Юрий Павлович Казаков
      (1927-1982)
      ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ
      О мужестве писателя
      Соловецкие мечтания
      Не довольно ли?
      Единственно родное слово
      Для чего литература и для чего я сам?
      Поедемте в Лопшеньгу
      О МУЖЕСТВЕ ПИСАТЕЛЯ
      Я сидел наверху этой истоптанной, зажитой, наполненной разными моряками и экспеди-циями, замусоленной, прекрасной архангельской гостиницы (в старом ее крыле), в нашем номере, среди развороченных рюкзаков, разбросанных вещей, среди всех этих сапог, пачек сигарет, бритв, ружей, патронов и всего прочего, после тяжелого, ненужного спора о литературе, сидел возле окна, грустно подперся, а было уж поздно, в который раз пришла смиренная белая ночь и вливалась в меня, как яд, звала еще дальше, и хоть я и зол был, но зато хорошо, весело становилось от мысли, что завтра нам нужно устраиваться на зверобойной шхуне, чтобы идти потом к Новой Земле и еще дальше, куда-то в Карское море.
      И я все глядел из окна вдаль, поверх крыш, на светлый горизонт с легкими розовыми облаками. На Двине, там и сям проблескивающей между крышами, черно стояли на рейде громадные лесовозы, слабо мигали своими тоновыми огнями, иногда сипел пар, глухо бормотали работающие винты, тявкали, как собаки, высокие сирены буксиров, и мощно и грустно гудели прощальные гудки.
      Внизу шуршали редкие уже автомашины, погромыхивали еще реже трамваи. Внизу шумел, гудел в этот час ресторан, наяривал, пиликал и колотил оркестрик (тогда там играли по вечерам какие-то пенсионы), и мне хорошо он был слышен, хоть и выходили во двор ресторанные окна. Внизу несменяемый, вечный дядя Вася не пускал в ресторан разных прохиндеев, алчущих шикарной жизни, а в ресторане сидел в этот час счастливый мой друг-приятель с румынскими циркачами, говорил с ними по-испански и по-эскимосски, а я был один, все вспоминал, как мы только что спорили внизу о литературе с местным знатоком, и думал о мужестве писателя.
      Писатель должен быть мужествен, думал я, потому что жизнь его тяжела. Когда он один на один с чистым листом бумаги, против него решительно все. Против него миллионы написанных ранее книг - просто страшно подумать - и мысли о том, зачем же еще писать, когда про всё это уже было. Против него головная боль и неуверенность в себе в разные дни, и разные люди, которые в эту минуту звонят к нему или приходят, и всякие заботы, хлопоты, дела, как будто важные, хотя нет для него в этот час дела важнее того, которое ему предстоит. Против него солнце, когда тянет выйти из дому, вообще поехать куда-нибудь, что-то такое повидать, испытать какое-то счастье. И дождь против него, когда на душе тяжело, пасмурно и не хочется работать.
      Везде вокруг него живет, шевелится, кружится, идет куда-то весь мир. И он, уже с рождения, захвачен этим миром в плен и должен жить вместе со всеми, тогда как ему надо быть в эту минуту одному. Потому что в эту минуту возле него не должно быть никого - ни любимой, ни матери, ни жены, ни детей, а должны быть с ним одни его герои, одно его слово, одна страсть, которой он себя посвятил.
      Когда писатель сел за чистый белый лист бумаги, против него сразу ополчается так много, так невыносимо много, так всё зовет его, напоминает ему о себе, а он должен жить в какой-то своей, выдуманной им жизни. Какие-то люди, которых никто никогда не видел, но они всё равно как будто живы, и он должен думать о них, как о своих близких. И он сидит, смотрит куда-нибудь за окно или на стену, ничего не видит, а видит только бесконечный ряд дней и страниц позади и впереди, свои неудачи и отступления - те, которые будут,- и ему плохо и горько. А помочь ему никто не может, потому что он один.
      В том-то вся и штука, что ему никто никогда не поможет, не возьмет ручку или машинку, не напишет за него, не покажет, как надо писать. Это он должен сам. И если он сам не может, значит, всё пропало - он не писатель. Никому нет дела до того, болен ты или здоров, за свое ли ты дело взялся, есть ли у тебя терпение,- это наивысшее мужество. Если ты написал плохо, тебя не спасут ни звания, ни награды, ни прошлые успехи. Звания иногда помогут тебе опубликовать твою плохую вещь, друзья твои поторопятся расхвалить ее, и деньги ты за нее получишь; но всё равно ты не писатель...
      Нужно держаться, нужно быть мужественным, чтобы начать всё сначала. Нужно быть мужественным, чтобы терпеть и ждать, если талант твой вдруг уйдет от тебя и ты почувствуешь отвращение при одной мысли сесть за стол. Талант иногда уходит надолго, но он всегда возвращается, если ты мужествен.
      Настоящий писатель работает по десять часов в день Часто у него застопоривает, и тогда проходит день, и еще день, и еще много дней, а он не может бросить, не может писать дальше и с бешенством, почти со слезами чувствует, как проходят дни, которых у него так мало, и проходят впустую.
      Наконец он ставит точку. Теперь он пуст, настолько пуст, что уже не напишет больше никогда ни слова, как ему кажется. Ну что ж, может сказать он, зато я сделал свою работу, вот она лежит у меня на столе, пачка исписанной бумаги. И ничего такого до меня не было. Пусть до меня писали Толстой и Чехов, но это написал я. Это другое. И пусть у меня хуже, но всё-таки и у меня здорово, и ничего еще не известно, хуже там или не хуже. Пусть попробует кто-нибудь, как я!
      Когда работа сделана, писатель может так подумать. Он поставил точку и, значит, победил самого себя, такой короткий радостный день! Тем белее что скоро ему начинать новую вещь, а теперь ему нужна радость. Она ведь так коротка.
      Потому что он вдруг видит, что, скажем, весна прошла, что пронеслось над ним огромное время с того момента, когда в начале апреля, ночью, на западе собрались черные тучи, и из этой черноты неутомимо, ровно и мощно задул теплый ветер, и снег стал ноздреть. Прошел ледоход, прошла тяга, отгремели ручьи, отдымила первая зелень, и колос налился и пожелтел - целый век прошел, а он прозевал, не видал ничего этого. Сколько случилось в мире за это время, сколько событий со всеми людьми, а он только работал, только клал перед собой все новые белые листы бумаги, только и видел свету, что в своих героях. Этого времени ему никто не вернет, оно прошло для него навсегда.
      Потом писатель отдает свою вещь в журнал. Возьмем лучший случай, предположим, что вещь его берут сразу, с радостью. Писателю звонят или посылают телеграмму. Поздравляют его. Хвастают его вещью перед другими журналами. Писатель едет в редакцию, входит туда свобод-но, шумно. Все рады его видеть, и он рад, такие все милые люди. "Дорогой! - говорят ему.- Даем! Даем! Ставим в двенадцатый номер!" А двенадцатый номер - это декабрь. Зима. А теперь лето...
      И все бодро смотрят на писателя, улыбаются, жмут ему руку, хлопают по плечу. Все как-то уверены, что у писателя пятьсот лет жизни впереди. И что полгода ждать для него, как шесть дней.
      Для писателя начинается странная, тягостная пора. Он торопит время. Скорей, скорей бы прошло лето. И осень, к черту осень! Декабрь - вот что ему нужно. Писатель изнемогает в ожидании декабря.
      А уж он опять работает, и опять у него то получается, то нет, год прошел, колесо поверну-лось в который раз, и опять дохнет апрель, и в дело вступила критика - расплата за старую вещь.
      Писатели читают критику на себя. Это неверно, будто бы некоторые писатели не интересу-ются тем, что о них пишут. И вот когда им нужно всё их мужество. Чтобы не обижаться на разносы, на несправедливость. Чтобы не озлобиться. Чтобы не бросать работы, когда очень уж ругают. И чтобы не верить похвалам, если хвалят. Похвала страшна, она приучает писателя думать о себе лучше, чем он есть на самом деле. Тогда он начинает учить других, вместо того чтобы учиться самому. Как бы хорошо он ни писал свою очередную вещь, он может еще лучше, надо только быть мужественным и учиться.
      Но не похвалы или разносы самое страшное. Самое страшное - когда о тебе молчат. Когда у тебя выходят книги и ты знаешь, что это настоящие книги, но о них не вспоминают,- вот когда надо быть сильным!
      Литературная правда всегда идет от правды жизни, и к собственно писательскому мужеству советский писатель должен прибавить еще мужество летчиков, моряков, рабочих - тех людей, кто в поте лица меняет жизнь на земле, тех, о ком он пишет. Ведь он пишет, по возможности, о самых разнообразных людях, обо всех людях, и он должен их всех повидать сам и пожить с ними. На какое-то время он должен стать, как они, геологом, лесорубом, рабочим, охотником, трактористом. И писатель сидит в кубрике сейнера вместе с моряками, или идет с партией через тайгу, или летает с летчиками полярной авиации, или проводит суда Великим Северным путем.
      Советский писатель должен помнить еще, что зло существует на земле, что физическое истребление, лишение элементарных свобод, насилие, уничтожение, голод, фанатизм и тупость, войны и фашизм существуют. Он должен по мере своих сил протестовать против всего этого, и его голос, возвышенный против лжи, фарисейства и преступлений, есть мужество особого рода.
      Писатель, наконец, должен стать солдатом, если понадобится, мужества его должно хватить и на это, чтобы потом, если oн останется в живых, опять сесть за стол и опять оказаться один на один с чистым листом бумаги.
      Мужество писателя должно быть первого сорта. Оно должно быть с ним постоянно, потому что то, что он делает, он делает не день, не два, а всю жизнь. И он знает, что каждый раз начнется всё сначала и будет еще трудней.
      Если писателю не хватит мужества - он пропал. Он пропал, даже если у него есть талант. Он станет завистником, он начнет поносить своих собртьев. Холодея от злости, он будет думать о том, что его не упомянули там-то и там-то, что ему не дали премию... И тогда он же никогда не узнает настоящего писательского счастья. А счастье у писателя есть.
      Есть все-таки и в его работе минуты, когда всё идет, и то, что вчера не получалось, сегодня получается безо всяких усилий. Когда машинка трещит, как пулемет, а чистые листы заклады-ваются один за другим, как обоймы. Когда работа легка и безоглядна, когда писатель чувствует себя мощным и честным.
      Когда он вдруг вспоминает, написав особенно сильную страницу, что сначала было слово и слово было бог! Это бывает редко даже у гениев, но это бывает всегда только у мужественных, награда за все труды и дни, за неудовлетворенность, за отчаянье - эта внезапная божествен-ность слова. И, написав эту страницу, питатель знает, что потом это останется. Другое не останется, а эта страница останется.
      Когда он понимает, что надо писать правду, что только в правде его спасение. Только не надо думать, что твою правду примут сразу и безоговорочно. Но ты все равно должен писать, думая о бесчисленных неведомых тебе людях, для которых ты в конце концов пишешь. Ведь пишешь ты не для редактора, не для критика, не для денег, хотя тебе, как и всем, нужны деньги, но не для них ты пишешь в конечном итоге. Деньги можно заработать как угодно, и не обяза-тельно писательством. А ты пишешь, помня о божественности слова и о правде. Ты пишешь и думаешь, что литература это самосознание человечества, самовыражение человечества в твоем лице. Об этом ты должен помнить всегда и быть счастлив и горд тем, что на долю тебе выпала такая честь.
      Когда ты вдруг взглянешь на часы и увидишь, что уже два или три, на всей земле ночь, и на огромных пространствах люди спят или любят друг друга и ничего не хотят знать, кроме своей любви, или убивают друг друга, и летят самолеты с бомбами, а еще где-нибудь танцуют, и дикторы всевозможных радиостанций используют электроэнергию для лжи, успокоения, тревог, веселья, для разочарований и надежд. А ты, такой слабый и одинокий в этот час, не спишь и думаешь о целом мире, ты мучительно хочешь, чтобы все люди на земле стали наконец счаст-ливы и свободны, чтобы исчезли неравенство, войны, и расизм, и бедность, чтобы труд стал необходим всем, как необходим воздух.
      Но самое главное счастье в том, что ты не один не спишь этой глубокой ночью. Вместе с тобой не спят другие писатели, твои братья по слову. И все вместе вы хотите одного - чтобы мир стал лучше, а человек человечнее.
      У тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь. Но у тебя есть твоя правда и твое слово. И ты должен быть трижды мужествен, чтобы, несмотря на свои несчастья, неудачи и срывы, все-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше.
      1966
      СОЛОВЕЦКИЕ МЕЧТАНИЯ
      Вот наконец и двенадцатый час ночи, и сидим мы в монастырской келье на Соловках, свет сочится в два окна, одно из которых глядит на запад, на море, другое - на юг, вдоль стены. Прекрасна эта келья, которую уступил нам Саша, старший инструктор турбазы, дорого бы я дал, чтобы жить в ней, если б был монахом!
      Всюду теперь тишина - и на море, и во дворе монастыря, и внутри "братских келий в трех этажах, а под ними внизу кладовые" - как обозначено это здание, в котором размещена турбаза, на старинном плане.
      Угомонились пьяные, не торгуют пивом во дворе монастыря, закрылся магазин с водкой и выключили на ночь водопровод в уборной и умывальнике, чтобы какой-нибудь турист не вздумал, боже упаси, водицы ночью испить или что-нибудь там еще такое... Не положено. Отбой. Всё спит на острове, всё выключено, заперто, одна белая ночь не выключена - сияет. Розовое небо на северо-западе, мрачно-пурпурны тяжелые контуры дальних туч, вздымающихся за горизонтом, и серебристы и жемчужны высочайшие чешуйки легких облаков над головой.
      Я было лег, потом разговорился с приятелем, опять встал, разогрел на плитке, пью крепкий чай. Ветерок, слабый вздох с моря вдруг войдет в окно и растечется по келье пряным запахом водорослей. Всё прошло, всё где-то далеко, одна ночь осталась и длится.
      Нет, жалко заснуть, жалко пропускать такую ночь. Поглядев еще раз в окна, мы одеваемся и тихо выходим. Во дворе в ночной свежести пахнет камнем, пылью, мусором... За воротами поворачиваем направо, идем сначала вдоль Святого озера, потом по поселку, потом лесом - к морю. В лесу сладко обдает нас мхом, торфом, хвоей, и в настое этом едва уловимо звучит теплый камень.
      Море - как стекло. И клюквенная полоса на горизонте, и облака, и черные карбасы на якорях, и мокрые черные камни - все отражено в его зеркальности. Идет прилив. На песчаном дне между камней ручейки заполняют ямки, следы чаек. Отвлечешься чем-нибудь, потом глянешь на воду: камень, который только что высоко и черно торчал из воды, теперь почти скрылся, только мокрая лысинка розовеет, отражая небесный свет, и вода возле этой лысинки - бульк, бульк! Чмок, чмок!
