Воронин обратил внимание на множество красивых и, по-видимому, дорогих вещей, расставленных повсюду. Решив войти в предполагаемую роль Воробейцева, Воронин стал восхищаться то одним, то другим предметом, на что Меркер неизменно говорил:
      - Это можно купить, господин фельдфебель... это стоит недорого...
      Жена Меркера тоже как будто продавалась по дешевой цене, - она кокетливо улыбалась Воронину и была одета в очень открытое платье.
      На столе у Меркера стояли десятка полтора банок с американской свиной тушенкой, пачки сигарет "Лэки Стрэйк"; в углу, в ведре с водой, плавал огромный кусок сливочного масла кило на шесть.
      Вернувшись домой, Воронин стал с нетерпением дожидаться Лубенцова. Но Лубенцов пришел не один, а с Чоховым, Меньшовым и... Воробейцевым. Дело в том, что, когда они покинули комендатуру, получилось так, что Воробейцев никак от них не хотел отстать, и Лубенцов пригласил всех к себе.
      Когда они расселись вокруг стола, Лубенцов признался, что он позвал их неспроста, что у него сегодня радостный день и что, если они не возражают, он угостит их вином.
      Не успели они выпить по первой рюмке, как позвонил телефон.
      - Никак вас не оставят в покое, - с искусной миной, изобразившей досаду и одновременно восхищение, сказал Воробейцев.
      Лубенцов взял трубку. Звонил Себастьян, который хотел с ним немедленно встретиться по важному делу.
      - Хорошо, - сказал Лубенцов. - Я к вам сейчас зайду.
      Он извинился перед товарищами и пошел в соседний дом.
      Профессор ожидал его на пороге. Они поднялись наверх, прошли гостиную и соседнюю с ней комнату. В третьей был кабинет профессора. Эту комнату Лубенцов видел впервые. Кругом с не немецкой неаккуратностью валялись книги и рукописи.
      - Давно вы у нас не были, - сказал Себастьян. Он взял со стола бумагу с коротким машинописным текстом, повертел ее в руках и снова положил на место. Потом поднял на Лубенцова глаза и спросил: - Вы довольны мной? То есть моей работой?
      - Да, мы довольны вашей работой, - ответил Лубенцов, удивленный вопросом. - Благодаря вашим стараниям и самоотверженности положение с сельским хозяйством в нашем районе лучше, чем во многих других. Вы пользуетесь громадным авторитетом среди населения. Вас любят. И вы заслуживаете эту любовь. Должен вам сказать, что в вас есть много качеств государственного деятеля. Иногда вам, может быть, не хватает твердости характера... Вернее, я бы сказал, что характер у вас есть, но, как бы вам это объяснить, вы слишком много размышляете.
      Себастьян рассмеялся смущенно.
      - Спасибо за добрые слова, - сказал он. - Вы правы в том смысле, что я слишком рефлектирующий индивидуум. И беда, вероятно, не в том, что я много размышляю, а в том, что я размышляю медленно, медленнее, чем этого требуют обстоятельства. Если бы мне дать волю, я бы только и делал, что размышлял. Известный пример из истории философии о буридановом осле, который издох с голоду между двух охапок сена, не зная, какую из них выбрать, целиком и полностью относится ко мне.
      - Но вы выбрали, - засмеялся Лубенцов.
      - Благодаря вам, - возразил Себастьян. - Вы заставили меня поесть из одной охапки.
      - Заставили? - улыбнулся Лубенцов.
      - Уговорили.
      Теперь засмеялись оба.
      - У меня к вам просьба, - продолжал Себастьян, вертя в руке очки. Не кажется вам, что с меня хватит? Мне ведь наконец нужно закончить свой научный труд. Университет в Галле предложил мне прочитать там курс лекций.
      - Как!.. Вы покинете Лаутербург? - опешил Лубенцов.
      - Нет, - сказал Себастьян, которому ревнивый возглас Лубенцова доставил явное удовольствие. - Нет, нет. Я буду ездить на лекции два раза в неделю. И готов продолжать свою деятельность в лаутербургском магистрате в общественном порядке.
