Из сарая вышли двое мужчин - глубокий старик и рыжий детина с перевязанной рукой.
      - А, Кваппенберг, - узнал его Лубенцов. - Что с вами?
      - Ушиб руку.
      Вместе с Себастьяном Лубенцов прошел в сарай и широким жестом руки показал на постели из соломы и на детей, копавшихся в углу. Потом он так же молча вышел из сарая, и Себастьян поплелся за ним.
      - Посидите здесь, потолкуйте с этим занятным стариком и с Кваппенбергом, - сказал Лубенцов. - А я пойду - мне надо поговорить с бургомистром. Прошлый раз мы договорились, что он расселит этих людей по более зажиточным домам, но они всё тут. Да вот и он идет.
      К ним подошел бургомистр Веллер. Он уже издали громко закричал:
      - Они не хотят, они сами не хотят, господин комендант!
      - Кто не хочет? Переселенцы не хотят?
      - Так точно. Они сами. - Он подошел ближе. С ним был Гельмут Рейнике, молодое румяное лицо которого выражало наивное огорчение по поводу того, что со вселением ничего не выходит.
      Лубенцов обернулся к Кваппенбергу и спросил:
      - Правду он говорит?
      - Куда мы пойдем? - спросил Кваппенберг и вздохнул. - Нас никуда не пускают. Мне назначили вселиться к Биберу. Он сам бедняк, домик у него маленький... Ясно, что он не пустит.
      - К Биберу? - спросил Лубенцов, повернувшись к бургомистру. - Почему к Биберу? У него ведь семеро детей. Речь шла о зажиточных домах, где много комнат и сравнительно небольшие семьи. Ведь это временно, временно! Будем строить! К Фледеру, например, кого-нибудь вселили?
      - Да! Сам Фледер попросил к себе переселенцев, - сказал Веллер и, обращаясь к Себастьяну, стал объяснять: - У него огромный дом, господин ландрат. И вообще он человек покладистый, щедрый. А остальные не хотят иметь квартирантов. Гюнтер пригрозил, что он сожжет собственный дом, если к нему вселят чужих.
      Лубенцов пошел с Веллером и Рейнике в деревню.
      На другой стороне пруда им навстречу из большого дома вышел Ганс Фледер - высокий, широкоплечий человек лет сорока пяти, с усиками, в зеленой шляпе. Он пожал Лубенцову руку, пошел с ним рядом и начал расспрашивать о здоровье.
      - Вы очень осунулись, господин комендант, - сказал он, качая головой; в его голосе и лице не было и тени притворства; казалось, здоровье коменданта глубоко и бескорыстно волнует его. - Вы слишком много занимаетесь делами. Конечно, дела - важная штука, но без отдыха тоже не обойдешься. Ну, и заботы о вас надлежащей нет. Человек вы холостой, а какой-нибудь денщик - что он может? Суп сварить да палатку поставить... Я сам на войне одно время был денщиком у полковника, знаю все... Приехали бы вы ко мне сюда. Одна неделя - и вас не узнают. - Так как Лубенцов молчал, Фледер перешел на деловой тон: - Нехорошо ведут себя наши крестьяне. Забыли, что такое человечность. В церковь ходят, Библию читают, а поступают, как скоты. Я, господин комендант, впустил к себе четыре переселенческие семьи. Нужно будет - впущу еще семьи две-три. В такое время приходится потесниться. - Вокруг них собирался народ. - Да, да, Гюнтер, - обратился Фледер к тощему хромому человеку с палкой в руке, - ты нехорошо поступаешь. Ты не должен вымещать свой геморрой на ни в чем не повинных людях. - Все сдержанно засмеялись. - Спроси у господина коменданта, он тебе то же скажет.
      - Вы большой мастер говорить, это все знают, - пробурчал Гюнтер. Вам хорошо, у вас дом, как дворец.
      - А у тебя что? Хижина? Тоже шесть комнат. Мог бы уступить одну... Кстати, господин комендант, я тут затеял одну штуку. Стадион для нашей молодежи... Я пожертвовал на эту затею кубометров двадцать досок. Собственных, моих. Все будет как в городе.
      Рейнике застенчиво улыбнулся.
      - Две футбольные команды готовлю, - сказал он. - Скоро вызовем Лаутербург на соревнования.
      Фледер откланялся и ушел поговорить с ландратом, которого заметил на другой стороне пруда.
      Когда Лубенцов закончил свои дела в деревне и вернулся к сараю переселенцев, Себастьяна там не было. Армут побежал к Фледеру и вызвал оттуда профессора.
      Они поехали дальше.
      - Хороший человек, - сказал Себастьян о Фледере. - Настоящий хозяин и в то же время широкая натура, человеколюбец...
      В соседнем селе Лубенцов остановил машину у помещичьего дома. В доме жили переселенцы. Он удовлетворенно хмыкнул.
      - Вот видите? - спросил он. - Это уже до некоторой степени решение вопроса.
      - А где фон Борн? - спросил Себастьян, который знал это село и лично был знаком с помещиком.
      - На западе. Пишет оттуда угрожающие письма.
      - Он отвратительный человек. Я его знаю. Один из самых неприятных помещиков.
      - А остальные лучше?
      - Есть очень милые и образованные люди.
      - Милые и образованные? - насмешливо переспросил Лубенцов. - Дайте им только возможность, и эти милые и образованные съедят вас всех с потрохами. Это ловкие, жадные люди, которые знают, как сохранить свое значение, власть и собственность во всех обстоятельствах, при всех переменах. Они породили белогвардейское офицерье, которое разделалось с немецкими революционерами в восемнадцатом и двадцать третьем. Оно же поддержало Гитлера. Что вы мне говорите о родовых поместьях? Мне непонятно, как это можно наследовать большую неправедно нажитую собственность и считать себя честным человеком да еще милым и образованным.
      В широко распахнутые ворота помещичьей усадьбы входили дети, множество маленьких детей с большими граблями, лопатами и цапками в руках, - и это зрелище вдруг умилило Себастьяна. Он положил руку на плечо Лубенцову и проговорил задрожавшим от волнения голосом:
      - Не думайте, что я человек без сердца. Клянусь богом, я готов собственноручно застрелить десяток помещиков для того, чтобы вот эти дети были довольны и счастливы.
      Они постояли молча. Так же молча пошли они к машине. Здесь их встретил бургомистр Ланггейнрих.
      - Молодец, - сказал ему Лубенцов по-русски, и Ланггейнрих, который уже знал это слово, улыбнулся.
      Они втроем посидели у Ланггейнриха в доме, попили молока с хлебом, поговорили. Себастьян потом сказал о бургомистре:
      - Хороший человек! В нем прекрасный сплав крестьянской добропорядочности и широты взглядов.
      XII
      "Почему я должен возиться с этим профессором, задабривать его, нянчиться с ним? - спрашивал себя Лубенцов все эти дни, иногда с трудом сдерживая накипавшую в сердце досаду. - В конце концов я представитель военных властей, и, может быть, прав Касаткин, когда он обвиняет меня в некотором либерализме".
      Честно говоря, Лубенцов не совсем понимал, по какой причине Себастьян, при его мягкотелости и половинчатости, пользуется таким авторитетом среди немцев. Он был умным и милым человеком, порывистым, немного чудаковатым, в нем отсутствовала та тяжеловесная солидность, какая была свойственна многим немцам его возраста и положения. Это нравилось Лубенцову. Вообще, если бы не сложные служебные отношения, связывающие его с Себастьяном, Лубенцов с гораздо большим удовольствием общался бы с ним и, вероятно, гордился бы его дружбой и привязанностью.
      Часто досадуя на Себастьяна, Лубенцов все-таки чувствовал, а впоследствии и понял, в чем заключается секрет влияния профессора на людей. Себастьян действительно не являлся борцом, был склонен к мягкости, всепрощению и бесплодным умствованиям, но он был человеком высокой и крайне щепетильной честности. Эта честность, ставшая чертой характера, и привлекала к нему человеческие души, она же влекла к нему Лубенцова. Человек, честный перед собой и людьми, - почти борец; в гитлеровской Германии, где были смещены все нравственные представления, это подтвердилось с особенной силой.
      Лубенцов тоже был человеком очень честным, но он был, кроме того, и человеком действия; в отличие от Себастьяна он не только глубоко и искренне воспринимал те или иные явления жизни, но и сразу же старался найти способы для того, чтобы одни явления укрепить, другие преодолеть, третьи сломать. Он тоже, подобно Себастьяну, сомневался и размышлял, но он это делал не вслух, как Себастьян, а про себя; он не мог себе позволить, подобно Себастьяну, откладывать принятие решений, хотя бы они были не вполне зрелыми. Нетерпение и являлось главной причиной его конфликтов с Себастьяном и того раздражения, какое зачастую вызывал в нем профессор.
      Право же, он временами жалел, что уговорил Себастьяна стать ландратом, и, нередко приходя в отчаяние от колебаний старика, готов был признать, что честность - весьма неудобная штука при решении важных и не терпящих отлагательства вопросов.
      Однако, несмотря на эти мысли, Лубенцов продолжал "воспитывать профессора Себастьяна в духе коммунизма", как иногда пошучивал капитан Яворский. Они продолжали ездить по селам, заводам и рудникам, проводили вечера в нескончаемых разговорах обо всем на свете.
      Вальтер провел в Лаутербурге четыре дня. За эти дни он от души возненавидел советского коменданта: тот все время был со стариком; вдвоем они уезжали и приезжали, вместе ужинали, иногда Эрика накрывала им стол в отдельной комнате; извинившись, они уединялись под предлогом служебных разговоров; то и дело звенела входная дверь - это приходили вызываемые ими чиновники ландратсамта, офицеры комендатуры или руководители демократических партий.
      Вальтер и Коллинз сидели в одиночестве и раздраженно курили. Им не удалось ни разу толком поговорить с профессором. Наконец они объявили, что уезжают.
      - Уезжаете? - засуетился Себастьян. Ему стало совестно, что он так редко видался с сыном; в то же время он испытывал некоторое чувство облегчения оттого, что сын и Коллинз уезжают. Перед отъездом Вальтеру удалось поговорить с ним наедине. Они вышли после разговора, длившегося свыше часа, хмурые и растроганные.
      Проводив Вальтера и Коллинза к машине, Себастьян, задумчивый и обуреваемый колебаниями больше, чем когда-либо раньше, вернулся в дом. Между ним и сыном было решено, что на обратном пути из Берлина Вальтер заедет в Лаутербург, а за это время профессор должен все обдумать и решить.
      Но, вернувшись в дом, профессор Себастьян опять был подхвачен водоворотом событий. Из Галле позвонил необыкновенно взволнованный старик Рюдигер; он сообщил, что закон о земельной реформе им подписан окончательно и бесповоротно. После этого пришли Меньшов, Лерхе, Иост и Форлендер. Они обратили внимание ландрата на то, что в земельном отделе проводятся махинации с помещичьей землей, - она передается задним числом монастырям и благотворительным обществам: в ландбухе* сделано по крайней мере десять подчисток. Коммунисты и социал-демократы потребовали снятия руководителя кадастрамта* и замены его сторонником земельной реформы. Затем, когда все ушли, пришел сам комендант. Он поздравил Себастьяна с принятием закона о земельной реформе и сообщил ему, что СВАГ приняла решение не демонтировать химический завод, а перевести его на производство удобрений. Завод раньше принадлежал концерну "ИГ Фарбениндустри" и производил взрывчатку, а в настоящее время - до решения его участи выпускал глиссантин, то есть антифриз, жидкость для предохранения автомобильных радиаторов от замерзания.
      _______________
      * Л а н д б у х - земельная книга.
      * К а д а с т р а м т - отдел учета земельных владений.
      - Как вы думаете, - спросил Лубенцов, - трудно будет наладить на заводе производство удобрений?
      - Нет, не трудно, - сказал Себастьян.
      - Вы можете съездить на завод и составить подробную записку на этот счет?
      - Могу.
      Комендант выглядел усталым и счастливым. Когда вошла Эрика, он воскликнул:
      - Вы знаете уже? Закон о земельной реформе принят!
      - Я знаю, - сказала Эрика, улыбнувшись.
      - Ну и как, вы довольны, правда?
      Он весь излучал доброту и веселье.
      - Оставайтесь у нас обедать, - сказала Эрика.
      - Не могу. Дел много. Да и господина Себастьяна я, с вашего позволения, заберу с собой.
      - Опять! Куда же вы его?..
      - Ему нужно на химический завод.
      - Так, сразу? - слабо запротестовал Себастьян.
      - Конечно, сразу. - Он чуть не сказал по-русски "давай, давай", но так как уже знал, что это словечко засечено немцами, вовремя удержался. Мы пообедаем где-нибудь вместе. Очень вас прошу, поедем, не будем откладывать важное дело.
      - Поедем так поедем, - вздохнул Себастьян; вздохнул он, впрочем, с некоторым притворством, так как на самом деле был доволен тем, что он нужен людям и без него нельзя обойтись.
      С момента вступления в силу закона о земельной реформе для немецкого самоуправления и для комендатуры начались особенно напряженные дни. То, что Лубенцову представлялось простым и ясным делом, на практике оказалось необычайно сложным.
      Прежде всего надо было установить подлинное количество земли во всем районе и в каждом хозяйстве в отдельности. Данные земельного отдела устарели. Каждый день случалась какая-нибудь неожиданность вроде раздела задним числом имущества между отцом и сыновьями, скоропалительных разводов мужей с женами; кулаки предпринимали головоломные комбинации с тем, чтобы оказаться владельцами земли площадью менее ста гектаров.
      Бургомистры и крестьянские комиссии иногда приходили в отчаяние, сталкиваясь с этой повседневной хитросплетенной борьбой богатого меньшинства с подавляющим большинством крестьян, заинтересованных в реформе.
      Однажды к Лубенцову явился Ганс Фледер. Окинув неторопливым взглядом кабинет коменданта, он остановил долгий, подчеркнуто благоговейный взгляд на портретах, потом обратился к Лубенцову и спросил его о здоровье. Лубенцов ответил, что здоров.
      - Это хорошо, - сказал Фледер. - Здоровье - самое главное в жизни человека, тем более такого человека, как вы, который несет столь ответственные обязанности по устройству жизни многих людей. Только смотрите не принимайте никаких возбуждающих порошков, они поддерживают работоспособность, но, к сожалению, ненадолго...
      Лубенцов нетерпеливо застучал пальцами по столу и в то же время должен был сознаться, что спокойный, заботливый тон Фледера обезоруживает его. Фледер, пожалуй, был единственным человеком в Лаутербургском районе, который разговаривал с комендантом в таком тоне - именно не как житель говорит с военным комендантом, а как человек пожилой, житейски опытный разговаривает с человеком более молодым и менее опытным.
      - Я пришел к вам, - продолжал Фледер, - против своего желания, так как знал, что у вас и без меня немало забот. Однако я вынужден обстоятельствами. Комиссия по земельной реформе собирается конфисковать мою землю, несмотря на то что я имею всего семьдесят гектаров. Это незаконно и несправедливо. Обратите на это внимание.
      Он сидел, спокойный и даже веселый, голос его звучал почти сочувственно, словно он жалел время и труд такого милого человека, каким является русский комендант. Лубенцов позвонил в деревню к бургомистру Веллеру. Бургомистр подтвердил, что Фледер говорит правду. Он действительно имел всего семьдесят два гектара, что было установлено специальным обмером, проводившимся по указанию самого ландрата, профессора Себастьяна.
      - Хорошо, я разберусь, - сказал Лубенцов.
      Фледер поднялся, поклонился и вышел.
      Через минуту в кабинет ворвался Себастьян. Он набросился на Лубенцова, говоря, что Лерхе и вообще коммунисты делают все, что им заблагорассудится, вот они решили забрать землю у образцового хозяина и честного человека Фледера, хотя не имеют на это права.
      - И вы их всегда поддерживаете, - сердился Себастьян. - Вы всегда толкуете закон так, что он обращается острием против человека, против личности.
      Лубенцов ничего не ответил, а вызвал Лерхе.
      - Что с Фледером? Надо соблюдать закон, - сказал он.
      - Закон! - воскликнул Лерхе со свойственной ему прямотой. - Я вообще считаю, что сто гектаров - слишком много.
      - Вот видите? - вспыхнул Себастьян. - Вот так они решают вопросы. Я ухожу в отставку. Делайте как хотите, но меня не вмешивайте. Я ненавижу несправедливость.
      Лерхе побледнел.
      - Вы всегда рады уйти в кусты! - сказал он. - Каждый раз вы угрожаете отставкой! Это наконец становится невыносимым! - Он повернулся к Лубенцову. - Я сам был в деревне! Врет ваш Фледер! Не верю, что он имеет только семьдесят гектаров! Он самый богатый крестьянин в районе! Его дочь проговорилась, что у него есть земля возле Фихтенроде! Вот вам правда! Вот вам справедливость!
      - Это ложь! - вскричал Себастьян. - Фледер честный человек. Вы ненавидите людей и не верите в их правдивость.
      - Я ненавижу богачей, а не людей и не верю в правдивость богачей! И народ согласен со мной, а не с вами, господин профессор!
      - Что вы на это скажете? - обратился Себастьян к Лубенцову. Его голос дрожал.
      - Боюсь, что Лерхе прав, - ответил Лубенцов спокойно. - Фледер очень богатый человек.
      Себастьян постоял минуту неподвижно, потом вышел, хлопнув дверью.
      Лубенцов покачал головой.
      - Не надо так кипятиться, - упрекнул он Лерхе. - Расследуйте это дело. Пошлите людей в Фихтенроде, и пусть они выяснят.
      В тот же день в Фихтенроде уехали два члена районной комиссии по реформе и молодой батрак Рейнике, которого Лерхе прочил на пост председателя сельской комиссии по проведению реформы. Договорились, что, вернувшись, они явятся сразу в комендатуру для доклада.
      Комендатура опустела. Только внизу слышались звуки аккордеона и согласное пение солдат. Лубенцов, Меньшов, Лерхе и Иост сидели в комендантском кабинете, пили чай и ждали.
      Посланцы вернулись в первом часу ночи. Они сообщили, что за Фледером никакой земли в Фихтенродском районе не числится.
      В ближайшие дни история с Фледером получила широкую огласку. О ней заговорили газеты западных зон. Лубенцов впервые в жизни увидел в газетах свое имя. О нем писали с ироническим уважением, называя его "выдающимся энтузиастом и одним из самых деятельных и искренних поборников ликвидации благосостояния немецкого крестьянства".
      Себастьян со времени своего скандала с Лерхе не появлялся у Лубенцова и не звонил ему.
      Из Альтштадта Лубенцова без конца запрашивали о "деле Фледера" и упрекали его за и з л и ш н ю ю р е т и в о с т ь. Это дело его совсем заездило. Он созвал совещание офицеров комендатуры и в свою очередь упрекнул Меньшова; он сказал, что Меньшов, проявив и з л и ш н ю ю р е т и в о с т ь, не учел, что комендатура проводит работу на глазах у всего мира. Но предложению о замене Лерхе в районной комиссии по реформе другим коммунистом, хотя бы Форлендером, Лубенцов категорически воспротивился.
      XIII
      Во время совещания Лубенцов обратил внимание на то, что Воробейцева и Чохова почему-то здесь нет.
      - Может быть, вы дали им какое-нибудь поручение? - спросил Лубенцов у Касаткина. Но оказалось, что никаких заданий ни Чохов, ни Воробейцев не получали.
      - Распустились, вот и все, - сказал Касаткин.
      Лубенцов покачал головой. При каждом шуме за дверью он подымал голову и смотрел с беспокойством на дверь, ожидая увидеть Чохова. Но тот так и не явился до конца совещания.
      После совещания Лубенцов опять вспомнил о Чохове. Он упрекнул себя за то, что редко видится с Чоховым, предоставив товарища самому себе и дружбе с Воробейцевым, которого Лубенцов недолюбливал.
      Он пошел по кабинетам. С некоторым удивлением осматривал он комендатуру, превратившуюся в настоящее учреждение. Офицеры сидели за столами, принимали немцев, писали, совещались и звонили по телефону. Яворский разговаривал с хозяином кинотеатра, разрешая ему демонстрировать одни кинокартины и запрещая другие. Увидев Лубенцова, Яворский кинулся к нему со списком переименованных улиц и площадей города, предложенным магистратом. Лубенцов просмотрел список и утвердил все переименования, кроме одного. Площадь Адольфа Гитлера магистрат предложил переименовать в площадь Карла Маркса. Лубенцову показалось бестактным сопоставление этих двух несоизмеримых имен даже в этом случае, и вместе с Яворским они решили назвать площадь именем Фридриха Шиллера.
      В соседнем кабинете работал Чегодаев. Тут было накурено и шумно. Рабочие - члены производственных советов, советские военные инженеры военпреды на заводах, профсоюзные руководители приходили сюда со своими просьбами и требованиями.
      По всему коридору был слышен громкий голос и оглушительный смех Чегодаева. Когда вошел Лубенцов, Чегодаев вскочил и торжественно отрапортовал:
      - Товарищ подполковник, отдел промышленности разрабатывает план промышленной продукции на будущий, тысяча девятьсот сорок шестой, год. Докладывает капитан Чегодаев.
      - Вольно, - сказал Лубенцов.
      - Товарищ подполковник, - быстро заговорил Чегодаев, сразу же переходя на другой, "бытовой" тон. - Рабочие медного рудника сообщают, что хозяин ночью сбежал. Как быть? Я думаю, что рабочие должны взять производство под свой контроль...
      - Правильно. Пусть так и действуют.
      Кабинет Меньшова тоже был полон людей. Тут находилась депутация крестьян. Меньшов вполголоса доложил, что община Финкендорф просит не делить среди крестьян землю графа фон Борна.
      - Как так не делить?
      - Они говорят, что у фон Борна семеноводческое хозяйство, и есть смысл сохранить его в прежних размерах, чтобы оно стало сельскохозяйственным кооперативом или "провинциальным имением" вроде совхоза. По их мнению, так целесообразней. Коммунисты и социал-демократы поддерживают крестьян. Это инициатива Ланггейнриха.
      - Очень хорошо. По-моему, здоровая идея. Наше начальство, очевидно, тоже их поддержит.
      Лубенцов обошел все комнаты. Чохов и Воробейцев как в воду канули. Он спустился вниз. Там было пустынно - большинство солдат находилось в наряде. Один повар Небаба, красный как рак, возился у плиты. Воронин сидел в каптерке и что-то писал.
      - Дмитрий Егорыч, - сказал Лубенцов. - Сделай милость, пойди поищи Чохова. Исчез он вместе с Воробейцевым, и всё!
      Воронин молча кивнул головой и встал с места.
      - Давно тебя не видел, - сказал Лубенцов. - Совсем забегался с этой реформой. Как, доволен своей работой?
      - Почему недоволен? Доволен.
      - Солдаты какие подобрались? Ничего?
      - Солдаты хорошие. И сержанты опытные, особенно Веретенников. Вполне тянет на помкомвзвода.
      - Надо мне почаще тут бывать, - виновато сказал Лубенцов. - Тут у вас как в России. Легче дышится как-то. А там, - он показал рукой наверх, там теперь трудно. Сложный переплет.
      - Да, - согласился Воронин.
      - Так поищи, пожалуйста, Чохова.
      - Поищу.
      Лубенцов вышел из каптерки, миновал большую комнату, обвешанную советскими плакатами и портретами, - комната служила красным уголком, - и поднялся наверх.
      Начинался прием.
      Ксения вводила людей одного за другим. Первым она ввела сухощавого человека в старомодном черном сюртуке. Это был пастор Клаусталь, суперинтендэнт, то есть руководитель лютеранских церквей района. Клаусталь сказал, что собор в основном отремонтирован и что он просит коменданта прийти посмотреть на работы. Лубенцов пообещал зайти, но Клаусталь не уходил, по-прежнему сидел, чуть согнувшись, в большом кресле, в которое можно было усадить четырех таких худых пасторов. Лубенцов замолчал, выжидательно глядя на пастора. Наконец Клаусталь сказал:
      - Мне хотелось бы задать вам вопрос. - Лубенцов кивнул головой. Какова, по вашему мнению, роль церкви в создавшейся обстановке?
      Лубенцов слегка смешался, так как вопрос застал его врасплох, и он положительно не знал, что ответить. Он вспомнил, что у него среди купленных книг лежит толстый том "Истории церкви в Германии" и пожалел, что не успел еще просмотреть эту книгу.
      - Видите ли, - продолжал пастор, - в связи с земельной реформой в наших приходах происходит некая дискуссия. Если говорить с христианской точки зрения, земельная реформа благо, ибо она проводится в интересах бедных людей...
      Насчет реформы Лубенцов мог говорить хоть целый день. Он закивал головой.
      - Тут мы с вами сходимся, - сказал он.
      - С другой стороны, - продолжал пастор, - многие помещики и богатые крестьяне - весьма благородные люди, которые относились с большой терпимостью к батракам из России и других стран... и вообще пользуются симпатией и доверием со стороны прихожан. Не кажется ли вам, господин комендант, что к таким людям нужно проявить милосердие?
      - Ах, вы вот о чем! - пробормотал Лубенцов, мрачнея. - На этот счет у нас такое мнение. В тяжелом положении, постигшем Германию, более всего виноваты именно эти симпатичные, благородные люди, как вы изволите их называть. Они создали немецкую военную касту. В этих самых домах, больших и малых, обвешанных оленьими рогами, родились и росли офицеры вермахта. И хотя они гордились своей родовитостью, они ради своего благополучия сами отдались под власть безродного австрийского ефрейтора. Это было им выгодно - вот в чем дело. Нет, господин Клаусталь, тут мы с вами никогда не сойдемся, и я вам честно об этом говорю, потому что я не дипломат, а солдат. Да и речь-то идет не о ликвидации людей, а о ликвидации класса. Германия без Гитлера - это все та же Германия; Германия без помещиков это уже другая, новая страна, где нет почвы для Гитлера. Что, впрочем, об этом толковать? Закон принят, и закон будет выполняться. А вы можете помочь своему народу, если, как вам положено, будете стоять на стороне неимущих и обездоленных... Посмотреть собор я приду, постараюсь сегодня прийти.
      Клаусталь вышел из комнаты. Лубенцов сказал Ксении:
      - Следующий!
      И ахнул: "следующим" оказалась Эрика Себастьян. Она шла медленно и нерешительно, устремив на Лубенцова прямой, напряженный взгляд.
      - Садитесь, - сказал Лубенцов.
      Она сказала:
      - Я пришла к вам по следующему поводу. Мне сообщили, что арестован один из солдат, забравших у нас машину, и что ему угрожает военно-полевой суд. Я прошу вас... Они вели себя, в общем, вполне пристойно тогда. Они сказали, что берут машину на несколько дней. Может быть, они действительно ее вернули бы... А насчет их... разговора со мной... Боже мой, разве нельзя солдатам поухаживать за молодой и не безобразной женщиной?..
      "Кругом христиане, никуда не денешься от них", - подумал Лубенцов. Перед ним вдруг встало лицо сержанта Белецкого. Лубенцов сказал сухо:
      - Этот солдат нарушил воинскую дисциплину. К вам это не имеет никакого отношения. Это внутреннее дело наших войск.
      Она побледнела, сказала: "Ясно", - и повернулась, чтобы уходить. Ему вдруг стало ее жалко, но он подавил это чувство и добавил только:
      - Вы можете написать свое свидетельское показание и прислать сюда. Я могу вам лишь обещать передать ваше письмо по назначению.
      После ее ухода, принимая все новых и новых людей, Лубенцов часто думал о ней и отгонял от себя эти мысли, злясь на себя за то, что думает о ком-то, кто не является его Таней, и обвиняя себя поэтому в слабости воли и в склонности к дурному.
      К концу дня приехал профессор Себастьян. Они несколько дней не виделись с Лубенцовым и встретились очень сухо, хотя время от времени кидали друг на друга исподлобья любопытные взгляды. Себастьян молча протянул Лубенцову докладную записку, написанную на машинке.
      "Прошение об отставке", - промелькнуло в голове у Лубенцова, и он приготовился к тяжелому разговору. Но, взглянув на бумагу, просветлел. Это была докладная насчет химического завода. Себастьян излагал результаты своего обследования, перечислял меры, необходимые для перевода предприятия на новое производство.
      Лубенцов позвонил в Альтштадт. Генерал Куприянов сказал, что будет целесообразно, если Себастьян поедет в СВА и лично доложит об этом важнейшем вопросе, которым интересуется маршал Жуков. Положив трубку, Лубенцов передал слова генерала Себастьяну.
      Себастьян, если был польщен, ничем не показал этого Лубенцову. Он подчеркнуто официально сказал, что благодарит за приглашение и завтра утром выедет, после чего откланялся и ушел.
      - Есть еще кто-нибудь на прием? - спросил Лубенцов у Ксении.
      - Депутация батраков.
      - Зовите.
      В кабинет вошли четыре человека; среди них Лубенцов с удовольствием увидел Гельмута Рейнике. Он подошел к молодому батраку, пожал его руку, усадил вначале его, потом остальных и дружелюбно спросил:
      - Ну, что у вас, товарищи?
      Самый старый из батраков, долговязый человек с маленьким морщинистым лицом, заговорил смущенно и нескладно:
      - Господин комендант. Мы прибыли от имени группы батраков поговорить с вами насчет господина Фледера. - Лубенцов насторожился. - Господин комендант, господин Фледер хороший человек, он заботится о своих рабочих. Господин комендант, господин Фледер хорошо кормит своих рабочих, повышает их культурность, выписывает для них газеты, коммунистические и социал-демократические. Господин комендант, господин Фледер построил на свои средства "спортплац" для крестьян, на свои средства, и лес свой дал на это дело, а также подарки детям батраков готовит к сочельнику, богатые подарки готовит, да.
      - Так что вы хотите? - спросил Лубенцов. Его лицо стало серым. Реформу отменить, что ли? Жить, как жили, батраками, и получать подарки к сочельнику? Этого вы хотите?
      - Нет, господин комендант, зачем, господин комендант, - сказал другой батрак. - Нет, мы за... Мы хотим все поместья забрать, разделить, коммуны сделать. Вот что мы хотим. - Он сконфуженно улыбнулся. - Но мы просим, чтобы господина Фледера... У него и земли немного.
      - И ты об этом просишь, Рейнике? - спросил Лубенцов в упор молодого парня, который пунцово покраснел.
      Лубенцов долго молчал, наконец, когда ему самому стало уже невмоготу, сказал:
      - Если у Фледера земли мало, так его и не тронут. Ведь закон ясен... Ну и ну! Беда с вами, немцы! Когда вы уже поймете, что можно жить без хозяев, самим быть хозяевами...
      - Господин комендант, - вмешался Рейнике. Он был по-прежнему пунцово-красен и чуть не плакал. - Не поймите нас неправильно... Мы понимаем. Вся наша жизнь в земельной реформе. Мы только... Мы...
      Лубенцов грустно улыбнулся.
      - Все, - сказал он. - Ваше ходатайство мы учтем, конечно.
      Они торопливо и молча покинули кабинет.
      На этом прием закончился. Лубенцов отослал Ксению, посидел несколько минут в одиночестве, потом вспомнил о Чохове и велел справиться о нем. Чохова все еще не было.
      Лубенцов пошел в ратушу, где располагалась районная комиссия по земельной реформе, и поднялся к Лерхе. Тот уже знал про депутацию батраков.