем он был в действительности.
      Прямо с кладбища Сирано поехал к матери.
      Он надеялся, что заботы о родных заслонят зародившуюся в нем страсть к загадочной Лауре.
      Но он ошибся.
      Ни материнские слезы при виде живого, вернувшегося сына, о котором она и думать боялась, ни радость подростка при виде блистательного, как ему казалось, старшего брата в "богатом камзоле" со шпагой на боку не могли затмить колдовского образа Лауры-пламя.
      Поэтому, пообещав, что он скоро переедет к матери, оставив службу у герцога д'Ашперона, Сирано опять помчался в замок в надежде, что его ждет приглашение к баронессе Лауре де Тассили.
      Но Лаура не давала о себе вестей.
      Глава пятая
      СЕРДЦА ЖАР
      В чем счастье любви? Страсть? Взаимность?
      Нет! Счастье любви...
      И з  я п о н с к о й  п о э з и и
      Шли дни за днями, а Сирано не покидал герцога д'Ашперона, не переезжал к матери, тщетно ожидая зова Лауры.
      Разгульная жизнь вельмож Фронды продолжалась. По-прежнему бражничали они на пирах, обжираясь и распутничая, по-прежнему никто из них не заботился о простолюдинах и крестьянах, с которых прежде всего драли подати и Мазарини "для короля", и церковь для папы, владетельные сеньоры для себя, а теперь еще и Фронда "во имя служения королю", все одинаково нуждаясь в средствах.
      Процветали и великосветские салоны Фронды. Сирано получал приглашения на званые вечера и к герцогине де Шеврез, и к принцессе Монпансье, но всякий раз находил предлог отказаться, хотя, быть может, мог там встретить Лауру.
      Но нет! Он гордо желал увидеть ее в знакомом особняке, непременно одну, как она сама предложила ему волнующим шепотом у графини де Ла Морлиер.
      Однако вестей от баронессы де Тассили все не было!
      Сирано не находил себе места, но гордость не позволяла ему искать салонной встречи с Лаурой.
      Ноде, часто навещая его, только покачивал головой.
      По его настоянию Сирано задумал трагедию "Смерть Агриппы", поставить которую на сцене пообещал помочь деньгами герцог д'Ашперон. Без помощи мецената об успехе и мечтать не приходилось, хотя сцена в ту пору, когда и газет-то не было, служила всенародным рупором, и пьесы играли повсюду, порой без актеров, своими силами, и во дворцах, и в замках, даже в деревенских сараях. Недаром сам Ришелье сочинял в политических целях свои комедии.
      Сирано де Бержерак знал об удачах модных тогда Корнеля и былого своего друга по занятиям с Гассенди Жана Поклена, взявшего себе сценическое имя Мольера. Беспечно уверенный в себе, Бержерак намеревался не уступить им в сценическом искусстве, хотя имел за плечами лишь юношескую комедию "Проученный педант" и скандальную славу ее провала, вызванного гневом церкви. Остерегаясь теперь этого, он выбрал события столетней давности, рассчитывая при показе их бичевать невежество современной церкви, бесконечно далекой от истинной науки, ибо попы не способны ее понять!
      Трагедия обещала быть крайне острой, но Сирано надеялся приобрести после ее постановки славу не меньшую, чем принесла ему острая шпага, ржавеющая теперь в ножнах.
      Задумывался он и об осмеянии современного ему зла и нашел себе единомышленника в лице того же Мольера, с которым и поделился наброском едко-шутливых сцен, названных им "Проделки Скапена"*. Былых друзей вновь объединило общее неприятие пороков современности и смелость их осуждения.
      _______________
      * С согласия Сирано они были поставлены на сцене под именем
      Мольера. (Примеч. авт.)
      Но все эти замыслы Сирано потускнели, едва герцог передал ему письменное приглашение на твердой глянцевой бумаге с виньетками: "Баронесса Лаура де Тассили обращается с покорнейшей просьбой к герцогу д'Ашперону, поэту Сирано де Бержераку и писателю Ноде почтить своим посещением ее особняк в Сен-Жерменском предместье во второй вторник августа текущего года за два часа до захода солнца, заранее извинив за скромность предлагаемого вечера".
      Это означало пышный ужин и всяческие развлечения.
      Сирано уже ни о чем не мог думать и снова отложил поездку к матери, которая горячо ждала сына, не понимая причин его задержки.
      Да и сам Сирано не мог объяснить собственных действий, он просто не в состоянии был поступить иначе.
      С самого утра долгожданного вторника он занялся туалетом, чего с ним никогда не случалось, начав с великолепных своих волос, уложив их спадающими кудрями на плечи, подстриг усики, начисто выбрил подбородок и долго разглядывал в зеркало лоб над переносицей, пытаясь вспомнить, прикладывали ли к нему индейцы свои снадобья, пока он болел, и не потому ли такая гладкая у него там кожа.
      Потом стал примерять нарядные костюмы, которыми снабдил герцог своего поэта; затем, предвидя возможное желание баронессы, старательно переписал на лучшей бумаге сочиненный им еще после их первой встречи сонет, который, как он считал, передавал всю глубину и пылкость его чувств.
      Взволнованно расхаживая по комнате, Сирано не мог дождаться Ноде, чтобы вместе с ним отправиться к герцогу, давшему согласие ехать к баронессе, сделав исключение ради любимого поэта, поскольку других приглашений не принимал.
      И вот к назначенному времени карета, запряженная четверкой вороных коней попарно цугом, подкатила под свод главного подъезда замка.
      Седовласый герцог был одет скромнее всех. Если Сирано выглядел молодым щеголем, то Ноде снова утопал в своих брюссельских кружевах, весело поблескивая глазами-бусинками.
      - Обожаю званые вечера у прелестных дам, ваша светлость, оправдывался он перед критически оглядевшим его величественным герцогом. Мужчина, право же, должен хотя бы выглядеть пышно, если лишен павлиньего хвоста.
      Карета тронулась к Сен-Жерменскому предместью.
      Все время пути три доброносца молчали.
      Кто ведает, о чем думали герцог, новый Вершитель Добра тайного общества, и писатель Ноде, мечтавший описать историю освобождения Кампанеллы, но у Сирано де Бержерака в душе бушевали противоречивые чувства.
      Радость предстоящей встречи омрачалась угрызениями совести. Он проклинал себя, стараясь разобраться в самом себе.
      Что он за человек, потомок "богов" или "соляриев", ученик Демония Сократа, казалось бы, способный на подвижничество?
      Так ли это, хотя он и рисковал собой, вызволяя Кампанеллу, хотя и уверовал твердо в его коммунистические принципы и видел их воплощенными на Солярии или воочию, или в горячечном бреду, быть может, под влиянием рассказов Тристана или Отца "Города Солнца".
      Да, он подписал кровью клятву доброносцев, но отказался ли он во имя добра от всех мирских страстей? Зачем он ищет встречи с пламенной женщиной, способной сжечь его? Он, воитель против клокочущей пустоты, сам готов оступиться в эту пропасть. Не он ли забыл свой сыновний долг и не оказывает помощи матери? Какое может он найти у самого себя, строжайшего из всех судей, оправдание?
      С горечью вспоминалось, как после свидания с кардиналом Ришелье он размышлял о своих успехах, оценив их всего лишь как удачи неудачника.
      Что ждет его впереди? Неудачная удача?
      Поистине бывают минуты, когда человек теряет самого себя. Именно их и переживал под тревожно предупреждающий стук колес Сирано, готовый выпрыгнуть из кареты, но остававшийся в ней.
      Впрочем, может быть, потому, что сидел там рядом с герцогом, теперешним Вершителем Добра их тайного общества, и, пока сопровождает его, как состоящий при нем поэт, не нарушает своей клятвы?
      Этот довод помог Сирано заглушить его терзания. О том, что ждет его после встречи с Лаурой-пламя, он думать боялся, хотя страстно жаждал этого, чем и обрек себя на все последующее.
      Однако приближался он к особняку с твердо принятым намерением заглушить в себе всякое проявление страстей.
      Но знакомого особняка он не узнал.
      Фасад его был украшен неведомо как успевшими здесь вырасти вьющимися растениями с распустившимися диковинными цветами.
      В красочно убранном вестибюле пахнуло запахом роз. Видимо, ковры были щедро умащены розовым маслом, ценящимся дороже золота.
      Вместо безобразной старухи гостей приветливыми улыбками встречали миловидные служанки, стараясь угадать всякое желание прибывших.
      Так же изменились и внутренние комнаты. В каждой был свой аромат заморских благовоний, сочетающийся с цветом обивки изящной и дорогой мебели. Шаги заглушались мягкими персидскими коврами, стены были украшены причудливой бронзой и драгоценной живописью. В углах комнат стояли древние беломраморные скульптуры римлян и греков.
      Все говорило о богатстве, щедрости и вкусе хозяйки особняка.
      Она, яркая, оживленная, счастливая, встречала гостей на пороге знакомой Сирано комнаты, где он виделся с нею последний раз.
      Там сидели уже приехавшие в сопровождении своих спутников знатные дамы: герцогиня де Шеврез, величественная, не тускнеющая красавица, спорящая с нею своей молодостью принцесса Монпансье, графиня де Ла Морлиер с неизменным своим крысоподобным чичисбеем, маркизом де Шампань, и какие-то важные вельможи, среди которых выделялась новая пурпурная мантия вновь назначенного кардинала Реца, недавнего парижского архиепископа, и балагурящего среди дам герцога Бюфона, которого Сирано запомнил стоящим на бочке одной из баррикад, произнося пламенную речь перед толпой.
      Баронесса Лаура де Тассили затмила собой всех. Сирано смотрел на нее, чувствуя, как испаряется его твердое намерение не поддаваться страсти.
      Прежде всего он заметил, что неестественных румянца или бледности, отличавших Лауру от его Эльды, больше нет.
      Но странно, исчезновение особенностей вовсе не сблизило их облика, а наоборот, сделало их совершенно непохожими, хотя и не менее прекрасными. Сирано смотрел и не верил глазам.
      Лаура же, улыбаясь всем, нашла миг, чтобы одним лишь взглядом агатовых глаз сказать Сирано нечто такое, что повергло его в полную растерянность, а она еще и "добила" его окончательно, шепнув:
      - Я жду обещанного сонета, мой поэт! И не отпущу вас отсюда раньше, чем взойдет солнце.
      - Я готов остановить светило! - ответил ей с поклоном Сирано.
      - Смотрите, - погрозила ему пальцем Лаура, - если не солнце, то часы можно останавливать.
      И в голосе ее опять прозвучал столь милый акцент и неуловимая неправильность речи.
      Вечер у баронессы де Тассили носил несколько фривольный характер. Так, для развлечения гостей в особняк были допущены не только цыгане из кочующего повсюду цыганского табора, но и итальянские комедианты, фокусники и акробаты с обезьянками, к счастью, без медведя, но с украденными детьми, приученными завязывать тело узлом и улыбаться. Все они были одеты в пестрые курточки и войлочные шляпы, "которые якобы не снимались даже перед королем".
      Цыганки пели "горячие" песни и плясали под них зажигательные танцы, шелестя вздымавшимися юбками и призывно вибрируя плечами.
      Вспоминался танец с кастаньетами Лауры-пламя, но у себя дома она танцевать не стала, предоставив это цыганкам.
      Те ушли не сразу, приставая к гостям, чтобы погадать по руке или раскинуть карты.
      Лаура спросила Сирано, не хочет ли он узнать свою судьбу?
      - Я неисправимый вольнодумец, баронесса, - ответил он. - Не верю ни попам, ни колдунам и не считаю, что жизнь кем-то предопределена. Каждый сам делает свою судьбу.
      - О-о! - протянула Лаура. - В таком случае, может быть, не только свою? - И загадочно засмеялась.
      Цыганки наконец ушли, но не раньше, чем им "позолотили ручки".
      Гости перешли обратно в гостиную, где Бержераку, "самому делающему свою судьбу", привелось пережить неприятные минуты.
      Два блистательных гостя, принц Конде и герцог Бюфон с кудрями, не уступающими бержераковским, наперебой стали ухаживать за прекрасной хозяйкой, оказывая ей всевозможные знаки внимания. Она охотно принимала это и смеялась до кашля.
      Сирано вспомнил о своем первом посещении великосветского раута, когда он, ощутив вокруг себя "клокочущую пустоту", обрушился на знать сонетом "Ода пустоте".
      Стараясь овладеть собой, Сирано примкнул к группе гостей, окруживших герцогиню де Шеврез, которая обращалась к кардиналу Рецу:
      - Измена Тюрена, перешедшего на сторону Мазарини, ставит его вне святой католической церкви рядом с вероотступниками, гугенотами.
      - Да будет низложен, ваша светлость, такой католический кардинал, как Мазарини, когда нас, кардиналов, призовут в Рим к святейшему престолу, запальчиво отозвался кардинал Рец.
      - Такие слова вашего преосвященства убеждают меня, что не напрасно папа в Риме возвел вас в высший священный сан. Этот Мазарини, подобно ушедшему Ришелье, не брезгует привлечением на свою сторону вероотступников, лишь бы усилить свою власть.
      - Такая власть противна богу, ваша светлость, и собранное Фрондой ополчение в десять тысяч человек под командованием непобедимого принца Конде сумеет доказать это с освященным церковью оружием в руках.
      Принц Конде тем временем изощрялся в комплиментах Лауре, стремясь выйти и здесь, как на поле боя, победителем в соперничестве с герцогом Бюфоном.
      - Нет жемчужин испанской короны, которая сравнилась бы с сиянием Сен-Жерменского алмаза, обнаруженного нами сегодня здесь, баронесса! - И принц Конде церемонно раскланялся перед Лаурой.
      Герцог Бюфон не желал ему уступить:
      - Сам вице-король Новой Испании, прославленный генерал дон Альварес де Гарсиа дель Пополо Валенсе, смертью храбрых погибший в бою под Аррасом, воплотил весь блеск своей славы в красоте любимой дочери! - по-испански расшаркался перед испанкой Бюфон.
      Та ослепительно улыбнулась в ответ, а Сирано похолодел, страшась верить ушам. Неужели отец Лауры и тот чванливый испанский генерал, с которым ему пришлось свести счеты под Аррасом, припомнив преследование Кампанеллы в Риме, одно лицо! Знает ли Лаура, от чьего удара пал ее отец?
      Но Лаура, видимо, ничего не знала. Она мило улыбалась кавалерам, осыпавшим ее комплиментами, и смотрела в сторону Сирано.
      - Сколь ни поэтичны ваши слова, доблестные рыцари, но я намереваюсь надеяться, что приглашенный нами поэт не останется у вас в долгу.
      И она подошла к Сирано.
      - Написан ли вами, мой поэт, заказанный вам моим сердцем сонет, который отразил бы ваше отношение к нему?
      - О да, баронесса! - прошептал Сирано.
      - Тогда прочтите его всем. У меня на родине не делают секрета из сонетов и серенад. Надеюсь, что дамы Фронды, борясь за свободу, станут понимать меня.
      - Читайте, мой друг, читайте, знаю, ведь сонет вами написан, поддержал Сирано стоявший рядом Ноде, улыбаясь Лауре из своих кружев.
      Сирано, тряхнув гривой волос, вышел на середину гостиной.
      - "Богине буйных грез", - возвестил он.
      Гости зашептались, находя название сонета смелым и интригующим.
      Сирано продолжал, как от искр загораясь с каждой строчкой:
      Когда ты входишь, солнце меркнет.
      Дохнешь - благоуханье роз!
      Тебе молюсь в любовной церкви,
      Моя богиня буйных грез!
      Твой взгляд слепит сверканьем молний,
      Твой ум - ключи Добра и Зла!
      С тобой я - парус, ветром полный!
      Один я - лодка без весла!
      Хочу в безумье быть счастливым!
      И не гасить страстей своих!
      Весенним яростным разливом
      Кипеть, бурлить у ног твоих!
      Твое лишь имя повторю
      И весь дрожу, огнем горю!
      Лаура расцвела.
      - О, мой поэт заслуживает награды, и пусть его место за нашим столом оказывается рядом с моим.
      Принц Конде и герцог Бюфон смотрели на счастливца, готовые растерзать его, но зная, что тот уже не принимает вызовов на поединки, спрятали свои кривые улыбки в усы.
      Ноде шепнул Сирано:
      - Друг мой, вы превзошли в этом сонете самого себя, но, умоляю вас, будьте осторожны. Мне не нравятся некоторые косые взгляды в вашу сторону.
      - Вы испытанный друг, Ноде, благодарю вас, - ответил Сирано.
      За ужином вино лилось рекой. Не только спутники прелестных дам, но и сами дамы не уступали им в этом.
      Подвыпившая принцесса Монпансье, желая отомстить принцу Конде за его комплименты в адрес Лауры, звонко выкрикнула:
      В сражении я к пушке встать готова,
      Но если бы сонет был мой,
      Я без гостей его прослушала бы снова!
      - Сама истина глаголет устами младенца или женщины, вкусившей опьянение, - шепнула Лаура Сирано. - А истине надо отплачивать дань. Не так ли? - И она подлила в бокал Сирано вина.
      - Вино, клянусь вам, баронесса, подобно мышьяку, которым люди травят сами себя.
      - О-о! Но это же испанское вино из погребов отца! Оно придает смелости в бою и дерзость при свидании с дамой! - И она звонко засмеялась, потом не без лукавства спросила: - И вы не хотите, чтобы я вас отравливала? Нет, не мышьяком, конечно!
      Сирано сам не знал, что отвечал.
      В особняке в Сен-Жерменском предместье в этот вечер не осталось места для салонной чопорности, баронесса собственным примером общения с Сирано освободила гостей от всех светских условностей. Ведь это было во времена Фронды, когда слово "свобода" использовалось каждым по собственному усмотрению. И после ужина гости веселились напропалую.
      Герцог д'Ашперон, явно недовольный атмосферой, в которой оказался, сделал знак Сирано и Ноде о своем намерении уехать.
      Баронесса Лаура, перехватив сигнал, превратилась в разъяренную тигрицу, у которой хотят отнять добычу.
      - Ваша светлость, - обратилась она к д'Ашперону, - боюсь оказаться застенчиво-дерзкой, но в моем доме, как и в вашем замке, дверь для уезжающих открывается только после моего пожелания.
      Герцог церемонно поклонился.
      - Может быть, вы сделаете исключение, баронесса, для людей преклонного возраста и прикажете все-таки "поднять мост через ров"?
      - Конечно, ваша светлость, если вы признаете, что не все, с вами приехавшие, успели состариться.
      - Пусть паролем на выход будет наша седина, - заключил герцог, откланиваясь, беря под руку Ноде и оглядываясь на Сирано.
      Сирано застыл, колеблясь. Сомнения снова охватили его, но колдовская близость Лауры лишила его воли и ясности ума.
      Он знал, что не должен, не может остаться... и все-таки остался!
      Они вместе с баронессой провожали в конце вечера гостей, а те с понимающими улыбками прощались с ними.
      Под утро уже пешком, без кареты, возвращался Сирано в Париж, переживая минуты познанного счастья. Ему хотелось петь, кричать от радости, временами переходить на бег, словно спасаясь от кого-то. Ему казалось, что бочка водовоза, выехавшего поутру развозить воду по домам парижан, катится впереди сама собой (лошади из-за бочки не было видно), и он готов был вообразить, что бочка и есть лошадь, едущая в самокатящейся карете.
      Все встречные улыбались ему, как вчера итальянские комедианты и цыганки, как сама Лаура.
      Он был бы беспечно счастлив, если бы не вспоминал сказанные ему Лаурой загадочные слова:
      - Вы - мое божество, Бержерак! Если у нас будет ребенок, он будет сыном неба и от него пойдут гиганты. Я правильно вспомнила Библию?
      Что это? Опять совпадение, наваждение, предупреждение?
      "Нет! Это просто вершина счастья! - бездумно обрывал сам себя Сирано. - Как бы то ни было, но познанное счастье выше всего на свете!" - И он переходил на шаг вприпрыжку.
      Ранние прохожие оглядывались на него.
      Глава шестая
      ХУЖЕ СМЕРТИ
      И хоть мой ужас будет скрыт
      От осуждающего взора,
      Но сердце гложет жгучий стыд
      И боль несмытого позора!
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Предвкушая каждую вечернюю встречу с Лаурой, Сирано подолгу просиживал перед зеркалом, стараясь своей внешностью порадовать подругу.
      Последнее время его раздражал досадный кашель, мешавший встречам с Лаурой. Непонятно почему, он тревожился. И когда, как обычно, к нему зашел добродушный Ноде, он не постеснялся, правда с шуточкой, показать свой платок со следами крови, сказав:
      - Открываются старые раны. Это от избытка счастья.
      Ноде отнесся к этому "пустячку" с неоправданной, как показалось Сирано, серьезностью.
      - Друг мой, я старше вас и многое успел повидать. Мне бы очень хотелось познакомить вас с чудесным человеком, доктором Пигу, стремящимся, кстати сказать, вступить в наше тайное общество, ибо вся его деятельность посвящена Добру.
      Сирано не имел ничего против, удивясь лишь поспешности, с какой Ноде сразу же отправился в карете за Пигу.
      Доктор оказался высоким и худым человеком с длинным лицом и крючковатым носом, словом, ничуть не напоминающим воплощение Добра, каким готов был представить его себе Сирано.
      Когда они втроем сидели в одной из комнат замка в ожидании еще не вышедшего из своих покоев герцога, Сирано был неприятно поражен внимательным и сверлящим взглядом долговязого доктора, смотревшего на него во время приступа несносного кашля.
      - Господин де Бержерак, - обратился к Сирано доктор Пигу, - я столько слышал о вас, что мне хотелось бы поддерживать с вами самые дружеские отношения.
      - Я не вижу препятствий этому, - отозвался Сирано.
      - Тогда в качестве первой дружеской услуги позвольте мне серьезно огорчить вас.
      - Огорчить? - удивился Сирано.
      - Ваш платок испачкан кровью.
      - Какой пустяк! Я просто чуть простыл. Если бы вы видели, сколько потерял я крови из-за пронзившей меня насквозь пули, вы бы поняли, что старая рана может открыться.
      - Уверяю вас, такой опасности, как сейчас, вы в жизни еще не подвергались.
      Сирано насторожился.
      - У вас несомненный признак страшной болезни, которой вы заразились от человека столь же несчастного, как и вы, старая рана лишь способствовала этому. Боюсь, вы неосторожно выбирали себе для общения друзей или подруг.
      Сирано побледнел.
      - Доктор Пигу! Я готов был к дружбе с вами, но... лишь то обстоятельство, что я не вынимаю больше шпаги из ножен, спасает вашу жизнь.
      - Спасать надо не мою, а вашу жизнь, дорогой де Бержерак.
      Сирано похолодел.
      Он столько слышал ужасов о чахотке, которая поражала, делая беспомощными вчера еще могучих людей. В солдатской среде гасконцев презирали этих несчастных "кашлюг", неспособных по-мужски противостоять болезни слабых. Но сейчас он подумал не о себе, а о Лауре. По-иному выглядел ее кашель после танца, то румяное, то бледное лицо и блестевшие глаза.
      - Я предлагаю вам, дорогой Бержерак, незамедлительно лечь ко мне в больницу. К сожалению, мы, лекари, пока бессильны против этого злокозненного недуга. Увы, он неизлечим. Однако мы в состоянии, я надеюсь, избежать его скоротечности.