      Чайки невдалеке, как нерастаявшие льдинки, бело-голубые, спят на воде, торчком подняв хвосты. Молча, быстро проносятся вдоль берега черные морские утки. Там и сям по заливу плавают бревна, занесло их сюда с Двины или с Онеги. Тюлень высунулся, увидел нас, скрылся, потом объявился возле бревна, положил на бревно ласты, высоко вытянул морду и долго разгля-дывал нас. Было так тихо, что доносился по воде шум его дыхания. Наглядевшись хмыкнул, плеснул, спина колесом блеснула в округлом движении, и исчез... Мало теперь стало тюленей.
      Я присел на теплый камень, закурил, огляделся, и так хорошо мне было, что не хотелось думать о завтрашнем дне. А ждал меня назавтра прекрасный и горчайший день - и я знал это! Прекрасный потому, что я опять на Соловках, попал наконец снова, сподобился. А горчайший...
      Впервые побывал я тут десять лет назад, в сентябре, пройдя перед этим пешком, проехав верхом и на разных карбасах и дорках довольно большой путь по Летнему берегу - от Перто-минска до острова Жижгина. Одиноко мне было тогда, потому что был я первый турист, первый писатель за много лет и во всех деревнях встречали меня с подозрением и опаской.
      А на Соловки я попал с Жижгина на шхуне, высадился на противоположной стороне острова и, пока шел к Соловецкому кремлю, ни души не встретил на бесчисленных кругом озерах, на прекрасной дороге с полосатыми верстовыми столбами.
      День был чудесный тогда, редкий теплый день осенью, а монастырь разрушен, изъязвлен, ободран и потому - страшен. И долго в смятении, в горестном недоумении, в злости ходил я вокруг монастыря, и он мне выставлял в смирении обшарпанные стены церквей, дыры какие-то, обвалившуюся штукатурку, как после вражеского обстрела, как раны - это и были раны, но сделаны они были "сынами отечества", речь о которых будет впереди.
      И на Соловках был я тоже первый турист, и опять мое любопытство казалось подозритель-ным.
      Прошло десять лет, и Соловки "модными стали", как со смехом заявил мне в Архангельске редактор "Моряка Севера", хотя ни для моды, ни для смеха нет пока никаких оснований. Впрочем, о газетчиках речь будет тоже впереди.
      Итак, горек мне был предстоящий день, и не хотелось думать о нем, как не хочется думать о предстоящих похоронах, потому что нужно мне было с утра начинать свои хождения по Святому острову, а я сегодня хоть и мельком, но уже видел кое-что. Видел разорение.
      "Бережное отношение к памятникам и реликвиям, связанным с историей нашей Родины, уважение к ним стало славной традицией советских людей, показателем их подлинной культуры. В сокровищнице культурного наследия Архангельской области изумляют своим величием и красотой многие памятники архитектуры и истории. К ним относится Соловецкий монастырь, основанный в XV веке... За последние годы многое сделано и делается для того, чтобы навести должный порядок и обеспечить сохранность памятников культуры... Большое внимание уделяется организации консервационных и реставрационных работ, который составляют основное звено в деле охраны памятников". Это на выступления В. А. Пузанова (Архангельский облисполком) на конференции "Памятники культуры русского Севера", состоявшейся в Архангельске в июле этого года.
      А вот что говорится в решении Архангельского облисполкома, принятом после опублико-вания в "Известиях" № 147 за 1965 год статьи В. Безуглого и В. Шмыгановского "Оазис у Полярного круга" - статьи, между прочим, довольно мягкой, увещевающей:
      "Ремонтные и реставрационные работы в Соловецком кремле ведутся крайне медленно, а культовые, гражданские и производственно-хозяйственные сооружения, находящиеся на островах Б. Соловецкий, Б. Муксоломский, Б. Заяцкий и Анзерский, разрушаются и никем не восстанавливаются.
      Дороги ни на чьем балансе не состоят и никем не содержатся, за исключением небольшого участка, который немного поддерживается агаровым заводом.
      Древние каналы, соединяющие большое количество озер, не расчищаются, за состоянием их никто не наблюдает, и мер к сохранению их не принимается
      Рыбные богатства озер Соловецкого архипелага не используются для обеспечения рыбой местного и прибывающего на о. Соловки населения. Сбор и переработка дикорастущих не организованы.
      Туристская база на о. Соловки не удовлетворяет запросы туристов. Она рассчитана только на 100 человек и плохо оборудована. Плохо организовано питание туристов, отсутствует транспорт.
      Управления и отделы облисполкома не проявляют должной инициативы и настойчивости в проведении ремонта и реставрации памятников архитектуры и гражданских построек архипелага Соловецких островов, приспособлении их для нужд народного хозяйства и отдыха трудящихся, не используют богатейшие возможности острова.
      Исполком островного Совета депутатов трудящихся (тов. Таранов) мирится с запущенно-стью хозяйства острова Соловки, принизил требовательность к руководителям предприятий и организаций, находящихся на архипелаге Соловецких островов, за содержанием переданных им зданий и сооружений".
      Где же "бережное отношение", о котором говорил В. А. Пузанов? И где "славные традиции"? Соловецкий монастырь действительно изумляет, но не "величием и красотой", как уверяет Пузанов, а тем ужасающим состоянием, в которое он приведен. И ничего там не сделано "за последние годы", если не считать кровель двух башен. Возведены еще леса возле здания бывшего острога, но за три дня, проведенных мной на Соловках рабочих на этих лесах я не видел.
      По монастырю страшно ходить. Все лестницы и полы сгнили, штукатурка обвалилась, оставшаяся еле держится. Все иконостасы, фрески уничтожены, деревянные галереи сломаны. Купола почти на всех церквах разрушены, крыши текут, стекла в церквах выбиты, рамы высажены. Прекрасных и разнообразных часовен, которых много было возле и внутри монастыря, теперь нет.
      На дворе монастыря висят на деревянной перекладине два уцелевших монастырских колокола. Один из них весь избит пулями. Какой-то "сын отечества" забавлялся, стрелял по колоколу из винтовки,- наверное, звон был хорош!
      Возле Спасо-Преображенского собора была гробница Авраамия Палицына сподвижника Минина и Пожарского. Гробница разрушена, но надгробный гранитный камень в виде саркофага уцелел.
      Вот надпись на нем:
      "В смутное время междуцарствия, когда России угрожало иноземное владычество, ты мужественно ополчился за свободу отечества и явил беспримерный подвиг в жизни русского монашества как смиренный инок. Ты безмолвной стезей достиг предела жизни и сошел в могилу не увенчанный победными лаврами. Венец тебе на небесах, незабвенна память твоя в сердцах благодарных сынов отечества, тобой освобожденного с Мининым и Пожарским".
      И тут же на граните выбита фамилия "сына отечества" - "Сидоренко В. П.". Не поленился этот сын, расписался, хоть и трудно, наверное, было железкой долбить - гранит ведь! И тут же рядом надпись помельче: "Белов" этот поскромничал, инициалов не выбил.
      Исписаны вообще все стены, пишут где только можно и даже там, где совершенно невоз-можно на первый взгляд. Но ухитряются все-таки, на плечи друг другу залезают.
      Сколько скитов было на Соловках, сколько часовен, келий, гостиниц, беседок, мастерских, огородов и садов - и все это теперь оказывается уничтоженным. Поневоле приходишь к мысли, что в этих разрушениях повинна чья-то злая воля, обрекшая прекрасный край на забвение. И силишься постигнуть, чем же руководствовались люди в своей ненависти к Соловецкому архипелагу, какая им была выгода, какая была выгода государству (на их взгляд) в столь целеустремленном, последовательном уничтожении архитектурных к исторических ценностей? И не можешь постигнуть... Этих людей еще можно было бы понять, если бы на Соловках - в ущерб памятникам архитектуры - развивалась бы промышленность, а то ведь и этого нет, и если бы не агаровый заводик, который перерабатывает сейчас водоросли, то я уж и не знаю, чем бы занималось тут местное население и вообще для чего тут надо было бы жить людям.
      Целый год прошел после решения облисполкома о Соловках, и что же? Да ничего. Я видел у председателя островного Совета Таранова рабочий экземпляр этого решения. Почти против каждого пункта, предписывающего сделать то-то и то-то, у Таранова на полях приписки: "Нет", "Не доставлено", "Не сделано"... И не в решении дело, и не в годе, который прошел после решения. Потому что если бы хотели превратить Соловки в музей-заповедник, в гордость не только Архангельска, но и всей нашей страны, давно бы сделали это, не дожидаясь выступлений в центральной печати. Ведь двадцать лет прошло после войны! И не только ничего не восстановлено на Соловках, а еще больше разрушено - одни стены устояли, крепкие стены, взрывчаткой бы их рвать, а голыми руками разве возьмешь?
      На Анзерский остров Таранов не хотел нас пускать.
      - Там заповедник.
      - Вот и прекрасно! - сказали мы.- Поедем, поглядим, поговорим с научными работниками - интересно!
      Таранов смутился несколько. Оказалось, никакого народа там нет, и заповедника нет, и ничего вообще нет, просто остров - и всё...
      - Пропуск я вам выдам,- сказал наконец Таранов.- Только в тетрадь вас запишу.
      Записал. Потом попросил, чтобы я перечислил ему все мои книги. И книги записал.
      А на следующий день поехали мы в Реболду - оттуда ходили на Анзер карбасы.
      Через пролив карбас идет примерно минут сорок. Потом пустынный берег, сарай, карбас поворачивает назад, и мы остаемся одни. На сарае следы туристского остроумия: "Hotel Белая Лошадь". От сарая - еле заметная дорога во мху, наверх, в лес.
      Мы одни на Анзере! Не то чтобы тут вообще никого не бывало колхозники приезжают с Летнего берега на сенокос, московские студенты проходят здесь практику, забираются и туристы, конечно, без всяких пропусков... Но теперь, в этот час, мы тут одни, и не поймешь, радостно или грустно от этого на душе.
      Два километра шли мы лесом, болотами, и хоть говорили нам, что на острове полно оленей, зайцев, всякой дичи, никто нам так и не попался, и назад шли, тоже ничего не видели и не слышали. Всё на том острове молчало.
      Дорога всё вверх и вверх. Впереди расступятся немного деревья, ждешь с волнением - вот-вот увидишь нечто, какой-то таинственный скит. Heт, опять смыкаются кроны над головой, опять глухие озера по сторонам, опять шагаешь по болоту, потом снова дорога, по бокам мес-тами грядки валунов - хорошая была когда-то дорога. И сердце уже как-то щемит, прибавляем шагу,- что же это, одиночество ли нас гнетет? - так хочется скорее дойти до жилья.
      Но вот опять расступаются деревья, на этот раз по-настоящему, большой луг открылся, пологий длинный скат вниз, слева показался морской залив, темное озеро направо, и на перешейке - белейшее здание двухэтажных келий с двумя колокольнями церквей! Потом глаз жадно нашел еще несколько деревянных домов по сторонам, и все это лежало на дне долины, в голубизне светло-пасмурного денечка, на берегу глухого залива в высоких берегах, поросших острыми зубчиками елок. Скит звучал - отдаленно и матово - своей розоватой белизной, сизостью деревянных домов, красной железной крышей на всем темно-зеленом.
      Постояв, стали мы спускаться к этому чуду, стали подходить все ближе, ближе и наконец пришли - и стало нам жутко.
      Бурьян, иван-чай, какие-то зонтичные травы - всё это было нам по плечи, дома стояли без стекол, с черными глазницами, кельи вблизи сочились красной кирпичной кровью (вот откуда эта розоватость-то издали!), церкви разбиты, исковерканы, на одной колокольне вместо купола сторожевая вышка с перильцами, окна на втором этаже келий в толстых решетках. Полы внутри келий были проломлены, лестницы на второй этаж обрушены, в церковь мы так и не вошли - побоялись.
      Всё было - как после войны, как после нашествия марсиан,- мертво, пусто, ни души кругом, одни мерзостные следы запустения и какого-то извращенного разрушительства. Как и на Соловках, тут везде надписи, отбита штукатурка, ободраны обои, разломаны подоконники (это в деревянных домах, которых вокруг каменных келий и церквей несколько). Всюду следы неряшливого краткого пребывания людей.
      По дороге в скит мы еще разговаривали, а тут и говорить уже не могли, и быть нам тут долго не хотелось - с такой болью, с такой беспомощностью глядели на нас со всех сторон умирающие дома.
      Сколько столетий теплилась тут жизнь, ежевечерне плавал над морем и озерами колоколь-ный звон, сколько зим пережил этот скит, вознося струйки дыма к небу, сколько весен и белых ночей! И вот теперь конец и смерть? Кому же понадобилась эта смерть, кому от нее стало легче жить, какой областной деятель выполнил свой областной долг, подписывал бумагу, обрекавшую всё, что тут было сотворено людскими трудами?
      Бродя между домами, увязая в бурьяне, мы вдруг заметили довольно свежую надпись на фанере: "Заказник. Охота, рыбная ловля, сбор ягод и грибов запрещается!" Вот, значит, как - уничтожать историю разрешается, а ягоды и грибы собирать запрещается. Пусть, пусть успокоятся те, кто придумал тут заказник, и те, кто надпись писал,- ничего тут не собирают. Некому.
      Когда мы уходили, поднялись по лугу и остановились, оглянулись, прежде чем войти в лес и прежде чем навсегда скроется от нас скит,- опять он звучал, тосковал внизу, такой далекий в тишине и пустыне, и опять издали был чуден, как розовая жемчужина между плоскостями зеркальных вод, в густой зелени леса.
      Прав был редактор "Моряка Севера": Соловки теперь у газетчиков в моде. Только ничего хорошего от такой моды Соловкам не будет. Чуть не в каждом журнале, в десятках газет появляются фотоэтюды и короткие репортажи о Соловках. Репортажи, как правило, состоят из дежурных фраз, о красоте белых ночей и тому подобном. Выпускаются буклеты и открытки, на которых кремль снят только снаружи и обязательно издали, через Святое озеро, потому что вблизи снимать неинтересно. И во всех корреспонденциях, за редким исключением, ничего не сказано о творящихся на Соловках безобразиях.
      В. Лапин, руководитель Архангельской специальной научно-реставрационной мастерской, тот самый В. Лапин, который заявил на конференции, что мастерская "не имеет возможности вести научно-исследовательскую работу" (интересно, что это за научно-исследовательская мастерская, которая не может вести научные работы?), в спешном порядке настрочил путеводитель по Соловкам, где есть и "седые легенды" и "яркие события", и опять-таки ни слова, ни звука не сказано о состоянии Соловков. Кому нужен этот обман?
