Он имел возможность хорошо рассмотреть все общество. Здесь был переводчик Кранц - маленький, с пергаментным лицом, старый, но с живыми глазами и легкой походкой, похожий на старого мальчика. Другой немец, в черной шляпе и больших очках, закрывавших добрую половину его сурового, надменного лица, все время разговаривал с голубым англичанином. Говорил он, по-видимому, по-английски, - они обходились без переводчика. Сам Фрезер, улыбаясь и время от времени хихикая, держал в своих руках руку рослой красивой блондинки с высоко взбитой прической. Были здесь еще три другие немки - все три молодые и довольно смазливые, одна из них - совсем молодая, может быть, лет семнадцати. Она была очень пьяна.
      Они оживленно беседовали и медленно шли к кустарнику, где лежал Лубенцов. Несмотря на утреннюю прохладу, он весь вспотел. К счастью, они свернули по тропинке к обрыву. Там они постояли, поглядели на восходящее солнце и вниз, на горную реку Потом высокая блондинка со взбитой прической что-то крикнула, коричневый англичанин вместе с Кранцем побежали к гостинице и через минуту вернулись к обществу в сопровождении толстого мужчины без пиджака, в одном жилете, который нес в руках поднос с наполненными бокалами. Высокая блондинка взяла в руку бокал, выпила и, высоко подняв его над головой, бросила в пропасть. Ее примеру последовали все остальные. Они посмотрели вниз, следя, по-видимому, за падением бокалов. Потом блондинка всплакнула, но тут же попудрила себе лицо, и все, оживленно разговаривая, пошли обратно к гостинице.
      Лубенцов встал, пробрался среди кустов к ведущей вверх тропинке и через пять минут очутился возле своей машины. Он растолкал Ивана, сел рядом с ним и скомандовал ехать. Вскоре машина советского коменданта возвратилась в город и медленно подкатила к крыльцу английской комендатуры. Здесь на ступеньках сидел Воронин. Он курил, по-хозяйски оглядывался. Его тонкое лисье личико выражало довольство и самоуверенность.
      - Все в порядке, - сказал он. - Посты выставлены. Я их сам развел. Пропуск и отзыв: Ленинград - Лейпциг. Где разместимся? Здесь?
      Подумав, Лубенцов возразил:
      - Нет, не желаю я ихнего наследства. Да и вообще неприлично советской комендатуре помещаться в "Коричневом доме", хотя бы и бывшем.
      Это мнение одобрили и Воронин с Иваном.
      - На площади, там, где собор, есть подходящий дом, - сказал Воронин. - Пустой, никем не занят. И место хорошее. Мебель там есть на первый случай. Только стекла выбиты. Но вставить их нехитрое дело.
      - Разведал? - усмехнулся Лубенцов.
      Они поехали проверять посты, побывали на всех заводах и складах. Повсюду из разных уголков навстречу им выходили русские солдаты, довольно меланхолические, чуть заспанные, но бодрствующие, и задавали свой вечный вопрос: "Кто идет?"
      "Как хорошо", - думал Лубенцов, глядя на них с умилением. Его умилял их такой обыденный, непарадный вид, полное отсутствие в них какой бы то ни было позы. Лубенцов готов был каждого из них расцеловать.
      Наконец отправились на площадь к собору. Дом, выбранный Ворониным, действительно оказался вполне подходящим. Это был основательно построенный из серого гранита трехэтажный, по углам украшенный башенками дом. По обе стороны широкого подъезда стояли поддерживавшие свод две каменные голые женщины-кариатиды. Кивнув на них, Лубенцов сказал:
      - Неудобно для комендатуры, а?
      - Ничего, - усмехнулся Воронин. - Художественное произведение.
      - Сойдет, - согласился с ним Иван.
      К ноге одной из каменных женщин была приклеена бумажка, оказавшаяся распоряжением английской комендатуры на немецком языке. Лубенцов прочитал листок. Британская комендатура приказывала немцам в связи с вступлением советских войск прекращать всякое движение в девятнадцать часов под страхом расстрела.