      - Скоротечная чахотка? - машинально произнес Сирано. - Я слышал об этом заболевании. Но мне, надеюсь, это не грозит?
      - От вашей болезни былые богатыри чахнут, теряют силы, волю, вянут, как сорванные цветы без воды. Я рассказал вам о недугах своих несчастных пациентов потому, что изобрел для их спасения ртутные препараты, способные если не победить горькие недуги совсем, то замедлить их развитие. К сожалению, препараты не всеми воспринимаются безболезненно. Поражая источник болезни, который нам неизвестен, мы вместе с тем вынуждены задеть и сам организм. Но тем не менее лечение необходимо, и уже сейчас, закончил Пигу, остро смотря на Сирано.
      - Да, да, доктор! Я признателен вам и скорее всего обращусь к вам за помощью. - Говоря это, Сирано снова думал не столько о себе, сколько о Лауре. - Надеюсь, вы простите, что я оставлю вас с почтенным Ноде, поскольку сам должен спешить.
      Доктор понимающе улыбнулся.
      - Вы, несомненно, намерены поступить достойно, - заметил он, обмениваясь с Ноде многозначительным взглядом.
      Сирано помчался на конюшню, где попросил оседлать своего коня.
      Когда он приближался в Сен-Жерменском предместье к заветному особняку, сердце его отчаянно стучало.
      Как он скажет своей возлюбленной Лауре, что они оба несчастнейшие люди на Земле? И в своей беде он должен винить ее, ни о чем не подозревающую?
      А если она возмутится и обвинит, в свою очередь, его?
      Полно! Кашель и болезненный румянец на ее лице были еще до встречи с ним на вечере у графини де Ла Морлиер, до зажигательного танца там, до памятного первого раута вот в этом особняке!
      При виде особняка его неприятно поразили стоящие у решетки, как и в первый его приезд, подводы. Их загружали знакомой Сирано мебелью: атласные кресла с гнутыми ножками и закругленными спинками, зеркала в золоченой оправе.
      Что случилось?
      Сирано боялся подумать о том, что причина происходящего кроется в той же самой болезни, которой пугал его доктор Пигу.
      В довершение всего он заметил на одной из подвод безобразную старуху Марту с провалившимся носом, которой Лаура якобы обязана почему-то своей речью.
      Она увидела его и затряслась в отвратительном смехе.
      Сирано не стал заговаривать с ней и бросился к особняку.
      Странная перемена произошла там за несколько дней его отсутствия. Вьющиеся растения завяли и свисали мертвыми плетьми, как веревки.
      Вестибюль был завален принесенной сюда мебелью. Очевидно, хозяйка уезжала.
      Спросить было некого. Слуги, таская мебель, недружелюбно поглядывали на Сирано и на вопросы не отвечали.
      Он вошел в знакомые комнаты.
      Они встретили его пустотой и холодом. Лауры не было!
      Тогда он выбежал из особняка, вскочил на коня и пустился догонять подводу с безобразной старухой. Она-то знает!
      При виде всадника старуха усмехнулась.
      - Где баронесса де Тассили, что с ней? - спросил Сирано, наклоняясь в седле.
      Старуха замотала головой и что-то прогнусавила.
      Тогда Сирано достал кошелек и бросил в жадно подхватившие его руки.
      - Не больна ли баронесса Лаура?
      - Лаура-то? А как же... больна... больна! Боль-на! Бери кто хочет, что бык, что кочет. - И она противно хихикнула.
      - Марта! Если ты не скажешь, что случилось, я тебя проткну шпагой, как индюшку на вертеле.
      - Что вы, что вы, ваша светлость! Погостили, только и всего! Надо и честь знать! Знать надо знать, ваша светлость, - гнусаво болтала старуха.
      Сирано старался объяснить произошедшее по-своему.
      Очевидно, Лаура, как и он сегодня, обнаружила беспощадность своего страшного недуга и в ужасе бежала из Парижа, быть может, чтобы начать лечение. Но почему она даже не предупредила его, своего возлюбленного? Конечно, растерялась!
      Спрашивать было не у кого.
      В полном отчаянии Сирано помчался в Париж, сам не зная куда, и опомнился только у знакомого трактира в Латинском квартале. Сам Великий Случай привел его сюда, чтобы залить горе вином!
      Запах плохой кухни, разлитого вина и неопрятных посетителей охватил Сирано, едва он вошел в таверну, где не бывал несколько лет.
      Но тем не менее кто-то из давних знакомых позвал его к столу. Сирано не без труда узнал старого капитана, с которым когда-то дрался на дуэли, а потом подружился в трактире и даже обучал своим приемам вышибания шпаги из рук противника.
      - Учитель! Мой благородный и несравненный учитель! - кричал старый вояка, вскочив со своего места и кинувшись к Сирано с раскрытыми объятиями.
      Сирано осторожно отстранился, но все-таки сел на предложенное за столиком место.
      - Как я рад тебя снова увидеть! - продолжал капитан. - А я, признаться, думал, что тебя укокошили-таки в одной из ста твоих дуэлей, хотя слава о тебе густая, как это вино, которое непременно тебе придется отведать в знак давней дружбы!
      Сирано молча принялся пить кружку за кружкой. Капитан едва успевал ему подливать, правда, и сам от него не отставая. Однако, начав еще до приезда Сирано, он быстро захмелел.
      - Когда я дрался на дуэли с маршалом... да я, наверное, тебе об этом рассказывал... я всем рассказываю...
      - С генералиссимусом, господин барон, - мрачно поправил Сирано.
      - Э, нет! Чего нет, того нет! Капитан де Ловелет никогда не привирает, ему и без этого есть о чем рассказать!
      И он принялся пьяным голосом расписывать свои подвиги во время последней нескончаемой войны. Когда он заговорил о том, что принимал участие в операции под Аррасом, Сирано насторожился, решив одернуть болтуна, если тот заврется.
      - Ты знаешь, дружище Сирано, наши французские войска осадили Аррас, а испанцы под командованием инфанта, в свою очередь, окружили осаждающих.
      - Еще бы не знать! - хмуро подтвердил Сирано.
      - Какие-то смельчаки, кажется, гасконцы, отчаянные головы, прорвали окружение, разгромив отряд генерала Гарсиа, да и его самого прикончили, продолжал, выкатив глаза, барон де Ловелет. - Ну а мы вместе с подоспевшим войском союзного нам курфюрста ударили по испанцам с тылу! Вот была каша, похлебка, бульон! Поверишь ли, мне, бывалому солдату, такой потехи видеть не приходилось!
      - Да, жаркое было дело, - неохотно подтвердил Сирано, вспоминая, что тогда погиб отец Лауры, которая, к счастью, не знает, от чьей руки.
      - У этих испанцев оказался богатый обоз и даже с девочками! Мы с немцами и захватили его как общую добычу. Но, знаешь, эти девочки куда опаснее самих испанцев. От тех хоть знаешь, что получишь. А у этих... я всегда берегусь! Был у меня один случай в Тулоне! Пламень-девка! Сойти с ума можно! Я уже заплатил за ее любовь...
      - Знаю, знаю, барон, - прервал Сирано. - Имел честь слышать.
      - Как? Я рассказывал еще при первой встрече? А какая была встреча! Прекрасная встреча! Какому ты приему меня обучил, век не забуду! Готов бочку вина вместе выпить! Словом, я, который самого черта в бою не боится, девок страшусь. И тебе советую... А как нам быть, изголодавшимся солдатам? Как, я тебя спрашиваю? Я тебе скажу. Нам отчаянно повезло тогда! Пей! Такое слушать надо, крепко запивая. Понимаешь? Карета! А в ней две цыпочки! Обе красавицы! И из благородных! Немцы первыми захватили их. Они, признаться тебе, все-таки подлые собаки, эти пфальцы и прочее... Когда старшая упиралась, применили ножички у дочки на глазах. Ну, груди там у старшей порезали или отрезали. Они, немцы, любители такой кулинарии. Старшая потом не выдержала, прикончила себя кинжалом. Спрятан у нее был. Что ни говори, испанка! А дочь припугнули. Тут, признаться, и я не оплошал тоже. И про меня вспомнили, как-никак капитан! Страху-то нет! Не заразишься. Дамы-то знатные. Зря генерал испанский свое семейство в обозе таскал. Вот и дотаскался!
      Сирано побледнел.
      - Имя! Как звали генерала?
      - Да откуда я знаю! В этих случаях я у девочек имени не спрашиваю. Пей, а то не дослушаешь.
      Сирано вскочил.
      - И вы, барон, считаете себя благородным человеком?
      - А что? - удивился капитан. - Женщины всегда были военной добычей. Мы еще две бочки превосходного испанского вина захватили. Что ж мы, пить его не должны были?
      Сирано опрокинул на стол недопитую кружку, вино растеклось, как лужа крови, стало стекать на пол.
      - Что случилось с младшей?
      - Ничего особенного. Жива осталась. Немцы даже отправили ее в обоз. Там у них был "цех веселых женщин". Их фельдфебелица ее всему, чему надо, обучила. В этом цехе у них все на военный лад, строго! Фельдфебелица зверь в юбке! Я, признаться, вздумал отыскать ее, повидать еще разок. Уж больно хороша. Да фельдфебелица с проваленным носом напугала меня. С тоски ли, от унижения или еще от чего вроде заболела она чем-то. Ну я и махнул рукой. Побоялся заразиться.
      Сирано стало душно. Не попрощавшись со старым воякой-пьяницей, он вышел на улицу.
      Все было мрачно вокруг. Хмурые злые лица, затянутое тучами небо, накрапывал дождь. Сирано воспринимал это как отвечающее состоянию его души.
      Он ехал шагом, свесившись с седла на один бок. Горькие мысли терзали его.
      Какие ужасные совпадения! Или это не случайность? Что, если Лаура, дочь убитого им генерала де Гарсиа, намеренно отыскала его, Сирано де Бержерака, чтобы отомстить ему лютой местью за отца? Заразить чахоткой!
      Но как она могла оказаться в Париже, блистая роскошью, под именем баронессы де Тассили, и быть принятой в свете? Какая рука поддерживала и направляла ее? Мысль, что он стал жертвой мести, ожгла Сирано. Неужели женщине свойственно такое коварство - использовать для мести любовь? Превратить прославленного рубаку в чахлое существо, жалкое и презренное!
      Он передернул плечами. Нет! Не может этого быть! Отец Лауры пал от шпаги Сирано в бою, за это не мстят так коварно!
      Месть любовью! Месть, осуществленная посредством Любви? Что может быть ужаснее? Разве что только последствия этого притворного чувства!
      Совершенно удрученный, вернулся Сирано в замок д'Ашперона. Соскочив с коня и отдав поводья слуге, он поднялся по лестнице.
      Его ждал с многообещающим видом Ноде.
      - Друг мой, - встретил он Сирано. - Верьте, что я не оставлю вас в беде. Но прежде, чем вы согласитесь, чтобы я отвез вас в больницу к нашему другу Пигу, я должен вам сообщить нечто неожиданное.
      - Что именно? - мрачно осведомился Сирано.
      - Мне удалось установить, несчастный друг мой, что в книгах знатных фамилий барон де Тассили не числится. Очевидно, его никогда не было, ибо, судя по названию его имений "Тассили", их надо искать где-то в пустынях Африки. Словом, ни в каких сражениях он не участвовал, в бою не погибал и, надо думать, никогда не был женат на женщине, получившей в Париже прозвище Лаура-пламя.
      Ошеломленный Сирано сел на первый подвернувшийся стул.
      - Вы убиваете меня, Ноде, хотя я почти ожидал этого. Но дочь вице-короля Новой Испании дона Альвареса де Гарсиа дель Пополо Валенсе Лаура существует? Или она призрак?
      - Вам виднее, призрак она или нет. Но в парижский свет эта дама проникла под явно вымышленным именем баронессы де Тассили, ошеломляя своей красотой и богатством.
      - Но откуда у нее это богатство, Ноде? Особняк, карета, лошади, лакеи! Роскошные приемы! - воскликнул Сирано. - Ей оставил такие средства отец?
      - Не думаю. Едва ли ей что-либо перепало от отца, поскольку ее сочли погибшей вместе с матерью после разгрома испанских войск под Аррасом, где она оказалась в обозе. Имущество отца растащили, как шакалы, испанские родственники.
      - Так откуда же у нее оказались такие средства, скажите мне, Ноде? Откуда она могла их взять, да и зачем ей было их тратить попусту?
      - Это еще вопрос, "попусту" ли! Я вам сообщаю, друг мой, лишь то, что мне удалось установить. А это, надо думать, далеко не все! Но мне известно, что все роскошное убранство особняка, где мы с вами побывали, как и сам особняк псевдобаронессы де Тассили принадлежит...
      Сирано испытующе смотрел на Ноде.
      - ...кардиналу Мазарини. Это он не пожалел ни денег, ни выдумки, чтобы рассчитаться с вами за памфлеты "Мазаринады". Наградить вас бесславной чахлостью, смять, унизить, сделать бессильным. Такова кардинальская месть, мой друг. Должно быть, он отыскал несчастную чахоточную Лауру в Кёльне и снарядил с ее помощью "миссию мести" в Париже.
      Сирано, пошатываясь, совершенно убитый услышанным, направился в свою комнату.
      Так вот откуда получил он смертельный удар отравленным кинжалом любви! А ранним утром на столе лежал сонет, последний, как он считал, сонет в жизни несчастного поэта.
      ОТЧАЯНИЕ
      Вчера лишь радужной зарей
      Цветы надежд сулило "Завтра"
      Сегодня - горестной порой,
      К земле поникнув, вянет астра.
      Исхода нет! Все горше гнёт!
      Взывать о помощи напрасно!
      И солнце утром не взойдёт,
      И все созвездия погаснут!
      И хоть мой ужас будет скрыт
      От осуждающего взора,
      Но сердце гложет жгучий стыд
      И боль несмытого позора!
      Когда Любовью движет Месть,
      Ликует Зло, зарыта Честь!
      На следующий день Ноде в карете опечаленного герцога д'Ашперона увез больного Сирано де Бержерака в загородную больницу доктора Пигу.
      - Нет! Лучше смерть найти в сраженье, чем чахнуть в горьком сожаленье! - сказал, уезжая, Сирано.
      Но именно на этом и строил тонкую свою месть лукавый кардинал.
      Горестно закрылась страница жизни былого весельчака, острослова, дуэлянта, которому пригрезился звездный полет к иной планете, где он, может быть, никогда и не был, но на которой он якобы приобщился к вершинам не снившейся его современникам цивилизации. И все эти знания, вероятно переданные ему его Демонием Тристаном, казалось, останутся сокрытыми в памяти несостоявшегося доброносца Савиньона Сирано де Бержерака, несчастнейшего из людей.
      ПОСЛЕСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ
      Кардинал Мазарини при всей своей скупости не пожалел даже собственных средств, чтобы собрать достаточно войск и двинуть их на Париж для окончательного разгрома загнившей уже Фронды. Но он не забывал и мелочей. Шпионы кардинала донесли ему, что так называемая баронесса де Тассили, пользуясь в Париже принадлежавшим Мазарини особняком в Сен-Жерменском предместье, выполнила данное ей кардиналом поручение и покинула Париж. Перед отъездом ей была вручена доверенным лицом кардинала оговоренная сумма в золотых монетах и сверх того драгоценности, принадлежавшие жене погибшего под Аррасом генерала дона Альвареса де Гарсиа дель Пополо Валенсе.
      Дальнейшая судьба Лауры, а тем более ее лечение от болезни, остановившей на ней выбор Мазарини, его нисколько не интересовали, занятого делами более значимыми, с такой мелочью просто несравнимыми: прежде всего обессиливания Испании с помощью Англии во главе с Кромвелем и возвеличивания при этом Франции, и окончательного сокрушения противостоящей Мазарини Фронды, где, как было известно кардиналу, нет единодушия и торжествуют не какие-то высокие принципы, а разгулявшиеся страсти спесивой знати.
      В этих условиях удача мести кардинала зазнавшемуся писаке с помощью "отравленного кинжала любви" лишь на мгновение вызвала улыбку на озабоченном лице кардинала. Впрочем, узнав, что Сирано де Бержерак попал в больницу доктора Пигу, кардинал заметил:
      - Теперь надо дать волю злословию*.
      _______________
      * Это злословие и ввело в заблуждение историков о якобы "дурной"
      болезни Сирано. (Примеч. авт.)
      Мазарини делал историю Франции и ни в одном из своих дел не стеснялся в выборе средств.
      К о н е ц  в т о р о й  ч а с т и
      ______________________________________________________
      Часть третья
      ФИЛОСОФ
      Оптимист не тот, кто не знал отчаянья,
      а тот, кто победил его.
      А. Н. С к р я б и н
      Глава первая
      ВОЛЯ СКЕЛЕТА
      Пусть в жизни потерял я все,
      Подавлен горький стон мой!
      Пусть дух мой срамом потрясен,
      Но все же я не сломлен!
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Судьба Фронды, по свидетельству историков, решалась в сражении в парижском предместье св. Антония.
      Кардинал Мазарини, находясь в Кёльне, сумел собрать достаточно войск и двинул их на Париж. Во главе он поставил Тюрена, сурового и скромного гугенота, отца нового военного искусства, хладнокровного до медлительности, умеющего побеждать более сильного противника малыми силами с помощью хитрых маршей и верно выбранных позиций.
      На этот раз ему противостоял всего лишь с ополчением Фронды, меньшим его армии, молодой Людовик II Конде, образец былой рыцарской отваги, беззаветный боец, отважный до безрассудности, считавший, что сражения выигрываются личным примером участия военачальника в схватке.
      Король Людовик XIV, уже юноша, наблюдал за сражением с холма, стоя рядом с Тюреном, издали руководившим боем, в то время как королева Анна возносила молитвы за успех Тюрена.
      Сам же Тюрен, уверенный и невозмутимый, отдавая дань своему противнику Конде, недавнему сопернику в борьбе за власть во Фронде, говорил, что "покрытый кровью и пылью принц Конде носился по полю сражения с пистолетами в руках, как бог войны Марс". "Я видел не одного, а дюжину Конде", - замечал он не без иронии, имея в виду безуспешность этой рыцарской отваги, побежденной холодным военным расчетом.
      Над вытоптанными крестьянскими посевами стоял дым от мушкетных и пистолетных выстрелов, конные сшибались в рукопашной сече, пешие стреляли, били, кололи, рубили друг друга. Зелень местами алела, усеянная телами людей, меньше всего заинтересованных в исходе войны и бездумно отдававших свою кровь и жизни за солдатское жалованье во имя безразличных им приказов крушить все равно какого врага.
      За дымовой стеной последнего сражения стоял Париж Фронды, четыре года излучавший молнии язвительных памфлетов "Мазаринады", служа прибежищем противоестественного, лишенного единства союза ненавидящих друг друга сторон: знати, магистрата и народа.
      "Колесница междоусобной войны" грохотала, словно катясь по усыпанной камнями дороге.
      Жители предместья в ужасе бежали.
      Хитроумный Тюрен, тесня ополчение, продвигался вперед.
      Со стен неприступной крепости Бастилии вздымались дымки не только мушкетных выстрелов.
      Верная своему обещанию, столь же дерзкая, как и обворожительная, принцесса Монпансье, стоя у пушки, сама наводила ее на наступающие королевские войска и подносила огонь к запальному фитилю, торжествующе взвизгивая при каждом ухающем громовом ударе пушечного выстрела и потом восторженно следя за полетом ядра и его падением среди неприятелей. Ядро некоторое время крутилось на земле, прежде чем взорваться, разя окружающих.
      И, глядя со стен Бастилии на разорванные ее ядрами тела вражеских солдат, которые тоже были французами, принцесса Монпансье ликовала, требуя, чтобы ей подносили все новые и новые ядра.
      Но вместо очередного канонира с ядром перед нею предстал запыленный гонец с черным измученным лицом.
      - Ваше высочество! Принц Конде прислал меня к вам с известием, что битва в предместье св. Антония проиграна, и, если ему не откроют сейчас ворота Парижа, где он мог бы укрыться, его ждет позор и эшафот!
      Принцесса Монпансье всплеснула руками. Дерзкая воительница, она все-таки прежде всего была женщиной, притом неистово влюбленной в своего Конде.
      - Где отец? - крикнула она.
      Бывший до рождения Людовика XIV престолонаследником, Гастон Орлеанский находился здесь же, в Бастилии.
      Он тоже принимал гонца, но не от командующего войсками Фронды Конде, а от его противника Тюрена, вернее, от Мазарини, только что выговорив условия капитуляции, предав при этом всех своих соратников и добившись для себя права почетного удаления в провинцию с сохранением богатств и званий.
      Вялый, уже безразличный ко всему, стоял Гастон Орлеанский, сгорбясь, как от непосильной ноши.
      Он вдруг почувствовал отвратительный запах гари и пороха.
      Подняв голову, увидел влетевшую к нему дочь, которая бросилась на колени к его ногам.
      - Отец мой! Спасите Конде! Я люблю его!
      - Но, дитя мое, - протянул руки Гастон, чтобы поднять дочь, - я оговорил милость короля к нашей семье... - продолжал он, не признаваясь, однако, какой ценой он эту милость получил.
      Принцесса Монпансье была умна и знала отца, прекрасно поняв все, что не успел или не хотел он сказать.
      - Только впустить, а потом тайно выпустить из Парижа Конде! Только это! Я умоляю! Потом я сама готова отдать себя в руки Тюрена!
      - Если бы Тюрена! - вздохнул Гастон Орлеанский. - Ты забываешь, дочь моя, кто стоит за его гугенотской спиной.
      - Король-католик? Я сумею умолить его. Пойду во всем ему навстречу.
      - Конечно, король не устоял бы против доводов дамы, но... Мазарини!
      - Этот изверг в сутане?
      - Увы, не столько король, сколько он войдет в Париж с карающим мечом. Я не могу защитить Конде.
      - Я все беру на себя, мой мудрый отец, которому по несомненному праву принадлежит французская корона, поскольку королева Анна со своим немощным супругом слишком долго были бесплодными и "наследник" вполне мог быть сыном не короля, а кардинала! И я знаю, что вы, истинный престолонаследник, лишь из любви к французам не ввергли их в войну за престол!
      Принцесса Монпансье отлично знала, как воздействовать на своего тщеславного отца.
      - Хорошо, - после мгновенного раздумья произнес Гастон Орлеанский. Впервые я сожалею, что не правлю Францией как ее законный король. Только из-за угаданного тобой моего желания прекратить междоусобицу я приказываю сдать Париж, ворота которого на миг откроются, чтобы впустить Конде, а потом распахнутся перед королем Людовиком XIV, моим племянником (надеюсь!). И больше я ни о чем знать не хочу!
      Гастон Орлеанский действительно больше ничего не хотел знать ни о своих былых соратниках, схваченных людьми Мазарини и брошенных в Бастилию, на стенах которой не остыла еще пушка принцессы Монпансье, ни о верно служившем Гастону, но проигравшем последнее сражение принце Конде.
      Но дочь его знала о своем возлюбленном все!
      Она встретила его у парижских ворот, когда он спешился с боевого коня и сел в ее карету.