      Лубенцов подумал и сказал:
      - Вы правы. Ладно, я запрошу свое начальство. Я лично считаю ваше предложение целесообразным.
      - Вы умный мальчик! - восхищенно воскликнул Себастьян. - А Эрика со мной спорила. Утверждала, что вы никогда не согласитесь отпустить меня с должности ландрата.
      - Она считает меня более тупым, чем я есть на самом деле, усмехнулся Лубенцов. - А кого вы предлагаете взамен? Есть у вас кто-нибудь на примете?
      - Я предложил бы кандидатуру господина Ланггейнриха. Он хорошо понимает сельское хозяйство и очень предан земельной реформе. И размышляет он не так медленно...
      - А ведь он может и не захотеть с земли да в контору?
      - У вас разве откажешься?
      - Кандидатура хорошая. Ладно. Поговорите вы с ним. Он вас уважает.
      - Поговорю, - сказал Себастьян и довольно рассмеялся. - Вы умеете себя вести с нами, немцами. Я часто удивляюсь, как хорошо вы поняли психологию немца, его слабые и сильные стороны. И вы прекрасно умеете пользоваться этими слабыми и сильными сторонами.
      Лубенцов нахмурился.
      - Что значит пользоваться? - сказал он. - Неужели я похож на интригана? Поймите, господин Себастьян, мы вовсе не заигрываем с немцами, как это думают некоторые из вас. Дело тут и проще и сложнее. То, что мы стараемся по мере наших сил получше устроить вашу жизнь, добиться объединения Германии и так далее, - это не заигрывание, а определенная политика, основанная на определенном мировоззрении. Я прекрасно знаю, что некоторые немцы думают, что вы, дескать, немцы, хитрые, вы используете наши противоречия с союзниками, и мы, ссорясь между собой, вынуждены заигрывать с вами. Вы ошибаетесь. Мы проводим политику, вполне для нас естественную, а вовсе не диктуемую недолговечными тактическими соображениями. Мы просто считаем, что земля и вообще все должно принадлежать тем, кто трудится. Вот и все. Если хотите знать, то и американцы вовсе не заигрывают с вами в пику нам, русским. Они тоже проводят политику, основанную на определенном мировоззрении. Грубо говоря, они поддерживают капиталистов и помещиков и подавляют рабочих и крестьян. Они дают волю первым и не дают воли вторым. Неважно, какими словами они прикрывают эту свою политику и насколько эти слова убедительны. Важна сама политика. Мы способны сделать и уже сделали немало глупостей. Но линия наша - верная и единственно прогрессивная. Союзники в лучшем случае хотят вас привести к состоянию, которое было до Гитлера, то есть они хотят вести вас назад. Мы пробуем вести вас вперед.
      - Любую линию, - сказал Себастьян, - даже правильную, можно проводить хорошо и плохо. Вы ее проводите хорошо.
      - Ну и прекрасно! - воскликнул Лубенцов. - Рад, что мы довольны друг другом.
      Лубенцов встал, вспомнив, что его ожидают сослуживцы. Поднялся и Себастьян. Он с минуту постоял неподвижно, потом сказал чуть изменившимся голосом:
      - У меня еще одно дело к вам. Я хотел бы съездить на запад, точнее во Франкфурт-на-Майне. Мой сын просил меня приехать погостить.
      - Да? - сказал Лубенцов и снова уселся. Пытливо посмотрев на Себастьяна, он медленно спросил: - Вам надолго?
      - На неделю, - быстро ответил Себастьян.
      - Что ж, мне кажется, это вполне возможная вещь. Думаю, что пропуск вы получите. Я по крайней мере буду об этом просить.
      - Благодарю вас. Я так и думал.
      - А что, - усмехнулся Лубенцов, - фрейлейн Эрика сомневалась и в этом?
      - Н-нет, - смутился Себастьян. - Не она. Я сомневался.
      - Вы ошиблись.
      - Признателен вам за это, - сказал Себастьян и, подойдя ближе к Лубенцову, произнес выразительно: - Эрика не поедет. Я поеду один. Она останется здесь.