      Лубенцов сорвал бумажку, скомкал ее, хотел бросить, но потом раздумал и положил к себе в карман.
      Они поднялись по широкой лестнице. Она, хотя и обсыпанная стеклом и щебнем, выглядела весьма представительно. Обойдя множество комнат, Лубенцов сказал:
      - Дом хороший. Подойдет.
      - Для круговой обороны подходящий, - сказал Воронин.
      - Имеем гараж на четыре машины, - сообщил Иван, успевший осмотреть двор.
      - Надо узнать, чей дом.
      - Учреждение.
      - Смотря какое.
      - Не детский сад, во всяком случае.
      - Банк, пожалуй. Несгораемых шкафов уйма.
      - Правда, пустых.
      - Да, похоже, что банк.
      Решили здесь обосноваться.
      Воронин сказал:
      - Надо объявить в городе, где комендатура наша будет.
      - Сами узнают, - сказал Лубенцов. - Завтра и флаг повесим.
      - Неужели и флаг?
      - Точно не знаю, кажется, да.
      Попытались умыться. Но вода не текла ни из одного из десятка кранов в умывальниках и ваннах, расположенных в пустом доме. Света тоже не было. Воронин взял в машине свой солдатский котелок и, убежав, вскоре принес воды. Умылись. Поели все трое на одном из зеленых канцелярских столов. И Лубенцов, побрившись, начистив сапоги и даже надраив пуговицы, снова отправился в английскую комендатуру.
      Здесь вовсе не чувствовалось, что англичане собираются в дорогу. Всюду было тихо и сонно. Майор Фрезер, разумеется, спал. Лубенцов заставил англичан его разбудить. Он появился в накинутом на плечи халате и, завидя Лубенцова, крикнул:
      - Мистер Крэнс!
      Это он звал переводчика. Кранц сразу же появился, и Лубенцов сказал ему:
      - Я прибыл с прощальным визитом.
      Фрезер поклонился и спросил, не желает ли подполковник познакомиться с деятелями местного немецкого самоуправления. Лубенцов ответил, что желает, но не смеет ради этого задерживать английских офицеров и сам познакомится с бургомистром.
      - Бургомистр здесь, - сказал Фрезер.
      Кранц вышел и вернулся с высоким немцем в больших роговых очках. Лубенцов сразу узнал его. Он видел его на рассвете вместе с англичанами возле горной гостиницы.
      - Бургомистр Зеленбах, - представился он с каменным лицом.
      Лубенцов не обратил на него никакого внимания и, вынув из кармана сорванный им с ноги каменной женщины приказ английской комендатуры, раздраженно спросил, чем можно объяснить этот странный приказ, вовсе не соответствующий истине; неужели англичанин не знает, что в советской зоне оккупации комендантский час - не семь, а одиннадцать часов?
      Майор Фрезер развел руками.
      - Мисандерстендинг? - внезапно произнес Лубенцов запомнившееся ему английское слово.
      Фрезер, удивившись, что-то пробормотал. Он решил, что советский комендант знает по-английски и только притворялся, что не знает.
      В его голове пронеслось все, что говорилось в течение вчерашнего дня по-английски в присутствии советского коменданта; он густо покраснел и вдруг озлился против этого молодого русоволосого интригана и притворщика, казавшегося таким простодушным. "Опасные, скрытные и недоброжелательные люди, отравленные своей идеологией и ненавидящие человечество", - думал он о русских. И чем яснее он сознавал, что сам дал русскому основания для недоверия и подозрительности, чем больше был недоволен собой и приказами своего командования, тем сильнее злился на Лубенцова и на всех русских, тем упорнее подозревал их в самых худших намерениях.
      Ему стоило немалого труда пригласить Лубенцова в свой кабинет, где на столе стояла бутылка водки и лежали тонкие бутерброды.
      - Прошу извинения за скромное угощение, - буркнул Фрезер.
      Лубенцов посмотрел на Кранца, который задержался с переводом, тоже думая, что Лубенцов все понимает по-английски. Когда Кранц перевел слова англичанина, Лубенцов не удержался, чтобы не съязвить.