      В этой карете со спущенными шторами на окнах бесстрашный рыцарь, обожаемый солдатами за удаль и товарищество в бою, не слишком стесняясь присутствием дамы, снял с себя перепачканный кровью, запыленный костюм и тяжелые ботфорты со шпорами, облачась в приготовленное ему нарядное платье... испанки и дамские туфельки, шитые бисером. Его юное миловидное лицо после поспешного удаления эспаньолки вполне могло сойти за женское, но для надежности принцесса позаботилась о мантилье.
      И, промчавшись через весь Париж, принцесса Монпансье вывезла свою "спутницу" в предместье Мовьер. Стража на заставе, уже поставленная там Тюреном, позубоскалила насчет того, что пора бы карать дам за нехристианские обычаи скрывать смазливые мордашки за чадрами, мантильями и вуалями.
      На первом же постоялом дворе, не доезжая Мовьера, с названием "Подкова счастья", прелестную "испанку" ждала приготовленная для нее лошадь с дамским седлом.
      Довольно неумело усевшись в него, новая амазонка помчалась к границам Фландрии, где предполагала предложить себя в качестве военачальника испанцам.
      Тем временем в другие ворота Парижа торжественно вступил юный король Людовик XIV, прошедший школу власти у кардинала Мазарини и намеренный усердным трудом монарха утвердить свое безраздельное могущество, обеспеченное ему стараниями двух кардиналов, Ришелье и Мазарини, что позволит впоследствии королю-Солнцу сказать ставшую знаменитой фразу: "Государство - это я!"
      Невольным свидетелем скачущей в одиночестве загадочной амазонки стал некий путник, бредущий по той же дороге в Париж, не пожелав заглянуть поблизости в родные места и не оповестив друзей о своем возвращении после долгого вынужденного отсутствия.
      Амазонка на всем скаку обернулась на странную фигуру и едва не вывалилась из дамского седла. Что-то знакомое и вместе с тем невероятно непохожее почудилось в одиноком путнике.
      Будь это ночью и вблизи кладбища, его можно было принять за призрак, за мертвеца, за скелет, поднявшийся из могилы.
      Тоненькие ноги едва несли хилое до нелепости тело с опущенными плечами и поникшей головой. Когда он из уважения к даме снял шляпу, обнажился почти лишенный волос череп.
      Конечно же, принц Конде не мог узнать в этом жалком прохожем задорного поэта, лишь мельком увиденного им в салоне некой вскоре исчезнувшей баронессы де Тассили.
      Однако это был он, несчастный Сирано де Бержерак, не столько набравшийся здоровья в больнице доктора Пигу, сколько растерявший его там в уплату за избавление от грозивших ему страшных последствий неизлечимого недуга.
      Трудно было узнать в этом бредущем "скелете" непобедимого дуэлянта, беспримерного храбреца, сражавшегося против ста противников, бесстрашного посланца Франции, вырвавшего из рук испанцев философа Кампанеллу, гасконца, отличившегося в боях под Аррасом, когда его земляки шли в бой с песней Сирано и когда он получил тяжелое ранение в лицо.
      Но ртутный препарат медицины с нанесенным им увечьем не шел ни в какое сравнение ни с испанской пулей, сразившей де Бержерака в Риме, ни с острым индейским ножом мачете, который метнул в него своим последним в жизни движением преступный капитан Диего Лопес.
      Горестный вид Сирано де Бержерака послужил ему пропуском на заставе. Никому в голову не пришло задержать этого слабого больного человека как опасного врага, отнюдь не заподозрив в нем язвительного памфлетиста, с которым так жаждал рассчитаться кардинал Мазарини. Впрочем, пожалуй, уже расплатившийся с ним.
      Надо ли говорить о переполнивших материнское сердце чувствах, когда Мадлен де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак увидела своего сына Савиньона.
      Она плакала на его груди, но это были материнские слезы одновременно и жалости и радости. Она не могла без слез смотреть на изменившегося сына, которого с младенческих лет преследовала его внешность, она плакала и от счастья, ибо была почти уверена, что исчезнувший так надолго Савиньон, несомненно, погиб, снова ввязавшись в какой-нибудь поединок.
      Но он был жив, пусть больной, несчастный, но живой, вернувшийся в родной дом.
      - Ах, боже мой, - говорила она, любовно глядя на усталого Савиньона, - ты и не знаешь, какие у нас тут, в Париже, творятся дела. Гастон Орлеанский заточен в провинции вместе с дочерью принцессой Монпансье, кардинал Рец, ты подумай только, - кардинал! - брошен Мазарини, другим кардиналом, в тюрьму! И в Бастилии оказался и герцог Бюфон. А как его любили в народе.
      - Знаю, - отозвался Савиньон. - Слышал его на баррикаде.
      - Я очень боюсь за тебя. Не был ли ты связан с ними?
      - Только как автор памфлетов "Мазаринады".
      - Ах, это ужасно! Теперь, когда ты дома, нужно вести себя "не колебля пламени свечи".
      - Может быть, совсем не дыша? - не без иронии спросил Сирано.
      - Затаиться, затаиться, сынок! Мы спрячем тебя на чердаке, никто не узнает, что ты вернулся. Именно здесь тебя искать не станут.
      - Пожалуй, - согласился Сирано.
      - Ты должен дать слово матери, что ничего не будешь делать.
      - Нет, почему же! Я буду писать.
      - О мой бог! Опять памфлеты!
      - Нет, трагедию, которую обещал помочь поставить на сцене герцог д'Ашперон. Кстати, что слышно о нем?
      - Ничего не слышала о притеснении герцога. Очень уважаемый человек в Париже.
      - Немного приду в себя, наведаюсь к нему.
      - Нет, нет! Ты не должен показываться на улице, чтобы никто не узнал тебя!
      - Я думаю, мало найдется таких, которые смогли бы меня узнать, горько усмехнулся Савиньон.
      - Берегущегося оберегает сам господь бог! Будь горестно к слову сказано, но вспомним скончавшегося нашего деревенского кюре. Он так говорил.
      - Я был на его похоронах.
      - Какое золотое было сердце!
      - Великий Вершитель Добра!
      - Именно так: вершитель добра. Как ты хорошо про него сказал.
      Беседу матери с сыном прервал поспешный приход монахов из монастыря св. Иеронима, где умер старший брат Савиньона Жозеф.
      Это были два сытых монаха с лоснящимися лицами, с узкими губами и выпуклыми глазами, казначей монастыря и его помощник. Они были так похожи друг на друга, что выглядели близнецами, хотя и не состояли в родстве, отличаясь к тому же и возрастом.
      - Спаси вас господь! - елейно начал старший. - Мы рады разделить ваше семейное счастье по случаю возвращения блудного сына.
      Сирано нахмурился:
      - Как вы об этом пронюхали, отец мой?
      Младший монах поморщился и произнес укоризненным басом:
      - Не следует говорить так о слугах господних, достойный Сирано де Бержерак. Мы с отцом Максимилианом, в отличие от меня, старшим, давно ждем вашего возвращения, о чем нам поведал наш послушник.
      - Надеюсь, отцы мои Максимилианы, вы не причисляете безмерное удивление к числу смертных грехов?
      - Все безмерное грешно, сын мой, - тоненьким голосом отозвался отец Максимилиан-старший. - Боюсь лишь, что у вас других грехов без меры.
      - Тогда, чтобы умерить этот мой "грех удивления", признайтесь, отцы мои Максимилианы, что за причина заставила вас так жадно ждать моего возвращения из дальних стран?
      - Говорить об ожидании, к тому же жадном, неуместно, - назидательно поднял палец казначей монастыря, - ибо монастырь наш заинтересован, господин Сирано де Бержерак, чтобы все наследники вашего почившего отца, да примет господь его душу, были в сборе при разделе наследства.
      - Наследство? А какое отношение вы к нему имеете?
      - Прямое, - гулким басом вставил теперь младший монах, - ибо монастырь наш, причисленный к ордену Иисуса нашего Христа, представляет усопшего в его стенах и постригшегося там Жозефа Сирано де Бержерака, внезапно скончавшегося.
      - Мы пришли с миром от имени нашего ордена, господин Савиньон. Мы не хотим доводить дело до рассмотрения в парламенте, - елейно продолжал старший иезуит. - Это будет слишком обременительно для вас. Знаете, какие эти судейские! Им все время надо платить!
      - Какое дело? До какого разбирательства в парламенте?
      - Мы уповаем, - еще более тоненьким голосом заговорил казначей, - что вы в благости господней, печалясь о потере старшего брата, отдадите монастырю св. Иеронима всю долю братского наследства. Мы уже говорили с вашей почтенной матушкой, но она убедила нас подождать вашего возвращения, и вы видите, мы, как служители господни, пошли ей навстречу, зная о ее безутешном горе.
      - Вы, иезуиты, претендуете на наследство человека, умершего раньше отца? - еле сдерживаясь, произнес Савиньон. - Не имея притом его волеизъявления.
      - Для вас, господин де Бержерак, если вы достаточно благочестивы и, надеемся, отреклись от былого вольнодумства, брат ваш всегда должен жить в нашей памяти, и вам надлежит, - поучал старший монах, - делиться с ним всем своим достоянием, как с живым, ибо он жив в думах монастыря, коему завещано представлять его и после кончины.
      - Слушайте, вы, разбойники в рясах! Не думайте, что, запугав мою покорную мать зловещей тенью своего ордена, вы сможете в моем присутствии грабить ее семью!
      - Ваш жалкий вид, почтенный господин де Бержерак, - ехидно заметил Максимилиан-старший, - не говорит в пользу того, что господь бог благоволит к вам и простил ваши прегрешения. И потому пристало ли вам, вольнодумцу и противнику церкви, после ниспосланного вам возмездия так говорить с ее служителями?
      - Вон отсюда! - заревел Савиньон. - Я дал клятву не вынимать шпаги из ножен, но я отделаю вас обоих шпагой в ножнах, уподобив ее палке! Вон отсюда! Или вы забыли, как я угостил монастырских крыс у костра близ Нельских ворот?
      Монахи в страхе вскочили, подбирая сутаны. Вид разгневанного скелета был ужасен. Казалось, выходец с того света грозит им или, что еще хуже, пособник сатаны!
      - Знайте, жадные стервятники, прижившиеся под монастырской крышей, что никогда вам не видеть ни раскаявшегося вольнодумца, ни единого отцовского пистоля. А вот отцовский пистолет вы можете узреть, благо клятва моя распространяется только на шпагу, а не на пистолеты!
      "Жадные монастырские крысы", бормоча проклятья и грозя сокрушающим гневом ордена Иисуса против закоренелого атеиста, вновь проявляющего себя в своей адской сущности, поспешили убраться из дома де Бержераков, твердо намереваясь, однако, "по-иезуитски" с жестокой справедливостью рассчитаться с безбожником, припомнив ему все его "злодеяния".
      Мать восхищенно смотрела на Савиньона:
      - Я думала, что не узнаю тебя, увидев, во что ты превратился. А ты, оказывается, прежний!
      - Поверь, матушка, ничто не в состоянии сломить твоего с виду немощного сына! Ничто! Я читал тебе когда-то сонет о том, что терзало меня когда-то в ожидании желанного яда. Сейчас, чтобы понять меня, им отравившегося, выслушай несколько строчек, которые я сочинил по дороге сюда:
      Пусть в жизни потерял я все,
      Подавлен горький стон мой!
      Пусть дух мой срамом потрясен,
      Но все же я не сломлен!
      - Не сломлен! Не сломлен! - воскликнула мать.
      В дверях стоял восхищенный юноша, младший брат Савиньона. Он прибежал при известии о возвращении брата и видел бегство монахов.
      Глава вторая
      ПОДМОСТКИ
      Гениальное - всегда чуждо
      современникам. Великий физик XX века
      Макс Планк говорил: "Новые идеи никогда
      не принимаются. Они или опровергаются,
      или вымирают их противники".
      Савиньон Сирано де Бержерак, оправившийся заботами матери от пагубных последствий лечения и уж не столь похожий на живого мертвеца, даже снова с густой шевелюрой, правда принадлежащей теперь парику, какие стали входить в моду после полысения Людовика XIII, появился в так знакомом ему трактире Латинского квартала.
      Дубовая стойка и за ней все тот же, казалось, нестареющий трактирщик в заношенном белом переднике, с тараканьими усами на длинном, как перевернутая бутылка, лице; грубо сколоченные из досок столы и такие же скамьи при них; шумные посетители, преимущественно студенты, художники, поэты, как и во времена, когда Сирано разыскивал среди них своего первого секунданта Шапелля или после дуэли пил со своим противником, старым капитаном де Лонгвилем, вино за этим же столом, а потом встретился с ним еще раз здесь, потрясенный своим несчастьем, и выслушал от него омерзительную историю пленения двух испанских дам.
      Сирано невольно передернул плечами. Волна пережитого накатилась на него. Но он пересилил себя. Нет! Не для того он явился сюда, чтобы снова впасть в отчаянье! Он не просто член тайного общества доброносцев, жизнь его отныне должна быть посвящена выполнению долга, завещанного незабвенным учителем, Демонием Тристаном! Сирано привычно тряхнул кудрями (на этот раз парика!), оглядывая помещение.
      Кисло пахло пролитым вином, дешевой кухней и неряшливой толпой. Кто-то из посетителей читал стихи или пел, кто-то спорил, а то и просто горланил.
      Сирано сел за свободный столик. Гарсон в кожаном переднике, ловкий малый с наглыми глазами, плавным картинным движением поставил перед ним кувшин вина и, как было заказано, две кружки, очевидно, еще для одного посетителя.
      А вот и он!
      Старый приятель Савиньона, войдя в трактир, печальными глазами искал Сирано.
      Этот взор как-то не вязался с элегантной видной фигуркой человека со свободными манерами, присущими странствующему актеру, способному играть сегодня разбойника, а завтра вельможу или коронованную особу.
      Мольер увидел Сирано, машущего ему рукой, и подошел к нему.
      Они обнялись и сели за стол.
      Сирано внимательно оглядывал былого соученика.
      - Я думал, ты веселее, - заметил он.
      - Я веселю других своей печалью, - ответил Мольер.
      - Печалью?
      - Да, грущу о судьбах горестных людей! Но не во мне дело.
      - Начнем с тебя, поскольку успех мной задуманного зависит от благополучия твоего.
      Мольер пожал плечами:
      - Играю, как комедиант, пишу комедии, как поэт, а вернее, как живописец с окружающей меня натуры.
      - Как? Без греческих богов, без римских матрон? Без всем знакомых масок?
      - Стремлюсь не смешить людей, а выставлять на посмешище их пороки... Ведь люди готовы прослыть скорее дурными, чем казаться смешными.
      - Согласен с тобой, Жан, и сам готов идти таким путем.
      - Я помню, как ты высмеял в своей юношеской комедии педантов, уродующих воспитанием молодых людей.
      - Меня освистали церковные приспешники.
      - Церковь - это крепость зла. Ее непросто взять штурмом. Я в своей комедии о лицемерах принужден прикрыться поклоном в сторону "монарха! врага обмана"!* Как не быть мне печальным, веселя других, если я предвижу, что попы постараются лишить меня даже гроба**. Ведь нас, актеров, как бы ни был популярен театр во Франции, не считают за людей и хоронить готовы, как собак.
      _______________
      * В комедии, названной впоследствии "Тартюфом". (Примеч. авт.)
      ** Церковь не простила Мольеру "Тартюфа" и, когда Мольер умер на
      сцене "без покаяния и причастия", всячески препятствовала его
      похоронам. (Примеч. авт.)
      - Но окружают вниманием даже при дворе.
      - Вниманием, а не уважением. Что я для них, для знатных? Мольер? Сын придворного камердинера Поклена? Не граф и не маркиз, способный становиться ими лишь на сцене!
      - Чтобы они увидели в тебе самих себя.
      - Нет! Только не себя! Скорее своего соседа по театральному креслу, чтоб посмеяться вдоволь над ним, но никак не над собой! Однако перейдем к тебе. Ты пострадал от медицины?
      - Пожалуй, да.
      - Они у меня на прицеле, невежественные каннибалы, именуемые лекарями, первые помощники смерти!* Они даже не знают строения человеческого организма. Попы запрещают им резать трупы, и врачам достаются или казненные, или покойники, похищенные с кладбищ. Немудрено, что студентов-медиков вместо понятий о человеческом теле учат проведению диспутов о том, сколько раз в месяц полезно напиваться до скотского состояния.
      _______________
      * Мольер высмеял современных ему медиков в комедиях "Мнимый
      больной" и "Лекарь поневоле". (Примеч. авт.)
      - Ты зол на лекарей?
      - Не больше, чем на других невежд.
      - Как раз на них я и хочу обрушиться, но не комедией на этот раз, а трагедией, поставить которую в театре и прошу тебя помочь.
      - Трагедией? Вот как? Я знаю твои ядовитые памфлеты и ждал от тебя чего-нибудь в этом роде. Тебе так удались "Проделки Скапена". Хочешь трагедией высмеивать невежд?
      - Нет! Показывать их во весь их "исторический рост"!
      - История?
      - Да, столетняя, "Смерть Агриппы".
      - Этого чародея, колдуна, как принято считать?
      - Ученого, еще в прошлом веке поднявшегося выше всех, осмелившегося признать за женщиной права, равные мужским, получившего в своих колбах вещества, никому дотоле неизвестные!
      - Но не золото же!
      - Он получил нечто более ценное, заложив основы науки будущего, которая в грядущем перевернет весь мир!*
      _______________
      * Сирано был прав, поскольку алхимики действительно заложили
      основу современной химии, о чем он мог догадываться лишь благодаря
      своим представлениям о мире Солярии. (Примеч. авт.)
      - Ты замахнулся на невежество, но средоточие его - все та же церковь. Берегись!
      - Прямо я ее не затрону. Мой Агриппа, правда, преследуемый монахами, светлый гуманист Корнелиус Генрих Неттесгеймский, профессор, врач, философ, потрясший всех трактатом "о недостоверности и тщете наук"!
      - Он отрицал науки?
      - Нет! Лжемудрецов, которые считают, что то, чего они не знают, существовать не может! И будто не результат опыта достоверен, а лишь мнение авторитета! Вот это я и покажу со сцены, чтоб у людей сердца заныли!
      - Браво! Но, берясь за трагедию, ты вступаешь в соперничество с самим Корнелем.
      - Сирано, как ты знаешь, не страшился никого! Предвидя критику адептов, я заранее парирую возможные удары, соблюдая все три единства: места, действия и времени, уложив все события в двадцать четыре часа.
      - Твоей трагедии не хватает еще одного единства.
      - Какого?
      - Денег. Без них, мой друг, трагедии не поставишь.
      - У меня есть меценат, герцог д'Ашперон. Он обещал помочь.
      - Тогда другое дело! Но ты откройся мне. Когда я обличаю пороки, я их вижу вокруг. А ты? Веришь ли ты, подобно своему герою, в "недостоверность и тщету наук"?
      - Еще бы! - усмехнулся Сирано, подумав о Солярии и той высоте знаний, с которой современные ему научные взгляды кажутся непроходимым невежеством. Сирано было нелегко выбрать способ осуждения этого невежества, помня заветы Тристана.
      - Так ты веришь утверждению Агриппы? - спрашивал Мольер.
      - Верить можно в бога, что я предоставляю делать попам и их прихожанам. Я же - знаю! Знаю, почему Агриппа был на голову выше всех наших знатоков знаний*.
      _______________
      * В своем трактате "Иной свет..." Сирано де Бержерак прямо
      указывает на общение Агриппы с Демонием Сократа. (Примеч. авт.)
      - Знатоков знаний? - удивился Мольер. - Как ты странно сказал!
      Сирано спохватился. Совсем не нужно упоминать на Земле понятия, принятые на Солярии. Тристан не одобрил бы этого.
      - Итак, дружище, решено! Пусть герцог д'Ашперон поможет золотом, которое, к сожалению, не успел сделать Агриппа, а театр я беру на себя. Горе невеждам! Передай мне рукопись трагедии.
      - Она со мной.
      - Тем лучше. Можно сразу начать репетиции. Лишь бы твои памфлеты из "Мазаринады" не помешали нам!
      Строительство Версаля, которому предстояло стать примером подлинно королевской роскоши для всей Европы, способствовало тому, чтобы трагедия Сирано де Бержерака "Смерть Агриппы" была поставлена в театре, которым увлекалась тогда вся знать Парижа.
      Сирано де Бержерак непривычно волновался, ожидая последней репетиции перед премьерой.
      Он пригласил друзей, которые помнили его.
      К сожалению, времена Фронды отличались обилием бессмысленных дуэлей, в которых Сирано, к счастью, не принимал участия. За четыре года на поединках было убито около тысячи вельмож.
      Несмотря на то, что поединки по-прежнему считались запрещенными, на дуэли дрались не только два противника, но и их секунданты. И многих из своих былых товарищей не смог теперь пригласить Сирано на последнюю репетицию, а потом на премьеру.
      Он рассчитывал на успех, ибо театральные знатоки не скупились на похвалы.
      Сирано встречал в вестибюле театра герцога д'Ашперона, прибывшего вместе с Ноде, как всегда, утопавшем в брюссельских кружевах; приехал из деревни и приодевшийся Кола Лебре; из имения недавно скончавшегося отца прискакал граф Шапелль де Луилье, прихватив с собой еще несколько сотоварищей, слушавших приватный курс лекций профессора Гассенди и, что особенно обрадовало Сирано, явился и сам профессор Гассенди, пожелавший увидеть творение своего ученика. Пришел и бравый старый вояка капитан барон де Ловелет, которого сопровождали, к удивлению Сирано, графиня де Ла Морлиер, конечно, вместе со своим крысоподобным чичисбеем маркизом де Шампань.
      Почтила репетицию своим величавым присутствием и герцогиня де Шеврез, привезя с собой толпу театралов с едва пробившимися усиками.
      Словом, последняя репетиция напоминала премьеру, правда, без проданных билетов. Но слава могла начаться с нее, а Сирано весьма рассчитывал на это.
      Последней он встретил свою мать, скромно одетую, сопровождаемую младшим сыном, у которого глаза горели от волнения, восхищения и надежды на торжество Савиньона, перед которым он преклонялся.
      Мольер, сам не участвуя в представлении, обходил гостей вместе с Сирано, радушно рассаживал их в креслах, успевал каждому сказать какую-нибудь остроту, а даме комплимент.
      Когда все гости уже расселись, Сирано заметил, что в зал прошмыгнули два монаха, показавшиеся ему знакомыми.
      Администратор театра, к которому Сирано обратился с вопросом об этих странных для театра гостях, глубокомысленно ответил, что не мог отказать настоятелю монастыря св. Иеронима, который прислал двух своих братьев, получивших на то специальное соизволение от епископа.
      Сирано встревожился и поделился своими опасениями с Мольером.
      - Ты знаешь, Сирано, как я опасаюсь церкви, но у нас серьезная защита в лице самого церковного цензора, разрешившего твою трагедию к постановке. Что значат тонзуры против цензуры! - сострил он и расхохотался. Но глаза его оставались если не печальными, то серьезными.
      Репетиция прошла как подлинное представление и с необычайным успехом.
      Автора поздравляли. Сама герцогиня де Шеврез пригласила его в ложу и сказала, что передаст королю свое восхищение трагедией, которая, конечно же, не уступает творениям гордеца Корнеля.