      Тысячи обманутых людей со всех концов страны едут на Соловки - и что же там находят? Прекрасную природу, прекрасные развалины и турбазу, на которой могут остановиться только 150-200 человек. Завтраки, обеды и ужины растягиваются на долгие часы, потому что на острове всего одна столовая. И один магазин, а в магазине - никаких продуктов (на острове нет холодильника), кроме консервов и водки. В море и на озерах великое множество рыбы - от семги до знаменитой соловецкой селедки, а местные жители счастливы, если достанут соленой трески, которую выловили на противоположном конце земли, у Ньюфаундленда, пять лет назад!
      Мне попадались бодрые статейки о Соловках, где председатель островного Совета тов. Таранов именуется энтузиастом Соловков. Я смело утверждаю, что Таранов никакой не энтузиаст и весьма плохой хозяин. Потому что никаких улучшений на Соловках за десять лет не произошло.
      Смешно было бы, конечно, возлагать на Таранова ответственность за восстановление Соловков. Средства не те, возможности не те. Но сберечь хотя бы то, что оставалось, можно было. Можно было завести хотя бы небольшой штат сторожей, поручив им охрану наиболее ценных архитектурных памятников. Можно было бы хоть поставить верстовые столбы на дорогах, протяженность которых, кстати, не слишком уж и велика. Можно было, имея в виду всё увеличивающийся поток туристов, открыть на острове два-три летних кафе. Можно было открыть несколько гостиниц в бывших кельях, разбросанных по всему острову. Настлать новые полы, вставить стекла в окна, отремонтировать крыши,- и не так уж много для этого нужно средств. Можно было организовать хоть одну-единственную рыбацкую артель, чтобы снабжать остров свежей рыбой. Да мало ли что можно было сделать за все эти годы хотя бы по мелочам... И ничего не сделано!
      Необходимо вспомнить, что на Соловках были когда-то не только церкви, часовни и кельи - на Соловках было многоотраслевое, весьма доходное хозяйство. У монахов были огороды и сады, молочнотоварное производство, кузницы, рыболовецкие и зверобойные артели. Были столярно-малярные мастерские, гончарный завод, лесопильный завод и гидроэлектростанция, судоремонтный док, салотопки, биологическая, зоологическая и метеорологическая станции, прекрасный транспорт, множество гостиниц и магазинов. Интереснейшие селекционные работы велись монастырем в ботаническом саду. Монастырь имел, наконец, уникальные по ценности библиотеку и собрание старинной русской живописи. Да, монастырь был не только общежитием иноков и местом паломничества - он был, можно сказать, своеобразным культурным центром Севера.
      Зачем же было мстить камням и стенам, зачем было исключать богатейший, хозяйственно развитой край из экономики области и страны? Неужели за то только, что стены эти выложены монахами? А монахами ли только они выложены? Нет, в этих стенах труд сотен тысяч поморов, приезжавших на разные сроки "по обещанию" - на протяжении сотен лет...
      Соловки нужно спасать! Потому что советскому человеку нужна история. Нам просто необходимо иметь постоянно перед глазами деяния наших предков, далеких и близких, потому что без гордости за своих отцов народ не может строить новую жизнь. Сыны отечества - это великий титул, и нам нужно всегда помнить об этом!
      Перед отъездом я опять бродил вокруг монастыря, и мне думалось, что настанет когда-нибудь золотой век и для Соловков. Что Соловки восстановят во всей их первозданной красе. Что в обширных помещениях монастыря вновь заблистают фрески. Что из Казани, из Москвы и Ленинграда вернут монастырю-музею хоть часть его библиотеки. Что станут вновь работать био- и метеостанции, что дороги тут исправят, что в многочисленных пустых теперь кельях откроются пансионаты, гостиницы, рестораны, что будут на острове такси и автобусы, что забелеют в лугах фермы и много станет своего молока и масла, что освободят занятые сейчас причалы возле монастыря и корабли из Архангельска и Кеми будут входить прямо в Гавань Благополучия, а не отстаиваться целыми днями на рейде, что электричество проведут всюду, где только будет жилье, что между всеми островами архипелага будут курсировать катера, что будут здесь и заповедники, и подводная научная станция по примеру Кусто...
      В общем, это была довольно скромная мечта, но и от нее мне было как-то горячо на душе, потому что неотступно были передо мной ободранные исторические стены.
      "Литературная газета", 1966, 13 сентября
      НЕ ДОВОЛЬНО ЛИ?
      Говоря о сегодняшней лирической прозе, нам необходимо помнить, какой мужественной ей нужно было быть, чтобы отстоять самое себя. Лирическую прозу стегали все, кому не лень. Иной маленький рассказ вызывал, бывало, такую злую реакцию в критике, что количество написанного об этом рассказе в сто раз превышало объем самого рассказа.
      Мы еще не настолько оскудели памятью, чтобы забыть версты проработочных статей, сопровождавших лирическую прозу на протяжении многих лет. Каких только ярлыков не навешивали на нее! "Очернительство" и "клевета" были еще не самыми сильными литературо-ведческими терминами. Дело доходило до того, что статьи-фельетоны появлялись даже в "Крокодиле", подверстанные к фельетонам о жуликах и рвачах. Иные статьи недавнего времени надолго отбивали у авторов охоту работать в области лирической прозы, а у редакторов - иметь с ней дело.
      И все-таки лирическая проза выжила и процвела. Произошло это потому, что лирическая проза пришла на смену потоку бесконфликтных, олеографических поделок и принесла в современную литературу достаточно сильную струю свежего воздуха. Она не могла не вызвать ожесточение известной части критиков, потому что сначала робко, а потом всё смелее начала ломать установившиеся каноны как в самой прозе, так и в критике. Да, и в критике, потому что писать о лирической прозе набором штампов и газетных прописей, составлявших лексикон рецензий о "производственных" романах, уже нельзя было, нужно было подтягиваться до уровня нового писателя.
      Если чувствительность, глубокая и вместе с тем целомудренная ностальгия по быстротеку-щему времени, музыкальность, свидетельствующая о глубоком мастерстве, чудесное преображе-ние обыденного, обостренное внимание к природе, тончайшее чувство меры и подтекста, дар холодного наблюдения и умение показать внутренний мир человека,- если эти достоинства, присущие лирической прозе, не замечать, то что же тогда замечать?
      Конечно, не добротой одной жива литература, но разве доброта, совестливость, сердечность, нежность так уж плохи по нынешним временам? И вздох может пронзить...
      - А дальше? А дальше? - спрашивает В. Камянов.
      Что же дальше, и дальше что-нибудь будет, будут сожаления и радость, будет поэзия, и я что-то не слыхал, чтобы поэзии грозилa когда-нибудьь опасность перепроизводств. А потом, почему, собственно, В. Камянов спрашивает об этом у современных писателей? С этим вопро-сом надо было бы обратиться еще к Тургеневу и Чехову, к Пришвину, к Толстому, наконец, ибо что же такое как не лирическая проза его "Детство", "Отрочество" и "Юность"?
      Отрицая значение лирической прозы в целом, В. Камянов рассматривает почему-то только произведения о деревне (Шуртаков пошел еще дальше и всё своё выступление посвятил дере-венской прозе). Условимся поэтому о терминологии - деревенская проза еще не лирическая проза. Очевидно, что лирическая проза - это и "Родные" Лихоносова, и "Неотправленное письмо" В. Осипова, и произведения В. Конецкого, Г. Семенова, Ю. Смуула...
      Лирические прозаики принесли в нашу литературу не только вздох и элегию, как утверждает В. Камянов, они принесли еще правдивость, талантливость, пристальное внимание к движениям души своих героев. Они дали нам если не широкие в каждом отдельном случае, то многочислен-ные картины жизни нашего общества, картины поэтические и верные.
      Не довольно ли требовать от лирической прозы того, что ей не свойственно, и не пора ли, наоборот, заметить ее заслуги? Ратуя за глубокую эпическую литературу, нужно ли унижать лирическую прозу и вступать с ней в "принципиальный спор", как это делает В. Камянов?
      Не соглашаясь с В. Камяновым в его оценке возможностей лирической прозы, тем не менее, если перейти к литературе вообще, придется всем нам поставить перед собой один-единствен-ный главный вопрос: о чем нам писать, о чем говорить и думать нашим героям?
      Ответить на этот вопрос - значит создать произведение великое. И решить эту задачу в высшем смысле может только талант сильный и смелый.
      Активный герой, которого предлагает нам В. Камянов, не выход. Да и что такое активный герой? Если герой живет в произведении, значит, он активен, поскольку активна сама жизнь. Пьер Безухов и князь Андрей - такие разные образы, но разве оба они не активны?
      Русская литература всегда была знаменита тем, что, как ни одна литература в мире, занималась вопросами нравственными, вопросами о смысле жизни и смерти и ставила проблемы высочайшие. Она не решала проблем - их решала история, но литература была всегда немного впереди истории.
      Мы потому и оглядываемся постоянно на наших великих предшественников, что современных писателей такого масштаба у нас нет или, говоря точнее, почти нет. Мы потому и всматриваемся в них с такой ненасытностью, что велики они не тем толькo, что прекрасно писали, а тем еще, что писали о самом главном, что и составляет сущность жизни общества.
      Многое из того, что волновало их, теперь для нас не существенно и нас теперь не взволнует, но критерий, с которым должно подходить к настоящей литературе, важен и для нас, но нравственные проблемы - и для нас проблемы, от этого мы никуда не уйдем.
      Литература наша развивается интересно. Худо-бедно, но мы все многое сделали, и поэтому можно с оптимизмом смотреть вперед в ожидании произведений более глубоких и важных, нежели те, которые мы сейчас имеем.
      Конечно, легко сказать: поднимемся до вершин литературы! Кто откажется... Кто скажет: не хочу? Но все мы по одежке протягиваем ножки, так стоит ли нам хлопотать особенно? Не есть ли все наши призывы к совершенствованию звук пустой и сотрясение воздуха?
      Лучше, чем я могу, я не напишу, разумеется, но вера в высшее предназначение писателя, постановка важных вопросов, серьезнейшее отношение к задачам литературы даже и при малом таланте помогут мне стать писателем настоящим. Так что напомнить друг другу об ответственности перед талантом и перед словом никогда не лишне.
      В. Камянов хочет видеть нашего современника в литературе "личностью духовно значи-тельной". Я тоже. Думаю, что этого же хотят и писатели, упомянутые в статье "Не добротой единой...".
      Что же нам мешает? Наша робость? Время? Отсутствие душевного опыта или недоста-точный талант? Или, в самом деле, засилье бедной лирической прозы?
      На этот вопрос так же трудно ответить, как и на вопрос, почему Толстой был эпическим писателем, а Чехов - лирическим.
      Итак, подождем, потерпим. А пока что будем принципиально уважать лирическую прозу!
      "Литературная газета", 1967, 27 декабря
      ЕДИНСТВЕННОЕ РОДНОЕ СЛОВО
      (Интервью корреспондентам "Литературной газеты" М. Стахановой и Е. Якович. Интервью печатается в сокращении - сокращены ремарки интервьюеров.)
      ...- Моя мама, хоть и прожила жизнь в городе, родом из деревни. И когда еще живы были ее братья и собирались все вместе здесь, в Москве, то тут же в разговоры их начинали проскальзы-вать деревенские словечки и выражения. Позднее каждое лето я отправлялся в деревню, в Горьковскую или Ярославскую область, и постоянно ловил себя на мысли, что всё это уже видел: забыл, а тут вспомнил.
      Я когда-то Далем увлекался. Боже мой, думалось, сколько слов перезабыто! А попадешь, как у нас говорят, на глубинку, тут не только Даль... Недаром наши фольклористы до сих пор ездят "за словом".
      И вот - я на Севере. Окунувшись в поток настоящей, живой речи, я почувствовал, что родился во второй раз. Бога ради, не воспринимайте это как красивость. В жизни каждого человека есть момент, когда он всерьез начинает быть. У меня это случилось на берегу Белого моря, терпкого от водорослей, от резкого, непривычного, неповторимо морского запаха. В этих краях каждое слово обживалось веками.
      Смотрите, как точно (Юрий Павлович листает "Северный дневник"):
      "- Первый тюлень, который родился, дитё, на ладошке поместится,- это тебе зеленец... А потом он белеет, шкурка-то белеет, и называется тогда белёк...
      Потом пятнашки идут по ней, по тюлешке-то, и это у нас серка, серочка...
      А на другой год, тюлень-ти, большой-большо-о-ой... И называется серун... А на третий свой год самый настоящий лысун. Понял ты? Не серун лысу-ун! Лысун, а самка - утельга".
      Зеленый - не цвет, а примета, еще и сказать-то нечего, только обозначить ласково - зеленый, и возраст - птенец. А потом белёк - как малёк. И вот уже: серка, серочка - свое, родное, изгибающееся в руках. Уже личность, а заматерел - и лысун. Не просто тюлень-самец. А вот самка утельга, нежнее, беззащитнее...
      Здесь о погоде говорят - "отдавает". Это конкретно: отпускает, как грехи отпускает, и можно снова идти: в море, берегом - за добычей. А о дюнах говорях. "угорья", "у-горья", почти горы... Но вот интересно: в Новгородской области, на прародине нынешнего северного языка, говорят теперь совсем иначе, более на общерусском, если можно так выразиться.
      - И в городских ваших рассказах речевой поток скорее новгородский, чем беломорский.
      - Это, кажется, неизбежно. Островки, сохранившие для нас приспособившийся язык,- глухие, трудно доступные деревни с их различными наречиями, от мягкого южного, до сурового сибирского. А "городское эсперанто", на котором все и со всеми могут общаться,- символ индустриального города. Конечно, никто не спорит, такой язык удобней, экономней... Без лишних затрат. Но они-то и были главным в общении.
      Впрочем, язык живет по законам времени. И в том, что он стал автоматизированным, своя правда. Хоть это и обидно. Сами посудите: вот идет человек по городу, идет своей улицей, открывает дверь своим ключом... и попадает - в чужую квартиру. "Ирония судьбы...", не правда ли? Теперь представьте телефонный разговор: голос вроде знаком, слова обычные, и смысл - как всегда. Поговорили, а потом выясняется: не вам звонил человек. Вот и сюжет для небольшого рассказа, слегка фантастического, правда...
      И все-таки, то, что в жизни разделено,- язык города и язык деревни - в литературе может синтезироваться. Я не ощущаю резкого языкового различия между своими деревенскими и городскими рассказами, потому что источник их тот же: чувство, настроение, впечатление. И слово как некий объем должно вмещать запах, цвет, движение.