      - В "Белом олене", - сказал он, - кормят хорошо.
      Фрезер заморгал глазами и, судорожно улыбнувшись, сказал:
      - Англия бедна.
      - Бедна? - угрюмо переспросил Лубенцов, сразу поняв, что Фрезер оправдывается не так по поводу скромного угощения, как за голые стены комендатуры и за вчерашний случай на станции. - А мы что? Богаты? У вас один Ковентри, а у нас их тысяча. Ладно, - продолжал он, махнув рукой. Счастливого пути.
      Фрезер стремительно пошел к выходу, сопровождаемый бургомистром, переводчиком и Лубенцовым. У комендатуры стояли три машины - английская, советская и маленький "опель", принадлежавший, очевидно, бургомистру. Фрезер, ни на кого не глядя, торопливо откланялся, сел в свою машину и уехал.
      Стоявший на крыльце Воронин буркнул:
      - Скатертью дорога.
      XI
      - Почему нет света и воды? - спросил Лубенцов, резко обернувшись к Зеленбаху, стоявшему чопорно и прямо с шляпой в руке.
      Зеленбах стал объяснять, в чем дело. Лубенцов выслушал его объяснения, которые хорошо понял, но затем терпеливо выслушал и перевод старого Кранца. Объяснения сводились к тому, что свет поступал из города, находящегося теперь в английской зоне, и в связи с уходом англичан подача электроэнергии была прекращена ими. На вопрос Лубенцова - имеется ли электростанция здесь, в городе, Зеленбах ответил, что электростанция имеется, но она сильно повреждена и, кроме того, нет топлива: неоткуда взять уголь.
      - А раньше как было? - спросил Лубенцов. - Город освещался местной электростанцией или как?
      - Только частично. Станция маломощная, восемь тысяч киловатт.
      - А топлива давно нет?
      Зеленбах с минуту молчал. Дело в том, что топлива не было всего несколько дней - с тех пор как стало ясно, что англичане отсюда уходят. Бургомистр посмотрел на Лубенцова. Советский комендант - статный, широкоплечий, синеглазый, очень простодушный, с добрыми губами - показался ему простаком, славным недалеким парнем, имевшим, вероятно, большой успех у женщин.
      - Давно, - ответил Зеленбах, бросив быстрый взгляд на Кранца.
      - Давно, - перевел Кранц.
      - Значит, будем жить без света? - засмеялся Лубенцов. Потом спросил: - А производится уголь в нашем районе? Да? Где? Сколько километров до этих шахт? Всего тридцать? - Лубенцов рассмеялся совсем добродушно. - А я всю жизнь слышал насчет германского организаторского гения разные легенды. Что же это вы, господин Зеленбах, не можете организовать такую ерунду? Некрасиво, господин Зеленбах. Просто из рук вон. - Он подождал, пока Кранц переведет эту тираду, и отметил про себя, что Кранц переводит очень точно. - Поехали, посмотрим электростанцию, господин Зеленбах. Давай, давай.
      - Fahren wir das Kraftwerk besichtigen, Herr Seelenbach, - перевел Кранц, потом задумался над тем, каким образом перевести эти непереводимые слова "давай, давай", слова, полные множества оттенков. - Schneller, schneller, - сказал он неуверенно. Потом поправился: - Aber gar schnell. Потом добавил: - An die Arbeit!*
      _______________
      * Быстрей, быстрей; побыстрее; за работу! (нем.)
      Они сели в машину бургомистра и поехали через железнодорожный переезд в горы.
      Небольшая электростанция из желтого кирпича действительно оказалась слегка поврежденной, но внутри, на кафельном полу, стояли два двигателя, смазанные и имевшие весьма благополучный вид. Все кругом было пустынно, шумели деревья, журчали ручьи. У входа стоял только одинокий, сонный на вид советский часовой. Он стоял молча, наблюдая с невозмутимым лицом за происходящим.
      - Механика сюда, - сказал Лубенцов.
      Зеленбах недоуменно пожал плечами и стал оглядываться во все стороны, словно ища этого механика. Потом он заговорил с Кранцем. Потом пошел по дороге вниз, где виднелись крайние домики города, но тут же вернулся и опять начал шептаться с Кранцем.