      Графиня де Ла Морлиер, в свою очередь, уверенно добавила:
      - Я никогда не думала, что женщины могут быть равноправными с мужчинами. Я совершенно не согласна с вашим профессором Агриппой. Может быть, он и очень умен, но, поверьте женщине, я никогда бы не согласилась на такое равноправие. Наша женская сила в нашем неравноправии. Не правда ли, маркиз?
      Маркиз де Шампань поспешил заверить свою повелительницу, что она совершенно права, ибо женское неравноправие и дает женщине ни с чем не сравнимые права властвовать над мужчинами.
      Кола Лебре обнимал Сирано с мокрыми глазами.
      - Веришь ли, Сави, я плакал, когда умер Агриппа, я почувствовал потерю, которую как бы понес сам.
      - Это так и есть, дорогой Кола, - отозвался Сирано. - Все мы потеряли в его лице величайшего мудреца, который видел вперед на века.
      - Ах, Сави. Я знаю еще только одного такого же человека, но я не скажу тебе, кто он.
      Сирано рассмеялся. Этот Кола по дружбе слишком переоценивает его, но даже ему он не мог признаться ни в чем, что касалось Солярии.
      Перед премьерой трагедии Сирано де Бержерака "Смерть Агриппы" к церковному цензору аббату Монсье по поручению генерала ордена иезуитов явились два монаха из монастыря св. Иеронима.
      Аббат Монсье был высокообразованным и добродушным человеком. Связанный с бывшим архиепископом парижским, кардиналом Рецем, во времена Фронды он следил за тем, чтобы пасквили и памфлеты, направленные против кардинала Мазарини, как-нибудь не задели святой католической церкви. Он никогда не злоупотреблял своим правом запрета, но в Ватикане были им довольны, ибо за все скандальное время Фронды не было ни одного театрального скандала, задевающего церковь.
      Иезуитов аббат Монсье не любил, зная, что они для достижения своих целей не стесняются в средствах, а сам аббат Монсье в этом отношении был человеком прежде всего гуманным. Но гостей из монастыря св. Иеронима ему пришлось принять.
      - Ваше преподобие, господин аббат, - жидким тенорком начал старший Максимилиан, - по велению генерала нашего святого Ордена Иисуса мы с моим младшим братом по монастырю, тоже Максимилианом, вынуждены были зреть богопротивное представление готовящейся к постановке трагедии, сочиненной грязным памфлетистом и греховным дуэлянтом господином Савиньоном Сирано де Бержераком, и мы просим вашего соизволения, ваше преподобие, господин аббат, еще раз обсудить вопрос о запрете намеченной премьеры этого бездарного, еретического ярмарочного представления, которое лишь позорит театр Парижа, столицы французских королей.
      - Не вижу причин для такого запрета, братья Максимилианы. Передайте генералу вашего ордена, который я чту, что мне привелось присутствовать на последней репетиции, изучив перед тем рукопись трагедии и не усмотрев в ней каких-либо выпадов против святой католической церкви. В отношении же бездарности этого творения, то позволю себе заметить, что трагедия эта, несомненно, ни в чем не уступает трагедиям господина Корнеля, которого ценят при дворе его величества Людовика XIV.
      - А "Мазаринада"? - гулким басом вмешался младший Максимилиан.
      - Не только авторы сатирических стишков, но даже принц Конде, сражавшийся со своей армией против войск короля, допущены ныне в Париж и будут приняты в Версале, как только его завершат отделкой и двор переедет туда. В свою очередь я, как служитель церкви, хотел бы задать вопрос вам, монахам. Пристало ли вам, отцы мои, проникать на светское представление, не совершив при этом тяжкого греха?
      - Вы правы, ваше преподобие, господин аббат! Но лишь ради интересов нашего святого Ордена мы решились на этот грех, заранее оговорив, какую епитимью в тысячу семьсот три поклона, назначенную самим епископом нашим, мы должны понести за это греховное деяние.
      Аббат Монсье лишь покачивал головой, не сочтя нужным вступать в спор с этими иезуитами, для которых достижение цели не грех.
      Монахи ушли от цензора, яростно сжимая кулаки, и направились прямо к генералу своего ордена.
      Аббат Монсье был прав, от них можно было ожидать чего угодно.
      Дни перед премьерой были сплошным праздником для Сирано.
      Мольер прибегал к нему с сообщением о необычайном ажиотаже у билетной кассы.
      Вероятно, благодаря отзывам герцогини де Шеврез и графини де Ла Морлиер весь парижский свет стремился на этот спектакль. О трагедии говорили в салонах, не побывать на премьере могло бы выглядеть плохим тоном, но, кроме билетов для привилегированных, и все остальные места были нарасхват. Появились даже перекупщики, как показалось вначале театральным завсегдатаям. Однако перед самым спектаклем барышников у театрального подъезда не оказалось. Билеты словно были заранее скуплены кем-то даже у них.
      Первый акт трагедии прошел благополучно, и публика, видимо, была довольна.
      Но во время второго акта, когда зашла речь о невеждах, противящихся всему новому, что отнюдь не было направлено в адрес священнослужителей, однако отцы церкви вполне могли бы узнать в представленных на сцене невеждах себя, в зале поднялся необычайный гвалт. Какие-то люди вскакивали с мест, бросали на сцену припасенные гнилые яблоки, тухлые яйца, свистели и кричали, требуя прекратить святотатственное представление.
      Надо ли говорить, что крикуны были достаточно пьяны и, видимо, набирались по кабакам. Снова Сирано оказался перед пьяной толпой в сотню человек, потерпев на этот раз поражение.
      Продолжать спектакль не было никакой возможности.
      Монахов, конечно, никто не видел, а крикуны стали требовать деньги обратно.
      Тогда разгневанный Сирано, которому касса уже вручила выручку, тут же в зале стал раздавать свои деньги в обмен на клятву тянущих за ними руки пьянчуг, что они никогда больше не посетят ни одного из его представлений.
      Но представлений трагедии "Смерть Агриппы" больше не состоялось.
      Какая-то сила принудила церковного цензора, аббата Монсье, запретить дальнейшую ее постановку.
      Сирано де Бержерак снова потерпел полный крах.
      Люди, его современники, не желали слышать о своем невежестве, хотя бы говорилось о делах столетней давности.
      Мольер негодовал.
      Друзья Сирано не решались даже утешать его.
      Мать его, госпожа Мадлен де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак, украдкой плакала, а младший Бержерак готов был подраться с кем-нибудь, но не решался из-за старшего брата.
      К Сирано подошел профессор Гассенди.
      Он сильно постарел, полысел, но не носил парика, и взгляд его был острым, как прежде.
      - Друг мой, - сказал он. - Когда-то вы убедили меня в своем таланте и энергии. Увидев вашу трагедию еще на репетиции, я понял ваш замысел, который не устраивает псевдомудрых святош. Но помните, если актеров, произносящих ваши слова с подмостков, можно заглушить свистом, то написанного пером никогда еще не удавалось даже полностью сжечь. Что-нибудь да оставалось, что можно размножить. Мысль, воплощенная в трактат, неистребима.
      - Благодарю вас, профессор. Я по-прежнему ваш ученик. Я верю, что написать на бумаге надежнее, чем вырубить в камне.
      - Тогда вы знаете, как вам поступить, - закончил Гассенди.
      Герцог д'Ашперон, бывший свидетелем раздачи Сирано всех своих денег, предложил поэту снова вернуться к нему на службу, но Сирано отказался, он дал слово жить с матерью и не мог нарушить его. Герцог ответил, что уважает его решение. Ноде протянул Сирано свой кошелек, но не решился настаивать, едва увидел, с каким лицом Сирано вернул ему его обратно.
      Кола Лебре нашел минуту, чтобы шепнуть Сирано:
      - Если бы жив был наш кюре, он аплодировал бы твоей трагедии. Найдешь денек, приезжай ко мне в Мовьер, мы половим с тобой рыбу в Сене. Вечерами бывает прекрасный клев.
      Сирано молча обнял друга.
      Старый капитан, поглаживая седые усы, сказал на прощанье:
      - Жаль, отказались вы от шпаги, господин де Бержерак! Было бы совсем неплохо проткнуть кое-кого в назиданье.
      Стоявший тут же молодой граф Шапелль де Луилье добавил:
      - Твой первый секундант был бы рад, если бы ты оказал ему такую честь еще раз!
      Герцогиня де Шеврез и графиня де Ла Морлиер уехали, не простясь с освистанным автором злополучной трагедии.
      Глава третья
      ИНОЙ СВЕТ
      На Луне, на ином свете,
      Себя увидим в ином свете.
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к
      Нужно было обладать редкой волей и одержимостью, чтобы, потерпев фиаско с трагедией "Смерть Агриппы", не пасть духом и снова взяться за перо.
      Поселившись в доме у матери, бережно расходуя скудные, оставшиеся от отца средства, Сирано де Бержерак принялся за работу.
      В общей комнате, где на полках посуда потеснилась ради нужных Сирано книг, он сидел за покрытым скатертью столом с поставленным на нем переносным пюпитром, освобождая место в часы трапез.
      Одетый в дешевый халат, прикрыв "комнатной шляпой" облысевшую голову, без надоевшего парика, он писал страницу за страницей, откидывался на высокую спинку кресла, перечитывал их, порой заливаясь громким хохотом, и снова писал.
      Для него это был поединок с толпой врагов Добра, среди которых видное место занимали церковники. Требовались особые приемы, чтобы не дать им повода наложить на его новое творение запрет, как на злополучную трагедию.
      И, как былой опытный боец, он наносил противнику удары "шпагой слова", парировал "встречные выпады", применяя обезоруживающий, разоблачающий прием, переходя в наступление, чтобы сразить Зло.
      Мысленно советуясь с Тристаном, он тщательно продумал всю стратегию "литературного боя", выбрал для поединка "место" (тему), вызвал на поле "секундантов" (ценителей), толпу же зрителей (читателей) привлек событиями интригующе невероятными, чему, однако, можно и поверить.
      Тристан, Тристан! Ты предостерегал от всего правдивого, что сочтут за бред умалишенного! Людей, воспитанных на бездумной вере, нелепое способно позабавить, но не отвратить от книги. Чтобы сделать ее для них достоверной, надо перемешать забавный вздор с тем, что уже есть на Солярии и когда-нибудь будет на Земле!
      Так пусть же все начнется с этой планеты, мой незабвенный Демоний! Неважно, был ли я там вместе с тобой или только слышал от тебя о ней! Волей моей фантазии читатель полетит со мной на другую планету! Впрочем, не на Солярию, куда надо проникать через "черную дыру", проходя "полюс Вселенной", бесконечной, но замыкающейся в одной этой точке, что так убедительно показано тобой и чего, увы, не понять не только верным католикам, но даже и вольнодумцам!
      В межзвездной пустоте сомневался сам великий Декарт, чьи книги пришлось защищать от необузданной толпы у разожженного костра. Небосвод представлялся философу жидким, а небесные светила на нем - вихрями! Как же поверить в бездонную пустоту, разделяющую планеты! Придется выбрать цель более близкую - как бы висящую в воздухе над нашей головой Луну, всем знакомую и, казалось бы, доступную!
      Если на Солярии существует иной мир, то пусть на Луне перед читателем предстанет "иной свет", где все как бы "наоборот", "вверх ногами", как в зеркале с увеличительным стеклом телескопа Галилея. И пусть этот "телескоп воображения" позволит под видом "Иного Света" посмеяться над злосчастным земным миром!
      Выбрав литературное оружие, Сирано вступил в поединок со Злом.
      Он начал с путешествия в Новую Францию, однако из предосторожности избегая упоминаний об аутодафе в горах и поднявшейся из костра башне, что уже было признано ересью, Сирано решил посмешнее рассказать о невинных банках с росой, которую будто бы притягивает Солнце, как поверил тому в Квебеке губернатор Канады, вице-король и мальтийский рыцарь Монманьи. Мудрый читатель посмеется, глупец же, обладающий правом запрета, не додумается им воспользоваться.
      А вот из Новой Франции на Луну Сирано отправился точно так, как взлетел в межзвездном корабле вместе с Тристаном, с помощью многоступенчатых ракет, собранных в пакеты по шесть штук, воспламеняющихся последовательно ряд за рядом. И опять-таки ради маскировки он приписал установку ракет на предназначенном для полета сооружении безответственным солдатам. (Какой с них спрос!)
      Однако лишь читатель конца двадцатого века, когда человечество выйдет в космос, в состоянии оценить точность и реальность описанного способа путешествия в межпланетном пространстве.
      Не упустил Сирано момента, когда путешественник теряет свой вес из-за ослабления земного притяжения по мере удаления от Земли, предвосхитив закон, сформулированный столетием позднее великим Ньютоном!
      Сирано не слишком заботился о правдоподобии "прилунения", сразу ошеломив читателя тем, что на Луне он якобы попал в "земной рай", где до изгнания жили Адам и Ева. В чудесном месте и прилунение могло быть вполне чудесным!
      В "земном раю" на Луне Сирано сталкивается с библейскими персонажами, скрыто насмехаясь над тем, что они якобы взяты "живыми на небо".
      Озорная склонность юного Сирано, потешавшегося на выпускном экзамене над самим кардиналом Ришелье, проснулась в нем вновь, и он издевательски представляет колесницу Илии-пророка, катящуюся с громом по небу, в виде железной повозки, поднимаемой в небо подбрасываемым с нее вверх магнитом. Отлично понимая, что не может человек поднять сам себя за волосы, приписав Илие-пророку нечто подобное (как впоследствии расскажет барон Мюнхгаузен, якобы вытащивший себя за волосы вместе с конем из болота!), Сирано осмеивает церковные легенды, предоставляя попам непосильную задачу разобраться в предложенной им нелепице, чего не смог сделать даже сам кардинал Ришелье.
      Вскоре Сирано - герой рассказа - допускает богохульную шутку, за что изгоняется из рая и попадает в "иной свет", в государство разумных существ, напоминающих людей, но у которых все устроено не так, как на Земле.
      Ходят они не на двух, а на четырех конечностях, что, на их взгляд, более устойчиво и богоприятно, ибо опущенная вниз голова позволяет любоваться дарованными свыше благами, а не вымаливать их, вечно взирая на небо, как делают уродливо двуногие и несмышленые животные, вроде страусов.
      С едкой иронией сообщает Сирано, что у лунян знать и простолюдины говорят на разных языках: первые общаются музыкальными фразами, иной раз с помощью оглушительной трубы, а чернь вообще лишена голоса, объясняясь лишь жестами (как глухонемые!). Так выглядит в саркастическом зеркале де Бержерака земное неравенство, когда крестьяне и простой люд практически лишены голоса.
      Религиозную нетерпимость земной католической церкви Сирано-насмешник представил в лунных диспутах по поводу того, признать ли человека Земли разумным существом, если он в чем-то мыслит по-иному, чем здесь принято?
      И совсем "по-земному" тупые лунные жрецы, голословно отвергая всякую возможность жизни на Земле, служащей в их небе луной, в своих декретах строго требуют не признавать разумным любое разумное высказывание "маленького животного" (как там именуют Сирано), хотя оно и освоило, подобно попугаям, разумную речь.
      Важное место в "лунном памфлете" Сирано отводит своему учителю Тристану, Демонию Сократа, якобы встретившись с ним на Луне. Однако главное для автора - показать роль инопланетянина на Земле, где тот общался с разными людьми после Сократа, покинув Землю из-за глупости и грубости людей, впрочем, потом возвратившись туда.
      Чтобы объяснить читателю XVII века, как мог Демоний прожить две тысячи лет после сократовских времен, Сирано не пытается познакомить современников с тайнами парадокса времени, открытыми ему Тристаном, которые будут сочтены за бред, а предпочитает объяснить все вполне "достоверным" и привычным способом с помощью "переселения душ", когда Демоний выбирает для себя более молодое человеческое тело. Здесь не требуется убеждающих доказательств. Вполне достаточно одной лишь веры.
      Сирано приписывает своему Демонию те встречи с людьми, которые вместо него имели его соплеменники, просвещавшие людей (во время отсутствия Тристана, вернувшегося на Солярию). В числе этих "учеников" Сирано назвал и близких его сердцу Агриппу, Кампанеллу, а также членов тайного общества, которым посланец солнечного племени (с Солярии!) открыл многие тайны, сделав их магами. Недаром хрустальные самосветящиеся (без огня) баллоны, которые Сирано видел в подвале замка герцога д'Ашперона, луняне применяют как обычные источники света. (Надо думать, электрического!)
      Не удержался Сирано от сердечных строк в адрес своего Демония:
      "...Переезжая в Англию, чтобы изучить нравы ее обитателей, я встретил человека... он весь сердце, весь ум: сказать, что он обладает в полной мере этими качествами, из которых одного было бы достаточно, чтобы сделаться героем, это значит назвать Тристана л'Ермит".
      Сирано лишь ничтожно изменил имя своего Демония, выполнявшего на Земле "Миссию Ума и Сердца" Солярии.
      Выставляя на посмешище приверженность католической церкви приспособленному для нее теологами учению Аристотеля, Сирано живописует "лунный суд" с уничтожающей критикой "маленького животного", цепляющегося за непогрешимость земного философа, который "...очевидно, прилаживал свою философию к принципам вместо того, чтобы выводить принципы из философии. Во всяком случае он должен был бы доказать, что его принципы более разумны, чем принципы других сект". Убедившись, что "маленькому животному" запрещено спорить с критиками Аристотеля, луняне вынесли решение, что "маленькое животное" - не человек, а разновидность неразумного страуса. Так разделывается Сирано на Луне с одной из догм церкви, выступить против которой на Земле ему не дали бы.
      Позволяя обитателям "иного мира" высказывать их философские взгляды, резко расходящиеся с принятыми на Земле, Сирано рискованно, явно под влиянием бесед с Тристаном, повествует о таких вопросах, как вечность и безграничность Вселенной, ставя под сомнение единый акт творения как начало существования мира, который, будучи вечным, начала не имеет и не будет иметь конца.
      Вчерашний забияка с оскорбительной улыбкой и обнаженной шпагой в руке оказывался теперь отнюдь не меньшим задирой с гусиным пером за ухом и саркастической улыбкой на изможденном лице.
      Однако глубокие мысли непременно нужно было перемежать со смешными нелепостями, чтобы истинно мудрое не слишком выделялось, сходя за выдумки, также несерьезные и смехотворные. Поэтому Сирано с завидной изобретательностью стремился показать в лунном "ином мире" все "наоборот": города он делает подвижными и передвигает их столь же глупым образом, как поднимался в небо с помощью магнита Илия-пророк. Лунные горожане, заводя пружины, заставляют спрятанные в стенах домов мехи дуть на паруса, приделанные к поставленному на колеса дому. Это все равно, что пытаться сдвинуть с места лодку, сидя в ней и дуя на ее парус, без взаимодействия с окружающей водой.
      Вкушение пищи Сирано заменяет на Луне вдыханием запахов.
      Лечение - предотвращением болезней, более того! - утверждает, что "воображение человека может способствовать его излечению" (на сотни лет предвосхищая психотерапию!). А вместо денежного обращения он допускает расплату "стихами"!
      Вместе с тем, может быть, из желания подчеркнуть реальность ракет, доставивших его на Луну, Сирано осмеивает иные способы, которыми якобы пользовались другие люди, достигшие, по преданиям или в воображении писателей, Луны.
      Так, библейский Енох, "взятый из-за своей святости живым на небо", вознесся на него с помощью металлических шаров, наполненных дымом жертвенного костра. Как известно, дым стремится вверх и потому смог унести Еноха. Этим Сирано шутя предвосхищает на столетия изобретение братьев Монгольфье, спустя сто пятьдесят лет после Бержерака открывших эру воздухоплавания (разумеется, в воздухе!).
      Но веселый забавник Сирано, используя привычные представления обывателей о том, что воздух распространяется до самого неба и Луна плавает в нем, рассказывает, что наполненные горячим дымом сосуды подняли Еноха до самой Луны и он, освободившись от них над райским садом, куда стремился, непременно разбился бы при падении, если бы ветер не раздувал при опускании его одежду.
      И опять шутник подсказал человечеству идею парашютирующего спуска, как перед тем в случае собственного полета - явление невесомости.
      Вспомнил он и всемирный потоп, и Ноев ковчег у него плавает над Землей у самой Луны, куда отважная дочь Ноя Ахов якобы высадилась с отцовского космического ковчега в шлюпке (в "космическом модуле", по современной терминологии!).
      Однако главным для Сирано в его работе было столкновение философских взглядов, которые он приписывал встреченным на Луне персонажам, включая испанца Гонсалеса из современной ему книги, англичанина Годвина. Особенно интересны представления о пустоте, отрицаемой современниками Сирано, придумавшими, что "природа не терпит пустоты!".
      Уместно вспомнить юношескую озорную оду Сирано де Бержерака "О пустоте", которую он прочитал при первом своем появлении в светском обществе. Теперь пустота стала для него не только символом, обличающим нравы общества, но и философским понятием, почерпнутым из его представлений о полете к Солярии через межзвездную пустоту*.
      _______________
      * Эти понятия Сирано перекликаются с самыми современными,
      вытекающими из теории фундаментального поля И. Л. Герловина (см.
      предыдущие примечания).
      Издевательски и в то же время глубоко гуманистически звучат страницы трактата Сирано де Бержерака, посвященные войне. Трудно представить себе более язвительный показ всей нелепицы национальной вражды на Земле, сатирически отраженной в лунных войнах, где якобы луняне следуют довольно забавному принципу: "спор допускается только между равными". Во имя этого силы каждой стороны уравниваются неким третейским судом. Здесь Сирано не удержался от того, чтобы ввести в свое повествование неназванную им инопланетянку (возлюбленную его Эльду!), которая готова была последовать за ним на Землю, а на родной своей планете с присущей ей глубиной ума разоблачала противоестественность земных войн, когда враждующие короли допускают, чтобы "пробивались головы четырем миллионам людей, которые стоят гораздо больше, чем они (короли!), в то время как сами сидят у себя в кабинетах, посмеиваются, рассуждая об обстоятельствах, при которых происходит избиение этих простаков; однако не следует мне (инопланетянке) порицать доблесть ваших добрых собратьев. Дело такое важное быть вассалом короля, который носит широкий воротник, или того, который носит брыжжи"*.
      _______________
      * Через столетие Джонатан Свифт повторит этот сарказм, живописуя
      войну лилипутов из-за того, как разбивать яйца: с тупого или острого
      конца. (Примеч. авт.)
      Поэтому в смехотворной войне "иного света" строго уравненные противники встречаются: раненые с искалеченными, великаны с колоссами, немощные со слабыми, ловкие с проворными, доблестные с отважными, нездоровые с больными, крепкие с сильными... "И если кому-нибудь вздумается ударить другого, а не указанного ему врага, он осуждается, как трус, если только не будет доказано, что это произошло по ошибке".
      Потом определяются потери и, если они равны, - бросается жребий и по вытянутой соломинке определяется победитель, но и это еще не решает исход "войны", предстоят еще диспуты: ученых с умными, знатоков со знающими, рассудительных с размышляющими. И эти победы ценятся втрое против военных. После окончательно определенной победы "народ-победитель" избирает своим королем или своего собственного короля или короля своих врагов. Выходит, и воевать было нечего!