      - Как заложница? - заметил Лубенцов как бы в упрек, но на самом деле очень довольный этим сообщением Себастьяна.
      - Да, господин Лубенцов, - сказал Себастьян. - Вот именно. Я не хотел бы, чтобы вы в чем-нибудь сомневались. После того как профессор Вильдапфель, крупнейший наш агроном, уехал и не вернулся, вы имеете полное право испытывать недоверие.
      - Да, вы правы, - согласился Лубенцов. - Начальник СВА очень расстроился, когда случилась эта история. Он считает, что сам Вильдапфель еще пожалеет о своем поступке. Измена своему слову и обязательствам всегда кончается печально для самого изменившего. Она приводит к душевной опустошенности и к позднему раскаянию. В вас я уверен. Прежде всего - вы умный человек. Что касается Вильдапфеля, то я думаю, что он просто недостаточно умен. Ведь ученый - это не всегда одно и то же, что умный? Как вы думаете?
      - О нет! К сожалению, не одно и то же. Ученых дураков не намного меньше, чем невежественных дураков. Но касательно Вильдапфеля вы ошибаетесь. Он человек чрезвычайно умный, но и чрезвычайно корыстолюбивый. Его, разумеется, купили обещаниями материальных благ.
      X
      Раздался звон стеклянной двери, она распахнулась, и в комнату вошла Эрика. Позади нее показались еще девушки и молодые люди, но, увидев коменданта и ландрата, они оробели и отпрянули назад.
      Лубенцов впервые за последнее время посмотрел прямо в глаза Эрики. Его взгляд был на этот раз полон спокойствия и откровенно выразил то восхищение, какое она вызывала в нем.
      Наблюдая ее и слушая ее голос, он, по правде говоря, гордился собой, своей выдержкой. А если и чувствовал некие сожаления, то их тихая горечь перекрывалась радостным чувством удовлетворения собой, которое обуревает человека, сумевшего одержать победу над своими страстями.
      - Вы ни разу не заходили в наш семинар, - упрекнула она его. - Всюду вы бываете, а у нас ни разу не были.
      - Приду обязательно, поверьте мне, - пообещал он. - Никак времени не выберу. Но знаю все, что у вас делается. И рад, что работа идет хорошо. Нужны учителя.
      - У нас много хороших людей, - сказала она, просияв. - Я никогда не думала, что в нашем захолустном Лаутербурге столько по-настоящему хороших, честных людей. Хотя бы для того, чтобы в этом убедиться, стоило заняться семинаром. - Она помолчала. - Хочется посидеть с вами, но не могу, меня ждут. - Она вдруг нахмурилась, быстро попрощалась и вышла.
      - Пойду и я, - сказал Лубенцов Себастьяну.
      Себастьян проводил его до наружной двери.
      Совсем стемнело. Мрачное беззвездное небо лежало над городом. Со света казалось особенно темно. Лубенцов медленно пошел по двору, привыкая к темноте.
      - Товарищ подполковник, - услышал он негромкий возглас Воронина, и хорошо знакомый голос разведчика в этой кромешной фронтовой темноте напомнил Лубенцову войну.
      Воронин вполголоса поведал о предупреждении Кранца и о своем посещении Меркера.
      - Это малина, - сказал он. - Самая настоящая малина. Кроме того, Кранц сказал, что Меркер - бывший фашист.
      Известие сильно встревожило Лубенцова. Они с Ворониным постояли с минуту молча, потом вошли в дом.
      Окинув беглым взглядом лицо Воробейцева, Лубенцов сел за стол, извинился за долгую отлучку и поднял свой бокал, уже наполненный вином. Все выпили и снова налили.
      - За Татьяну Владимировну, - сказал Воронин.
      Лубенцов вздохнул.
      - Так и быть, - сказал он. - Выпьем за Татьяну Владимировну. Вероятно, она уже на пути сюда. - После того как все выпили, Лубенцов спросил: - А теперь расскажите мне, товарищи, как вы проводите свободное время. Где бываете? Что читаете, если вообще читаете? Ну, расскажите хоть вы, Воробейцев.