      - Юрий Павлович, на упомянутых вами островках неприспособившегося языка выросла целая литература - "деревенская проза". И, завидев ее рождение, сразу же заговорили о том, что наш нынешний обиходный язык по-прежнему выразителен и разнообразен, по-прежнему индивидуален. Иначе откуда бы такое языковое богатство?
      - Да нет, для меня современный язык безусловно усреднен. А стилевое разнообразие - от мастерства писателя, от великой его способности оживить слово. Но только - настоящего писателя. Десятки же книг написаны будто одной рукой - нивелированным языком и по его правилам: удобно, экономно, без лишних затрат. То же самое получается и на основе языка местного самобытного, когда он искусственно обыгрывается.
      - А вам не кажется, что язык "деревенской прозы" намертво привязан к определенной местности даже в том случае, когда не надуман и писатель чувствует на этом языке? Не обрекает ли местный язык писателя на провинциальность?
      - Ну, это не о настоящем таланте. Шесть страниц нового рассказа Лихоносова- зрелая проза. О Распутине заговорили с первой же его крупной вещью. И иного языка, кроме деревен-ского, я у них не представляю. Или Бунин. Ведь он писал об Орловской губернии, в которой провел детство. И жестокость его прозы - от особой, жестокой нищеты Орловщины. И бунинская деревня из нее. Хотя, увиденная его глазами, она стала символом всех деревень России.
      - Да, но язык Орловской губернии отражался в языке бунинскик героев; авторская же речь (то, что вы однажды назвали - "ремарками") строится по иным законам. И не может быть привязана к какой-либо местности.
      - В этом-то вы правы, конечно. Всё же хороший рассказ похож на театр: и без ремарок должно быть понятно, кто, что и почему в данный момент говорит. А там лишь добавить "текст от автора", всю собственно изобразительную сторону сюжета. Для этого существует испытанный литературный язык. Однако почему же не допустить возможность стилизации, когда смешение речи автора и персонажа задано определенной целью, творческой "сверхзада-чей"? Для произведений, построенных на иронии и сарказме, стилизация необходима. И Зощенко без своей "корявости" - не Зощенко. А ведь он был превосходным стилистом. В свое время попробовал написать еще одну повесть Белкина. Представьте себе, написал: точно воспроизвел пушкинскую стилистику, некую таинственность сюжета... Или распутинская стилизация, вы послушайте (Юрий Павлович снимает с полки синий томик - и наугад из "Живи и помни?):
      "Каждый пойманный ельчик, пескарь, а пуще того - хариус незамедлительно, еще живой, доставлялся на столы и прыгал на них, то заскакивая в чашки, то обрываясь на пол. Окна распахнули, на подоконнике наяривал на всю ивановскую патефон..."
      Понимаете, это же кадр. На одном дыхании, залпом! Ни слова чужого. И патефон "наяривает", ведь "играть-то" ему никак нельзя, потому что - изба, а в ней жаркие, полные плечи, и стаканы граненые, и - радость. Настоящая, безыскусственная. И слово, единое на рассказчика и героя, дыхание в унисон, для меня понятно и оправдано.
      - А не ограничивает ли деревенская тема, не уводит ли в прошлое, не толкает ли к простому бытописательству?
      - Хлеб и земля не только образы - конкретика философского мышления. Поэтому деревня, по-моему, у талантливого писателя и не может стать прошлым, преходящим. Ведь происходит не описание, а познание основ, осознание.
      - Но ведь "поздний" Казаков - прежде всего городские рассказы?
      - Писатели не часто обращаются в новую эру. Если я вернулся в город и новые рассказы мои - не рассказы "деревенщика", то и город у меня не очень-то урбанистический.
      - Юрий Павлович, чем дорог вам рассказ?
      - Рассказ дисциплинирует своей краткостью, учит видеть импрессионистически - мгновенно и точно. Наверное, поэтому я и не могу уйти от рассказа. Беда ли то, счастье ли: мазок - и миг уподоблен вечности, приравнен к жизни. И слово каждый раз иное.
      В "Голубом и зеленом", например, слово светлое, цветовое, ясность мира, увиденного впервые глазами подростка, а в "Некрасивой" - постоянная безысходность, слово - рукой зажатое в горле. Каждому сюжету соответствует определенный стилевой ключ. Вот совсем недавно закончил рассказ несколько неожиданный. Он вырос из поездки к другу, из случая в дороге. Я попал в туман, а туман всегда рождал во мне ощущение потерянности. Но никогда еще столь полную иллюзию неподвижности. Я понимал, что машина движется, но не мог оторвать глаза от стрелки, показывающей, что бензин на нуле. И вот возник сюжет: некто едет, видит по дороге дом за странно непрерывной оградой, входит - так начинаются чудеса. Этот рассказ, поскольку он несколько фантастический, написан в иронической манере, совершенно не свойственной мне. И слова как будто стали другими. Очевидно, стиль в рассказе - это не просто человек, но и сегодняшнее состояние твоего восприятия, и то, что именно ты сейчас пишешь. Сценарий для кино совсем другая работа, и ты в ней чувствуешь себя другим.
      - Вы не первый раз обращаетесь к кино. Была экранизация "Голубого и зеленого"... Значит, кино не случайный эпизод?
      - Если бы не было рассказа, я бы сказал, что сценарий для меня лучший способ выражения. Крупный план, дополнительное акцентирование деталей... Это импульс, галерея мгновений. Но, признаться, сценарий работа неблагодарная: слишком много людей над тобой, слишком много поправок, и отказаться нельзя, так как oт тебя уже зависят другие люди, и к зрителю выходит в конце концов не то, что ты сначала написал. А вот с романом я пока терплю фиаско. Наверное, роман, который, в силу своего жанра, пишется не так скупо и плотно, как рассказ, а гораздо жиже,- не для меня. В свое время я взялся за перевод одного большого романа в надежде, что сам вдохновлюсь на роман. Да так, видно, и суждено умереть рассказчиком. Кстати, вот уж где искусственный язык, так это в наших исторических романах.
      - Вы ведь тоже обращались к истории - в "Звоне брегета" - рассказе о Лермонтове, о его несостоявшейся встрече с Пушкиным.
      (Юрий Павлович пожимает плечами: что делать?)
      - У нас уже выработались некие обязательные атрибуты прошлого. Да вспомним хотя бы фильм "Дворянское гнездо": мрамор колонны, зеркальные полы, утонченные выражения... Всё это было, но только у нескольких семейств в России. А в общем, жили и думали проще, грубее. И я своим "Брегетом" отдал дань искусственности, хотя и работал над языком долго. А точнее - не над языком, в том-то и дело, а над деталями языка: как описать гусарский мундир, что такое "выпушка", как подзывать лихача. Специально ездил в Ленинград, чтобы увидеть, каким путем мог Лермонтов идти к дому на Мойке... С деталями как будто справился, а вот говорят мои герои напряженно и слишком изысканно. И рассказ вышел наиболее деланный из всех.
      Это еще раз доказывает, что к речи надо иметь вкус, слово чутьем находить. И беда, когда писатель не видит спрятанный свет слова, не чувствует его заглушенный запах, когда в ладонях слово не отыгрывается, не начинает дышать, жить. Тогда дело совершенно безнадежно. Значит, это в тебе самом нет того изначального, единственно родного и настоящего слова.
      "Литературная газета", 1979, 21 ноября
      ДЛЯ ЧЕГО ЛИТЕРАТУРА И ДЛЯ ЧЕГО Я САМ?
      (Беседу вели Т. Бек и О. Салынский.)
      - Юрий Павлович, давайте начнем беседу с вопроса, как говорится, "в лоб": что такое хороший писатель?
      - Мне кажется, что хороший писатель - это прежде всего писатель, думающий над вопросами важными. Талант талантом, но если даже и талантливо написано, например, о том, как молодой парень неожиданно для окружающих стал дояром, и как над ним смеялись девушки-доярки, и как он вызвал одну из них на соревнование и победил ее... Хотя нет - талант не позволит его обладателю заниматься подобной чепухой. У хорошего писателя всегда ощущается что-то еще помимо того, о чем он пишет. Это как в звуке: есть основной тон и есть и обертоны, и чем больше обертонов, тем насыщеннее, богаче звук.
      Так что серьезность мыслей, которые вызывает рассказ, - главное в определении таланта. Затем следует умение расположить слова так, чтобы они составили максимально гармоничную фразу. Писатель должен обладать абсолютным внутренним слухом. Тут необходима память на речь, на то, как говорят люди. Чтобы авторскую ремарку - кто говорит: полковник, купец, крестьянин, доктор, - всегда можно было опустить. Писатель, этим качеством не обладающий, пишет, как глухо-немой. Знает, что должен в данный момент сказать герой, но не чувствует слов - берет первые попавшиеся, стертые, казенные.
      Как гармонична и точна фраза в русской классике XIX века!
      - Вероятно, вниманием писателя к классике порождается и его стремление к тому, чтобы видеть мир именно своими глазами, воплощать его в своем слове.
      В предисловии к собранию сочинений Бунина А. Твардовский писал о его творческом опыте, который "не прошел даром для многих наших мастеров, отмеченных - каждый по-своему - верностью классическим традициям русского реализма". "То же, - заметил далее А. Твардовский, - можно сказать и о более молодом поколении советских писателей, прежде всего о Ю. Казакове, на чьих рассказах влияние бунинского письма сказывалось, пожалуй, в наиболее очевидной степени".
      Согласны ли вы с этим замечанием А. Твардовского?
      - Бунин после большого перерыва был издан у нас в 1956 году. Тогда я и прочел его впервые. Может быть, и не было бы такого потрясения, если бы лет за десять до этого я не побывал летом в деревне, на севере Кировской области, где влюбился в эти стародавние избушки. Был я в ту пору двадцатилетним музыкантом и повлекся туда, обуреваемый охотничьей страстью. Вспоминаю, как я ходил-бродил там один с ружьём - наивный, юный, робкий. Никакого во мне неверия тогда не было, была только светлая юношеская вера в будущее (несколько спустя я от имени того арбатского мальчика и написал рассказ "Голубое и зеленое").
      Помню, как увидел я идущего по пашне мужика - с коробом на левом боку, с ремнем через правое плечо,- который бросал зерно так, что оно билось о край короба и рассыпалось веером. Мерно шагал он, и шаг - вжик, вжик летело зерно... По радио, в фильмах тогда все пели про комбайны, технику и так далее. А тут идет мужик в портках и босиком (ведь то был, кажется, 1947 год).
      Об экономических проблемах сельского хозяйства я тогда не думал. И тем более я не думал, что стану писателем. Но мне захотелось внимательнее присмотреться к человеку с коробом. И вот когда десять лет спустя я стал читать Бунина, мне всё виделся этот босой мужик, серые избы, слышался вкус хлеба с мякиной.
      Да, когда на меня обрушился Бунин с его ястребиным видением человека и природы, я просто испугался. И было чего испугаться! Он и то, о чем я бессонными студенческими литинститутскими ночами столько думал, волшебно совпало. Вот вам истоки этого влияния.
      - Вы говорите о повлиявшем на вас бунинском "видении". В свое время критика находила в ваших произведениях влияние и Чехова. Но не мешала ли вам сила любви к учителям? Не возникало ли иногда желание наоборот в чем-то оттолкнуться от них?
      - Чехов не "мешал" никогда. Он вошел в мою жизнь, как говорится, с младых ногтей, вместе с Толстым. Знакомство с ними, когда я не помышлял еще о писательстве, было плавным и как бы не обязательным... Когда же я стал расти в литератора, только-только расправил крылышки, по мне и ударил Бунин. Резко, внезапно, неестественно сильно. Недаром в ту пору Катаев говорил пораженно, скольких молодых робких талантов сгубил Бунин: как начали они писать под него, так и не выбрались потом.
      Конечно, я подвергся самому откровенному влиянию, и несколько моих рассказов - ну, например, "Старики" - написаны явно в бунинской манере. Но вот что мне обидно: когда я-то из-под Бунина выбрался, стал самим собою (ведь последующие мои вещи написаны вообще вне этого влияния), мои критики продолжали твердить как заведенные - Бунин, Бунин, Бунин... Ну разве "Осень в дубовых лесах" - Бунин?
      - В произведениях любого современного писателя можно найти влияние той или иной традиции, каким бы нетрадиционным оно ни казалось. Но, наверное, нельзя увидеть современную жизнь строго по-бунински, по-чеховски и так далее, не впадая в противоречие с самой жизнью, предлагающей писателю бесконечное количество тем, которые требуют нового осмысления. Если говорить о таком качестве произведения, как "современность", то какую роль, на ваш взгляд, играет здесь современность самой темы?
      - Художник всегда пишет о главном в жизни человека. Когда писатель говорит: я пишу о строительстве водонасосной станции,- жалко и его, и читателя. Это ведь задача в первую очередь газетного репортера, очеркиста. Если писатель ориентируется только на тему, на материал, книга устаревает быстро. Была в свое время очень известная писательница, темой владела, не халтурила. Но каждый раз целью ее было "попасть в точку", выбрать актуальную тему. Реакция читателя была непосредственно бурной, но стоило измениться жизненной ситуации, как вещи ее становилось малоинтересно читать. Другие стали колхозники, другие жизненные проблемы, другие экономические условия. Скучно читать: МТС давно нет, и проблемы не осталось. Сейчас вы мне возразите, а Овечкин?
      Он, конечно, истинный писатель. Но перечитайте его очерки,- как многое с той поры переменилось! Заслуга Овечкина прежде всего в том, что он первый стал честно, остро, проблемно писать о состоянии сельского хозяйства, но сама его критика, мне кажется, сейчас уже не представляет особого интереса...
      Думаю, что задача литературы - изображать именно душевные движения человека, причем главные, а не мелочные. Потому до сих пор для нашей литературы главная фигура Лев Толстой. Дворянство, помещики, крепостное право - все это ушло, а читаешь с прежним наслаждением, как сто лет назад. Не ушля описанные им движения души. Толстой современен.
      - Мы ведем речь о темах, действительно важных, понимаемых не конъюнктурно и решаемых художественно выразительно. В таких случаях остроактуальное и долговременное неразделимы... Ну, а кто особенно интересен из современных наших писателей?
      - Трудно ответить. Я несколько отстал от журнальной литературы за последние годы и не читал многих новых книг. Так сложилось, что 340 дней в году я живу на даче в Абрамцеве, анахоретом. Грустновато, но я нахожу отраду в одиночестве. Одиночество тяжело, когда не о чем думать. Если есть о чем, то оно только помогает.