      Солдат сказал:
      - Механик вон в том дому живет, во втором налево.
      Кранц побежал вниз по тропинке к домам и минут через десять вернулся с неторопливым пожилым человеком, которого представил как "господина Майера, механика". Механик поздоровался с Лубенцовым, и все, что Кранц ему переводил, сопровождал спокойными междометиями и односложными замечаниями вроде: "на я", "о я", "гевис", "зихер", "я, я"*.
      _______________
      * Ну да, о да, конечно, несомненно, да, да (нем.).
      Он стал объяснять положение вещей на станции и сказал, что рабочие разбрелись и он точно не знает, где они теперь, а с топливом тоже дело плохо.
      - Тут и топливо есть, товарищ подполковник, - опять вмешался часовой. - Вон там, в овраге лежит.
      Лубенцов подошел к оврагу, и все остальные за ним. На вопрос о том, на сколько хватит топлива, механик, окинув взглядом угольную кучу, сказал, что должно хватить дня на три, если давать свет с темноты до часу ночи.
      - Давай, - сказал Лубенцов. - Когда же будет свет, господин Майер?
      - Завтра, - ответил механик.
      - А сегодня нельзя?
      Подумав, Майер сказал:
      - Можно.
      - Прекрасно! - воскликнул Лубенцов. - А угля мы тебе подвезем. Вот бургомистр - он все сделает. За эти два-три дня он тебя углем завалит так, что некуда будет девать. Верно ведь, господин Зеленбах?
      - Jawohl*, - произнес бургомистр хмуро.
      _______________
      * Так точно (нем.).
      Они сели в машину. Зеленбах велел своему шоферу ехать обратно. Лубенцов удивился и сказал:
      - Ты куда поехал? А уголь? Что будет с углем? Нет, голубчик, так дело не пойдет. Вези нас к шахтам.
      Машина развернулась и, обогнув город, спустилась в равнину. Немецкие деревни, мелькающие мимо, уже серьезно занимали Лубенцова, ему хотелось в каждой из них остановиться, узнать, что там люди делают.
      Он расспрашивал Кранца то об одном, то о другом. Здесь было много интересного и непонятного. На вершинах отдельно стоявших гор - Лубенцов мысленно называл их по-дальневосточному "сопками" - виднелись развалины. Это были остатки рыцарских замков, некогда охранявших герцогство от разбойничьих набегов и крестьянских восстаний.
      Высоко-высоко над зреющими нивами проходила воздушная дорога из стальных канатов, подвешенных на железные эстакады; по этим канатам недавно еще двигались вагонетки с медной и железной рудой из горных рудников на железнодорожную станцию. Теперь вагонетки висели неподвижно: рудники не работали. Лубенцов отметил это в своем блокноте.
      Машина мчалась быстро, и тридцать пять километров проехали за полчаса.
      - Где шахты? - спросил Лубенцов.
      Выяснилось, что ни Зеленбах, ни Кранц тут прежде никогда не бывали. Но вскоре слева от дороги показались темные продолговатые бараки. Лубенцов остановил машину и пошел к ним. Нигде не было ни души - ни в конторе, ни в мастерской. Лубенцов пошел дальше. Кругом лежали кучи крепежного леса досок, горбылей и тонких бревен. Тропинка шла среди высокого ковыля и нагретого солнцем папоротника. Все это ничуть не напоминало индустриальный пейзаж. Но вот Лубенцов очутился на краю огромной глубокой котловины овальной формы. Ее опоясывали ниточки железнодорожных путей, на которых там и сям стояли неподвижные паровозы и платформы, казавшиеся с такой высоты черненькими букашками. Неровные бока этого необыкновенного по величине бесконечного карьера показывали всю здешнюю землю в разрезе: сверху - тонкий слой сероватой земли, поросшей ковылем и папоротником, ниже - красноватая глина, затем - толстый слой белого песка и, наконец черный угольный слой. Неподвижные экскаваторы высились то тут, то там. Большое озеро с помпой для выкачивания воды находилось посредине котлована.