      В изобилующую подводными течениями, намеками, двусмысленностями ткань трактата Сирано рассыпал те удивительные вещи, которые спустя три с половиной столетия поставят в тупик изучающих его творчество. Но он-то знал, что все, о чем он пишет, наряду с шутками, на самом деле уже существует на Солярии и когда-нибудь появится на Земле поумневших людей, овладевших и зеркалами-экранами, и звукохранящими устройствами (которые можно подвешивать к уху, как сережку, "напоминающую, - как он писал, разрезанную пополам жемчужину, с передвигающейся стрелкой настройки"), и светящиеся (электрические!) колбы, и многое другое, воспринимаемое нами (людьми будущего для Сирано) в двадцатом столетии как удивительные предвидения.
      Сирано воспользовался гостеприимством герцога д'Ашперона, чтобы собрать у него в замке своих друзей и прочитать свое новое произведение.
      Он хотел, чтобы его послушали и философы, встречавшие в Мовьере Кампанеллу: Декарт, Пьер Ферма, Гассенди. Но Декарт жил в изгнании, появляясь в Париже лишь тайно, подвергая себя преследованиям не только церкви.
      К счастью, Гассенди и Пьер Ферма приехали. У герцога д'Ашперона встретились преследуемый иезуитами естествоиспытатель, философ - противник переделанного церковниками Аристотеля и прославленный юрист, поражающий мир своими математическими исследованиями.
      Приехал и скромный мовьерский лавочник, преданный друг и соратник Сирано Кола Лебре.
      Парижане: граф Шапелль де Луилье, писатель Ноде и кое-кто из былых товарищей Сирано явились все скопом прямо из какой-то таверны.
      Появился и нарядный Мольер, отличаясь своей царственной походкой и печальными глазами.
      Оживленно беседуя, все ждали, чем поразит их на этот раз неугомонный Сирано.
      Ему было важно услышать не только дружеские похвалы, поэтому он не возражал против того, что в таверне за графом, Шапеллем де Луильи увязался оказавшийся там случайно маркиз де Шампань (на этот раз, конечно, без графини де Ла Морлиер!).
      Чтение состоялось в темноватом рыцарском зале замка, где через узкие окна светлыми перегородками проникали скупые лучи дневного светила. К одной из этих светящихся полос и придвинули стол чтеца.
      Слушатели расположились на принесенных слугами лавках, и только подтянутый Мольер остался стоять у стены, словно наблюдая за сценическим действием из-за кулис.
      Герцог, Гассенди и Пьер Ферма уселись в креслах напротив стола, за которым сидел волнующийся автор.
      Но едва он начал читать и первый взрыв хохота потряс холодный зал, он сразу успокоился, читая с большим, как определил Мольер, искусством скрытой, но яркой, разящей насмешки.
      Больше всех хохотал Ноде, едва услышав знакомую ему историю с полетом в Новую Францию с помощью банок с росой, а потом - рассуждения губернатора Квебека, мальтийского рыцаря Монманьи о том, как грешные души, карабкаясь по внутренней полости Земного шара, чтобы избежать адского пламени, заставляют тем якобы, подобно беличьему колесу, вращаться Землю.
      Его круглое добродушное лицо тряслось, обрамленное и тройным подбородком, и прекрасными брюссельскими кружевами.
      Смеялись все при чтении многих мест рукописи.
      Восторг Пьера Ферма вызвал полет Илии-пророка с помощью подбрасываемого им же самим магнита.
      - Клянусь, мой дорогой Бержерак! - воскликнул маститый математик и юрист из Тулузы. - Вы, право же, неплохой физик, воспользовавшийся "доказательством от противного", применяемого до сих пор лишь в математике!
      - Я хотел бы, метр, познакомить вас со своим трактатом по физике, отозвался Сирано, несколько удивив слушателей.
      - Вот как! - воскликнул маркиз де Шампань, по-крысиному поводя носом. - Хотелось бы узнать мнение уважаемого метра если не о всем упомянутом трактате, то хотя бы об этом новом для физики методе. И что доказывает им наш остроумный автор?
      - Доказывает, что не все библейские сказания опираются на опыт естествознания, господин маркиз, - ответил Пьер Ферма.
      - Ответ, достойный Рене Декарта, не снискавшего благоволения церкви, - заметил маркиз.
      - Да, пожалуй. Впрочем, с Рене мы немало спорили, но уважаем друг друга, - ответил Ферма.
      - Но будут ли уважать нашего автора критики его взглядов, споря с ним? И что разумеет он под "иным светом" на Луне? - допытывался маркиз.
      - Спорить, может быть, и будут, если смех не заглушит неприятие каких-либо мыслей, - с подчеркнутым спокойствием вставил профессор Гассенди, обменявшись взглядами с былым своим учеником Мольером.
      - Однако вернемся все же к нашему де Бержераку, - предложил герцог д'Ашперон. - Надо думать, шутник еще посмешит нас, - и он улыбнулся автору.
      Сирано стал читать дальше.
      Смех вспыхивал снова и снова, однако смеялись теперь не все. Кое-кто задумывался и горько улыбался.
      После осуждения лунянкой земных войн маркиз де Шампань заметил:
      - Боюсь, дорогой Сирано де Бержерак, быть может, вы и не угодили в чем-то маршалам Франции или коронованным особам Европы, но... обещаю вам сочувствие наших дам, которые оценят остроумие вашей лунной избранницы.
      При этих словах Сирано почему-то густо покраснел. Но ведь не мог же кто-либо из присутствующих заподозрить, что у него действительно была инопланетная избранница!
      В том месте, где Сирано говорил о клеточном строении человеческого организма, о "ничтожно малых и злобных животных", которые несут людям болезни, и о столь же крохотных друзьях человека, стерегущих врагов у него в крови, герцог д'Ашперон, чтобы дать отдохнуть чтецу, прервал его:
      - Ваши предположения о строении человеческого тела, несомненно, будут признаны нашими лекарями дерзкими и ни на чем не основанными. Если бы вы доказали, что чума передается невидимыми нам врагами, а не зловредными испарениями, вы стали бы спасителем человечества.
      Мог ли знать Вершитель Добра тайного общества доброносцев, что в его родной стране спустя двести лет великий ученый Пастер откроет мир микробов, борьба с которыми положит конец многим эпидемиям.
      - Вы еще упомянули в рукописи о лечении воображением, как бы вас не обвинили в почитании колдовства, - сказал маркиз.
      Сирано презрительно пожал плечами и возобновил чтение.
      Но вскоре сам же маркиз де Шампань прервал его рукоплесканиями:
      - Браво! Браво! Именно непристойности, как острой приправы к чудесному блюду, и не хватало в вашем трактате. Теперь им будут зачитываться! - И маркиз даже вскочил от восторга. - Каково! Господа, каково! Награжденные люди на его "ином свете" носят не шпагу на поясе, а изображение... детородного органа! - И он прыснул со смеха.
      - Позвольте мне, как юристу, возразить, - вмешался Пьер Ферма. Прежде чем обвинить автора в непристойности, обратим внимание на возмущение, которое вырвалось у героя-рассказчика по поводу этого лунного обыкновения. Прочтите нам еще раз это место.
      - "Этот обычай представляется мне весьма странным, - возразил я, ибо в нашем мире признаком благородства является ношение шпаги". Но хозяин, нисколько не смутившись, ответил: "О, мой маленький человечек! Как! Знатные люди вашей страны там стремятся выставить напоказ орудие, которое служит признаком палача... Несчастная страна, где позорно то, что напоминает о рождении, и почетно то, что говорит об уничтожении".
      - Браво! - снова прервал маркиз де Шампань. - Наш метр Ферма добился бы вашего оправдания в суде, в особенности если когда-нибудь судейские мантии наденут дамы!
      Сирано попросили читать дальше.
      Он закончил богопротивным высказыванием лунного безбожника, которого явившийся дьявол повлек с собой (вместе с автором-рассказчиком, слушавшим богопротивные речи) прямо в ад, находящийся, как известно, в центре Земли. И незадачливый герой рассказа на этот раз с помощью нечистой силы нежданно вернулся на родную планету.
      Сирано захлопнул папку из свиной кожи, содержавшую рукопись.
      Все глубоко задумались, и уже никто не смеялся.
      Пьер Ферма первый высказал общую мысль о церковной цензуре, которая вряд ли пропустит столько крамольных мест.
      - Разве мало был наказан безбожник "иного мира" за свои кощунственные речи, схваченный и увлеченный в ад самим дьяволом? - спросил Сирано.
      - В парламенте, если бы я защищал вас перед ним, мне удалось бы доказать вашу невиновность. Но вот как отцы иезуиты? - ответил Ферма.
      Слушатели молча качали головами.
      Мольер подошел к Сирано и с улыбкой произнес:
      - Спасибо тебе, друг, за сцену пышных похорон в наказание нечестивцу. А я-то беспокоился, найдется ли мне место у попов на кладбище. Теперь мне полегчало.
      Сирано печально улыбнулся.
      - Все можно смягчить, все спасти, - сказал подошедший к Сирано Кола Лебре*. - Когда ты читал о семьях на Луне, где власть переходит от выживших из ума стариков к молодым, энергичным сыновьям, которые наказывают нерадивых отцов, избивая их изображения, я вспомнил Мовьер и порку, которую устроил тебе твой отец. Я вижу, ты ему этого не простил.
      _______________
      * Именно Лебре удалось после кончины Сирано издать в несколько
      отредактированном виде его трактат. (Примеч. авт.)
      - Я не умею прощать, - отозвался Сирано. - В особенности когда речь идет не только обо мне, а о мрачных наших обычаях, которые надо искоренять.
      Гости герцога д'Ашперона разъехались.
      Шапелль де Луилье, Лебре и Сирано отправились в трактир Латинского квартала, Гассенди и Пьер Ферма, договорясь с Сирано о важной для них обоих встрече, в предоставленной д'Ашпероном карете отправились на постоялый двор, где остановился Ферма.
      Маркиз же де Шампань приказал кучеру своей кареты ехать прямо в монастырь св. Иеронима, где его уже ждали отцы Максимилианы.
      Глава четвертая
      СТРАНА МУДРЕЦОВ
      Истинной мудрости не уместиться на
      Земле, она даже в пламени костра
      поднимает ум к звездам!
      Д е м о н и й  С о к р а т а
      С и р а н о  д е  Б е р ж е р а к у
      В условленный с Пьером Ферма день, еще в замке герцога д'Ашперона передав метру для ознакомления свою рукопись трактата по физике, Сирано с некоторым волнением отыскивал на улице Медников постоялый двор "Не откажись от угощения!".
      "Какое забавное название! И чем-то знакомое! Ба! Да это ведь тот самый трактир, где они с Ноде, прибыв в Париж в "день баррикад", оставили купленных еще в Гавре лошадей. Еще тогда ему подумалось, что где-то он уже видел подобную вывеску. Подумал об этом и забыл. А теперь...
      Ну конечно! Бешеная скачка с Тристаном из Парижа на восток. Одинокий постоялый двор у дороги. Призывная надпись: "Остановись и угостись!" То и другое было так необходимо! Отдых - полузагнанным коням, угощенье путникам!"
      Его поднесла им "Фея постоялого двора" в ярком крестьянском платье с корсажем, с лицом мадонны и фигурой нимфы. Потом, ночью, она явилась просвечивающим призраком, но не соблазнить, а спасти гостей от ворвавшихся в трактир гвардейцев кардинала. Прощальный, чуть затянувшийся поцелуй... и перемахнувшие через ограду свежие кони!..
      Безумец! Как он мог забыть? И в памяти ожили строчки им же самим написанного сонета во время путешествия с Тристаном.
      МЕТЕОР
      Звезда сверкнула надо мной
      В мерцанье тлеющих созвездий
      И пронеслась над головой,
      Разя лучами ярких лезвий.
      И закипал на сердце взрыв,
      Грозя мне дребезгом осколков,
      И поджидал во мгле обрыв.
      Но не страшился я нисколько!
      Хоть на пути последний куст,
      А сучья разума так хрупки!
      Бездонна пропасть жарких чувств
      И неожиданны поступки!
      Забыть не в силах до сих пор
      Тебя, мой друг, мой метеор!
      И надо же! Как вспомнил!
      А годы спустя почудившийся на баррикаде знакомый женский силуэт со знаменем в руке.
      И вот теперь невдалеке от того места эта вывеска: "НЕ ОТКАЖИСЬ ОТ УГОЩЕНЬЯ!" Так могла придумать только женщина!
      И когда Сирано вошел в трактир, чтобы спросить комнату остановившегося здесь метра Ферма, он даже не удивился, увидев за стойкой расцветшую с годами, но по-прежнему прекрасную "Фею постоялого двора". Не удивился, но встревожился...
      - Ах, какая жалость! - всплеснула она руками, выслушав Сирано. - Метр Ферма только что вышел проводить своего почтенного гостя, аббата Гассенди.
      - Ах вот как! - сокрушенно отозвался Сирано, почему-то краснея.
      - Не откажитесь от угощения, почтенный господин! Я предложу вам кружку славного вина. Оно просветляет голову и освещает память. Ради этого, пожалуй, я и сама выпью с вами за столиком, если позволите.
      - Ну конечно! - охотно согласился Сирано, оправдывая себя тем, что ему все равно предстояло дожидаться.
      Прелестная хозяйка, приобретя ныне горделивую осанку и плавность движений, принесла кувшин вина, подсела к столику напротив Сирано и наполнила две кружки, все время пристально вглядываясь в его лицо.
      Извинившись, она на минуту исчезла, вернувшись с черной лентой в руках.
      - Дозвольте мне приложить эту ленту к вашему высокому лбу, вкрадчиво попросила она и, не дождавшись ответа, грациозным движением приставила ленту к его переносице чуть выше бровей. - Как я счастлива, дорогой мой господин! - воскликнула она, откидываясь назад и как бы любуясь гостем. - Наконец-то я вполне узнала вас! Святая дева, благодарю тебя! Если бы вы только догадались, как я переживала тогда за вас. Да и потом тревожилась, ничего о вас не зная. Я и мысли не допускала о вашей гибели. Все молилась, молилась! И вот дождалась-таки!
      - Я, право, не знаю, сударыня, что вы имеете в виду... - пролепетал Сирано.
      - Ба! - лихо подбоченилась хозяйка трактира. - Вы не знаете, что я имею в виду! Да хотя бы коней, которых я вам подменила, чтобы они унесли вас с приятелем подальше от гвардейской погони!
      - Я все помню, сударыня, - опустив глаза, произнес Сирано. - Не считайте меня неблагодарным, мне просто не хотелось быть узнанным.
      - Но почему, почему?! - обиженно прошептала хозяйка. - Разве я так уж состарилась?
      - Вы прежняя мадонна для меня!
      - Ах оставьте, - не без кокетства ответила привыкшая к ухаживаниям трактирщица. - Оказывается, он не изменился! Все такой же женский угодник! - И снова понизив голос, спросила с заботой и укором: - Где вы были так долго?
      - Очень далеко. За океаном, если не дальше. Но после возвращения я побывал в вашем заведении...
      - Святая мадонна! Быть не может! Вы раните меня вот в эту грудь!
      - Я не видел вас здесь, но мне показалось, что я видел кое-кого на баррикаде.
      - Вот как? Вы тоже сражались вместе с народом?
      - Я был среди парижан, оставив вместе с другом своих лошадей вашему хозяину.
      - Он скончался, да примет господь его душу.
      - Когда мы с другом забирали лошадей, вас тоже не было здесь.
      - Ах, как рассказать вам, любезный гость мой! Он держал меня взаперти в чулане с самого "дня баррикад". Он хотел быть в стороне. Когда надо - с Фрондой, когда надо - с кардиналом. А я... я убегала через окошко в кладовке, чтобы петь с народом песни, верила, что народ скажет свое слово. Вы читали "Мазаринаду"?
      - Не только читал.
      - Как вас понять?
      - Писал.
      - Тсс! - испуганно приложила палец к губам трактирщица. - Я готова дать вам снова свежих коней.
      - Милая мадонна! Мне ничто не грозит.
      - Меня зовут Франсуаза.
      - Прекрасное имя! Дочь Франции! Поверьте, великие ее художники станут изображать вас как символ родины, как образ Свободы!
      - Я знаю уже, вы можете увлечь любую бедную женщину своими словами.
      - Но я хотел бы совершенно обратного!
      - Неужели вы как все мужчины! Говорят одно, а добиваются совсем другого!
      - Я постараюсь объяснить, даже показать, - и Сирано коснулся спускавшихся на плечи локонов.
      К счастью для него, его беседа с Франсуазой прервалась возвращением Пьера Ферма.
      Благодушный, начавший полнеть, он вошел, отдуваясь от быстрой ходьбы. Привычно проведя рукой по своим тоже спадавшим на плечи волосам и кивнув Франсуазе, он с улыбкой подошел к Сирано.
      - Рад приветствовать вас, дорогой друг. Простите, что заставил вас ждать.
      - А как я рад приветствовать вас, метр Ферма, своего поручителя в известном вам деле!
      - Судя по тому, что я слышал в замке герцога д'Ашперона, вы оправдываете мои ожидания и, надеюсь, не сожалеете о принятых на себя обязательствах.
      И опять Сирано густо покраснел.
      - Я сожалею лишь о том, что не застал вашего гостя, которому хотел бы выразить свое почтение.
      - Профессора Гассенди?
      - Моего учителя, метр.
      - Я передам ему ваши слова не позже чем завтра, а сейчас предлагаю подняться ко мне. Вы не против, если госпожа Франсуаза принесет нам вина?
      - С вашего позволения, метр, я откажусь. Госпожа Франсуаза уже угостила меня. А мне хочется сохранить для нашей беседы голову ясной.
      С этими словами Сирано, покосившись на стойку, за которой стояла хозяйка, снял с головы парик, обнажив облысевший череп с лоснящейся кожей.
      Пораженный Ферма поднял брови, но промолчал.
      Сирано показалось, что кто-то вскрикнул у него за спиной, но он, поднимаясь вслед за Ферма по лестнице, не позволил себе обернуться, чтобы узнать, достиг ли он желаемого результата, сумел ли разочаровать в себе Франсуазу и самому уберечься от искушения. Встреча с Ферма казалась ему спасением.
      В маленькой комнатушке, называемой здесь апартаментами для почетных гостей, с постелью под балдахином (гордостью перебравшегося в столицу трактирщика!) и даже с тазом и кувшином для умывания в углу Пьер Ферма усадил гостя на табурет, сам устроившись на краю громоздкой кровати с резными голубками на спинке.
      - Вы удивили меня не столько своим памфлетом о Луне, сколько трактатом по физике. Я сам попутно со службой занимаюсь науками по душевной склонности, преимущественно математикой, но, однако, не чужд и естествознания, требующего опытов. Но какие опыты могли вы поставить, затрагивая глубочайшие вопросы о существе Вселенной, веществе, пустоте?
      Сирано понурил голову. Мог ли он рассказать своему поручителю по тайному обществу доброносцев о встрече там с Тристаном, общение с которым заменило ему все мыслимые опыты по естествознанию, мог ли говорить о "посещении" иной планеты Солярии или грезах о ней?
      Ферма сам пришел, ему на помощь, не требуя ответов на свои вопросы, а предложив Сирано послушать некоторые места из его собственной рукописи, чтобы обсудить высказанные там идеи.
      - Я буду читать, а вы послушайте меня со стороны и постарайтесь при этом воспринять услышанное с точки зрения своих читателей, воспитанных на общепринятых догмах.
      Сирано кивнул. Ферма стал читать:
      - "Мне остается доказать, что в бесконечном мире заключаются бесконечные миры". Опасное, я бы сказал, утверждение, - заметил Ферма, отрываясь от рукописи, и продолжал: - "Представьте себе Вселенную в виде огромного животного; представьте, что звезды являются мирами, пребывающими в этом огромном животном тоже как огромные животные, служащие, в свою очередь, мирами для различных народов, вроде нас... а мы также представляем собой миры по отношению к мелким животным, которые неизмеримо меньше нас".
      Ферма прервал чтение, подняв на Сирано внимательные глаза.
      - Как к подобной "ереси" отнесутся отцы церкви и в особенности братья иезуиты?
      - Со "святым орденом Иисуса" у меня, признаться, метр, несколько испорченные "денежные отношения". Но отцы церкви не смогут отрицать существования, скажем, блох, от укусов которых сами страдают и чешутся. И не так уж давно даже при королевском дворе не считалось нарушением этикета равно как обмахиваться веером при духоте, так и почесывать изящной палочкой с бантиком укушенные несносными насекомыми места. А ведь каждое из этих несносных тварей, как бы ни было оно мало по сравнению с телом, на котором гнездится, - это все-таки целый мир! Не так ли, метр?
      Ферма расхохотался.
      - И у блох могут быть свои блохи, еще меньшие, а у тех еще меньшие!
      - Я знаком, метр, с вашим математическим "методом спуска"*, где вы мыслью своей от малых величин переноситесь к еще меньшим. И так до бесконечности. Я использую ваш математический метод в общефилософском смысле, допуская существование вокруг и внутри нас целого мира мельчайших и враждебных нам тварей, наносящих нам вред**.
      _______________
      * Примечание автора для особо интересующихся. "Метод спуска"
      изложен П. Ферма в 45-м замечании к "Арифметике" Диофанта и приведен
      в авторском примечании "для особо интересующихся" в последней главе
      романа "Острее шпаги", первого в завершаемой здесь трилогии.
      ** В Европе в те времена еще не забыли ужасов опустошительных
      эпидемий чумы, не подозревая, что ее возбудители, невидимые чумные
      бактерии, разносятся блохами на крысах. Лишь спустя 200 лет будет
      открыт мир микробов, предсказанный Сирано де Бержераком. (Примеч.
      авт.)
      - Браво, молодой человек! Я недаром поручался за вас. Вы превосходите дерзостью Джордано Бруно, который ограничивался лишь крамольным утверждением о населенности людьми иных миров. Вы же "математически" опускаетесь до непостижимо глубоких уровней природы.
      - Я только считал, что без математики нельзя познать мир, - скромно заметил Сирано.
      - Прекрасно! Итак, математика в ваших устах становится сестрой философии. Так вернемся к вашему "философскому спуску". Вы пишете: "...между ничто и хотя бы атомом такое бесконечное множество градаций, что и самому острому уму не проникнуть в них. Чтобы выйти из необъяснимого лабиринта, надо допустить наличие наравне с богом вечной материи (а тогда нет надобности в понятии бога, поскольку мир мог возникнуть без него)... как же мог хаос сам собой организоваться?" Друг мой, вы задаете здесь отцам церкви поистине коварный вопрос! А они, надо вам сказать, не любят, когда их ставят в безвыходное положение, и начинают искать выход "с факелами в руках".
      - Я вас понял, метр. Но страшиться их - это перестать мыслить.
      - В этом вас не упрекнешь, молодой философ! Вы пишете дальше: "Нужно представить себе, что бесконечная Вселенная состоит из бесконечных атомов - весьма простых и в то же время нетленных... все действует по-разному, соответственно своим очертаниям..." Я полагаю, свойствам?
      - Да, свойств, определяемых "очертаниями" или "строением" изначальных элементов, которые, в свою очередь, состоят... и так далее, соответственно вашему "методу спуска"*.