      Вспоминаю свою молодость и бесконечные наши разговоры в Доме литераторов. Говорили, спорили, а как мало осталось в памяти! Основное, что осталось: как читали стихи. Я получал от этого не только душевное, но и слуховое наслаждение. Прекрасные голоса читающих, богатство оттенков и тембров - от шепота до гула. У меня есть полурассказ-полуочерк,- сам-то я считаю его рассказом, хотя писал как очерк,- "Долгие крики" (стихотворение того же названия есть и у Евтушенко), о том, как на северном перевозе мы кричали по очереди, чтобы нас услышали.
      - Это что, продолжение классической темы столичного витийства и тишины во глубине России?
      - Нет, я в данном случае имею в виду мощь голоса. И то, как теперь вспоминается мне наша молодость.
      Конечно, и наши споры были не праздными. Случались у меня в молодости и прекрасные встречи, когда я молчал и восхищенно слушал. На всю жизнь в памяти беседы с Твардовским, он говорил о литературе по-народному, поражал внезапными оборотами, сравнениями. Доводилось мне знать Светлова. Застал я еще и Юрия Олешу.
      Потом вышла его книга "Ни дня без строчки", и, честно говоря, мне было больно ее читать. Видно, как художник страшно хочет написать просто рассказ, просто повесть, но вынужден записывать образы, метафоры...
      Это поэт может писать даже за столом в кафе. Мне Винокуров говорил, что письменный стол ему нужен, чтобы записать стихотворение, а сочиняет он его, гуляя. А прозаик садится за стол и чем дольше сидит, тем больше и лучше пишет.
      - Обязательно? А неужели вы никогда не писали залпом?
      - Пожалуй, редко, но бывало. Так я написал половину повести "Разлучение душ" - повесть о мальчишке, который пережил войну, бомбежку, 1941 год. Писал я ее влюбленный, в разлуке, в Крыму. Писал дней шесть, потом сорвался, уехал в Москву, так и не кончил... Действие происходит в Кракове и в Закопанах. В 1963 году, когда я был в Варшаве, мне рассказывали о каком-то теологическом "предсказании", что, мол, надо ждать конца света 13 февраля 1963 года. В своей повести я использовал это как условный прием, перенес в нее ту атмосферу - герой бессонной ночью подводит итоги своей жизни.
      - Эта повесть, кажется, еще не опубликована?
      - Да вот все никак не окончу. Я вообще с некоторой боязнью отрываю от себя написанные вещи. Часто звонят мне из одного журнала, из другого. "Нет,- думаю, это отдавать еще рано, пусть отлежится".
      - А если говорить об уже опубликованных произведениях, - вы часто к ним возвращаетесь? Правите, доделываете, шлифуете?
      - Я никогда не создаю новых редакций, вариантов уже напечатанного, ибо этому всё равно не будет конца. Доведу, как мне будет казаться, до блеска, а через год-два попадется на глаза - и снова решу, что надо переписывать. Но не править всё же всю жизнь!
      - Рассказ появился... И пошли оценки, мнения, замечания, наверное, и советы - друзей, редакторов, критиков, как вы ко всему этому относитесь?
      - Друзья... Судя по надписям, которые они делают мне на своих книжках, рассказы мои им весьма нравятся. Редакторы? Если вещь принята, никаких замечаний не делают. А критики, хоть они и редко теперь обо мне пишут, тоже сменили гнев на милость, так что грех жаловаться.
      - И все же: чего вы ждете от критики?
      - Кто его знает, чего от нее ждать? Тут уж какой критик попадется. Это во-первых. А во-вторых, как правило, если критик ограничен площадью, то трудно ему и развернуться, поневоле скомкаешь, читателя, может быть, и заинтересуешь, а автору-то не откроешь ничего.
      Вообще же, на мой взгляд, наиболее плодотворна такая критика, когда произведение рассматривается как часть общественной жизни, как выражение сознания общества, а не просто - хорошо ли, плохо ли написано, удался ли образ, нет ли...
      - Представляете ли вы себе своего читателя?
      - Не представляю. Никогда не видал ни в электричке, ни в поездах, ни в читальнях, чтобы кто-нибудь читал мои книги. И вообще что-то странное происходит с моими книгами, их как будто и в помине не было.
      Я участвовал в нескольких литературных декадах, ну и, как правило, книжные базары, распродажа. К моим коллегам подходят за автографами, даже толпятся вокруг, а я один, как перст, будто всё много изданное проваливается куда-то.
      - Вы говорили о компаниях прошлых лет. Что-то, наверно, ваших ровесников объединяло...
      - Климат был общий.
      Я учился тогда в Литературном институте. Пришел туда человеком, прямо скажем, малограмотным. Тогда такие были условия жизни - военные и послевоенные трудности, забота о хлебе, одёже. Интересы упирались вот во что: обменяют ли такие-то талоны на такие-то продукты. Второе: когда я эанимался музыкой, то главным считал не культуру музыканта, а технику, то есть чем лучше ты играешь, тем больше тебе цена. А чтобы играть хорошо, надо 6-8 часов заниматься. Потому-то многие прекрасные музыканты инфантильны, чтобы не сказать больше...
      Словом, мое занятие музыкой сыграло и такую роль: в Литературный институт я поступил, литературу художественную зная на совершенно обывательском уровне.
      В юности я любил шляться по Арбату. Друг у друга мы тогда не собирались, как сейчас: квартир отдельных не было, дач. Коммуналки, где в комнате - по семье. Вот мы и бродили...
      Мы считали, что мы - лучшие ребята в мире! Родились не только в Москве, в столице нашей Родины, но и в "столице Москвы" - на Арбате. Мы друг друга называли земляками.
      Раньше еще существовало целое понятие "двор", теперь его нет. Мой десятилетний сын, живущий в высоченном новом доме, в своем дворе никого не знает.
      - При словах "Арбат", "двор" сразу же вспоминаешь песни Булата Окуджавы. Многие из них именно об этих уходящих понятиях нашего двора, нашей улицы. Когда-то говорили, что песни Булата Окуджавы - однодневки. И вы утверждали в нашем разговоре, что если явление, лежащее в основе литературного произведения, преходяще, его со временем становится скучно читать.
      Как же по-вашему: долговечна поэзия Окуджавы? Или нет?
      - Долговечна, поскольку, за этими ушедшими реалиями у Окуджавы всегда стоит нечто большее. Судьба поколения... Да и дворов в Москве весьма много. Ну, да разве дело в этом?..
      Помню, как Окуджава только-только начинал.
      Перед вами человек, который одним из первых услышал его едва ли не самую первую песню "Девочка плачет...". Помню, как я случайно встретил Вознесенского, и тот, зная, что я бывший музыкант, сказал мне: "Появился изумительный певец. Жаль, у меня нет слуха, я бы тебе напел..."
      Помню, чуть позже, большой дом на Садовом кольце, поздняя компания, Окуджава взял гитару...
      Потом всю ночь бродили по улицам, по арбатским переулкам. Чудесная огромная луна, мы молодые, и сколько перед нами открывалось тогда... 1959 год...
      Господи, как я люблю Арбат!
      Когда я из своей коммуналки переехал в Бескудниково, то понял, что Арбат - это как бы особый город, даже население иное.
      Вы, наверно, не раз видели мой дом на Арбате, где "Зоомагазин". Удивляюсь сейчас многотерпению моих соседей: каждый божий день играл я на контрабасе. К счастью, это не скрипка, звук глухой - и не жаловались. Понимали, что человек "учится музыке". Кстати, в нашем дворе жил Рихтер со своей женой Ниной Дорлиак. И когда летом, с открытыми окнами, он играл на рояле, а она пела, я бросал всё и слушал. Правда, тогда я не знал еще, что он - Рихтер.
      - А все-таки: что толкнуло вас к писательству? Была ли для вас тяга к литературе желанием высказать нечто конкретное, или это была страсть писать "вообще"?
      - Если вам это очень интересно, скажу. Я стал писателем, потому что был - заикой.
      Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге всё, что накопилось.
      - Вот интересно: ваша любимая атмосфера - арбатская. А рассказов о ней у вас - раз-два и обчелся. Критики склонны причислять вас скорее даже к "деревенщикам": странник, Манька, старуха Марфа...
      - О городе я зато начинаю писать теперь. А тогда всё получалось по контрасту.
      Так сложилось, что в детстве я никогда далеко не уезжал, жили мы плохо, трудно. Потом война - не до поездок было. Потом - учился, учился. Некогда разъезжать...
      Во время студенческих каникул, в 1956 году, я поехал на Север. И это было огромное для меня впечатление. До этого я очень долго носил свои рассказы в журнал "Знамя", получая отказ за отказом. Нет, не то чтобы рассказы были плохие (все они потом вышли в свет), а, знаете, "настроение не то" и прочее. И так я им надоел, да и неудобно, наверное, стало, что как бы в виде "компенсации" меня от журнала решили послать в командировку, чтобы, что называется, "приблизить к жизни". Предложили выбрать любой край Советского Союза. А у меня уже сложилась такая, несколько умозрительная, схема. С одной стороны, давно хотелось написать очерк, с другой - я в ту пору очень увлекался Пришвиным, его, в частности, одной из лучших вещей "За волшебным колобком". И вот, думаю, поеду-ка я по следам Михаила Михайловича и погляжу, что осталось, что изменилось. Ведь интересно: он там путешествовал в 1906 году, а я ровно через пятьдесят лет.
      Ну и махнул я туда.
      - Так зародился "Северный дневник"?
      - Нет, это потом, позднее. "Северный дневник" я решил писать году в шестидесятом. А первыми рассказами о Севере были, кажется, "Никишкины тайны", "Манька"...
      Как москвича, никогда никуда не выезжавшего, Север меня просто-напросто покорил. Белое море. Эти деревни, ни на какие деревни на свете не похожие. Люди здесь жили крепко. Я ввел в "Северный дневник" экономические данные (может быть, даже в ущерб художественности, но всё равно для будущего историка интересно): кто сколько зарабатывает и так далее. Большинство наших колхозников в пятидесятые годы получали трудодни. А тут - деньги, и хорошие деньги. Ловили и сдавали государству рыбу...
      Что поразило еще? Быт необыкновенный. Избы двухэтажные. Представьте, там не было вообще замкОв. Если кто-то уходил в море - избу он не запирал. Ставил палку к двери - значит, хозяев дома нет, и никто не заходил. Помню, надо мне было добираться берегом из села Зимняя Золотица в Архангельск. Разговаривая с одной старушкой, я спросил ее: "Как же я один доберусь? Безопасно ли?" Она мне отвечает: "Я вот уже восемьдесят лет на Севере живу, и ни одного случая не было, чтобы отняли у кого что..." Патриархальный - но не в плохом, а в хорошем смысле слова - быт. Часто я там ночевал по избам, и если лез в карман: сколько, мол, с меня? - очень удивлялись, обижались.
      Мне казалось, что я был едва ли не первым странствующим человеком на Белом море. Это сейчас путешествовать стало модно... Я тогда за полтора месяца не встретил там ни одного приезжего.
      В одной избе я - и опять же старухе - сказал, что я литератор (слово "писатель" по отношению к себе употреблять было неловко). А она мне говорит: "Была у меня тут одна, тоже литературой занималась". У меня сердце упало, обскакал, думаю, меня кто-то! Оказалось: то была исследовательница Севера Озаровская и речь шла о 1924 годе.
      Поразили меня северная природа, климат, белые ночи и совершенно особые серебристые облака, высочайшие, светящиеся жемчужным светом. Знаете, белые ночи, они ведь даже психику человека меняют. Там маленькие дети бегают по улицам до часу, до двух ночи.
      В общем, заболел я Севером и стал ездить туда часто.
      - Чем вы объясняете вспыхнувшую в те годы у ваших литературных сверстников любовь к странствиям, путешествияп, поездкам? Должно быть, не только модой?
      - В ту пору начали возводиться стройки, Братская ГЭС, поднимали целину. Туда и поехали все мои друзья. Великие стройки были действительно веянием времени. И еще одна причина: тогда был в большом почете среди нас Хемингуэй, который, известно, часто писал от первого лица: он и путешественник, и охотник, и рыбак, и корреспондент. "Географически" богатая личность. И этот хемингуэевский настрой ("зараза" - слово грубое) дал тонус многим нашим писателям, находившимся под его влиянием, и вообще много хорошего. Страна-то у нас вон какая огромная: тут тебе и экзотика, и социалистическое строительство,- и все побежали: чем дальше, тем лучше. Вот и я побежал...
      - Вы вспомнили Хемингуэя. Теперь, когда повальная мода на этого писателя прошла, некоторые критики склонны сводить его значение только к тому, что принесла и унесла мода. То есть к манере: диалог с подтекстом, рубленая фраза, культивирование "хемингуэевских" качеств личности. Что же для вас в его творчестве плодотворно и сейчас?
      - Подтекст и прочее ("Старику снились львы" - как пароль!) - это для нашего брата писателя. А мода на Хемингуэя коренилась в другом и для нас, и вообще для читателя. Хемингуэй был и остается антифашистом, человеком, ненавидевшим войну, писателем, давшим всем нам незабываемые картины Европы военной и послевоенной, республиканской Испании. Он был писатель не просто хорошо писавший, а хорошо живший.
      - В статьях последнего времени критика почти единодушно причисляет вас к зачинателям деревенской прозы. Согласитесь, довольно парадоксальный путь: к деревне - через Арбат и Хемингуэя!
      - Хемингуэй повлиял на меня не стилистически - он повлиял на меня нравственно. Его честность, его правдивость, доходящая порой до грубости (так и нужно!), в изображении войны, любви, питья, еды, смерти,- вот что было мне бесконечно дорого в творчестве Хемингуэя.
      - Чем бы вы объяснили такую вашу привязанность к старикам и старухам? Это ведь ныне излюбленные образы в нашей прозе.
      - Старики - то, что меня на Севере тоже изумило.
      Учтите, что двадцать лет назад это были другие старики, чем сейчас. Нынешние уже "моложе". А тогда я имел возможность беседовать с людьми, которые родились в 70-80-е годы прошлого столетия. То есть они полжизни прожили до революции.
      Как хорошо помнили они и песни, и сказки! Они помнили время, для нас легендарное. Смотрю сейчас на ваш магнитофон, и сердце слезами обливается: если б он у меня был в те годы! Сколько бы я за этими стариками записал! А потом лучшее бы обработал, и "Северный дневник" мой был бы куда подробнее, пристальнее. Ведь когда разговариваешь с человеком, записывать в блокнот не всегда удобно, да и нe поспеешь. Манера-то говорить у каждого своя. А был бы магнитофон"... В общем, упущено много.
      - По-видимому, многие герои "Северного дневника" - это реальные люди, за которыми вы записывали?
      - Нет, как правило, они "придуманные". То есть встречались мне, конечно, чем-то похожие типы,- взял одного, другого, третьего и слепил в уме... Вообще писатель никогда ничего не выдумывает: в любом замысле так или иначе трансформируется живая жизнь.
      - То есть сперва появился очерк "Северный дневник", а потом вы уже часто пользовались лишь формой очерка, писали рассказы, только имитирующие записки очевидца, путешествен-ника. Вы следовали каким-либо жанровым образцам, создавая "Северный дневник"? Почему вам показалось необходимым писать весь его oт первого лица?
      - Ну, не в третьем же лице писать о своих странствиях? Вообразите: "Вышел из карбаса молодой высокий симпатичный человек с рюкзаком, в плаще "Дружба". "Здравствуйте",- говорит..."
      - Отмеченная критикой связь ваших рассказов с русской классической жанровой тради-цией,- ощущаете ли вы ее сами? Что вы думаете о роли сюжета в рассказе-характере, рассказе-настроении (в их отличии от зарубежной сюжетной новеллы)?
      - Фабульность, занимательность, по-моему, чужда русскому рассказу (за исключением, может быть, "Повестей Белкина"), попробуйте пересказать, например, содержание "Дома с мезонином". Ну, а сюжет - как же без сюжета! Герой, как правило, покидает страницы рассказа иным, изменившимся по сравнению с тем, каким он появился. Вообще же придумывать сюжет для меня всегда намного труднее, чем писать.
      - Внутри каждого вашего сборника обычно ощущается единство. Похоже, что рассказы образуют цикл. Взять хотя бы вашу последнюю книгу "Во сне ты горько плакал". Очевидно, за таким построением стоят какие-то осознанные принципы?
      - Ну, единства-то, на мой взгляд, нет совсем. Какое же единство, когда я пробовал писать так и сяк за два десятка лет. "Никишкины тайны" - нечто сказовое, чуть не в каждой фразе инверсии; "Голубое и зеленое" - исповедь инфантильного городского юноши; , "Некрасивая" - "жестокий" рассказ, и уж совсем по-новому написан "Во сне ты горько плакал".
      - Юрий Павлович, а как вообще возникает у вас замысел того или иного рассказа?
      - Вы хотите, чтобы я говорил конкретно? Давайте возьмём книгу "Во сне ты горько плакал" и посмотрим прямо по оглавлению.
      "На полустанке". Этот рассказ возник из воспоминания о крошечной, заброшенной станции на севере Кировской области, которую я запомнил еще с тех пор, когда студентом Гнесинского училища, запасшись нотной бумагой, ездил записывать песни. Рассказ "Вон бежит собака!" начался с названия. Давным-давно, стоя у окна со своим знакомым, я услышал простую его фразу. "Вон бежит собака". Был в ней какой-то ритм, застрявший во мне и лишь через некоторое время всплывший и вытянувший за собой замысел. И еще: ехал я на автобусе в Псков, ехал всю ночь, очень мучился, не спал, ноги нельзя было вытянуть. Ну, а потом муки позабылись, а счастье ночной дороги осталось.
      История "Кабиасов" сложнее. В 1954 году я впервые попал на мамину родину. Вот где страшно сохранилась память о войне - сожженные, вообще стертые с лица земли деревни. Место, где я жил, было в пятнадцати километрах от Сычевки, куда мне приходила корреспон-денция до востребования. И я часто совершал такие прогулки: шел на почту, получал письма, там же отвечал на них, и - обратно. Однажды я возвращался очень поздно по едва белеющей тропе, и меня вдруг охватил неизъяснимый страх. Да еще вдруг по распаханному полю мне наперерез в звездном свете стало двигаться темное пятно - не то человек, не то животное. Это ощущение запомнилось. Плюс: я знал одного самоуверенного мальчишку, заведующего клубом, которого и вывел в "Кабиасах". И еще: в детстве мать часто рассказывала мне о кабиасах - самую страшную сказку из тех, что я знал.
      - А что это за сказка?
      - Разве не знаете? Вышли кабиасы на опушку и запели. "Войдем в избушку, съедим старушку". Услыхал это пёс и залаял. Кабиасы убежали. Вышли старик со старухой на крыльцо, смотрят, там никого нет,- значит, пёс зря лаял. И они отрубили ему лапку. Когда на следующий день всё повторилось, пёс снова отогнал кабиасов, а старик со старухой отрубили ему хвост. На третий раз - отрубили ему голову. И тогда снова прибежали кабиасы и запели свою жуткую песенку. Ворвались в избушку - пса же в живых уже не было - и старика со старухой съели. (Еще страшнее только сказка, как медведь ходит вокруг избы, а его лапу старик со старухой варят в горшке.)
      Вот так, из трех разных воспоминаний и сложился замысел.
      - А каково происхождение слова "кабиасы"?
      - Точно не знаю. Вообще мать много рассказывала мне сказок в детстве. Язык у меня в основном от матери. Хотя отец мой тоже из деревни (они оба со Смоленщины, и у меня, кстати, есть еще и такой неопубликованный рассказ: о том, как они познакомились), но, приехав до революции в город, он как-то очень быстро "пролетаризировался". А у мамы речь совсем крестьянская, с самобытными оборотами.
      Между прочим, диалектизмы в произведениях, написанных о деревне, считаю явлением абсолютно естественным: а как же обойтись без них, если хочешь описать речь мужиков? Другое дело - авторская речь, ремарки. Тут язык должен быть чисто литературным (на мой взгляд, это правило нарушал, например, В. Шишков). Диалектизмы в создании образа персонажа необходимы, но самому лучше под это не подпадать. Единственный мой упрек астафьевской "Царь-рыбе", которую считаю великолепной книгой,- это злоупотребление диалектизмами в авторской речи...
      Но вернемся к нашей теме, О каких еще рассказах вы хотели бы услышать?
      - О "Трали-вали".
      - Когда я с внуком Поленова странствовал по Оке, мы часто ночевали у бакенщиков, знакомство с которыми и легло в основу создания образа Егора. Когда я уже сел за этот рассказ, то всё время почему-то крутил пластинку Рахманинова "Вокализ", работая над ним...
      - А вы вспоминали тургеневских "Певцов", когда писала этот рассказ?
      - Нет, прямой зависимости я тут не вижу. У меня - о другом. И еще, в рассказе "Трали-вали" я сделал попытку профессионально - как музыкант описать песню (обычно тут сталкиваешься со штампами,- говорю это опять же как бывший музыкант,- типа: "Песня взмывала ввысь..." и т. д.)...
      Любопытная история предшествовала рассказу "Странник". Студентом был я на практике в Ростове. Кстати,- опять отвлекусь чуть в сторону,- руководил практикой Ефим Дорош, прекрасный писатель, которого я тогда как-то не оценил: длинноносый, темноглазый, довольно невеселый человек, он в ту пору казался мне чуть ли не стариком А ему было всего сорок. То есть теперь я намного его старше. Между прочим, как раз он очень советовал мне писать очерки (сам он тогда работал над "Деревенским дневником").
      Можно было поехать куда угодно, хоть на Камчатку, но я полагал, что мое дело изучить Россию. И вот мы - в Ростове.
      Товарищ мой - он сочинял стихи - писал (ведь практика же) поэму про раскопки, которые велись в окрестностях Ростова. Надо было отчитываться и мне. Пошел я в местную газету. "К чему лежит ваша душа?" - спросили меня там. Я почему-то ответил: "К фельетону". Тогда из газеты меня направили в городской суд, оттуда послали в милицию, где можно было взять на выбор убийство, грабительство, поджог. Но это же для фельетона не тема. И вот попалось мне такое дело: был арестован некто, под видом странника ходивший по городам и весям. Я, что называется, ознакомился с фактами: этот хмырь с бородой (а бородатые экземпляры тогда еще редко встречались в России) пришел в церковь, где, упав на пол, истово молился (во спасение России). Подошла к нему старушка и, узнав, что он странник божий, предоставила ему ночлег. Со старушки взять было нечего, но она сдавала угол каким-то молодоженам, чьи небогатые пожитки он и присвоил. Поймали его на базаре, где он, уже выпивши, торговал ворованным.
      Ну и биография у него оказалась! Сначала учился на художника, а потом обворовывал церкви, бродяжничал... Я написал о нем небольшой фельетон, который с удовольствием опубликовала маленькая районная газетка...
      ...А когда я вернулся в Москву, то вдруг померещилось мне в фигуре странника нечто большее, чем простой мелкий жулик,- наверное, и какая-то неясная мысль влекла его вдаль. И я написал рассказ.
      - Когда вышел "Странник" и некоторые другие ваши рассказы, населенные подобными типами, кое-кто из критиков упрекал вас в любовании иррациональными, темными сторонами человеческой души. Но ведь вот что интересно: странник - пустой, недобрый, вороватый парень, а именно через его восприятие oткрывается нам мистерия полей, эти подбегающие к дороге березки, вообще красота мира. А видим мы ее глазами жулика.
      Кстати, многим вашим героям (вспомним и Егора из "Трали-вали") присуще смутное влечение к дороге. Вот и в "Северном дневнике" звучит гимн дороге, и произносите его - вы... Почему же вы так любите странников? Чем они близки вам?
      - Да нет, у меня далеко не все рассказы о странниках. Если же говорить о значении дороги, странничества, то для писателя нет ничего лучше. Масса новых впечатлений, глядишь на всё жадно, запоминаешь ярко, характеры встречаются такие, что хоть сейчас в рассказ! Только нужно ехать обязательно одному, а если трое-четверо, ничего не выйдет,- приедешь бог знает куда, сядешь с друзьями за самовар, и опять пошли московские разговоры, будто и не уезжал. А одному скучно, когда один, тянет на люди, поговорить хочется, разузнать, как живут,- ведь каждый человек так глубок, так интересен.
      Сказать по правде, я только теперь принимаюсь за городские рассказы, а раньше: поехал на Волгу, в Городец - написал два рассказа, поехал на Смоленщину- три, поехал на Оку - два, и так далее.
      Люблю свой дом в Абрамцеве, но и жалею, жалею, что купил когда-то, очень держит дом - ремонты всякие,- не стало прежней легкости, когда за полдня собрался - и был таков!
      Хочу на Валдай! Хочу опять стать бродягой, думаю всё время, как я когда-то одиноко ездил, никому не известный, никем не любимый... Чем не жизнь?
      Хочу ехать на пароходе. Можно бродить ночь по палубе. Говорить с вахтенными матросами, слушать машину. Можно проснуться на рассвете от тишины - потому что стоишь возле пристани у какой-нибудь деревеньки - и жадно увидеть и увезти с собой какую-то милую подробность. Чтобы потом вспомнить.
      Помню, как когда-то мы, молодые писатели, ездили в гости к Илье Григорьевичу Эренбургу, который писал тогда "Люди, годы, жизнь". Интереснейшая была встреча. У него оказался мой первый, и тогда единственный, сборник "На полустанке". Не припомню уже, что я написал на нем Эренбургу, а он в ответ написал мне на своей книге: "Все мы живем на полустанке". То есть в пути...
      - Вы пишете и детские рассказы и даже являетесь членом редколлегии журнала "Мурзилка". Однажды на страницах этого журнала вы выступили в очень необычном жанре - написали статью для самых маленьких о Лермонтове. И вот вышли ваши новые рассказы "Свечечка" и "Во сне ты горько плакал", построенные в форме обращения к маленькому сыну. Дети интересуют вас как собеседники, в обращении к которым вы испытываете особую потребность. Так ли это?
      - Одно дело рассказы о детях, а другое - для детей. Вы упомянули "Мурзилку". Так вот, если иметь в виду самого маленького читателя, то рассказ для него должен быть предельно прост, лаконичен, интересен и поучителен. (Это, кстати, большое искусство; есть писатели, посвятившие этому свою жизнь.) Рассказ же о ребенке, написанный для взрослых, может быть сколь угодно сложен. Во всяком случае, свои рассказы о маленьком сыне ("Свечечка" и "Во сне ты горько плакал") я бы ни за что не посмел предложить маленькому читателю.
      - Юрий Павлович, в одном из ваших очерков, написанных более десяти лет назад, вы говорили о том, что мужество писателя - это мужество особого рода. Как бы вы, сейчас могли развить эту мысль?
      - Очень ярко помню свою фамилию под своим первым рассказом - мало того, что я испытывал счастье, но в глубине души думал: "Вот кто-то прочтет, и мой рассказ на него подействует - и человек этот станет иным!" Я уж не говорю о той вульгаризаторской критике, отзвуки которой я еще застал и по которой выходило так: стоит только написать положитель-ного героя - и сразу, немедленно весь народ пойдет по его стопам. А отрицательный герой обязательно деморализует общество. Если писатель изображал отрицательного героя, он, таким образом, "предоставлял трибуну врагу". Вот ведь до чего договаривались!
      Но, по мере того как я знакомился с величайшими образцами литературы, по мере того как сам писал всё больше и по мере того как оглядывался на современную нам жизнь, вера моя в силу слова начала таять. Дошло до того, что я стал недописывать свои рассказы, оставлять их в черновиках, думал: "Ну напишу я еще несколько десятков произведений, что изменится в мире? И для чего литература? И для чего тогда я сам?"
      Что толку в моих писаниях, если вот даже вся страстная, громовая проповедь Толстого никого ничему не научила? Когда говорят о Толстом-моралисте, о Толстом как о нашей нравственной совести, подразумевают прежде всего его этико-религиозные произведения, его публицистику, его "В чем моя вера?", его "Не могу молчать". А разве его художественные сочинения не есть (в какой-то мере - не с религиозной точки зрения) то же учение,- все эти описания бесчисленных состояний человеческой души, весь мир, предстающий перед нами на страницах художественных, разве это не возвышает нас, не учит нас добру, не говорит нам бесконечно убедительно, что мы не должны грешить, не должны убивать, а должны бесконечно любить мир с его облаками и водами, лесами и горами, с его небом и - человека под этим небом?
      С какой горечью писал Ленин о ничтожно малом круге читателей Толстого в неграмотной России! За границей же Толстого при его жизни, я имею в виду широкого читателя,- знали недостаточно. И тем не менее Толстой ведь едва не сделался основателем новой религии! Во всяком случае, если с Христом его не сравнивали, то с Буддой же равняли.
      С тех пор, кажется, не стало в мире ни одного истинно грамотного человека, который не читал бы Толстого, не думал бы о нем и его учении. Что ж! Казалось бы, слова столь убедитель-ные, столь разумные должны были бы переродить нас, и мы, по выражению Пушкина, должны бы, распри позабыв свои, объединиться для всеобщего благоденствия...