      Лубенцов оглянулся. Старик Кранц стоял возле него. Зеленбах отстал; он шагал сюда, высоко, но медленно поднимая длинные ноги над травой.
      - Это и есть шахты? - спросил Лубенцов.
      - Да, сударь, - сказал Кранц и продолжал, старательно выговаривая каждое слово: - Она есть не глубокая, а открытая - бурый уголь добывает себя так в здешней местности.
      Они вернулись к машине и поехали дальше, к поселку. Поселок этот ничем не отличался от любого другого немецкого села, с той разницей, что здесь, как и на шахте, в воздухе висел несильный приятный запах мазута. Они остановились на перекрестке. Лубенцов сказал:
      - Найдите тут кого-нибудь... Управляющего, что ли.
      Зеленбах поклонился и пошел вдоль улицы.
      - Чего это он у вас такой... неживой? - спросил Лубенцов у Кранца. Кранц вежливо улыбнулся и развел руками. Лубенцов продолжал: - За какие достоинства вы его выбрали?
      - Назначенный через американское военное правительство, - объяснил Кранц.
      - А профессия у него какая?
      - Хозяин большой, очень большой торговли.
      - Лавочник? - переспросил Лубенцов.
      Кранц не расслышал презрения в его тоне и только обрадовался, вспомнив, видимо, забытое русское слово.
      - Да, да! Вот, вот! Лавочник! Да.
      Зеленбах вскоре вернулся один и сообщил, что управляющий перебрался вместе с англичанами на запад, в город Брауншвейг.
      - Ну, а кто есть?
      - Никого нет.
      - Как так? А рабочие есть?
      - Рабочие есть.
      - Где они?
      Зеленбах развел руками.
      - Они, - сказал он неопределенно, - здесь... живут...
      Лубенцов нетерпеливо махнул рукой и пошел по улице. На углу он увидел пивную с большой желтой вывеской, на которой было написано шахтерское слово "Глюкауф". Он вошел в пивную. Здесь было полно народу, как в праздник. Стеклянные кружки со светлым пивом стояли на круглых картонных подставках.
      Все оглянулись на входившего Лубенцова. Воцарилось молчание.
      - Что же это получается? - сказал он. - Уголь нужен, а вы пиво пьете!
      Его голос прозвучал обиженно и недоуменно, и именно этот тон крайне удивил шахтеров. Некоторые сконфуженно улыбнулись.
      - Управляющий сбежал! - продолжал он, устало садясь на стул. - Тоже причина! Между прочим, у нас в Советском Союзе управляющие сбежали почти тридцать лет назад, а уголь все-таки добывается...
      Кранц, улыбнувшись тонкими губами, перевел эти слова. Рабочие засмеялись.
      - Кто у вас тут есть? Профсоюз есть у вас? - продолжал Лубенцов. Коммунисты, социал-демократы есть? Или ни черта у вас нет? Ну, вот вы! Кто вы такой? - Он ткнул пальцем в одного молодого худощавого паренька. Тот смутился и ничего не ответил. - Ну, скажите, скажите...
      - Я рабочий, - тихо сказал паренек.
      - Ну, а вы? Вы? Вы?
      - Рабочий.
      - Рабочий.
      - Машинист экскаватора.
      - Горнорабочий.
      - Шофер.
      - Монтер.
      - Tagebaumeister*.
      _______________
      * Наземный мастер (нем.).
      - Ну, а коммунисты среди вас есть?
      Коммунистов среди них не было.
      Один старичок, пожевав губами, сказал:
      - У нас были коммунисты, но их давно нет, давно нет.
      Другой старичок, сидевший рядом с ним, проговорил:
      - Подожди, Карл. У нас есть один коммунист.
      - Да, да, - поддержал его третий старичок. - Один коммунист у нас есть.
      - Это кто же? - спросил четвертый старичок.
      - Ну как же! Ганс Эперле - коммунист.
      - Да, да, - подтвердили другие старики. - Эперле коммунист.