      Воробейцев бросил быстрый взгляд на Чохова и сказал:
      - Да так, ничего особенного, товарищ подполковник. Читаю понемногу. Изучаю немецкий и вообще... Скучновато, конечно. Наверное, в большом центре - скажем, в Галле или в Веймаре - офицеры веселее проводят время. Там Дома Красной Армии. Артисты приезжают.
      - Да, - сказал Лубенцов, непроизвольно нахмурясь. - Там веселее, разумеется. - Он помолчал, рассеянно повертел в руке бокал, потом продолжал: - Ну, а все-таки? Ну, что вы делали вчера после работы?
      - Даже не помню, - сказал Воробейцев и опять посмотрел на Чохова. Чохов сидел сосредоточенный, со сдвинутыми бровями и крепко сжатым ртом. Дома сидел, кажется. Да, да, дома. У меня собака. Заболела.
      - Это та, с которой вы ходили на зайцев? - спросил Лубенцов без улыбки.
      - Нет. Другая. Та охотничья. Не моя. У меня "боксер".
      Воцарилось молчание. Меньшов, который не подозревал о том, что здесь происходит, первый нарушил тяжкое молчание и стал рассказывать о том, как он проводит свободное время. Он сказал, что раза два был в варьете. Там артисты представляют, острят. Глупо, но весело. Читать он стал в последнее время много. И, может быть, только здесь понял, что чтение не праздное занятие, а необходимость и удовольствие. В частности, он прочитал много советских книг о Великой Отечественной войне. Они ему понравились, потому что при чтении каждый раз вспоминаешь факты из собственной военной биографии. Пробует он читать и по-немецки. Он легко прочитал несколько детективных романов, но серьезные вещи ему даются трудно.
      Он рассказывал не спеша, в полной уверенности, что все это интересно Лубенцову, раз Лубенцов задал такой вопрос.
      - Теперь мы хотим приготовить самодеятельный спектакль, - продолжал он. - Еще не выбрали. Может быть, что-нибудь Островского поставим. Среди наших солдат есть способные ребята. И женщины появились. Анастасия Степановна Касаткина, оказывается, старая любительница. Беда только, что старая. Предлагали мы Ксении исполнить роль молодой, но она не расположена.
      - Легка на помине, - сказал Воронин, открыв дверь.
      На пороге стояла Ксения.
      - Прошу, прошу к столу, - сказал Лубенцов, вставая. Он подвел ее к столу и усадил. Мигом возле нее очутился чистый прибор и была налита "штрафная". Но пить она не стала.
      - Я к вам по делу, - сказала она.
      - А что? Что-нибудь случилось?
      - Нет. Мне надо с вами поговорить.
      Лубенцов окинул ее пытливым взглядом и почему-то - будто душа почуяла - вспомнил о предупреждении Кранца и о только что происшедшем неприятном разговоре с Воробейцевым. Нечто тревожное ощутил и Воробейцев. Он почувствовал неприятное колотье в сердце и не мог объяснить себе причину этого; может быть, тут сыграло роль какое-то неуловимое движение Чохова, лицо которого становилось все мрачнее и настороженнее.
      Напряжение, неловкость и неясные предчувствия, испытываемые пятью из шести присутствующих, были бы невыносимы, если бы шестой, Меньшов, замолчал. Но Меньшов, выпив, был разговорчив и мил, шутил и смеялся, рассказывая то одно, то другое из своих столкновений и встреч с разными немцами. Потом он сказал, что принимает совет Лубенцова и завтра обязательно напишет знакомой девушке, с которой у него роман еще школьной поры.
      - Ларису в "Бесприданнице" она сыграла бы превосходно! - воскликнул он.
      - Да, значит, вы хотели со мной поговорить, - сказал Лубенцов и вышел с Ксенией в другую комнату.
      - Выпьем еще по одной, что ли? - предложил Воробейцев и, чокнувшись с Меньшовым, выпил. Потом он встал, прошелся по комнате, остановился в дальнем углу, закурил.
      Лубенцов и Ксения вернулись из соседней комнаты минут через пять и снова сели на свои места. Ксения пригубила из рюмки вино.