      _______________
      * Примечание автора для особо интересующихся. Как ныне известно,
      все атомы состоят из элементарных частиц, лишь небольшое число
      которых "долгоживущие". Однако по теории фундаментального поля И. Л.
      Герловина (см. предыдущие ссылки), все виды элементарных частиц,
      расположенных в таблице по примеру менделеевской, являются
      модификациями единой первочастицы. Ее предвидел академик М. А.
      Марков, академик-секретарь отделения ядерной физики Академии наук
      СССР, назвав ее в своей работе, опубликованной в докладах АН СССР,
      "фридмоном". По ТФП, и эта первочастица состоит, в свою очередь, из
      возмущений материального фундаментального поля. Связь этих
      современных научных представлений с образами Сирано де Бержерака
      примечательна!
      - Следовательно, как принято говорить в математике, - резюмировал Пьер Ферма, - человека, по-вашему, нельзя считать центром мироздания?
      - Позвольте процитировать самого себя из трактата "Иной свет": "Неужели только потому, что солнце отмеривает наши дни и годы, можно утверждать, что оно создано для того, чтобы мы не натыкались лбами на стенку?"
      - И этот вопрос, дорогой мой философ, кое-кто сочтет за "еретический".
      - Так что же нееретично, метр?
      - Если не считать Библии в церковном толковании, то, пожалуй, что одна математика, да и то до тех пор, пока мой друг Рене Декарт не взялся доказывать математически существование бога. А в это надлежит верить бездоказательно!
      Сирано сокрушенно вздохнул. Ферма вопросительно посмотрел на него.
      - Я вспоминаю крушение своей трагедии "Смерть Агриппы", где я ополчился на бездумные верования, - объяснил Сирано.
      - Конечно, восстала церковь! Рене Декарт тоже поплатился, попав в немилость к его святейшеству. Впрочем, не вы ли защищали со шпагой в руке творения Декарта от костра изуверов?
      - Я уже больше не беру шпаги в руки, заменив ее пером.
      - Но перо у вас не менее разящее и куда более опасное, чем былая шпага, судя по уже написанным памфлетам и трактатам.
      - Я уже задумал новый трактат.
      - Не будет ли он столь же еретичным?
      - Разве так уж против истинной веры показать рядом два общества: одно, похожее на наше, земное, где царит несправедливость, и в противовес ему - страну мудрецов, руководимых только благом людей?
      - Тогда учтите, что "н е с п р а в е д л и в о с т ь о б р а т н а я  с т о р о н а  в ы г о д ы".
      - Спасибо, метр, за прекрасную мысль!
      - Я, как юрист, хотел бы уберечь вас от гонений и запретов, что следует ожидать со стороны церкви и сильных мира сего, оберегающих свою выгоду.
      - О метр! Я потерял лучшего друга и советника, с которым вы свели меня в тайном обществе доброносцев, теперь я чувствую замену в вашем лице!
      - Я всего лишь даю вам "юридические советы", как избежать осложнений. Живописуя царство несправедливости, представьте его хотя бы "царством птиц", что ли, дабы люди формально не могли быть на вас в претензии.
      - Царство птиц? Как в басне! Прекрасная мысль! Благодарю вас, метр! Вы наставляете меня, как ритор! Я постараюсь нарисовать такого "царя-орла", который воплотил бы в себе все ужасы земной тирании и деспотии!
      - Оставшись при этом неуязвимым, - с хитрецой вставил Пьер Ферма.
      - И как контраст с этим злобным "царством птиц", - увлеченно продолжал Сирано, - я нарисую страну мудрецов, руководимых не выгодой, а общим благом людей. И в их числе я вижу незабвенного Томмазо Кампанеллу.
      - Страна мудрецов? Где вы нашли ее?
      - На Солнце, дорогой метр.
      - Не слишком ли там жарко?
      - Зато нет темноты. Это символ, конечно!.. Недаром несравненный Томмазо Кампанелла назвал свой Город "Городом Солнца". У меня же не только страна, а планета, названная "Солнцем", "Солярией"!
      - Может быть, среди ваших мудрецов найдется место и для математиков! Их чистую науку нельзя не уважать.
      - Разумеется, метр! Тристан, готовя меня стать философом, в первую очередь приобщил своего ученика к математике. И даже был доволен им.
      - Прекрасно! Вы открываетесь мне еще с одной стороны. Не дать ли вам, как другим нашим математикам, одну коварную математическую задачу: доказать простенькую с виду теорему. При вашем согласии, разумеется.
      - Охотно попытаюсь это сделать, если мои способности окажутся достаточными.
      - Обычно я задаю свои математические этюды, зная их решение, как это делают шахматисты в своих красивых шахматных этюдах.
      Однако сейчас я еще не знаю, как доказать очевидное: Н е л ь з я р а з л о ж и т ь  в  ц е л ы х  ч и с л а х  н и  к у б, н и к в а д р а т о- к в а д р а т  и  в о о б щ е  н и к а к у ю с т е п е н ь  б о л ь ш е  д в у х  н а  д в а  ч и с л а  в   т о й  ж е с т е п е н и*. Мне удалось доказать это лишь для квадрато-квадратов.
      _______________
      * Великая теорема Ферма.
      - Значит, это не так-то просто, метр. Не сломать бы мне зубы об этот орешек.
      - Чтобы узнать, что внутри ореха, надо его раскусить. Если вы решаетесь на это, то условимся о встрече здесь через неделю. И очень хотел бы тогда же узнать побольше и о вашей стране мудрецов.
      Сирано был рад увидеться с Ферма еще раз. При этом он сам себе не сознавался, что возможная встреча с Франсуазой так же влекла его сюда.
      Однако сейчас, провожаемый по лестнице Пьером Ферма, он задержался на ступеньках, видя, что Франсуаза собирается отлучиться из-за стойки. Он выждал несколько мгновений и проскользнул к выходу, надевая на ходу шляпу на свой злосчастный парик.
      Проводив гостя, Ферма заказал вернувшейся хозяйке жареного цыпленка на обед.
      Когда же она, чем-то расстроенная, принесла ему тушеной баранины, он лишь поднял брови и ничего не сказал.
      Он по роду своей основной деятельности умел разбираться в человеческих душах, подумав с улыбкой, что решение математической задачи на этот раз, быть может, послужит человеческим чувствам. И не ошибся.
      Глава пятая
      ТАЙНА СТЕПЕНЕЙ
      Лучше один раз увидеть, чем много раз
      услышать.
      Н а р о д н а я  м у д р о с т ь
      Как известно, после окончания Тридцатилетней войны в Европе по опустошенным странам бродили разбойничьи шайки под видом нищих, бродяг, отслуживших солдат-наемников и странствующих актеров, в том числе и компрачикосов, похищающих или покупающих детей, чтобы, уродуя их, приспособить малышей для привлекающих толпу зрелищ, перепродавая потом уродцев как шутов или "акробатов без костей".
      Одной из жертв этих негодяев оказался маленький Жан, худенький, робкий, забитый и изголодавшийся французик из Эльзаса. Его за небольшую мзду продали кочующим "артистам" отчаявшиеся родители, чтобы прокормить остальных шестерых детей.
      Изуверы подготовили Жана для удивительного представления в расчете вызвать восторг зрителей. Им объявят о сверхъестественной остроте слуха мальчика, который услышит, несмотря на поднятый зрителями шум, сказанные кем-нибудь из задних рядов шепотом слова, которые услышать невозможно!
      Непритязательная толпа шумела, кричала, аплодировала, стучала ногами и скамейками, орала, оглядываясь назад на вставшего в задних рядах и что-то шепчущего шутника. И ликовала, когда мальчонка с птичьим личиком, остреньким носиком и глазами-бусинками, стоя на подмостках, слово в слово повторял сказанное, порой даже по-чужеземному.
      Озорники потешались, ругаясь на языке сарацинов или турок, а то и произнося непристойности по-французски, мальчик, не понимая даже смысла мерзостей, безошибочно их повторял.
      Мужчины и женщины валились с лавок, катались по полу в исступленном хохоте.
      Балаганщики были довольны: толпы ломились к ним и мелкие монеты текли звонкими ручьями.
      Как-то на диковинное ярмарочное представление забрел любопытствующий монах-иезуит из монастыря св. Иеронима, отец Максимилиан.
      Единственный среди простодушных зрителей, он понял, что мальчик вовсе не обладал феноменальным слухом, а попросту совершенно глух.
      Прикинувшись разгневанным, хитрый иезуит явился в балаган и срывающимся фальцетом пригрозил обманщикам разоблачением, ибо мальчик, судя по его произношению, со дня рождения слышал, научившись правильно говорить, а слуха был лишен злодейски своими хозяевами, которые хотели заставить его, ставшего глухим, научиться безошибочно различать звуки по движениям губ.
      Предводитель шайки струсил при одном упоминании всесильного Ордена Иисуса и поспешно согласился уступить за сходную цену мальчика монастырю. (Разумеется, при клятвенном обещании монаха молчать о раскрытой им тайне.)
      Так щуплый глухой Жан стал сначала служкой, а потом послушником в монастыре св. Иеронима.
      Отец же Максимилиан-старший (к тому времени появился и Максимилиан-младший) возвысился до казначея и у самого генерала Ордена был на хорошем счету.
      Шло время. Монахи усердно готовили мальчика к предназначенной ему роли, заботясь прежде всего о воспитании в нем фанатически преданного иезуитам католика.
      Отец Максимилиан, обладая добродушным лицом и елейным голосом, с завидной артистичностью разыгрывал отеческое отношение к приемышу, окружая его заботой и даже лаской. Неудивительно, что вскоре он стал для него воплощением доброты и святости. Истово верующий юноша готов был на все ради своего спасителя, избавившего его от побоев и унижений в преступной шайке.
      Наконец наступила пора применить необыкновенные способности заполученного иезуитами послушника.
      Уверенный, что он служит святому делу, глухой послушник старательно караулил у дома матери Сирано де Бержерака. И когда тот появился там, Жан, узнав по описаниям характерный нос, тотчас сообщил о появлении вольнодумца отцам иезуитам.
      Дальнейшее поручение следить за каждым шагом безбожника, оскорбившего святой орден и названого отца Жана Максимилиана-старшего, узнавать каждое произнесенное Сирано слово Жан воспринял как выполнение священного долга.
      Взамен потерянного слуха у него выработалось некое "шестое чувство", позволявшее ему безошибочно ориентироваться на улицах. Это позволяло ему незаметно всюду следовать на почтительном расстоянии за Сирано.
      Однажды, сопровождая так его, он оказался под лесами строящегося дома рядом с трактиром "Не откажись от угощения!".
      Прочесть эту вывеску Жан не умел, но то, что Сирано завернул в трактир, заметил и тотчас же проник туда следом, устроившись за дальним столиком так, чтобы видеть губы Сирано и беседующей с ним трактирщицы.
      Произнесенное имя Гассенди напомнило Жану, что отец Максимилиан говорил о нем как об изгнанном из Экса иезуитами профессоре, пытавшемся в своих лекциях по философии разлагать студентов идеями язычника Эпикура. Жан сразу насторожился, а когда узнал, что речь идет о бегстве Сирано от гвардейцев его высокопреосвященства, он восхитился прозорливостью отца Максимилиана, угадавшего в Сирано опасного преступника.
      Мог ли знать несчастный глухой истинную сущность происшедшего в Париже, а потом в Альпах несколько лет назад!
      Появление судейского из Тулузы, метра Ферма, заронило у Жана подозрение, что перед ним заговорщики, замышляющие недоброе против церкви и короля. К великому его сожалению, они вскоре же укрылись в комнате приезжего наверху, и Жан не мог видеть их губ.
      Но и того, что Жан успел узнать, было немало. Из беседы Сирано с Франсуазой он понял безнравственность хозяйки, убегавшей через окошко от законного мужа, чтобы бунтовать с чернью на баррикадах, не говоря уже о ее посетителе, бежавшем с ее помощью от преследователей, посланных кардиналом.
      Когда "заговорщики" расставались, они произносили скорее всего тайные слова, упоминая какие-то степени.
      Отец Максимилиан, выслушав донесения Жана, заметил, что под степенями, несомненно, разумелись титулы владетельных особ, против которых замышлялось злодеяние.
      Отец Максимилиан похвалил послушника за усердие и пообещал, что в случае дальнейших успехов он свезет Жана к знаменитому лекарю в Лионе, который сможет вернуть ему слух.
      Радости Жана не было границ. Впрочем, его усердие умножать не требовалось.
      Через неделю, даже ранее условленного часа, он уже был в трактире Франсуазы и видел, как обрадовалась она заблаговременному, кстати сказать, приходу Сирано де Бержерака.
      Она усадила гостя за столик, хорошо видимый Жану, и сказала с укором, который можно было угадать по тому, как складывались ее губы:
      - Отчего вы так быстро исчезли в прошлый раз? Или я вам чем-то не угодила? А ведь в былое время, даже очень спеша, вы все же очень хорошо попрощались со мной! Или забыли?
      Сирано покраснел, чего Жан объяснить не мог.
      - Моя Мадонна! Могу признаться вам, что насколько я торопился в прошлый раз покинуть незамеченным ваш дом, настолько теперь я стремился в него, чтобы увидеться с вами.
      - Как понять вас, господин? Вы всегда говорите такими загадками.
      - Вы правы, Франсуаза, в отношении загадок, ибо все время, пока я ждал желанной встречи с вами, я посвятил решению загадок.
      - Ну вот еще! - воскликнула Франсуаза. - Вам придется объяснить мне это попроще. Я ведь из крестьянской семьи, у нас в доме была всегда одна загадка: как прокормить ребятишек, а нас было одиннадцать. Вот меня и отдали трактирщику, который, спасибо хоть за то ему, перебил меня у бродячих артистов.
      Жан вздрогнул при этих словах, но решил, что враг человеческий хочет испытать его готовность служить монастырю и богу.
      К величайшей досаде Жана, Франсуаза наклонилась к Сирано и они стали шептаться так, что их губ не было видно. О чем они могли говорить? Жан поспешно пересел за другой столик и вновь стал понимать их загадочный разговор:
      - Как же вы могли подумать, чуткий господин, что число волос на голове определяет счастье человека?
      - Простите, милая Мадонна, я хотел уберечь вас от своего уродства, от себя во имя вашего же счастья.
      - А вы знаете, что такое счастье?
      - Хотел бы знать, моя Мадонна!
      - Так вы хотите знать, в чем счастье? Я отвечу вам, потому что никогда его не имела и лишь мечтала о нем. И узнала.
      - Мадонна! Вашими устами заговорит сама истина!
      - Это взаправду истинно, что я вам скажу. Я узнала это там, на баррикаде. Счастье - это Свобода, Равенство, Братство, - и совсем тихо для одного лишь Сирано добавила, но Жан все равно уловил, - и Любовь...
      - Так вот в чем Счастье! В Свободе, Равенстве и Братстве?
      - И в Любви, - теперь уже громко добавила Франсуаза.
      - Вы постепенно открываетесь мне во всей своей подлинной красоте, мадонна Франсуаза! Я боюсь стать слишком частым гостем у вас.
      - Почему гостем? Почему только гостем? - краснея и опуская глаза, промолвила Франсуаза и отвернулась, так что Жан перестал ее "слышать".
      И тут в трактир вошел к назначенному часу метр Ферма и сразу же опять, к досаде Жана, увел Сирано к себе наверх.
      Но если бы каким-либо чудом Жан смог перенестись в комнату Ферма, все сказанное там показалось бы ему иносказаниями, а написанное, если бы он даже знал грамоту, - тайнописью!
      - Так что вы уяснили, друг мой, за это время?
      - То, что все величины в вашей теореме должны отличаться от нуля.
      - Ну это само собой разумеется. Что же еще?
      - Пока, метр, мне, безусловно, ясно, что квадрат со сторонами в целых числах можно разделить на два квадрата тоже в целых числах, равно как и линию на два отрезка без остатка. В обоих случаях "плоскостных фигур", то есть умещающихся на плоскости. И в том я усматриваю характерное свойство плоскостных фигур. Этими свойствами уже не обладают ни куб, ни квадрато-квадрат, ни невообразимые фигуры более высоких степеней, представить которые недоступно человеческому уму.
      - Браво! Вы прекрасно выразили свойства "плоскостных мест"! Познали сокровенную красоту чистой математики!
      - Математика действительно прекрасна, метр. Именно поэтому она должна обладать и такой особенностью, присущей всему прекрасному, как с и м м е т р и я!
      - Что вы имеете в виду? - насторожился Ферма.
      - Я убежден, что диофантово уравнение степеней должно иметь целочисленное решение не только для линий и квадратов, но и для степеней минус единица и минус два.
      - Убеждены? - с лукавством воскликнул Ферма. - Убежденности мало, математика требует доказательств. - И он пододвинул Сирано лист бумаги, обмакнул гусиное перо в чернильницу и протянул его Сирано. - Доказывайте!
      - Я воспользовался уроками моего ритора и кое-что вывел дома. Постараюсь сейчас вспомнить.
      И он стал писать на бумаге ряд формул*.
      _______________
      * Примечание автора для особо интересующихся. Целочисленные
      решения диофантова уравнения x\n + y\n = z\n с отрицательными
      степенями были доказаны в наше время математиком-любителем из г.
      Мариуполя Г. И. Крыловым, который для n = - 2 так свел уравнение:
      Г. И. Крылов, преобразовав диофантово уравнение в биномы,
      получил формулу, поэтически названную им "Людмилой". (Люда + Мила),
      (|x| + |a|) + (|x| + |b|) = (|x| + |c|), где |а| = |z| - |x|, |b| =
      |y| - |x| и |c| = |z| - |x|, позволившую ему решать уравнения и с
      положительными, и с отрицательными степенями.
      - Так что же вы тут написали, мой друг? - спросил Ферма, беря в руки исписанный листок.
      - Мне кажется, - скромно заметил Сирано, - что ваша теорема не потеряет от некоторого уточнения.
      - Уточнения? Вы хотите уточнять точную науку? Э, мой молодой друг! Мне на радость и удивление, вам удалось решить мою задачу. Однако, поднял он палец, - лишь наполовину! Угадали "подводную часть" моего загадочного корабля, а мачты с раздутыми парусами остаются в тумане. И вы не знаете метра Ферма! Этот хитрюга любит озадачивать людей своими математическими этюдами. Он, видите ли, близок к шахматам, играл и с Рене Декартом, и с кардиналом Ришелье, и особую склонность имеет к древним "мансубам", шахматным задачам, испытывает наслаждение, решив их. Так вот, он, этот метр Ферма, не хочет лишать наслаждения математиков, которые, самостоятельно найдя открытое и скрытое Пьером Ферма, получат истинную радость открывателей. Разве это так уж худо?
      - Напротив, метр! Это прекрасно! Но это означает, что вы знали об отрицательных степенях?
      - Разумеется, мой друг! Они  п р и с у т с т в у ю т  в с к р ы т о м  в и д е  в моем кратком, в е р н о м  и лаконичном, как все в математике, утверждении о неразлагаемости в целых числах степеней больше квадрата.
      - Как же это может быть? Отрицательное скрыто в положительном?
      - Это не более сложно, чем только что сделанный вами вывод. Впрочем, продолжим нашу беседу на языке формул. - И он пододвинул к себе лист бумаги с писчими принадлежностями. - Я для вашего удобства тоже воспользуюсь обозначениями Декарта, а не привычными из алгебры Виета. - И на бумаге под его пером стали появляться аккуратно выписанные строчки формул*. - Достаточно, мой друг, привести дроби к общему знаменателю и отбросить его.
      _______________
      * Аналогично получается и для степени n = -1, опять-таки Z =
      a0b0, но X = a0 (a0 + b0); r = b0 (a0 + b0).
      - Как видите, - продолжал Ферма, - путем несложных преобразований мы снова приходим к исходному выражению с положительными степенями, хотя начали с отрицательных. Не правда ли? К тому самому выражению, когда целое число, возведенное в степень, может разложиться на два целых числа в той же степени, лишь когда степень эта не больше квадрата*. Нельзя представить себе ничего более  о ч е в и д н о г о, но как трудно это доказать. Не знаю, когда мне это удастся? Вот и вы пытаетесь в своем трактате доказать о ч е в и д н у ю  м у д р о с т ь - жить не по праву силы, а по справедливости, противопоставляя "царство хищных птиц" стране мудрецов.
      _______________
      * Примечание автора для особо интересующихся. Уравнение с
      отрицательными степенными можно представить в виде дробей:
      1 1 1
      --- + --- = --- ,
      a\n b\n c\n
      приведя обе части уравнения к общему знаменателю, получим:
      (bc)\n + (ac)\n (ab)\n
      --------------- = ------- ,
      (abc)\n (abc)\n
      отбросив равные нижние части и считая X = bc; Y = ac и Z = ac,
      приходим к диофантовому уравнению:
      x\n + y\n = 2\n
      1 1 1 x\2 y\2
      --- + --- = --- ; z\2 = --------- .
      x\2 y\2 z\2 x\2 + y\2
      Пользуясь вспомогательным прямоугольным треугольником с
      пифагоровыми тройками, можно положить x = a0c0, y = b0c0, имея в
      виду, что c0\2 = a0\2 + b0\2. Подставив теперь принятые значения,
      имеем:
      a0\2 b0\2 (a0\2 + b0\2)
      Z\2 = ----------------------- или Z = a0b0.
      a0\2 + b0\2
      - Поистине, метр, д о п о д л и н н о  о ч е в и д н о е  все же невидимо для закрытых глаз.
      - Что ж, открыть на это людям глаза - одна из главных задач доброносцев, вынужденных пока что держать свои намерения в тайне. Однако не продолжить ли нам нашу беседу внизу, за трактирным столом? Госпожа Франсуаза обещала мне угостить нас с вами особым обедом, приготовленным с любовью.
      - С любовью? - насторожился Сирано.
      - Очевидно, она любит готовить вкусные блюда, - с лукавой улыбкой сказал Пьер Ферма и похлопал Сирано по плечу. Они спустились вниз, где их уже ждала взволнованная Франсуаза. Жан пристально наблюдал за вернувшимися "заговорщиками", стараясь хоть что-нибудь уловить из оброненных ими слов.
      Франсуаза сама прислуживала за столом, обменявшись с Сирано взглядом, она потом, подходя к столу гостей, не поднимала глаз.
      - Итак, дорогой мой друг! - начал Ферма, поднимая кружку вина. - Я предлагаю выпить за отрицательные степени!
      - За разложение степеней, метр!
      - Ваши кушанья, госпожа Франсуаза, заставляют забыть обо всем, даже о том, что особенно нужно помнить толстеющему человеку! - говорил Ферма, уплетая жаркое.
      Жан старался уловить тайный смысл даже в этих словах. А когда Сирано, поднимая следующую кружку за Франсуазу, которую сравнил с мадонной, говоря, что она, казалось бы, далекая от математики, открыла ему поразительную по своей точности и выразительности формулу, и повторил ее: "Счастье - это Свобода, Равенство, Братство... и Любовь", Жан понял, что заговорщический разговор с лозунгами черни, бушевавшей на баррикадах, продолжается.
      Отец Максимилиан, которому он потом постарался передать все это, заметил:
      - Отрицательные степени? Это, надо думать, отнятые мятежниками титулы и состояния у высокородных господ. А формула их счастья - это призыв к мятежу, поползновение на божественные устои власти и государства. Мы на верном пути, мой добрый Жан! Что же еще говорили смутьяны?