      А между тем с перерывом в тридцать лет мы пережили две страшные войны. Мало того, если сейчас на земле нет войны, мировой, глобальной, то ни на минуту не прекращаются войны мелкие, и кто сосчитал, и считал ли кто, сколько сотен тысяч или сколько миллионов людей погибло в разных точках земного шара за все "мирные" годы после мировой войны? Дня не проходит, чтобы газеты, радио не приносили нам страшные вести об очередных зверствах расизма и фашизма разных мастей в Азия, в Африке, в Южной Америке... Господи, да Сахалин времен Чехова, столыпинская реакция детскими игрушками кажутся по сравнению с массовым уничтожением людей в XX веке!
      Я говорил о Толстом. А разве один Толстой звал людей к добру? Нет, решительно нет ни одного писателя, великого и невеликого, который бы не возвышал свой голос против зла. Читают ли этих писателей все нынешние политики, президенты, премьеры, адмиралы и генералы, все те, кто отдает приказы идти и убивать? Теперь, наверное, не читают, теперь им некогда, но ведь читали же. Читали, когда были студентами,- а они все обязательно были! - всевозможных Сорбонн, Оксфордов и Гарвардов. Читали, и ничто не шевельнулось в их душах? Об исполнителях уж я и не говорю...
      И вот перед писателем, относящимся к своему делу серьезно, нет-нет да и возникнет вопрос, вопрос гибельный: кому я пишу? зачем? и что толку в том, что книги мои переводятся на десятки языков, издаются в сотнях тысяч экземпляров?
      Уныние охватывает тогда писателя, уныние надолго: что уж говорить обо мне, если такие властители дум ни на йоту не подвинули вперед человечество, если их Слово для людей вовсе не обязательно, а обязательны только слова приказов: "В атаку!", "Огонь!"
      Значит, бросить всё? Или наплевать на всё и писать для денег, для "славы" (какая там слава!) или "для потомков"...
      Но почему же мы тогда все пишем и пишем?
      Да потому, что капля долбит камень! Потому что неизвестно еще, что бы было со всеми нами, не будь литературы, не будь Слова! И если есть в человеке, в душе его такие понятия, как совесть, долг, нравственность, правда и красота,- если хоть в малой степени есть,- то не заслуга ли это в первую очередь и великой литературы?
      Мы не великие писатели, но если мы относимся к своему делу серьезно, то и наше слово, может быть, заставит кого-нибудь задуматься хоть на час, хоть на день о смысле жизни.
      - Последний вопрос. Когда-то вы входили в "обойму" молодых писателей, критика долго не могла от этого отвыкнуть. Вас и хвалили, и ругали, и воспитывали, всё продолжая обращаться к вам как к молодому. Теперь ваше время давать советы. Что бы вы сказали нынешним молодым?
      - Ни в коем случае не посылать свои произведения на отзыв маститым писателям. Не нужно козырять - такому-то понравилось... Пусть ходят сами по редакциям: волка ноги кормят. Я именно так и старался поступать. Это делает писателя закаленным и самостоятельным.
      "Вопросы литературы", 1979, № 2
      ПОЕДЕМТЕ В ЛОПШЕНЬГУ
      Перечитывая книги Паустовского, вспоминая разговоры с ним, я теперь думаю, что страсть к литературному трудy всю жизнь боролась в нем со страстью к путешествиям.
      Вот некоторые выписки из одной только его книги "Золотая роза".
      "Еще в детстве у меня появилось пристрастие к географическим картам. Я мог сидеть над ними по нескольку часов, как над увлекательной книгой.
      Я изучал течения неведомых рек, прихотливые морские побережья, проникал в глубину тайги, где маленькими кружочками были отмечены безыменные фактории, повторял, как стихи, звучные названия - Югорский шар и Гебриды, Гвадаррама и Инвернесс, Онега и Кордильеры.
      Постепенно все эти места оживали в моем воображении с такой ясностью, что, кажется, я мог бы написать (и писал очень много! - Ю. К.) вымышленные путевые дневники по разным материкам и странам".
      "Я возвращался на пароходе по Припяти из местечка Чернобыль в Киев".
      "Однажды я плыл зимой на совершенно пустом теплоходе из Батума в Одессу".
      "Старый пароход отвалил от пристани в Вознесенье и вышел в Онежское озеро.
      Белая ночь простиралась вокруг. Я впервые видел эту ночь не над Невой и дворцами Ленинграда, а среди северных лесистых пространств и озер.
      На востоке низко висела бледная луна. Она не давала света. Волны от парохода бесшумно убегали вдаль, качая куски сосновой коры".
      Сознание, что он едет куда-то, всегда потрясало Паустовского. У него есть очерк, который он назвал "Ветер странствий". Без этого ветра ему трудно было бы жить и писать. Почти все счастливые минуты в его жизни связаны с путешествиями.
      Когда он ехал, он думал о той минуте, когда наконец сядет за стол, чтобы написать обо всем, что увидел и о чем думал в дороге.
      Когда он работал, сидя где-нибудь в деревне или на заброшенной даче, новая дорога уже звала его и не давала покоя.
      "Поезд грохотал, гремел, в пару, в дыму. Пылали, догорая, свечи в дребезжащих фонарях. За окнами пролетали по траектории багровые искры. Паровоз ликующе кричал, опьяненный собственным стремительным ходом.
      Я был уверен, что поезд мчит меня к счастью. Замысел новой книги уже родился у меня в голове. Я верил в то, что напишу ее".
      Он написал потом знаменитую свою книгу "Кара-Бугаз".
      И - как минута наивысшего счастья:
      "Я писал в каюте, иногда вставал, подходил к иллюминатору, смотрел на берега. Тихо пели в железной утробе теплохода могучие машины. Пищали чайки. Писать было легко...
      И еще очень помогало работать сознание движения в пространстве, смутное ожидание портовых городов, куда мы должны были заходить, может быть, каких-то неутомительных и коротких встреч.
      Теплоход резал стальным форштевнем бледную зимнюю воду, и мне казалось, что он несет меня к неизбежному счастью. Так мне казалось, очевидно, потому, что удавался рассказ".
      Таких воспоминаний о счастье дороги в его книгах сотни.
      Как-то осенью сидел я в теплом тарусском доме Паустовского. Как всегда, говорили о том, кто из общих знакомых что пишет, куда уехал или откуда вернулся...
      - Да, Юра! - оживленно сказал вдруг К. Г.- Я не показывал вам подзорную трубу? Нет?
      И торопливо встал, подошел к полке и подал мне потертую подзорную трубу.
      - Посмотрите! Замечательная вещь. И знаете, откуда она? С фрегата "Паллада"!
      Потом сел опять за стол, стал смотреть за окно.
      - А вы знаете, кому из писателей я больше всего завидую? Бунину! И совсем не таланту его. Гениальности, конечно, всегда позавидуешь, но я сейчас не об этом... Вы представьте только, где только он не был! Какие страны видел еще в молодости! Палестина, Иудея, Eгипет, Стамбул... Что там еще? Да! Индийский океан, Цейлон... Счастливый человек! Знаете что?.. Давайте с вами поедем в следующем году на Север. Как это там у вас? Лопшеньга... Поедемте в Лопшеньгу?
      - Татьяна Алексеевна не пустит,- сказал я.
      - Не пустит...- согласился он и вздохнул.
      С Паустовским познакомился я в Дубултах весной 1957 года... Прошло, значит, с тех пор четырнадцать лет, и та весна, как и любая другая весна, случившаяся раньше или позже, всё будет удаляться от нас, пока не споткнется о нашу гробовую крышку... Странно, как подумаешь, соотношение времени истории с личным временем каждого из нас.
      Весной же 1967 года сидел я в Париже в гостях у Б. Зайцева, и говорил он мне об И. Бунине. А начал свой рассказ так:
      - Познакомился я с Иваном... кха... познакомился я с Иваном Буниным в 1902 году...
      Я даже вздрогнул от какого-то страха,- тогда еще Чехов был жив! Восемь лет еще было до смерти Толстого, Куприн, Бунин были молодыми, едва ли не начинающими писателями, а мой отец еще не родился! Сколько великих и страшных событий случилось с тех пор во всем мире, какие эпохи миновали, а собственная жизнь, может быть, и не кажется Б. Зайцеву столь уж долгой. Я даже уверен в этом!
      Значит, четырнадцать лет прошло с той весны, как впервые увидел я Паустовского и услышал его голос. Я был влюблен в него тогда. Не любил, а именно влюблен. До того, что помню даже, какое пальто тогда у него было,ратиновое, с пристежной подкладкой, простеганной ромбиками,- и шапка пыжиковая.
      Вообще атмосфера влюбленности и связанного с ней некоторого трепета окружала Паустовского в последние его годы.
      В 1963 году, в самый разгар славы Е. Евтушенко, поехал я с ним на Север и могу засвидетельствовать: от поклонников его отбою не было. Но то была качественно другая слава. К Паустовскому же отношение было, как бы это сказать... Да вот пример. Осенью 1960 года собрались мы с Федором Поленовым, внуком художника и директором музея, в гости к Паустовскому. Дошли до ворот, и тут Поленов даже как-то по-детски забоялся и дальше идти отказался. Пошел я один.
      - Константин Георгиевич,- говорю,- там за воротами еще гость.
      - А почему же за воротами?
      - Стесняется вас.
      По правде говоря, я тоже стеснялся каждый раз, наведываясь к Паустовскому.
      Я не знаю, когда именно заболел Паустовский астмой. Но уже тогда, в Дубултах, болезнь крепко захватывала его, он все переменял комнаты, никак не мог устроиться, чтобы было тепло и солнечно. Иногда в погожие дни он одиноко бродил по песчаным дюнам, фотографировал что-нибудь, посматривал на белок, выходил к морю, но ненадолго - с моря дул сырой ветер, чуть не до горизонта громоздился ледяной припай, и пахло снегом.
      Я не бывал в Дубултах летом и осенью, но весной там прекрасно! Почему-то много солнца, легкий морской воздух, заколоченные дачи, дома отдыха закрыты, кругом безлюдно, да и в Доме творчества обычно человек пятнадцать народу. Ранней весной там хорошо работается. Говорят, Паустовский именно в Дубултах написал чуть ли не всю "Золотую розу".
      Но за тот месяц, когда видал я его каждый день, он, по-моему, почти не работал - много гулял, читает что-нибудь. Редко бывал он один, чаще был окружен собеседниками, смеялся и говорил, говорил своим слабым, сиплым голосом - чаще всего что-нибудь смешное. Любил рассказывать и слушать хорошие анекдоты. Вообще юмор, ирония были присущи ему в высшей степени.
      Так он мне и запомнился тогда - сутулый, маленький, в очках,- и всегда возле него три-четыре собеседника.
      Очков своих он как-то стеснялся, что ли, не подберу лучшего выражения. Во всяком случае, почти никогда не фотографировался в очках, торопился снять.
      Прочитал он тогда мои первые рассказы и своей восторженной оценкой так смутил меня, что я несколько дней стеснялся к нему подходить. Рассказа три он отобрал и написал письмо для передачи Э. Казакевичу.
      Любопытная деталь! В письме, в конце, кажется, он писал о весне и что на рассвете слышны с моря крики гусей... Так вот, дело было в начале марта, в море широкой полосой тянулся ледяной припай,- и для гусей было еще рано. Но была солнечная весна, закаты долго зеленели над морем, проступала яркая Венера - гуси должны были прилететь. Они тут же и прилетели в воображении Константина Георгиевича.
      В следующий раз увидел я его ровно через год, тоже весной. Тогда впервые я попал на Оку, в Поленово. Была середина апреля, по оврагам еще белел снег. Ока стояла высоко, заливала все луга окрест, по лесам шуршали вороха прошлогодних листьев, закаты были широки, зелено-желты, и Ока по вечерам долго и выпукло сияла отраженным светом среди темных берегов.
      Не успел я приехать в Поленово, как узнал, что Паустовский в Тарусе, и дня через два собрался к нему.
      А в Тарусе было парно, грязно, всё бежало, булькало, лилось, Ока лежала внизу мутным необозримым морем, в облаках случались голубые просветы, тогда столбы света падали на окрестные холмы и становился виден прозрачный пар над оголенной черной землей, над перелогами.
      Паустовский, нахохлившись, сидел у себя в саду над разлившейся Таруской, и мне даже страшно стало - до того худ он был, бледен, так глубоко завалились у него глаза и такой тоскующий был взгляд куда-то вдаль, за Оку.
      - А, Юра! - сипло выговорил он, подавая слабую руку.- Просили чехи у вас рассказов? Я им хвалил вас... Вас пора переводить .. Вы сейчас из Москвы, да? Сергея Никитина знаете? Очень талантливый...
      Заговорил, будто только вчера мы с ним виделись, но говорил трудно, отрывисто, слабо, дышал так жадно, нервно, часто, что, плечи ходуном ходили.
      - Астма вот... Душит...
      И улыбнулся застенчиво, будто извиняясь, и опять заговорил о литературе, о новых именах, о весне, о Болгарии... Подошла Татьяна Алексеевна, работавшая в саду, погнала нас в дом.
      Не знаю точно, когда поселился Константин Георгиевич в Тарусе. Купил он сначала полдома с верандочкой, потом пристроил порядочную бревенчатую комнату, из веранды сделали столовую, а внизу, как бы в полуподвале (как почти у всех тарусян),- кухню и к кухне еще прируб, нечто вроде амбарчика, через который и был вход.
      Счищая возле амбарчика грязь с сапог, я успел сказать К. Г., что собираюсь летом на Север, на Белое море, стал рассказывать о поморах. И, едва взойдя в теплую бревенчатую комнату, он тут же полез на полку, достал географический атлас, снял очки и, поднеся атлас близко к глазам, начал отыскивать места, куда я собирался ехать.
      - Яреньга... Лопшеньга...- бормотал он.- Какие названия! Юра, возьмите меня! Возьмете? Я вот поправлюсь... Врачи пустят - возьмете?
      И с тоской поглядел за окно, на заливные луга, на Оку.
      За всё время - с той, далекой теперь весны в Дубултах и до рокового июльского дня 1968 года - бывал я у Паустовского и говорил с ним раз двадцать, не больше. Все-таки я стеснялся его всякий раз почти как в начале знакомства, боялся помешать ему, утомить, попасть не вовремя, хоть, наверное, всё это я и навыдумывал и К. Г. был бы рад всякому моему приходу... Ведь расспрашивал же он у всех обо мне, где я, что пишу. Да и не может писатель быть всё один да один. Одному хорошо работать, на ведь не работаешь же все двадцать четыре часа. Писателю нужны люди, новости, пустяки всякие, мало ли что. Помню, как удивил меня напор Катаева.
      - Приходите, приходите! - звал он нас с В. Росляковым.- Утром, днем не зеву, днем я работаю, а вечером приходите! Поговорим...
      А последние годы мне и видеть-то Паустовского было почти невозможно: то он лежал в больнице с очередным инфарктом, то жил в Ялте или в подмосковном каком-нибудь санатории, то, слышал я, уехал во Францию, в Италию...
      Так что мало встреч было у нас с ним, и было бы поэтому непростительной самоуверен-ностью с моей стороны говорить, что я хорошо знаю его как человека.
      И все-таки хочу отметить, что Паустовский-человек удивительно соответствовал Паустовскому-писателю. Бывают, и не так уж редко, прекрасные писатели и плохие люди... Паустовский же был хороший человек, с ним было хорошо. Он почти не говорил о своих болезнях, а жизнь его, прямо сказать, была мучительной в старости. Большой силой духа надо обладать, чтобы месяцами, а если всё сложить, то и годами лежать в больницах и не потерять себя как человека, человеческое в себе не растратить.
      Писал он в последние годы много, издавался широко, не только издавался, но переиздавался, его перечитывали, а это, по словам Льва Толстого, первое дело, когда перечитывают. Я в Москве не мог подписаться на его собрание сочинений, а подписался в Ленинграде, купил очередь у барышника за сто пятьдесят рублей старыми деньгами. А брат моей жены, студент-физик, дежурил всю ночь по очереди с приятелем в Минске, чтобы подписаться на последнее собрание сочинений.
      В этом смысле Паустовский был счастлив, конечно,- мало ли даже и очень талантливых писателей заканчивало у нас свою жизнь никем не читаемыми.
      Но я почти не слыхал от него, чтобы говорил он о своих книгах, о своей работе, один раз только сказал, что хочет составить книгу из читательских писем с комментариями.
      То и дело, бывало, слышишь от него:
      - Вы Вознесенского знаете? Хороший он человек? А правда, чудесная поэтесса Ахмадулина? Картины Юры Васильева видали? А как вы относитесь к Конецкому? А Окуджава вам нравится?
      Литературу он любил страстно, говорить о ней мог без конца. И никогда не наслаждался, не любил в одиночку - торопился всех приобщить к своей любви. "Юра, вы Платонова знаете? - спросил и сразу начинает волноваться от одной только мысли о Платонове.- Heт? Непременно достаньте! Это гениальный писатель! Вот погодите, он у меня в Москве есть, я вам дам, вы приходите. Какой это писатель - лучший советский стилист! Как же это вы не читали?"
      Он был смугл, с хорошим лбом с залысинами, уши у него были большие, щеки втянуты от болезни, и от этого отчетливей и тверже скулы, тоньше и больше казался горбатый нос и резче морщины, рассекавшие лицо от крыльев носа.
      Происходил он с одной стороны от бабки-турчанки, была в нем польская кровь, была и запорожская. О предках говорил он, всегда посмеиваясь, покашливая, но было видно - чувствовать себя сыном Востока и запорожской вольницы ему приятно, не однажды возвращался он к этой теме.
      Сидел он чаще всего сутулясь, и от этого казался еще меньше и суше, смуглые руки держал всегда на столе, всё что-нибудь трогал, вертел во время разговора, смотрел на стол или в окно. Иногда вдруг поднимет взгляд, сразу захватит тебя целиком своими умными темными глазами и тотчас отвернется.
      Смеялся он прелестно, застенчиво, глуховато, возле глаз сразу собирались веера морщинок - это были именно морщинки смеха, глаза блестели, вообще всё лицо преображалось - на минуту уходили из него усталость и боль, и я не раз ловил себя на желании рассмешить его, рассказать что-нибудь забавное. Это же стремление подмечал я во всех почти собеседниках Паустовского.
      Трудно представить себе более деликатного человека, так сказать, в общежитии. Если болезнь не укладывала его в постель, обязательно выходил в сад навстречу гостю и разговаривал час и два и провожал всегда до ворот. И если гость был не неприятен ему, непременно на прощанье скажет что-нибудь очень ласковое. "Очень я вас люблю!" Или: "А знаете, я о вас всё знаю постоянно у всех спрашиваю!"
      Однажды в октябре пробирался я в деревню Марфино, километрах в пятнадцати от Тарусы, по Оке. У меня тогда только что вышла книга в Италии, и, конечно, не утерпел, заехал по дороге к Паустовскому похвастаться. Он был один, видимо, скучал и очень обрадовался. Книжку взял он торопливо, почти схватил, снял, как обычно, очки, близоруко щурясь, стал рассматривать обложку, перелистывать страницы и так радовался, будто это не мои, а его рассказы впервые вышли на итальянском. И во всё остальное время, пока я у него сидел, говорил, как красиво в Марфине, и как там работается, и какая вообще чудесная осень,- он всё косился, поглядывал на книжку (она лежала на столе), всё брал ее и начинал снова перелистывать, разглядывать, вновь и вновь глухо посмеивался, что на обложке помещена была рыночная картинка с лебедями, которых рисовали у нас в то время на обратной стороне клеенки.
      ...Паустовский был добрый и доверчивый человек. К сожалению, иногда слишком даже добрый и доверчивый. Свое хорошее мнение о каком-нибудь человеке он часто распространял и на писания его. Зато скольким действительно талантливым писателям он помог, сопровождая добрыми словами их первые книги, неустанно повторяя их имена во многих своих интервью, как у нас, так и на Западе.
      Я не был учеником Паустовского в прямом смысле этого слова, то есть не занимался у него в семинаре в Литинституте, да и литературно я, по-моему, не близок ему. Но он так часто говорил обо мне с корреспондентами и писателями разных стран, что во многих статьях Паустовского называли моим учителем.
      В высшем смысле это правда - он наш общий учитель, и я не знаю писателя, старого или молодого, который не воздал бы ему в сердце своем.
      Как я сказал уже, Паустовский был очень доверчив. Жил в Тарусе прекрасный старый врач и замечательный человек Михаил Михайлович Мелентьев. Как-то Паустовский был у него со своими болезнями, и Мелентьев вдруг предложил ему бросигь курить.
      - Вы знаете, Юра,- с некоторым даже изумлением говорил мне Паустовский,- Мелентьев тайный гипнотизер. Предложил мне бросить курить... Ну, потом заговорились, я и забыл о его словах насчет курения. Выхожу на улицу, по привычке достаю папироску - чувствую, не хочется, противно мне... Так и бросил!
      Я потом приставал к Мелентьеву, чтобы и меня загипнотизировал.
      - У вас не выйдет! - смеялся Михаил Михайлович.- Я же терапевт! А Константин Георгиевич решил, что я и гипнозом промышляю, уверился в этой мысли и курить бросил...
      Я написал как-то о Паустовском, что "то, что он любит, когда-нибудь будет любимо всеми, как любимы у нас сейчас левитановские, поленовские и прочие места". Написано это было в 1962 году, а через пять лет поехал я в Болгарию, добрался до приморского старого городка Созополя, случилось там что-то много поэтов и прозаиков, уговорили меня заночевать, и вот ночевал я в том же доме, где ночевал Паустовский, сидел в старом дворике, где сидел Паустовский, пил вино, которое понравилось Паустовскому... Глеб Горышин был в Болгарии года за три до меня, и в путевом очерке у него тоже есть мысль, что надо стараться стать таким человеком, который оставляет после себя прекрасный след,- Горышина в Болгарии тоже преследовала память о Паустовском.
      К слову сказать, много человеческой радости принесли Паустовскому заграничные поездки в последние годы жизни. С юности зачитывался он книгами о европейских цивилизациях, и воображение его разыгрывалось до того, что он в изобилии писал заграничные рассказы. И Андерсен ехал по Италии, Григ гулял по лесистым фиордам Норвегии, шли корабли из Марселя в Ливерпуль, парижский мусорщик высевал золото из пыли... Герои Паустовского жили чуть ли не во всех странах мира, тогда как автор всю жизнь видел эти страны только на картинках. И только в старости удалось Паустовскому увидеть те страны, о которых он когда-то писал. Он совершил поездку на теплоходе вокруг Европы, побывал в Болгарии, в Польше, во Франции, Англии, Италии. Эти поездки, я думаю, укрепили любовь его к Тарусе, к Оке, к родине. Это Паустовский написал, побывав в Италии: "Все красоты Неаполитанского залива не променяю я на ивовый куст, обрызганный росой". Не слишком ли красиво сказано? - подумал я когда-то. А теперь знаю: не слишком! Потому что сам пережил подобное чувство, когда в апреле в Париже вообразил вдруг нашу весну, с громом ручьев по оврагам, с паром, с грязью, с ледоходом и разливом на Оке.
      Лето 1961 года было для Паустовского счастливо. Болезнь как-то отступила, редко напоминала о себе, погода стояла всё время хорошая, жаркая, и Паустовский махнул рукой на режим, на свое положение больного, начал курить, каждый день ездил на рыбалку, всё время был на народе, был постоянно весел и по утрам хорошо работал.
      А народу перебывало у него в то лето великое множество: приезжали авторы, привозили стихи, рассказы, то приступала, то откладывалась поездка в Италию, на съезд Европейского сообщества писателей, постоянно приезжали журналисты, всех надо было принять и со всеми поговорить.
      В такое время рыбалка становилась просто необходимым отдыхом для Паустовского. Часа в два мы с писателем Борисом Балтером обычно сходились на берегу, вытаскивали из сторожки бакенщика мотор, устанавливали на лодке. Бакенщик Коля тащил бензин. Минут через пять подходил Паустовский. Одышка его мучила. Он пристраивался где-нибудь тут же, стыдливо доставал стеклянную штуку с резиновой грушей и несколько секунд дышал каким-то составом. Отдышавшись, он подходил к лодке, и начинался разговор о моторе. Бакенщик Коля относился к мотору мистически.
      - Это вам, Константин Георгиевич, не что-нибудь! - заикаясь, кричал он.- Это вам мотор, так? Агрегат. Так? Его понимать надо, а не просто дернул, сел и не поехал...
      После глубокомысленных разговоров о моторе лезем в лодку. Коля с берега еще раз клянется, что мотор - как часы!
      Едем обычно в сторону Егнышевки, Марфина - на тот случай, чтобы легче потом было грести вниз по течению, когда мотор сломается. Паустовский с удочками, в простых штанах, в сандалиях, загорелый - доволен беспредельно. Балтер уступает ему место на руле. Паустовский газует, щурится от ветра. Видит он плохо, и Балтер по временам кричит ему:
      - Прямо по носу бакен! Правее! Левее!
      Исполнять команды для Константина Георгиевича наслаждение. Лодка-казанка идет быстро, ветер теплый, солнце сильно светит, река сверкает, а высоко в небе рассеянно стоят редкие облачка. Прелестна Ока в этих местах, прелестны ее мягкие плесы, мягкие холмы кругом, леса, подходящие к самой воде, сочно-зеленые берега, и бронза сосновых стволов, и беспрестанно открывающиеся новые и новые дали.
      Где-нибудь между Велегожем и Егнышевкой мотор обычно глохнет, и мы пристаем к берегу. Балтер, чертыхаясь, возится с мотором, я купаюсь, Паустовский в стороне ловит рыбу. Потом гребем вниз. Я на веслах,- весла железные, короткие, неудобные, мотор на корме задран и безмолвен. Паустовский с Балтером загорают. Иногда Паустовский смущенно предлагает: Давайте, Юра, я погребу...
      У Велегожа мы с Паустовским выходим, идем на пристань ждать попутного катера. Балтер остается с лодкой. Вокруг него уже несколько специалистов ожесточенно обсуждают мотор.
      И так почти каждый день.
      Мы сошлись однажды втроем - Паустовский, Балтер и я - на площади в Тарусе, чтобы ехать на рыбалку, и только собрались идти на берег, к избушке бакенщика, как нас обогнала серая машина.
      - Вон машина Рихтера,- тут же сказал Балтер.
      - Да? - Паустовский близоруко прищурился вслед машине и вдруг тихо засмеялся, опустив глаза и покашливая.- А вы знаете, Юра, что Рихтер здесь, у нас, дом себе строит? Замок! И машину себе специально купил в Америке, чтобы туда ездить...
      - Вездеход,- уточнил Балтер.
      - А что! - Паустовский оживился необычайно.- А что вы думаете! Туда ведь к нему только на вездеходе и ездить, иначе не проедешь. Вы знаете, ведь он сначала привез рояль в избушку бакенщика, так и жил - рояль и больше ничего...
      И опять засмеялся. Было видно, что такая жизнь в сторожке и мысль, что Рихтер решил поселиться и строился тогда на Оке под Тарусой, очень нравились ему.
      Места между Тарусой и Алексином открыты давно. В разное время жили тут Чехов и Пастернак, Заболоцкий и Бальмонт, А. Толстой, играл Игумнов, десятками наезжали художники на этюды, поленовская семья устраивала спектакли в Тарусе. Ираклий Андроников жил, вез вещи из Серпухова на телеге и потерял пушкинскую трость. Хотел пощеголять в Тарусе и чуть с ума не сошел. Потом трость нашли...
      Я еще застал вымирающее уже поколение старых интеллигентов, верных Тарусе десятилети-ями, верных до гроба,- умерла Цветаева, умерла Надежда Васильевна Крандиевская, умер сын ее, скульптор Файдыш-Крандиевский, умер врач Мелентьев, у которого в доме двадцать лет подряд звучала музыка.
      Но если раньше Тарусу знали и любили сотни людей, то Паустовский создал Тарусе всесоюзную славу, и Таруса избрала его своим почетным гражданином.
      Своими ушами слышал я, как в автобусе, который встряхивало на выбоинах в асфальтовом шоссе, разглагольствовал подвыпивший тарусянин.
      - Во! Видал? - говорил он, валясь на кого-то после очередного толчка.Паустовский два мильона на дорогу пожертвовал, так? Построили шоссе. А теперь? Одни ямы... Еще, значит, два мильона давай!
      Нет, не давал Константин Георгиевич миллионов на дорогу. Но благоустраиваться Таруса стала после статей Паустовского.
      Популярность тарусянина Паустовского была велика. К нему в гости пытались водить даже экскурсии. Владимир Кобликов, калужский писатель, рассказывал, что выходит будто бы однажды Константин Георгиевич из бани, идет себе потихоньку с чемоданчиком, вдруг обращаются к нему приезжие люди, по виду не особенно образованные, и спрашивают: "Скажите, а где тут могила Паустовского?" И что будто бы страшно понравился Константину Георгиевичу этот вопрос и он потом любил рассказывать об этом случае.
      Могила Паустовского теперь действительно в Тарусе. Над рекой Таруской. Недалеко от Ильинского омута.
      1977