      - Где он? - спросил Лубенцов, любуясь этим неторопливым разговором старых шахтеров; он подумал, что они, несмотря на немецкую речь и внешность, все-таки здорово напоминают русских рабочих.
      - Я его сейчас приведу, - крикнул паренек и выбежал из пивной. Не прошло и двух минут, как он вернулся вместе с высоким костлявым человеком в синем комбинезоне.
      - Вы коммунист? - спросил Лубенцов.
      - Да. Месяц, как вернулся из лагеря.
      Лубенцов пристально посмотрел ему в глаза и встретил взгляд глубокий и серьезный. В другое время Лубенцов сразу утих бы и стал бы разговаривать с этим человеком с тем волнением, которое всегда вызывал в нем человеческий подвиг. Однако сейчас ему было не до того. Предложенный ему темп жизни не допускал умиления, раздумий и длинных пауз, и этот новый жизненный ритм был чутко уловлен Лубенцовым. Он сразу накинулся на Эперле с градом упреков, вопросов и предложений.
      - Уже месяц, как вернулись? Что же это вы, товарищ Эперле? Что же вы делали этот месяц? Ну почему теперь не работают? Куда это годится? Электростанции стоят, железные дороги почти не работают, а вы что? Сколько у вас коммунистов? Шесть? Это не мало! Это совсем не мало. А социал-демократов сколько? Тридцать! Ого! И профсоюз есть? Всё есть, а угля нет! Ой, беда! Ну и ну!
      Пивная все больше наполнялась народом.
      Кое-кто из шахтеров стал объяснять, что англичане увезли с собой часть машин и что шахта "Генриетта" принадлежит угольному концерну, находящемуся в английской зоне оккупации; оттуда нет никаких вестей, управляющий сбежал и т. д. и т. п.
      - Ну и что же, ну и что же? - начинал сердиться Лубенцов. Рабочие-то остались! Главные-то люди - на месте! Беда с вами, немцы! Когда вы поймете, что можете жить без управляющих?
      Наконец было решено, что завтра шахта приступит к работе, и тут один из старичков шахтеров вдруг спросил:
      - Как будет с заработной платой?
      - А со снабжением как будет? - спросил другой старичок, жуя губами.
      Лубенцов несколько растерялся. Он посмотрел на старичков сердито. Они ему теперь очень не понравились. Он был так доволен тем, что все вопросы легко и просто уладились, что теперь ему показалось даже оскорбительным то обстоятельство, что немецкие рабочие, которых он, Лубенцов, только что как бы простил от имени советского народа, еще осмеливаются говорить о деньгах, снабжении, спецодежде и прочих "шкурных" делах.
      Все значение этих "шкурных" дел Лубенцов понял лишь тогда, когда зашел в квартиру к Эперле. Там сидели за столом девочка, мальчик и женщина лет сорока. Их домашний обиход, одежда, а главное - еда (они обедали) свидетельствовали о такой бедности, что Лубенцов не мог не упрекнуть себя за свой мальчишеский административный восторг.
      Они ели так называемый "пелотин" - варево из желудей и буковых шишек.
      Лубенцов совершил над собой некоторое насилие, чтобы заставить себя смотреть равнодушней и без излишнего сострадания на этих людей. Он заставил себя подумать о своей родной стране, где советские граждане, победители, жили не лучше, чем эти немцы, - по крайней мере в тех местах, где побывали гитлеровские войска. Он заставил себя вспомнить обо всей нищей и голодающей Европе, пришедшей в такой страшный упадок по вине немецкой агрессии. И все-таки эти мысли, несмотря на их горькую справедливость, не смогли заслонить от него тот факт, что в вверенном ему районе люди голодают. Как человек он мог сколько угодно думать: "Поделом вам за все", - но как комендант он так думать не имел права.
      При этом Лубенцов сам ощутил голод - он давно не ел, ему захотелось чего-нибудь поесть. И он не мог скрыть от себя того обстоятельства, что ему довольно легко осуществить это желание в отличие от немецких рабочих.