      - Они прощались, отец мой. Судейский возвращался в Тулузу. А Сирано де Бержерак обещал подготовить и прислать ему письмо с доказательством чего-то, что он надеялся доказать, и с трактатом о государствах солнца.
      - Это несомненный памфлет, и теперь уже не на кардинала Мазарини, а на самого короля Людовика XIV, которого уже называют Солнцем.
      Жан, издали следуя за Сирано, когда он покинул ставший ему таким родным трактир "Не откажись от угощенья!", отметил необычайную задумчивость "заговорщика", шедшего с опущенной головой.
      Из-под стропил строящегося рядом с трактиром дома Жан некоторое время наблюдал за Сирано, потом проводил его до самого дома, где Бержерак уединенно жил вместе с матерью и младшим братом.
      Что делал, о чем писал Сирано, тень которого виднелась на стене через окно, Жан не знал и узнать не мог.
      Не узнали об этом, к несчастью, и ученые всего человечества, напрасно мучившиеся над вопросами, занимавшими в те дни Сирано де Бержерака.
      Своими трактатами "Иной свет, или Государства и империи Луны" и "Государства Солнца" (считавшегося незаконченным) Сирано де Бержерак как бы подготовил почву для восприятия лозунгов Великой французской революции.
      Ни о чем этом Сирано, конечно, не думал, он искал математическое выражение того, что сказала ему Франсуаза, и живописал жизнь в стране, где все мыслили бы так, как Томмазо Кампанелла.
      Глава шестая
      НЕСКАЗАННОЕ СЛОВО
      Мысль изреченная - есть ложь!
      Т ю т ч е в
      Кардинал Мазарини, неутомимый и полный энергии красавец, встал с постели, как всегда, рано и после утомительной, но необходимой для его сана молитвы в присутствии прислуживающего ему капуцина направился в свой деловой кабинет для неустанных трудов во имя короля и блага Франции.
      Если блистательный "Пале-кардинал" (дворец Ришелье) как бы олицетворял собой яркий, безудержный нрав всесторонне образованного, дерзкого, отважного, коварного и жестокого герцога Жана Армана дю Плесси, кардинала Ришелье, то совершенно иным был дворец его преемника, сына сицилийского мастерового, былого камердинера, солдата, монаха, проникшего в свиту папского нунция. Замеченный Ришелье, став его секретарем и незаменимым помощником, он наследовал вместе с кардинальским титулом и эту власть патрона.
      Парадные комнаты его дворца, куда направлялся Мазарини, отличались намеренной простотой и аскетической строгостью, как и он сам, сочетающий щегольство с показной скромностью кардинальской одежды, алая подкладка которой впечатляла не меньше пурпурной мантии его ослепительного предшественника.
      Мазарини обычно избирал путь в свой кабинет через роскошные, но для всех закрытые холодные залы, проходя через которые он равнодушно скользил взглядом по золоченым корешкам редких книг своей знаменитой библиотеки, распроданной было Фрондой, но восстановленной теперь ее владельцем, который, умело скрывая свое невежество, никогда не раскрывал дорогих переплетов. С таким же равнодушием проходил он и мимо потускневших от времени бесценных картин великих художников в золоченых рамах, с пошлой безвкусицей как попало развешанных в галерее, ведшей в просторный зал, заваленный сложенными в штабеля персидскими коврами, между которыми оставлен был лишь узкий проход в небольшую комнату, где Мазарини обычно задерживался, с наслаждением любуясь золотыми украшениями, бельгийскими кружевами и драгоценными камнями, знатоком которых себя считал. Из этой "сокровищницы" он переходил в другую, где на столе стопками красовались сложенные бумаги - закладные записки должников, которых кардинал ссужал деньгами под ростовщические проценты.
      Пройдя этим путем и как бы ощутив свое многомиллионное могущество, Мазарини через низкую потайную дверь проник в свой рабочий кабинет, где его должен был навестить для очередных наставлений юный король Людовик XIV, послушно выполнявший волю матери как в изгнании, так и в обретенной вновь столице.
      Королю пришлось, морщась от тяжелого воздуха, пройти через тесную приемную, где, как и при Ришелье, толпились вельможи и солдаты, торговцы и монахи, а также магистратские, судейские и прочие чины, прибывшие за получением из рук кардинала дипломов на свои должности, приготовив для вручения мзду, положенную курьеру, обычно такие дипломы доставлявшему, чем Мазарини отнюдь не брезговал.
      Низко кланяющийся капуцин подобострастно ввел в кабинет юного короля, который привычно подошел под благословение своего первого министра и наставника.
      - Ваше величество, - звонко начал Мазарини, - вам надлежит подписать ряд указов, почтительно подготовленных мною в расчете привлечения в наш лагерь былых врагов, доблестно разгромленных Тюреном при взятии Парижа.
      - Что это? - с опаской спросил Людовик XIV и поморщился. - Опять тюрьмы, казни?
      - О нет, - покойно произнес Мазарини. - Всему свое время, ваше величество. Привлеченный на нашу сторону враг стоит десяти казненных, ибо не просто сойдет с нашего пути, а встанет на нем впереди нас, чтобы ради собственной выгоды истреблять былых своих соратников, верно служа отныне вашему престолу.
      - Чем же этого можно достигнуть, ваше преосвященство?
      - Милостью и всепрощением, ваше величество, прославлением вашего милосердия. И упомянутой мной выгодой, которую извлекут прежние наши противники, перейдя к нам.
      - Мои или ваши? - не без хитрецы спросил юноша.
      - Посвятив себя величию вашему, я не могу отделить врагов своих от врагов ваших, но хочу и тех и других сделать покорными слугами короны.
      - Поистине я не устаю учиться у вас, мой наставник!
      - По моему совету вы простили принца Конде, вы позволили бежавшему из тюрьмы кардиналу Рецу вернуться во Францию частным лицом. Пусть пишет мемуары. Принц же Конде станет блюстителем дворцового этикета, который вы жестоко введете для обожествления короля и укрепления трона*. Поэтому нижайше прошу ваше величество подписать несколько указов о помиловании и награждении.
      _______________
      * Этикет при дворе Людовика XIV, основанный на чинах или рангах,
      впоследствии достиг чудовищных по нелепости условностей. Каждый
      царедворец соответственно своему рангу и присвоенному мундиру имел и
      положенный ему почет. В обязанности этих галстучников, постельных и
      прочих "счастливцев", допущенных к особе короля, было ловить каждое
      его слово, угадывать малейшее желание, стоя в почтительном отдалении,
      ибо лишь подающий королю во время обеда салфетку его брат имел право
      сесть на кончик стула по приглашению повелителя. Особо сложный и
      вычурный ритуал соблюдался при пробуждении короля. Королевская
      опочивальня приравнивалась к церковному алтарю. Дамы туда не
      допускались. Они должны были преклонять колена, издали глядя на нее.
      Раздевали и одевали короля лишь особо знатные вельможи или принцы
      крови. Входя в опочивальню первыми, эти принцы помогали королю надеть
      шлафрок и туфли. Затем впускались "титулованные", удостоенные
      королевских синих мундиров на красной подкладке, они подносили королю
      остальную одежду. Рубашку и принадлежности для умывания подавали
      снова принцы крови. Затем допускались и остальные "осчастливленные
      столь желанным выкриком королевского швейцара" придворные вместе с
      полковниками лейб-гвардии. Затем наступала очередь молитвы, которую
      король выполнял педантично без особой веры, впрочем, как и охотился
      без склонности к этой "страсти венценосцев" или как без нежности и
      храбрости одинаково выслушивал и музыку и свист пуль. Но, говоря
      "Государство - это я!", он, сам заменив на посту первого министра
      своего почившего учителя, трудился, как и он, в поте лица, вникая в
      любую мелочь, даже сам подписывая паспорта, скопидомничая по поводу
      медяков, но не ограничивая миллионных трат на превращение своего
      Версаля в законодательный центр роскоши и мод для всей Европы,
      служащего обожествлению "короля-Солнца" с помощью задуманного еще
      Мазарини "этикета", ради которого создана была целая наука манер: как
      обращаться со шляпой, приседать, говорить комплименты, ввертывать
      острые словца ("бо-мо") или каламбуры, в скольких шагах от двери
      кланяться. Так кумир абсолютизма, утвержденного ему усилиями
      кардиналов Ришелье и Мазарини, успешно овладев преподанной ему
      "наукой власти", поднятый на раболепной волне, величественно играл
      роль земного Провидения, предаваясь лишь одной наследственной
      слабости к прекрасному полу и введя при дворе особый ранг "метресс",
      которым оказывался почет наравне с их детьми от короля. Однако
      министрам строго указывалось, что при малейшей попытке любой из них
      вмешаться в политику она будет изгнана из "версальского рая". Людовик
      XIV стремился быть виртуозом в "королевском мастерстве", начиная с
      рассчитанно краткой речи с алмазами слов и кончая гладким как зеркало
      лицом, на котором никогда не отражались единственные доступные ему
      чувства: тщеславие и властолюбие. Обученный своим наставником, он и в
      общении с вожделенными дамами придерживался величавой мягкости и
      очаровательной суровости и, даже играя на бильярде, сохранял вид
      властителя мира. (Примеч. авт.)
      - О награждении? - удивился Людовик XIV. - За что? Кого? Опять того же прощенного только что принца Людовика II Конде? Вы не ошиблись, кардинал?
      - Так надо, ваше величество. Вы наградите его не столько за его заслуги, сколько для его стараний и нашей пользы.
      И тут Людовик XIV хмыкнул и произнес фразу, вошедшую впоследствии в историю, поскольку он повторял ее не раз:
      - Награждают  н е  з а  что-нибудь, а  д л я  чего-нибудь.
      - Мудрейшие слова, ваше величество! Они прославят короля Франции в веках!
      Юноша усмехнулся, понял, что наставник доволен своим учеником. И, сев в предложенное первым министром кресло за его столом, стал послушно подписывать один за другим указы.
      Мазарини стоял за его спиной и забирал обретшие силу бумаги, передавая их капуцину.
      - Вот теперь о вас, ваше величество, будут говорить как о милостивейшем из всех государей, - с поклоном произнес Мазарини.
      - А о вас как о мудрейшем министре, которому мне никогда не найти замены, - ответил юный король, вставая.
      Мазарини проводил его только до дверей кабинета, и юный король вынужден был, снова морщась, идти, чуть ли не проталкиваясь следом за капуцином, раздвигающим впереди него толпу ожидающих приема. И лишь на внешней лестнице он очутился в окружении ожидавшей его свиты.
      Через несколько минут королевская карета со скачущими рядом блестящими всадниками загромыхала по булыжной мостовой.
      Мазарини стоял у окна, наблюдая за отъездом короля. Какие всходы дадут зерна, брошенные им в душу юного монарха?
      Резко отвернувшись от окна, он дал знак стоящему в выжидательной позе капуцину, и тот ввел в кабинет двух скромных монахов из монастыря св. Иеронима, чем-то похожих друг на друга. Кардинал уже знал, что это иезуиты, всегда стремясь поддерживать с этим опасно влиятельным Орденом взаимовыгодные отношения.
      - Ваше светлое высокопреосвященство! - сладким тенорком начал отец Максимилиан-старший. - Во имя господа нашего всемилостивейшего и его величества короля, опирающегося на мудрость праведных слуг своих, мы прибегаем к вашей незамедлительной помощи, как высшего стража короны, дабы пресечь греховные замыслы врагов государства и церкви, вероотступников и негодяев, известных Ордену. Кардинал принимал монахов стоя, прижав к груди украшенный бриллиантами крест.
      - Во имя Христа, спасителя нашего, готов выслушать вас, верные служители святой католической веры.
      - Отец Максимилиан поведает вашему светлому высокопреосвященству о делах столь же греховных, сколь и опасных, - мрачным басом присовокупил младший Максимилиан.
      - Я внимаю вам, как слову, господом внушенному.
      - Нам удалось установить, ваше светлейшее высокопреосвященство, вступил снова Максимилиан-старший, - есть вероотступник, уже не раз уличенный и остановленный церковью в своих попытках порочить духовный сан служителей церкви или основы их веры, опирающейся на канонизированное учение древнего философа Аристотеля. К греховной насмешке вольнодумец тот стремился в своей бесстыдной комедии "Проученный педант" и в еретической трагедии "Смерть Агриппы", а также в злобных стишках против вашего светлого высокопреосвященства и даже ее величества королевы-матери, в грязных памфлетах, включенных в недостойную "Мазаринаду". Ныне же этот негодный Сирано де Бержерак совместно с приезжим судейским из Тулузы метром Пьером Ферма замышляет недоброе в кабачке "Не откажись от угощения!", как удалось выследить нашему верному послушнику, который, будучи лишен слуха, умеет понимать слова по движениям губ, о чем мы и спешим донести вашему светлому высокопреосвященству как опоре престола и церкви.
      - Полагаем необходимым схватить и казнить заговорщиков, - мрачно добавил младший иезуит.
      Мазарини не повел и бровью, лишь переложил крест на груди.
      - Святой Орден Иисуса отличается решительностью своих действий, задумчиво произнес он, - что нельзя не оценить. Но... сейчас, отцы и братья мои, иное время, чем в год трагедии на улице Медников.
      - Время иное, ваше светлое высокопреосвященство, - пробасил Максимилиан-младший, - но место то же, улица Медников.
      - Вот как? Та самая, где кинжал иезуита-мученика Равальяка пронзил грудь короля Генриха IV?
      - Именно так, ваше светлое высокопреосвященство. Он вскочил на подножку открытой королевской коляски именно на улице Ферронвери (Медников), где находится и кабачок, место сбора заговорщиков. И в этом надо видеть перст божий! - елейно произнес Максимилиан-старший.
      - Перст божий! - задумчиво повторил Мазарини.
      - Воистину так! - гулко прозвучал голос Максимилиана-младшего, - ибо приняв все мучения, Равальяк не смог назвать своих сообщников, руководимый лишь перстом божьим. - И добавил многозначительно: - Недаром регентство матери малолетнего Людовика XIII королевы Марии Медичи после удара Равальяка привело к великой деятельности вашего предшественника, его высокопреосвященства кардинала Ришелье, а вслед за ним и вашу высокую и незаменимую для Франции деятельность.
      Мазарини мог бы усмехнуться, но лицо его осталось величаво спокойным, даже строгим.
      - Не хотите ли вы оправдать в моих глазах злодейское убийство короля?
      - Боже упаси, ваше светлое высокопреосвященство! - воскликнул Максимилиан-старший, укоризненно взглянув на своего спутника. - Но если бы вы выслушали все, что рассказывает наш глухой, но божьей волей "слышащий" без звуков разбойные слова злоумышленников, то пришли бы в священный ужас, подумав о средствах предотвратить готовящееся злодеяние на улице Медников.
      - Воистину неотвратим перст божий, отцы и братья мои, - сказал наконец кардинал. - Нам известен былой дуэлянт и убийца Сирано де Бержерак, поднявший оружие против мирных монахов у Нельской башни, воспрепятствовав сожжению книг философа Декарта, осужденных буллой папы; нам известны и гнусные памфлеты Сирано де Бержерака, направленные против нас и ее величества благочестивой королевы Анны. Однако, восстановив в Париже справедливость, мы не сочли нужным преследовать его, ибо волей небес он наказан тяжелой и неизлечимой болезнью.
      - И все-таки, несмотря на это, ваше светлое высокопреосвященство, вставил мрачно Максимилиан-младший, - он снова поднимает свою облысевшую в больнице доктора Пигу голову.
      - Я вижу, - усмехнулся Мазарини, - что ничто не скрыто от зоркого ока вашего высокого Ордена.
      - Ничего, ваше светлое высокопреосвященство, - подтвердил старший монах, опустив глаза.
      - Потому мы и надеемся, что через вас, служителя короны и церкви, господь обрушит свою кару на обнаруженных преступников, - добавил басом младший монах.
      - Ценю ваше усердие, братья по вере, - внушительно начал кардинал. Передайте генералу вашего Ордена наше удовлетворение, однако... высшие соображения, которые руководят сейчас его величеством королем Людовиком XIV, не позволяют нам схватить и бросить на эшафот упомянутых вами уже достаточно провинившегося Сирано де Бержерака и ловкого судейского Пьера Ферма, выгородившего убийцу-гугенота в судебном заседании Тулузского парламента и способствовавшего выигрышу иска грязных крестьян против высокородных господ.
      Монахи переглянулись.
      - Если вашим светлым высокопреосвященством руководят высшие соображения, то можем ли мы сообщить о них генералу нашего Ордена? вкрадчиво спросил казначей монастыря св. Иеронима.
      - Передайте брату моему, генералу вашего Ордена, что ныне наступила пора милостей короля, которую нельзя омрачать хватаньем кого-либо по указу короля, простившего и даже наградившего только что принца Конде, стоявшего во главе войск, препятствовавших возвращению его величества в Париж. Можно ли снизойти от имени нашего всемилостивейшего короля до подозрений начисто глухого, по вашему признанию, послушника и казнить какого-то стихоплета и судейского из Тулузы?
      - Великая мудрость глаголет вашими устами, ваше светлое высокопреосвященство, - закатив вверх глаза, заговорил Максимилиан-старший. - Но что же посоветуете вы делать слугам вашим из нашего ордена, не услышанным в своем рвении предотвратить несчастье, нам, напрасно стоящим у двери, в которую ломятся убийцы.
      - Не вы ли, отцы и братья по вере, упомянули о персте божьем? Велика милость святого в своей юности короля, но милость господня еще выше, - и кардинал многозначительно поднял палец. - Будем молить господа о помощи! Ибо вам известно, что все в Его высшей власти, все случающееся на земле: будь то в давнюю Варфоломеевскую ночь или в печальный день на улице Медников, чего, надо думать, он не допустит ныне в Париже в милостивейшие дни Людовика XIV, - предостерегающе заключил кардинал.
      Монахи поникли головами.
      - Истинно так, ваше светлое высокопреосвященство, - вместе произнесли они. - Все в божьей власти.
      - Все! - ясным, чуть повышенным голосом подтвердил Мазарини. Решительно все во власти господней, даже... несчастные случаи в любом месте Франции, даже на той же улице Медников.
      Монахи переглянулись и, низко кланяясь, не поворачиваясь спинами к кардиналу, пятясь, вышли из кабинета.
      Через толпу ожидающих приема они шли уверенными шагами, зная, что надлежит им делать, "услышав" невысказанное слово мудрейшего из мудрых отцов церкви и государства, чего не уловил бы и глухой послушник Жан.
      Глава седьмая
      ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ
      Если нельзя бросить голову на плаху,
      можно бросить плаху на голову.
      П о  М а к и а в е л л и
      Дни неистовой, вдохновенной работы настали для Сирано де Бержерака после встречи с метром Пьером Ферма.
      Он жил как бы в четырех измерениях: как философ, ищущий причины всеобщего Зла; как писатель, создающий картину мудрой жизни счастливых людей, противопоставив ее мрачному царству хищных птиц; как поэт, очарованный внешней и внутренней красотой Франсуазы; и наконец, как математик, увлеченный, казалось бы, такой простой, но неразрешимой задачей метра Ферма.
      Чтобы понять все четыре грани Сирано, нужно отыскать их общие корни.
      Утро он уделял мудрости, завершая свой трактат "Государства Солнца" (считающийся незаконченным!). С яркостью и сарказмом баснописца наделял он злобных птиц человеческими пороками и позволил коронованному тирану-орлу приговорить автора повествования к лютой казни, счастливо избежав которую тот попадает в страну мудрецов, где находит среди философов незабвенного Томмазо Кампанеллу. И тот показал пришельцу с Земли воплощенную на планете "Солнце" мечту, получившую на Земле, начиная с "Утопии" Томаса Мора, название коммунистической. Для счастливцев, живущих в таком обществе, земные злодеяния так же далеки и чужды, как людям птичьи нравы.
      Ежедневный четырехчасовой труд на благо общества стал любому мудрецу необходимым, как дыхание. Свободное время предназначалось самоусовершенствованию, наукам и искусству. Разумное самоограничение позволяло каждому получать бесплатно все, для жизни необходимое. Богатство как избыток потребного потеряло всякий смысл и презиралось бы, стремись хоть кто-нибудь к этим излишкам в условиях всеобщего изобилия и отсутствия ненужного там денежного обращения. И отпали сами собой споры, вражда и войны. Не из-за чего стало воевать и убивать друг друга. Вообще убийство, одна мысль о чем приводила мудрецов в содрогание, противоречило самой сущности людей той страны. Тем более что им удалось найти способ получения пищи и утоления голода без пожирания трупов убитых для этой цели живых существ (как на Солярии, для Сирано незабываемой!), и  с ч а с т ь е  всех людей покоилось там на  с в о б о д е, р а в е н с т в е, б р а т с т в е и всеобщей  л ю б в и  друг к другу. И не поповская лицемерная "любовь к ближнему" внушила Сирано облик мира "Солнца", а формула Франсуазы, простой француженки из крестьянской семьи, мечтавшей со знаменем в руках на баррикаде о всеобщем  с ч а с т ь е*.
      _______________
      * Лишь спустя полтора века слова "Свобода, Равенство, Братство"
      стали лозунгом Великой французской революции. (Примеч. авт.)
      Эта "формула Счастья" воплотилась у Сирано в его светлую мечту, представляясь ему яркой, наполненной внутреннего содержания и вместе с тем строгой и точной, как математическое выражение.
      И, отложив последние страницы трактата, он, словно продолжая его, погружался в дремучий лес цифр, отыскивая тропы закономерностей, ведущие к решению хитрой задачи Ферма.
      Тупик досадных неудач искушал его надменной мыслью, что "задача Ферма" не имеет практического смысла и подобна развлекательным ребусам, какими тешатся в гостиных*.
      _______________
      * Такое отношение к Великой теореме ферма, так и не доказанной
      нашими современниками, высказывается кое-кем и ныне, но уместно
      вспомнить о "никчемной" (как считали) математической "теории групп",
      без которой немыслимо развитие ядерной физики. (Примеч. авт.)
      Однако скоро эти малодушные сомнения вытеснились ощущением близости волнующего открытия!
      Если бы удалось восстановить искания Сирано, то они предстали бы аккуратными строками равенств и неравенств, получающихся при сложении двух наименьших чисел в возрастающей степени и сравнения их суммы с ближайшим значением целого числа в той же степени. То есть увидели бы анализ разложения степеней с выявлением получающихся, тоже наименьших остатков.
      И Сирано рассуждал, подводя итог своим исследованиям: отрезок прямой линии естественно разделится на два меньших отрезка, ибо все целые числа, выражающие размеры отрезка, возведены лишь в первую степень, то есть неизменны.
      Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника нацело делится на квадраты катетов (тоже в целых числах) в соответствии с теоремой Пифагора.
      Куб же, уже пространственная фигура с размерами в целых числах, может разделиться на два меньших куба со сторонами в целых числах, однако уже с остатком, равным двум! То есть практически он делится не на два, а на ч е т ы р е  куба, поскольку два дополнительных кубика со сторонами, равными единице, и уложатся в остаток, равный двум!
      А вот квадрато-квадрат, фигура сверхпространственная, тоже делится нацело, но уже на шесть квадрато-квадратов (при остатке = 64!).