      - Что вы, черти, приуныли? - шутливо спросил Лубенцов. - Как будто не рады, что ваше начальство становится семейным. - Он налил всем. Воробейцев подошел к столу.
      - Разрешите произнести тост, - сказал он. - Мне хочется выпить за дружбу. За то, чтобы все мы уважали друг друга и друг друга защищали. Как на фронте, хотя и в мирное время. Взаимно... вот именно, защищали и уважали друг друга. Я, в частности, хотел бы скорее вернуться на родину... которую я, как и другие, защищал в годы Великой Отечественной войны. И вот я хочу выпить за участников войны. И еще я хочу...
      - Что ж, вы хотите одну рюмку выпить за все на свете! - сказал Лубенцов. - Давайте за дружбу, раз вы предложили за дружбу. Тост хороший, только не совсем ясный. Уважать друг друга - это я понимаю. А защищать? От кого защищать? Да ладно, не будем придираться, выпьем за дружбу. - Он чокнулся со всеми, ни на кого при этом не глядя.
      - Я пойду, - сказал Чохов.
      - Да, поздно, - заторопился и Воробейцев и сразу же засуетился, ища свою фуражку. Но Чохов не хотел идти вдвоем с Воробейцевым и поэтому спросил Меньшова:
      - Вы идете, Меньшов?
      - Конечно, - сказал Меньшов.
      Ксения молча встала и присоединилась к остальным. Лубенцов глядел, как они собираются. Он, конечно, понимал, что следовало бы произнести обычные в таких случаях слова, вежливости ради задерживать гостей или в крайнем случае проводить их к выходу. Но ему не хотелось этого всего делать, и он махнул рукой на приличия, подумав про себя: "Ладно, воспользуюсь тем, что я начальство. Подчиненные вынуждены прощать начальству невежливость".
      Наконец все ушли. Один Воронин, насупясь, сидел за столом.
      - Ну и вечерок, - сказал Воронин. - А этот Воробейцев - подлец. Это я вам точно говорю. Я за ним следил все время. Нечистая душонка. Все время хитрит, притворяется, старается вас задобрить.
      - Вы слишком скоро делаете выводы, товарищ старшина, - хмуро сказал Лубенцов. - У нас часто бывает - стоит кому-то на кого-то чего-нибудь сказать, как он сразу всем кажется подозрительным. Еще и не проверили ничего. Все одни слухи, видимость одна - и сразу же все начинают коситься. - Он задумался, затем сказал: - Ксения Андреевна тоже сообщила мне про связь Воробейцева с этим спекулянтом.
      - Вот видите, - сказал Воронин. - Вы куда это собираетесь? - удивился он, видя, что Лубенцов надевает шинель.
      - Прогуляюсь. Что-то голова болит.
      - И я с вами пойду.
      - Зачем? Скоро вернусь.
      - Нет, я пойду с вами.
      Они вышли вдвоем и медленно пошли по улице. Было сыро и холодно.
      - Погодка для прогулок, - пробурчал Воронин.
      - Иди домой. Я к Касаткину хочу зайти.
      - И я с вами, - сказал Воронин.
      - Надо было позвонить предварительно, - пробормотал Лубенцов. Который час?
      - Около двенадцати. Может, на завтра отложите?
      Лубенцов промолчал и продолжал идти дальше. Наконец они дошли до дома, где жил Касаткин. Лубенцов постоял около двери, потом решительно нажал на звонок. Послышались шаги. Дверь открыл Касаткин. Он был одет в украинскую рубашку, гражданские брюки навыпуск и комнатные туфли, обшитые мехом. Лубенцов еле узнал его. Обеспокоенная поздним звонком, появилась Анастасия Степановна - высокая полная женщина с белым, несколько рыхлым лицом. Она была одета в яркий халат. Из-за этого халата тотчас же выглянули два уморительных маленьких Касаткина - мальчики лет по восемь десять, с точно такими же волосами ежиком, как у отца, и вообще похожие на него необыкновенно. Они выглядели ничуть не сонными.
      - Спать, спать, - закричала на них Анастасия Степановна, делая большие глаза и тут же, без всякого перехода, улыбнувшись Лубенцову широкой улыбкой, обнажившей два ряда белейших мелких зубов и образовавшей на ее толстых щеках две милейшие ямочки. Но Касаткин зашикал на нее, потому что заметил в выражении лица Лубенцова, да и просто понял по его позднему приходу, что случилось нечто необычное. Она встревоженно взглянула на того и другого и исчезла за дверью вместе с детьми.
      - Я вас здесь подожду, - сказал Воронин, усаживаясь на стул в прихожей и вынимая пачку сигарет.
      Оставшись с Касаткиным без свидетелей, Лубенцов рассказал ему все, что узнал от Воронина и от Ксении. Касаткин сразу же, как раньше Воронин, сказал, что Воробейцев давно ему не нравится. Как и Воронину, Лубенцов возразил Касаткину, что русский мужик задним умом крепок и что сейчас нужны не рассуждения, а срочное расследование. Расследование он поручает Касаткину и настаивает на том, чтобы оно проходило совершенно секретно.
      - Как бы то ни было, - сказал Касаткин твердо, - мы с вами слишком слабо реагировали на случаи нарушения дисциплины со стороны Воробейцева... и, между прочим, со стороны Чохова. А такие случаи были. Достаточно вспомнить историю с прогулом. Потом Воробейцев неоднократно опаздывал на работу, относился к ней с недостаточным рвением, плохо посещал кружок по изучению истории партии...
      - Ах, да это все ведь мелочи! - не без досады воскликнул Лубенцов. Чегодаев тоже плохо посещал кружок! Какая связь между этим и темными коммерческими махинациями! Этак и до абсурда дойти недалеко. - Он промолчал, закурил и сказал уже спокойно: - Надеюсь, все это сильно преувеличено. Я тоже не питаю особых симпатий к Воробейцеву, и в этом смысле я вас понимаю. Но собственные симпатии и антипатии в таких делах могут только ввести в заблуждение. - Он опять минуту помолчал, затем спросил: - Ну как Анастасия Степановна? Нравится ей здесь? Не жалеет, что приехала? Трудно вначале в незнакомой стране...
      - Стерпится - слюбится, - сказал Касаткин. - Насчет Меркера я свяжусь с полицией.
      Наконец они вышли в прихожую. Воронин встал и снял с вешалки шинель. Все трое постояли минуту молча.
      - Вот какие дела, - сказал наконец Лубенцов, покачал головой и пошел к выходу.
      XI
      После ухода Лубенцова Касаткин вызвал к себе Ксению и Иоста. Начальник полиции уже лег спать, но сразу же оделся и через пятнадцать минут был на месте: немцы давно усвоили, что для комендатуры нет ни дня, ни ночи; вначале они пугались при ночных вызовах, а потом привыкли.
      Касаткин навел справки о Меркере и велел установить за его квартирой наблюдение, причем предупредил Иоста, что для этой цели следует отобрать самых проверенных людей, на которых можно вполне положиться, все происходящее в квартире Меркера должно стать известно полиции. Все посетители, все дела "малины" должны находиться под неусыпным надзором. За каждым человеком, посещающим квартиру Меркера, в свою очередь, должна быть установлена слежка, все равно, кто бы ни был этот посетитель и какое бы место он ни занимал, скажем, в магистрате или где бы то ни было.
      Напоследок Касаткин потребовал от Иоста, чтобы полиция докладывала свои наблюдения каждые два часа, но ни в коем случае не по телефону, а только лично.
      С этим он отпустил Иоста. Спать он не хотел, так как вся история глубоко взволновала его. Ксения тоже не подымалась уходить, несмотря на то что Анастасия Степановна то и дело просовывала голову в дверь и глядела красноречивыми глазами на мужа.
      - Постелите мне здесь на диване, - наконец сказала ей Ксения.
      - Да, да, - обрадовался Касаткин. - Спите тут, а как Иост явится, я вас разбужу.
      В три часа ночи приехал Иост. Ничего особенного за это время не случилось. Свет у Меркера до сих пор горел, пробиваясь сквозь густые шторы, но это, разумеется, ничего не значило.
      В пять часов утра Иост опять не смог сообщить ничего особенного, кроме того, что свет у Меркера погас полчаса назад. Наблюдающие полицейские заняли хорошую позицию в противоположном доме, у одного железнодорожника, который там жил, а теперь находился на дежурстве. Как парадный ход, так и черный были под наблюдением.
      В течение следующего дня Иост каждые два часа приезжал в комендатуру, и к концу дня составился солидный список людей, приходивших к Меркеру и уходивших от него. Это были большей частью местные коммерсанты, в том числе владелец ликерного завода Лютвиц, хозяин меховой фирмы Рабе и другие. Некоторый интерес представило то обстоятельство, что дважды за день у Меркера побывал бывший помещик Аренсберг, который недавно куда-то исчез из поля зрения полиции и теперь вот объявился таким образом.
      В три часа дня Касаткин и Иост пришли к Лубенцову доложить о принятых мерах. Лубенцов решил, что меры недостаточные, так как неизвестно, что происходит в самой квартире. Иост сказал, что постарается, но это ему удалось только на следующий день. Он послал на квартиру Меркера исправить телефон, который Меркеру нарочно испортили, потом газовую колонку.
      Главное случилось в половине одиннадцатого вечера, когда из квартиры Меркера вышел незнакомый полицейским человек с красным лицом, одетый в светлое полупальто с воротником из цигейки. Иосту дали об этом немедленно знать. По всем приметам, это был тот самый "генерал Вервольфа", которого столько времени разыскивали полиция и советская контрразведка. Агент, следивший за ним, упустил его из виду на одном из перекрестков, за что получил неслыханный нагоняй лично от заместителя коменданта майора Касаткина, а потом от Иоста.
      Лубенцова в этот день не было в городе, так как он выехал по вызову генерала Куприянова в Альтштадт. Там он, между прочим, попросил дать Себастьяну пропуск в западную зону. Куприянов вначале и слушать не захотел про это. После истории с Вильдапфелем он был полон недоверия вообще ко всем профессорам на свете. Однако Лубенцов с горячностью отстаивал свою точку зрения и сказал, что нельзя запрещать честному человеку что-нибудь делать на том основании, что нечестный сделал худо. Он рассказал Куприянову о своем разговоре с Себастьяном, а также о том, что дочь Себастьяна остается. Куприянов стал колебаться и наконец согласился. Лубенцов попросил его лично позвонить профессору и сказать о том, что не имеет возражений против отставки Себастьяна с должности ландрата, а также против его поездки к сыну на неделю. Переводчик, передавший все это по телефону Себастьяну, добавил под диктовку Куприянова, что университет с нетерпением ждет возвращения профессора и начала курса химии: этот курс профессор должен будет читать перед новыми студентами - немецкой молодежью из самых широких демократических слоев.
      Слова благодарности Себастьяна были тут же переданы переводчиком генералу. Слова эти, полные самых трогательных выражений, были сказаны, по всей видимости, от души. Куприянов совсем успокоился и пробурчал:
      - Ох, Лубенцов, подведешь ты меня под трибунал...
      Вернувшись из Альтштадта и узнав от Касаткина последние известия о "малине" (это слово с легкой руки Воронина стало условным для обозначения дела Меркера), Лубенцов немедленно поехал в полицию вместе со своим заместителем.
      - Этого человека надо было немедленно арестовать, - сказал Лубенцов полицейским чинам. - Даже по самому отдаленному подозрению. Тут вы сильно промазали, господа. И вообще непонятно, как может он скрываться в городе. Если бы полиция хорошо работала, такой человек не мог бы скрыться. Где ваша массовая база? Где поддержка населения? Неужели вы думаете, что полиция может обойтись только своими силами? Нет, товарищи, простите господа... Впрочем, ладно. Что вы думаете насчет обыска у Меркера? Внезапного обыска? Как бы он не заметил, что за ним наблюдают. Тогда все станет гораздо более трудным.
      Не успели Лубенцов с Касаткиным вернуться в комендатуру, как туда же приехал Иост и очень смущенно, разводя руками и как бы извиняясь, сообщил, что они уже собирались делать обыск, но в квартиру к Меркеру в это время приехал на машине офицер комендатуры капитан Воробейцев. Он там пробыл с час и ушел, неся в руке чемодан. Сойдя вниз, он сел в свою машину - новый спортивный "нэш", на днях зарегистрированный им в полиции, - и уехал. Кстати, регистрация была незаконная, так как советские военнослужащие обязаны были регистрировать свои машины в органах Советской Администрации, а не в немецкой полиции.
      - Надо было делать обыск, - сказал Лубенцов, досадливо махнув рукой.
      - А Меркера что? - спросил Иост. - Арестовать?
      - Арестовать, - сказал Касаткин.
      - А может быть, этот краснолицый еще туда вернется? - заколебался Иост.
      - Ладно, подождем еще часа два, до позднего вечера. В одиннадцать часов действуйте. Я пришлю вам нескольких автоматчиков. И Воронин придет с ними.
      В одиннадцать часов был произведен обыск и были арестованы Меркер, его жена и некая девица. При обыске нашли несколько тысяч американских долларов, много драгоценностей, продуктов питания и других товаров, три американских пропуска в западную зону с пустыми местами для фамилий, план города Лаутербурга с крестиками на тех местах, где располагались советские посты охраны; на обороте этого плана находился список населенных пунктов, где стояли советские гарнизоны, с надписями; "возможно, штаб полка", "возможно, полк", "возможно, штаб дивизии", "артиллерийская часть" и так далее. Среди прочих бумаг нашли большую любительскую фотографию Лубенцова, на обороте которой были кратко описаны его приметы.
      Одновременно с Меркером в разных частях города были задержаны некоторые из его посетителей, в том числе помещик Аренсберг, которого полиция разыскивала давно.
      Бумаги, захваченные у Меркера при обыске, привезли в комендатуру. Лубенцов, Касаткин, Яворский и Ксения сели их рассматривать. Дежурному было велено никого не пропускать в кабинет. Углубленный в чтение бумаг, Лубенцов тем не менее услышал, как Касаткин, приоткрыв дверь, велит дежурному прислать сюда двух автоматчиков и командира комендантского взвода.
      - Зачем они вам? - спросил Лубенцов, подняв глаза на Касаткина.
      Касаткин повернул к нему лицо, бесшумно прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал:
      - Арестовать Воробейцева.
      - По-моему, не надо спешить, - сказал Лубенцов, подымаясь с места. Нет, нет, Иван Митрофанович. Не будем делать необдуманных шагов. Вызовем его, побеседуем, выясним. Воробейцев просто доставал через этого поганца что-нибудь вроде машины, фотоаппарата и, разумеется, не знал, что за птица этот Меркер. Вы ведь не думаете, что Воробейцев - враг. Или думаете?
      - Надо его арестовать, - сказал Касаткин.
      - Надо разобраться, - возразил Лубенцов. - Яворский, скажите дежурному, чтобы вызвали Воробейцева.
      Яворский ушел и сразу вернулся.
      Воцарилось молчание, нарушаемое только шелестом бумаги.
      - Я в партии не первый год, - высоким ненатуральным голосом заговорил Касаткин. - Я был в партии тогда, когда вы, может быть, еще состояли пионером. Я требую, чтобы вы считались с моим мнением. Вы чересчур самонадеянны и думаете, что понимаете больше всех.
      Лицо Лубенцова залилось краской, потом побледнело, но он сказал почти мягко:
      - Такие вещи лучше говорить наедине.
      - Да, да, - пробормотал Касаткин и отошел к окну.
      Ксения встала и вышла из комнаты. Яворский вспотел, покраснел, тоже поднялся и хотел выйти, но Лубенцов остановил его.
      - Что ж, говорите, говорите теперь, - сказал Лубенцов. - Я готов выслушать все, что вы мне скажете. И заранее говорю вам, что буду рассматривать наш разговор не как разговор начальника с подчиненным, а как обмен мнениями двух членов партии. Поэтому выкладывайте. Давайте, давайте. Лучше сказать, чем таить в себе. Я ведь впервые слышу от вас эти обвинения. А я-то думал, что мы живем душа в душу.