      После разговора с Эперле Лубенцов с Кранцем пошли к машине. Здесь, возле машины, их ожидал Зеленбах, о существовании которого Лубенцов совершенно забыл. Бургомистр стоял неподвижно, похожий на большого черного журавля. Все молча уселись в машину. Спустя некоторое время Лубенцов спросил, на чем Зеленбах собирается вывозить уголь. Зеленбах ответил, что в городе имеется несколько транспортных фирм, но вряд ли у них есть бензин. Тогда Лубенцов спросил, где производится бензин. Зеленбах ответил, что синтетический бензин производится в районе города Фихтенроде.
      - Будет бензин, - буркнул Лубенцов, вспомнив, что в этот город назначен комендантом его знакомый, майор Пигарев, служивший раньше в штабе корпуса.
      Кранц перевел его слова Зеленбаху с такой же уверенностью, с какой они были произнесены. Он про себя удивлялся, как все получается быстро и просто у этого русского; а получается все потому, что этот русский даже не может себе представить, чтобы что-нибудь на свете нельзя было сделать. В бога он, вероятно, не верит, как все коммунисты. Он, вероятно, верит в прогресс. И в связи с этим весьма оптимистически настроен. "Разумеется, он не представляет себе всей сложности задач, которые встанут перед ним", продолжал думать Кранц, искоса поглядывая на профиль Лубенцова.
      Что касается Зеленбаха, то он тоже все время наблюдал исподлобья за советским комендантом. Комендант оказывался не так прост, как ему, Зеленбаху, казалось вначале. Впрочем, может быть, он и был прост, Зеленбах никак не мог определить это, - но он имел какую-то школу, привычки, навыки, свой подход к делам, который был совершенно чужд стилю работы западных комендатур, вовсе не склонных заниматься мелочами и вообще старавшихся заниматься чем-либо как можно меньше.
      Показался Лаутербург.
      XII
      У подъезда комендатуры стоял Воронин, который, как обычно, курил сигарету с независимым и скучающим видом. Рядом стояли несколько немцев, при появлении коменданта снявших шляпы.
      Воронин сказал:
      - Первые посетители явились. Нужен переводчик. Кранца позвать?
      - Нет, этого не будет, - возразил Лубенцов, - мы не англичане. - Он покосился на переводчика, который стоял возле машины бургомистра бледный, сухонький, седой, - и добавил: - Только вот что: нужно ему уплатить. Лучше всего продовольствием.
      Воронин сказал:
      - Нет так нет. Сейчас позову другую, русскую. Сама пришла проситься.
      Лубенцов вошел в дом. Здесь на диванчике возле широкой лестницы сидела девушка, хорошо одетая, на первый взгляд - красивая (есть такие девушки - красивые на первый взгляд). Она встала и представилась.
      - Альбина Терещенко. - Крепко пожав Лубенцову руку, она выпалила единым духом: - Угнана сюда из Харькова в сорок втором году. Служила конторщицей в банке. Может быть, вам нужен переводчик? Я хорошо владею немецким языком и немного печатаю на немецкой машинке.
      Поднимаясь с ней по лестнице, Лубенцов задал ей устную анкету, из которой выяснилось, что Альбина училась в Харькове в институте пищевой промышленности, в 1941 году окончила второй курс, незамужняя, в комсомоле не состояла.
      Она производила впечатление красавицы, и надо было иметь хорошие глаза, чтобы заметить, что она похожа на грызуна, нечто вроде ласки или горностая. У нее были мелкие жемчужные зубки, тонкое личико, большие красивые глаза, бледная кожа на лице, стройная длинная шея, на которой плавно покачивалась маленькая, почти змеиная головка. Вдобавок ее клетчатая юбка, туго облегавшая широкие бедра, внизу расходилась клешем, причем сзади была несколько длиннее, что, право же, напоминало хвост.
      Лубенцов, однако, не имел ни времени, ни жизненного опыта для того, чтобы заметить все это. Он был наблюдателен и считал себя даже физиономистом, но только в отношении мужчин. Женщин он знал мало и разбирался в них плохо. Они ему нравились все. Он питал к ним слабость, понятную в молодом и добром человеке.