      Дальше же еще занимательнее и многозначительнее!
      Пятая степень (при остатке = 2002) разлагается нацело на 13 целых чисел в пятой степени!
      Шестая (при остатке = 69 264) - на 48 целочисленных слагаемых в шестой степени!
      Становится совершенно очевидным, что число членов многочлена, состоящего из целых чисел в той же степени, что и разлагаемое целое число, р а с т е т  вместе со степенью и никак не может равняться двум, что и требовалось доказать в предложенной Пьером Ферма теореме!
      О каких же двух слагаемых в той же степени, что и их сумма, может идти речь, начиная с куба? Нужны ли еще доказательства?
      И Сирано горько пожалел, что метр Ферма далеко в Тулузе, куда ему не добраться без коня и денег!
      А нельзя ли вывести для Ферма формулу, которая отразила бы закономерности, полученные при анализе цифр, притом ввести в формулу лишь одну переменную - показатель степени!
      С исступленной настойчивостью принялся Сирано за работу! Формула далась не сразу. Лишь после бесчисленных попыток достиг он желанного ее изящества.
      К величайшей своей радости, он увидел, что математическая формула как бы совпадает по форме с определением  с ч а с т ь я  Франсуазы. И Сирано назвал свою находку "Ф о р м у л о й  Ф р а н с у а з ы"!
      (n - 1)
      (2\n + 1)\n = (2n)\n + (2n - 1)\n + n ------- (n - 2)\n .
      8
      "С ч а с т ь е - с в о б о д а, р а в е н с т в о, б р а т с т в о, л ю б о в ь!"
      Почему только до четвертой степени верна формула? Какую закономерность Природы она отражает?
      Четвертая степень! Если куб - высота, ширина и длина, то квадрато-квадрат требует еще одного пространственного измерения! И тут Сирано вспомнил о Тристане, о его объяснении свернутой в неком четвертом пространственном измерении Вселенной! Эврика! Нежданно, блуждая в лесу степеней, он получил математическое подтверждение существования четырех измерений нашего пространства!
      И Сирано вдруг пустился в пляс по комнате, насмерть перепугав вбежавшую мать и удивив появившегося в дверях младшего брата.
      Сирано кинулся на шею матери и стал покрывать поцелуями ее уже морщинистое лицо.
      - Нашел! Нашел! - вне себя от восторга кричал он, подобно древнему Архимеду, выскочившему из ванны с пониманием закона, названного потом его именем. И он закружил Мадлен по комнате.
      - Остановись же, остановись, Сави! У меня сердце разорвется, умоляла мать.
      - Виват! - восклицал Сирано и, обращаясь к брату, стал говорить, хотя тот и не подготовлен был, чтобы понять его.
      - Ведь никто же не удивляется, что замкнутость Вселенной подтверждается математически при сечении конусов, соприкасающихся вершинами на общей оси. Это доказал Ферма, поворачивая секущую плоскость. Когда она параллельна основанию конусов - получаем окружность, повернем немного - и увидим эллипс, поворачивая еще... ну, поворачивай, - тормошил Савиньон юношу.
      - Что поворачивать? - спрашивал тот.
      - Плоскость! Плоскость! Ну как ты не понимаешь? По мере поворота секущей плоскости на ней появится все удлиняющийся эллипс. А когда плоскость станет параллельной образующей конуса, ось эллипса как бы уйдет в бесконечность и второго закругления эллипса не будет видно. На плоскости останется лишь часть эллипса в виде параболы!
      - Я обязательно когда-нибудь пойму это, - пообещал юноша.
      - И ты поймешь, что стоит еще немного повернуть секущую плоскость, и эллипс вернется к нам с противоположной стороны, но теперь уже в виде гиперболы! И минус бесконечность оказывается равна плюс бесконечности, которые едины, находясь на противоположной точке исполинской сферы или какой-то другой замкнутой фигуры (он вспомнил объяснение Тристана о кольце Вселенной с внутренним отверстием, равным нулю!).
      - Как я бы хотел это понять!
      - Не все поймут, не все сразу поймут, но метр Пьер Ферма, конечно, поймет! Наш мир, наша Вселенная распространена еще в одном направлении (измерении!), в котором и замыкается! И "формула Франсуазы" неумолимо утверждает это, иначе она не давала бы для разложения степеней верный результат для всех четырех степеней! Виват! Матушка, не угостишь ли ты нас по этому поводу вином?
      Он увидел, как Смутилась Мадлен, не имевшая в доме никаких запасов, ее выручил стук в дверь.
      - Войдите, - крикнула она, - не заперто!
      Но стук повторился.
      - Входите, кто бы вы ни были! - закричал Савиньон.
      И опять раздался настойчивый стук.
      - Что за чертовщина! - воскликнул Савиньон и, подбежав к двери, распахнул ее.
      На пороге стоял незнакомый молодой человек с узким лицом, птичьим носиком и поблескивающими черными глазками.
      - Мне поручено сказать господину Савиньону Сирано де Бержераку, пожалуй, слишком громко для комнаты произнес он, - метр Пьер Ферма из Тулузы прибыл в Париж, будет ждать его завтра в полдень в трактире "Не откажись от угощения!", что на улице Медников.
      Произнеся это и как бы оборвав себя, незнакомец резко повернулся и зашагал прочь.
      - Куда же вы, куда? - закричал Савиньон. - С такими хорошими вестями гонцы так просто не уходят!
      Но незнакомец даже не обернулся.
      - Беги, догони его, - сказал Савиньон брату.
      Но Мадлен остановила младшего сына.
      - У нас нет ни пистоля, чтобы наградить его за известие, как бы оно ни было желанным, Сави.
      Савиньон поник головой, еще некоторое время провожая глазами удаляющуюся по улице фигуру.
      Внезапно фигура обернулась и крикнула:
      - Мне так приказано передать! - И скрылась за углом.
      - Прекрасно приказано! - потирая руки, говорил Савиньон. - Прекрасно приказано! Вы великолепно приказали, метр Ферма, и я постараюсь завтра обрадовать вас!
      Мать радостно смотрела на старшего сына. Она так хотела ему счастья. Она даже сказала это слово.
      Савиньон в ответ воскликнул:
      - Счастье? О, я знаю его суть. Мне рассказала об этом несравненная мадонна, которую я завтра увижу.
      - Дай-то бог, - промолвила Мадлен, вознося мысленно молитву. - Я так желаю тебе с ней счастья!
      Как это матери умеют читать в сердцах детей, хотя бы те и не проговорились о своих чувствах.
      - Как ее зовут, Сави? - спросила она.
      - Франсуаза! Я посвятил ей математическую формулу, но сегодня ночью посвящу ей сонет!
      - Как хорошо. Ты давно не писал сонетов, а они у тебя всегда такие сердечные, за душу трогающие.
      - Не знаю, не знаю, чью душу они тронут, но свою душу я в него вложу.
      И после бессонной, но радостной ночи Сирано сложил свой сонет, переписав его на лучшей бумаге, подаренной еще герцогом д'Ашпероном.
      ДЕНЬ БАРРИКАД
      (Франсуазе)
      Теперь я знаю, что за сила
      К тебе магнитами влечет:
      Улыбкой солнце ты гасила
      И обнажала чуть плечо.
      Волшебница, Мадонна, Фея!
      Созвездий дальних нежный свет!
      Но... ни о чем мечтать не смея,
      Пошел я за тобою вслед.
      И повстречал на баррикаде,
      Вверху, со знаменем в руке.
      Народный гнев, свободы ради,
      Вздымала ты, как вал в реке.
      К чертям всех бар! Бар - в гарь и ад!
      Народ, вперед! День баррикад!
      Наутро, свежий, бодрый, словно и не проведший ночь без сна, Сирано спрятал в сумку свои бумаги с "Формулой и сонетом Франсуазы", торопясь выйти из дома, словно до полудня оставались считанные минуты.
      Правда, ему предстояло пройти через весь Париж с окраины, где ютились де Бержераки после пожара их шато в Мовьере. Шел Сирано в столь же приподнятом настроении, как и после первой подаренной ему Лаурой ночи неистового счастья. Теперь он снова летел, едва не отрываясь от земли, как при потере веса в ракете Тристана. Припрыгивая при каждом шаге и что-то напевая, он встречал не удивленные, а приветливые взгляды милых, любезных прохожих. Куда только делись озабоченные горожане, сторонившиеся скачущих всадников и карет с гербами. Сирано казалось, что все, все готовы заключить его в объятия, разделить с ним торжество по случаю сделанного открытия и радость предстоящих встреч с метром и с женщиной, обещающей ему счастье и не отвернувшейся от него ни прежде, ни теперь. И с удесятеренной силой готов был Сирано отдавать всего себя служению людям.
      Конечно, он доберется до улицы Медников раньше назначенного срока, можно посидеть на берегу Сены побродить по знакомым улицам, полюбоваться Лувром и Нельской башней, вспомнить былое.
      В этот день, как и 45 лет назад, в Париже цвели каштаны. Сирано вдыхал их пьянящий аромат, и ему казалось, что они расцвели именно для него.
      Улица Медников не стала шире с траурного для Франции дня 14 мая 1610 года, когда по ней между повозками едва продвигалась королевская коляска, на подножку которой вскочил натравленный иезуитами на Генриха IV злосчастный Равальяк, ударом кинжала покончивший с неугодным королем. Теснота здесь прежняя, как и почти полвека назад.
      Сирано приходилось пробираться у стен домов. Он приближался к трактиру ровно в полдень, решив на этот раз встретиться с Франсуазой уже после того, как метр Ферма узнает о "Формуле Франсуазы" и одобрит открытие, и эту победу он поднесет Франсуазе.
      Повозки словно нарочно сгрудились здесь, не позволяя Сирано обойти соседний с трактиром строящийся дом. Сирано не мог ждать, пока переругивающиеся возницы расцепят наконец колеса повозок и освободят проход, и скользнул под леса стройки, где возводили уже крышу.
      На улице стоял такой шум и крик, как в Мовьере, когда горел шато отца, а Савиньон пробирался в горящий дом, чтобы вынести маленькую сестренку. Огненная балка свалилась тогда прямо перед мальчиком, чудом не задев его.
      И в то же мгновенье, словно повторяя минувшее, балка, на этот раз не объятая пламенем, однако не менее тяжелая, свалилась с крыши, но не перед Сирано, а расчетливо прямо ему на голову.
      Замертво упал философ и поэт на землю. Шляпа, залитый кровью парик и сумка отлетели в сторону.
      На улице не сразу заметили происшествие. Однако возницы вдруг расцепили колеса и разъехались.
      Первым к ушибленному Сирано подбежал сердобольный монах и заботливо склонился над ним, зачем-то пододвинув шляпу с париком и оттолкнув сумку с бесценными рукописями.
      Как всегда в таких случаях, около потерпевшего собралась толпа зевак. Кто-то грозил кулаком рабочим на крыше, уронившим балку, одни предлагали вызвать лекаря, другие считали, что нужен не лекарь, а священник, чтобы умирающий успел покаяться и не попал в геенну огненную.
      Монах, первым подоспевший на место происшествия, согласно кивнул головой в капюшоне и растворился в толпе.
      Наконец решили попросить убежище для пострадавшего в соседнем трактире.
      Через минуту оттуда выбежала встревоженная Франсуаза и, узнав распростершегося на земле Сирано, с рыданьем бросилась к нему, прикрыв его лицо своими распустившимися волосами.
      Ее едва оттащили, чтобы перенести тело в трактир.
      Франсуаза предложила лучшие апартаменты для приезжающих, где она будет выхаживать пострадавшего.
      Вносили безжизненного Сирано неуклюже, толкаясь и мешая друг другу. В особенности на лестнице.
      Франсуазе сунули в руки шляпу с испачканным кровью париком.
      Сумка исчезла.
      И никогда ее содержание не стало достоянием людей, так ничего и не узнавших ни о "Формуле Франсуазы", ни о четвертом пространственном измерении, ни о последнем сонете Сирано де Бержерака...
      Тяжкие дни наступили для безутешной Франсуазы, которая с нерастраченным женским чувством пыталась спасти не приходившего в сознание Сирано. Надежды на выздоровление лекари Франсуазе не оставили.
      В своей благостной заботе о душе погибающего в трактир из монастыря св. Иеронима пришел аббат, отец Максимилиан с жирным печальным лицом и опущенными глазами, дабы принять покаяние умирающего.
      Бедная женщина, подойдя под благословение иезуита, не подозревала, что вынуждаемое монахом у Сирано покаяние будет последним уничтожающим ударом церкви по вольнодумцу Савиньону Сирано де Бержераку.
      Монах с послушником остались в трактире дежурить день и ночь в ожидании, когда несчастный придет в себя, чтобы окончательно быть раздавленным святой католической церковью.
      Франсуаза, наивно верующая, воспитанная в почитании священнослужителей, больше всего теперь боялась, что Сирано умрет без покаяния и попадет в ад.
      Когда он открыл однажды глаза, она обрадовалась за него, словно он встал на ноги.
      Два месяца пролежал он без сознания в ее постели, ощущая, но не воспринимая первую в его жизни женскую ласку и заботу.
      Франсуаза нагнулась к нему, заметив, что губы его шевельнулись.
      - Что со мной? Где метр Ферма? Откуда ты, Франсуаза?
      - Я все время с тобой после того, как бревно свалилось с крыши соседнего дома тебе на голову, мой любимый. А метр Ферма обещал приехать только осенью.
      - Все ясно! - сказал Сирано и закрыл глаза.
      Отец Максимилиан, предвкушая неотвратимую победу над духом вольнодумца, прислал послушника узнать, готов ли больной к исповеди, поскольку услышал, что Франсуаза разговаривает с ним.
      Франсуаза склонилась к лицу Сирано, умоляя принести покаяние почтенному аббату из монастыря св. Иеронима.
      Послушник ждал его согласия, чтобы позвать отца Максимилиана.
      Губы Сирано зашевелились, но Франсуаза не могла уловить ни звука и в отчаянии обернулась к послушнику.
      Неведомо как, "очевидно, велением свыше", как подумала бедная Франсуаза, послушник понял, что шепчет Сирано, и громко, излишне громко, так, что даже отец Максимилиан за дверью услышал, повторил, казалось, непроизнесенные слова:
      У клира - Пиррова победа!
      Не дам попам души своей!
      Смертельного добились бреда,
      Но смертный смерти все ж сильней!
      Франсуаза в ужасе посмотрела на послушника, осмелившегося произнести кощунственные слова, а тот, закрыв узенькое лицо ладонями, с рыданьем выбежал из комнаты, столкнувшись в дверях с отцом Максимилианом, жадно ждавшим своего часа. Но иезуит этого часа не дождался. Савиньона Сирано де Бержерака не стало...
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
      Отрицая бессмертие, обрел его.
      Г е р ц о г  д 'А ш п е р о н,
      Великий Вершитель Добра
      Сирано де Бержерак заботой друзей, главным образом Кола Лебре, был похоронен в родном местечке Мовьер, рядом с могилой старого кюре, своего первого наставника.
      Похороны были скромные. Новый кюре предусмотрительно опоздал на кладбище, боясь мести иезуитов. Шел унылый дождь.
      Гроб, украшенный не цветами, а принесенными крестьянами спелыми колосьями былого урожая, опустили в свежую мокрую яму, когда, разбрызгивая лужи, подъехали одна за другой две кареты.
      В одной вместе с Ноде прибыл герцог д'Ашперон, а в другой неизвестная знатная дама.
      Поспешивший к ней навстречу галантный Ноде помог ей, как старой знакомой, сойти на землю и, обходя грязь на тропинке, повел ее к могиле, на краю которой стояла Франсуаза.
      Платных плакальщиц не нанимали. Только сестра Савиньона, монашенка, рыдала за всех и от всего сердца, заменив разбитую ударом при известии о гибели сына его мать Мадлен де Сирано-де-Мовьер-де-Бержерак. Ее выхаживал младший сын.
      Несмотря на слезы, Франсуаза, тоже рыдая, украдкой взглядывала на скрытое мантильей лицо незнакомки, и когда та, чтобы вытереть платком заплаканные глаза, приоткрыла мантилью, успела заметить жаркую красоту испанки, снова скрытую за мантильей.
      Немногие друзья прямо с кладбища отправились к Кола Лебре, в его лавочку, рассуждая по дороге, кто бы это могла быть. Называли принцессу Монпансье, графиню де Ла Морлиер, старую баронессу де Невильет или даже герцогиню де Шеврез. Для Франсуазы все они были одинаково ненавистны, и она даже на холмик, возникший над могилой, смотрела с неукротимой ревностью.
      Незнакомку узнал только один писатель Ноде, который даже герцогу д'Ашперону не сказал об этом, больше того, он не решился бы признаться в том самому Сирано, встань вдруг тот из могилы.
      Молча ехали они с герцогом д'Ашпероном в его карете вслед за каретой незнакомки.
      - Какой был человек, ваша светлость! - вздохнул Ноде. - Какой человек! Монахам так и не удалось уломать его.
      - Сломать его им удалось, - отозвался герцог, - но не сломить. Я помогу Кола Лебре издать его трактат. Тогда о нашем Сирано можно будет сказать: "ОТРИЦАЯ БЕССМЕРТИЕ, ОН ОБРЕЛ ЕГО".
      - Как жаль, что его так широко задуманный трактат "Государства Солнца" остался незаконченным.
      - Будущие поколения закончат его, - задумчиво произнес Великий Вершитель Добра. - Мечта о светлом непременно осуществится, если человечество не истребит само себя. Однако, друг мой Ноде, вы в своей неисправимой галантности расточаете любезности даже незнакомым дамам, неожиданно переменил тему разговора герцог д'Ашперон.
      - Нет, почему же... - начал было Ноде, но осекся.
      Герцог д'Ашперон понимающе улыбнулся и, откинувшись на спинку сиденья, замолчал.
      Кареты въехали в Париж.
      ______________________________________________________
      ЭПИЛОГ
      Умер герой, умер философ, умер поэт!
      Молва приписывала ему прежде всего черты забияки-дуэлянта, становясь в тупик перед нежданной переменой, когда он оставил шпагу для науки, литературы, поэзии. По-разному старались это объяснить различные биографы, подчас пренебрегая одной из самых удивительных загадок, связанных с Сирано де Бержераком, его поразительными знаниями достижений нашей цивилизации, так далекой для XVII века. При этом без всякого внимания относились к свидетельствам самого Сирано де Бержерака, уверявшего в своих трактатах, что со всеми удивительными вещами, которые должны были поражать его современников (но поражают и нас три с половиной столетия спустя), его познакомил... и н о п л а н е т я н и н...
      В прологе к последнему роману о Сирано я рассказал о своей несостоявшейся встрече с французским журналистом, которую автор с помощью воображения представил себе.
      Но я остался бы в долгу перед читателем, если бы не рассказал о подлинной встрече с французским писателем, которая все-таки состоялась, когда роман уже был завершен.
      Она состоялась осенью 1984 года в Доме дружбы, но не в самом особняке, принадлежавшем когда-то Савве Морозову, а в примыкающем к нему здании, ставшем филиалом Дома дружбы, в уютной гостиной с располагающей к беседе мягкой мебелью.
      Мы вчетвером, три писателя-фантаста и бывший редактор журнала "Изобретатель и рационализатор", представитель Союза журналистов СССР Рем Щербаков, ждали приехавшего из Парижа заместителя главного редактора популярного журнала "Сьянс э ви" ("Наука и жизнь") господина Жана Рене Жермена.
      Французские гости задерживались в Звездном городке, где их радушно принимали космонавты.
      По телефону сообщили, что они уже выехали, а их все не было. Один из моих друзей сидел, как на угольях, у него были какие-то дела, и он, увы, ушел, так и не дождавшись французов, вернее француза и его советского провожатого, служившего ему переводчиком.
      Впрочем, переводчика ему даже и не требовалось. По какому-то совпадению или наитию (прошу читателя поверить мне безусловно, что пролог был написан почти за год до этой встречи!) Жан Рене Жермен говорил по-русски (как мой воображаемый Жюль де Вернон из пролога) и тоже был женат на француженке русского происхождения!
      Обо всем этом я узнал, когда наш гость уже беседовал с нами: со мной и с представителем Союза журналистов и моим соратником фантастом-философом.
      Его особенно интересовал вопрос о внеземных цивилизациях, о возможных контактах гостей из космоса с нами теперь или в древности. Его интересовал еще весьма щекотливый вопрос: верим ли мы, советские фантасты, в то, о чем пишем? То есть признаем ли мы реальность своих фантастических допущений?
      Фантаст-философ, косясь на включенный гостем магнитофон, ответил, что литература есть литература, у которой свои законы вымысла, и он не считает себя больше, чем литератором.
      Я ответил, что пишу свои научно-фантастические романы, твердо уверенный в их реалистичности, касаются ли они космических контактов, технических достижений будущего или исторических событий.
      Рене Жермен словно ждал этих слов и сразу перешел на Сирано де Бержерака. (Я не говорил нашему французскому гостю, что занят этой романтической фигурой.)
      - Знаете ли вы, - спросил меня господин Жермен, - что Сирано описал и электрические лампы, и радиоприемник, и даже телевизор? Может быть, не подозревая о назначении описанных вещей, - добавил он.
      О нет! Здесь у меня твердое представление о Сирано де Бержераке, весельчаке, насмешнике и провидце. Смеяться-то он смеялся, однако предвидел будущее для того, чтобы осмеять свою современность (кстати говоря, кое в чем перекликающуюся даже с нашим временем!).
      Жан Рене Жермен с гордостью отозвался о французском поэте Эдмоне Ростане, воспевшем в своей знаменитой трагикомедии "Сирано де Бержерак" легендарного героя.
      - Впрочем, - заметил он, - Ростан скорее занял для своего романтического персонажа это имя, не претендуя на изображение его точной биографии. А вы? - спросил он меня, уже зная о моей работе.
      - Следую примеру вашего классика, господин Жермен. Но вижу своего Сирано де Бержерака не только драчуном с длинным носом, но и философом, писателем, героем своего народа, поэтом, наконец!
      - А его загадочные знания?
      - Мой роман о Сирано де Бержераке, вернее, два романа о нем потому и являются научно-фантастическими, что допускают фантастическую гипотезу, объясняющую происхождение этих загадочных знаний, впрочем, не более фантастическую, чем предложил сам Сирано, описывая свою встречу с Демонием Сократа.
      - С инопланетянином? - живо спросил Жермен. - Значит, вы действительно верите в инопланетян?
      - "Которых... видел д'Артаньян", как пошутила наша газета "Комсомольская правда", дав в 1982 году такой заголовок к беседе со мной.
      - Как так д'Артаньян? - удивился француз.
      - Так ведь д'Артаньян и Сирано были современниками. И кто знает...
      - Ах да! - рассмеялся Жан Рене. - Это очень хорошо звучит по-русски. Как это сказать? В рифму... стихи, которые вы сочиняли за Сирано де Бержерака.
      - Но которые мог бы сочинять герой романа, каким представил его себе фантаст.
      - И вы верите, что Сирано мог общаться с инопланетянином?
      - Не верю, а убежден.
      И это правда! Однако в остальном образ Сирано отнюдь не документален, принадлежа гипотетическому персонажу фантастического произведения.
      К о н е ц
      1982 - 1985 гг.
      Москва - Переделкино