      Переводила Альбина быстро, толково. Она вообще все делала быстро и толково. Стоило ей часок повертеться по дому, как дом превратился в учреждение, а будущий кабинет коменданта - в уютную и в то же время вполне служебного типа комнату. Появились занавески темно-бордового цвета и длинные дорожки, тоже темные, но посветлее, чем занавески. Ворониным и Иваном, а также вызванными ею немецкими поденщиками она командовала бойко, заставляя их перетаскивать мебель, носить стулья, кресла, книжные шкафы, вешать гардины, подметать лестницу.
      - Цветов не полагается или как? - спросила она у Лубенцова, ставя на окно вазу для цветов.
      - По-моему, не надо, - рассеянно ответил Лубенцов. - Некоторая официальность нужна, правда ведь? - Он делал записи в блокноте, стараясь составить себе хотя бы приблизительный план работы на ближайшие дни.
      - Вы правы, - ответила Альбина и исчезла с вазой. Вернувшись, она продолжала: - Немцы любят власть. - Она пододвинула к столу тяжелое кресло с золотыми львами на подлокотниках. - И жесткую власть притом.
      - Вы думаете? - спросил Лубенцов, подымая на нее глаза.
      - Да. Я их знаю. Чем жестче с ними обращаться, тем они больше уважают. Они англичан уважают потому, что англичане высокомерны и не считают их за людей. Американцев они не так уважают - те с ними больше запанибрата. А русских - еще меньше, потому что русские показывают свой демократизм где надо и где не надо. Эффектно получается, когда русские, после всех своих бед, хлопают немца по плечу, как товарища. Даже русские евреи, я видела, и те...
      Она говорила по-русски с южным акцентом - "г" произносила с придыханием, "е" в иностранных словах произносила как "э" - "эффэкт", "энэргия", "тэма" Слово "эффэктно" она особенно любила. Голос ее грудной, низкий, бархатный, обволакивающий - к концу фразы становился все низке, и фраза кончалась глухим рокотом - очень приятным. Под глазами у нее, несмотря на молодые годы - ей было всего двадцать четыре, - пряталось множество мелких морщинок и таилась синева, как после длинного ряда бессонных ночей.
      - Немцы бывают разные, - сказал Лубенцов. - Да и приятно быть великодушным.
      - Вы правы, - согласилась она неожиданно. И так же неожиданно спросила: - Где вы будете жить?
      Он сказал:
      - Здесь где-нибудь. Тут комнат много.
      - Это не годится, - заявила она уверенно. - Учреждение есть учреждение. Тем более комендатура. Да и вам будет лучше на частной квартире. Свободнее.
      - Верно, - согласился Лубенцов, подумав.
      Он снова принялся за свой план, изредка наблюдая за тем, как она порхает по комнате и командует Ворониным и Иваном. Иван делал все охотно и бездумно, Воронин же был мрачен. Всякий раз, когда Альбина что-то приказывала, он вопросительно взглядывал на Лубенцова: что скажет начальник. Лубенцов рассеянно кивал головой или говорил:
      - Давай, давай.
      Он никак не мог сосредоточиться. Ему все казалось, что чего-то важного не хватает, но прошло добрых полчаса, прежде чем он понял, что не хватает телефона. Когда он сказал об этом Альбине, она вспыхнула от досады на то, что сама не догадалась о таком важном деле. Она сказала:
      - Все будет сделано.
      Она надела свою шляпку и ушла. Вскоре прибыли монтеры. Тихие, почтительные, они поставили в разных комнатах телефонные аппараты, благо проводка здесь была с прежних времен. В кабинете Лубенцова установили два телефона - один белый с красными кнопками, другой черный с белыми кнопками. Комната сразу приобрела от этого еще более нарядный вид.
      Лубенцов попросил соединить его с городом Альтштадтом. Альбина кивнула головой, подняла трубку, важно сказала "хир командантур"*, улыбнулась Лубенцову и затараторила по-немецки. Уже через минуту ответила телефонная станция Альтштадта, и еще через минуту на другом конце провода оказался окружной комендант генерал Куприянов. Выслушав доклад Лубенцова, он сказал: