23

Гас по-прежнему спал и выглядел по-прежнему изумительно. Но меня слегка расстроили слова Дэниэла. Верно, маме Гас точно не понравится. Она даже может возненавидеть его с первого взгляда. Счастливый вечер несколько померк в моих глазах. Моя мама наделена исключительной способностью омрачать любое счастье, о котором узнает.

Насколько я помню, именно этим она всю жизнь и занималась.

В моем далеком детстве, когда папа приходил домой в хорошем настроении, потому что нашел работу, выиграл на бегах или почему-либо еще, она умудрялась отравить любую радость. Отец входил в кухню, улыбаясь во весь рот, с полными конфет карманами и бутылкой в коричневом бумажном мешке под мышкой, а она вместо того, чтобы улыбнуться в ответ и спросить: «Что случилось, Джемси? Что мы празднуем?» — все убивала, сделав кислую мину и буркнув какую-нибудь гадость вроде: «Опять ты за свое, Джемси» или: «Джемси, ты же обещал».

Даже лет в шесть-семь, или сколько мне тогда было, я чувствовала себя ужасно. Меня поражала ее неблагодарность. Я всячески стремилась дать папе понять, что я считаю мамино поведение возмутительным, что я на его стороне. И не только потому, что конфетами нас баловали редко. Я всем сердцем соглашалась с папой, когда он говорил: «Люси, твоя мать хоть кому печенки проест».

И, поскольку больше этим заняться было некому, я полагала своей обязанностью поднимать ему настроение.

Поэтому, когда папа садился за стол и наливал себе стаканчик, я садилась вместе с ним, чтобы поддержать компанию, показать свою солидарность, чтобы он не праздновал то, что праздновал, в грустном одиночестве.

Я любила наблюдать за ним. В том, как он пил, был некий ритм, который успокаивал меня.

Мама выражала свое недовольство, гремя кастрюлями, шумно терзая посуду и яростно вытирая со всех поверхностей несуществующую пыль. Время от времени отец пытался ободрить и развеселить ее и говорил:

— Съешь рогалик, Конни.

Если бы тогда существовала фраза «расслабься», он, наверное, часто пользовался бы ею.

Немного спустя он обычно доставал со шкафа проигрыватель и подпевал «Четырем зеленым полям», «Тоске по Кэррик-фергусу» и другим ирландским песням. Он ставил их снова и снова, а в промежутках между песнями повторял:

— Да съешь же этот чертов рогалик!

Еще через некоторое время он начинал плакать, но продолжал петь хриплым от слез голосом. От слез — или, быть может, от бренди.

Я знала: у него рвется сердце оттого, что он не в Кэррикфергусе, и мне самой становилось так жалко его, что я тоже плакала. Но мама только роняла:

— Господи! Да этот пустобрех знать не знает, в какой стороне Находится Кэррикфергус, а туда же — скучает он, видите ли!

И я не могла понять, почему она такая злая. Или такая жестокая.

А он заплетающимся языком говорил ей:

— Это образ мыслей, дорогая. Образ мыслей, понимаешь?

Что он имел в виду, я не знала.

Но когда он из последних сил, глотая слоги и сминая слова, цедил: «Хотя тебе-то откуда знать, у тебя и мыслей нет», я хорошо понимала, что он хочет сказать. Тогда я ловила его взгляд, и мы оба потихоньку хихикали.

Эти вечера всегда проходили одинаково. Несъеденный рогалик, ритмичное питье, звон посуды, пение, слезы. Затем, когда бутылка пустела, мама обычно говорила что-нибудь типа: «Ну вот, приехали. Представление начинается».

Папа поднимался на ноги. Иногда ему не удавалось держаться прямо — точнее, как правило, не удавалось.

— Я еду домой, в Ирландию, — скучным голосом говорила мама.

— Я еду домой, в Ирландию, — заплетающимся языком бубнил папа.

— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — все тем же скучным голосом продолжала мама, облокотившись на раковину.

— Если сяду на поезд сейчас же, то успею к почтовому катеру, — гремел папа. Иногда глаза у него начинали косить, как бывает, когда пытаешься увидеть кончик собственного носа.

— Дурак я был, что уехал оттуда, — лениво цедила мама, разглядывая ногти. Я не могла понять ее каменного спокойствия.

— Чертов кретин я был, что уехал оттуда! — орал в ответ папа.

— Ага, значит, на сей раз «чертов кретин», да? — спрашивала мама. — Мне больше нравится «дурак», но для разнообразия можно и «кретин».

Бедный папа стоял у стола, слегка пошатываясь, насупившись, немного похожий на быка. Он смотрел на маму, но вряд ли видел ее. Скорее он видел кончик собственного носа.

— Я пошел собирать вещи, — суфлерским полушепотом подсказывала мама.

— Я пошел собирать вещи, — послушно повторял папа, направляясь к двери.

Несмотря на то, что происходило это много раз и никогда он не добирался дальше входной двери, каждый раз я верила, что он действительно от нас уходит.

— Папочка, пожалуйста, останься, — умоляла его я.

— Ноги моей не будет в доме, где эта стервоза даже не хочет съесть рогалик, который я ей купил, — обычно отвечал он.

— Съешь рогалик, — просила я маму, одновременно пытаясь загородить папе путь к выходу.

— Не путайся под ногами, Люси, или я за себя не твеча… то есть не отве… тьфу, гори оно все синим пламенем!

И вываливался в прихожую.

Затем до нас доносился грохот упавшего столика, и мама бормотала:

— Ну, если только этот засранец сломал мой…

— Мамочка, останови его, — в ужасе молила я.

— Дальше калитки все равно не уйдет, — с горечью отвечала она. — А жаль, ей-богу.

И, хотя я никогда не верила ей, она оказывалась права. Он редко добирался и до калитки.

Однажды, правда, добрел аж до дома О'Хайнлайонов, сжимая под мышкой пластиковую сумку с четырьмя кусочками хлеба и недопитой бутылкой бренди — припасами на дорогу домой, в Монаган. Он стоял под окнами О'Хайнлайонов и выкрикивал всякое разное. Что-то о том, что О'Хайнлайоны мошенники, что Шеймус бежал из Ирландии, чтобы не сесть в тюрьму.

— Удрал с родины, как трус! — орал папа.

Мама и Крис шли за ним и возвращали домой. Он не сопротивлялся. Мама вела его за руку мимо соседей, которые стояли у своих калиток, скрестив руки на груди, с осуждающими лицами и молча наблюдали за происходящим. Дойдя до нашей двери, мама оборачивалась и кричала им:

— Можете отправляться по домам. Представление окончено. Цирк уехал.

И я с удивлением видела, что она плачет.

Думаю, она плакала от стыда. Стыда за то, как она с ним обращалась, портила ему хорошее настроение, не ела купленный для нее рогалик, провоцировала его уйти из дома. Стыда, который полностью заслужила.

24

Я проснулась и обнаружила Гаса рядом с собой. Приподнявшись на локте, он смотрел мне в лицо.

— Люси Салливан? — спросил он.

— Ну, я, — отозвалась я сквозь сон.

— Слава богу!

— Это почему?

— Я думал, ты мне приснилась.

— Как это мило.

— Рад, что ты так думаешь, Люси, — уныло ответил он, — но, боюсь, ничего особенно милого здесь нет. Особенности моего восприятия таковы, что очень часто я просыпаюсь и жалею, что предыдущий вечер мне не приснился.

Я растерялась, но, по здравом размышлении, решила, что, кажется, мне сделали комплимент.

— Благодарю за то, что позволила мне насладиться созерцанием твоей тихой прелести, Люси, — продолжал он. — Во сне ты похожа на ангелочка.

Встревожившись, я села. Последняя фраза показалась мне прощальной. Он что, уже собрался уходить?

Но нет, нет, он даже не успел надеть рубашку, а значит, пока никуда не торопился. Я нырнула обратно под одеяло, он прилег рядом, что было просто восхитительно, хоть одеяло и разделяло нас.

— На здоровье, — улыбнулась я.

— Знаешь, Люси, я лучше сразу спрошу: сколько дней я здесь?

— Вообще-то, чуть меньше одного.

— И все? — разочарованно протянул он. — Надо же, какой я приличный. Старею, наверное. Хотя, конечно, еще не вечер. Времени впереди полно.

И хорошо, подумала я. Оставайся сколько хочешь.

— А теперь, Люси, можно мне насладиться прелестями твоей ванной?

— Дверь прямо по коридору, увидишь.

— Только, Люси, лучше я сначала прикрою срам.

Я поспешно приподнялась на локте, чтобы успеть взглянуть на его срам, покуда он не прикрыт, и увидела, что среди ночи Гас разделся и сейчас на нем нет ничего, кроме трусов. Тело у него было просто восхитительное: чудесная гладкая кожа, сильные руки, узкая талия, плоский живот. Как следует разглядеть ноги мне не удалось, потому что Гас, не мудрствуя, буквально лег на меня, но, если они такие же, как и все остальное, то лучшего и желать нельзя.

— Надень мой халат, он висит за дверью.

— А если я наткнусь на кого-нибудь из твоих соседок? — с притворным ужасом спросил он.

— И что с того? — хихикнула я.

— Застесняюсь. А они, они… знаешь, подумают обо мне всякое разное.

Он повесил голову и потупился — сама скромность.

— Какое всякое? — рассмеялась я.

— Ну, где я провел ночь… И мое доброе имя погибнет навеки.

— Не бойся, если кто-нибудь что-нибудь скажет, я защищу твою честь.

У него был такой приятный голос и такой чудесный выговор, что хотелось слушать и слушать без конца.

— Классный халат! — воскликнул Гас. Халат был белый, махровый, с капюшоном. Гас надел капюшон и медленно, враскачку, пошел вокруг кровати.

— Люси, ты не состоишь в ку-клукс-клане? — спросил он, глядя на себя в зеркало. — Горящие кресты под кроватью случайно не держишь?

Я улыбнулась ему, откинувшись на подушки. Я была счастлива.

— Ладно, — сказал он, — я пошел.

Затем открыл дверь спальни и тут же в испуге захлопнул.

Я подскочила на кровати.

— Что там?

— Тот человек! — в ужасе проблеял Гас.

— Какой человек?

— Тот верзила, что украл пиво твоего друга и мою бутылку вина. Он стоит прямо за дверью!

Значит, Дэниэл остался на ночь. Интересно!

— Я сейчас все тебе объясню, — начала я.

— Это он, Люси, клянусь всеми святыми, — твердил Гас, не слушая меня. — Разве что у меня опять галлюцинации…

— Никаких галлюцинаций у тебя нет, — отрезала я.

— Тогда нам надо поскорее выставить его отсюда! Иначе он тут у тебя камня на камне не оставит, всю мебель из квартиры вынесет, ей-богу! Видал я таких. Настоящие профессионалы…

— Нет, Гас, пожалуйста, помолчи и выслушай, — возразила я, стараясь говорить серьезно. — Ничего он у меня не украдет: он и есть мой друг. Его зовут Дэниэл.

Гас долго осмысливал мои слова.

— О боже, — простонал он наконец.

Затем согнулся пополам, рухнул на кровать и закрыл лицо руками.

— Боже мой! Я обвинил его в краже его собственного пива, а потом все пиво выпил сам. И еще взял бутылку вина, что принесла его девушка…

— Она не его девушка, — неуверенно возразила я, — хотя теперь, может, уже и его…

— Та страшноватая блондинка?

— Гм, да.

Довольно точное описание для Карен.

— Поверь мне, — внушительно произнес Гас, — она его девушка, точно говорю, если только она вообще женского рода.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась я.

А про себя подумала: надо же, как интересно, значит, он внимателен к мелочам и умеет быть проницательным? Как это сочетается с мотыльковой легкостью и веселыми безумствами? Или можно быть одновременно проницательным и безалаберным? Неужели такие крайности уживаются в одном человеке?

— Обычно я не такой гадкий, Люси, честное слово, — клятвенно заверил он. — Это все наркотик. Наверное.

— Да ничего, — с чувством легкого разочарования ответила я.

— Я должен извиниться перед ним, — вскочив с постели, заявил он.

— Не надо, — остановила его я. — Ложись обратно. Для извинений час слишком ранний. Успеется.

Гас еще немного потоптался у двери с огорченным и подавленным видом, приоткрыл ее, выглянул.

— Ушел, — с облегчением сказал он. — Путь в ванную свободен.

И выскользнул в коридор.

Пока его не было, я лежала в постели, весьма довольная собой. Надо признаться, я обрадовалась, когда ему стало стыдно за то, как он поступил с купленным Дэниэлом «Гиннессом». Значит, приличный человек.

И неглупый — быстро раскусил Карен.

Он оказался даже симпатичнее, чем мне помнилось со вчерашнего вечера: улыбчивый, привлекательный, и глаза уже не такие красные.

Интересно, что будет, когда он вернется из ванной? Оденется и убежит, неловко уклонившись от обещания позвонить вечером? Почему-то мне казалось, что нет. Я надеялась, что нет.

Не было этого ужасного, грязного ощущения, часто сопутствующего пробуждению в воскресное утро в собственной постели рядом с абсолютно незнакомым человеком либо в постели абсолютно незнакомого человека.

Гас, по крайней мере, дождался, пока я проснусь. Не выбрался осторожно из-под одеяла, не оделся бесшумно в темноте, не зажигая света, не выскочил из квартиры, сунув трусы в карман пальто и забыв часы на моем ночном столике.

Да, разбудил меня не стук захлопнувшейся за ним входной двери. Учитывая мою печальную статистику отношений с мужчинами, такое начало можно считать обнадеживающим.

С Гасом я чувствовала себя спокойно и естественно. Даже не нервничала. Ну, почти.

Он вернулся из ванной без халата, с розовым полотенцем на бедрах, блестя мокрыми волосами, чистый и благоухающий.

Подозрительно благоухающий.

Насчет его ног я не ошиблась.

Роста он был невысокого, но прекрасно сложен и мужчина на все сто.

Меня вдруг зазнобило и охватило нетерпение… ну… узнать его поближе.

— Люси, перед тобой человек, который в данный момент своей жизни лишен почти всех покровов. — Он ухмыльнулся, явно очень довольный собой. — Лишенный покровов, вымытый гелем для душа, намазанный увлажняющим кремом, умащенный благовониями! Да! Выбирай любое, все это я проделал над собой в последние десять минут. Помнишь те дни, когда просто мыться было единственным, что от нас требовалось в ванной комнате, Люси? Они ушли и не вернутся. Мы обязаны шагать в ногу со временем, не так ли, Люси Салливан?

— Так, — хихикнула я. Он был такой смешной.

— Мы должны идти вперед, ибо вода не течет под лежачий камень, верно, Люси Салливан?

— Верно.

— Обойди хоть весь Лондон, ты не найдешь человека чище меня.

— Да уж.

— У тебя изумительная ванная комната, Люси. Ты по праву можешь ею гордиться.

— Гм… да, наверное…

Потому что мысли мои были заняты отнюдь не состоянием моей ванной комнаты.

— Люси, надеюсь, это ничего, что я воспользовался туалетными принадлежностями Элизабет?

— Какой такой Элизабет?

— Ну, не тебе меня об этом спрашивать, сама должна знать, ты ведь здесь живешь. Разве она не твоя соседка по квартире?

— Нет, здесь таких нет. Только я, Карен и Шарлотта.

— Тогда она странная особа, потому что в вашей ванной полно ее вещей.

— Да о ком ты наконец?

— Элизабет, а как же ее фамилия? Начинается на «д»… Нет, Ардент, да, кажется, так. Элизабет Ардент, теперь я точно вспомнил, потому что подумал, вот хорошее имя для сочинительницы женских романов; во всяком случае, в ванной куча бутылочек и тюбиков с ее именем.

— О господи! — расхохоталась я.

Гас употребил на себя дорогущий гель для душа и лосьон для тела от Элизабет Арден, принадлежавшие Карен. Элизабет Бордель, как говорили мы с Шарлоттой, но это потому, что ужасно завидовали Карен и облизывались на ее шикарную косметику, хотя боялись ее даже пальцем тронуть.

На самом деле Карен тоже ею не пользовалась: баночки и флаконы стояли на полке исключительно для декорации, чтобы производить впечатление на таких, как Дэниэл, пусть даже он, будучи всего лишь мужчиной, в упор их не заметил бы. До сегодняшнего дня я вообще подозревала, что в них ничего нет, кроме подкрашенной воды.

Ой, что теперь будет…

— Боже мой, — заволновался Гас, — я что, опять натворил что-нибудь не то? Совершил еше один неверный шаг — не многовато ли на сегодня? Я не должен был трогать эти штуки, да?

— Не переживай, — ответила я. Переживать действительно было бесполезно — что сделано, то сделано. И если Карен поднимет крик… нет, когда Карен поднимет крик, я предложу купить ей новый набор от Элизабет Арден.

— Но, Гас, я думаю, лучше тебе больше не брать вещи Карен.

— Кто такая Карен? Ах да, понятно, Карен — владелица вещей Элизабет. Бедная Карен: пользоваться всеми этими бутылочками и тюбиками, на которых стоит чужое имя. Совсем как я: все мои школьные учебники, даже тетрадки, всегда были подписаны чужим именем, потому что у меня полно старших братьев… Ладно, в следующий раз возьму твои.

— Вот и хорошо, — улыбнулась я, придя в восторг оттого, что следующий раз возможен.

— Но что там твое? — спросил он. — На всех остальных флаконах было написано «Бутс», и, надеюсь, ты не станешь убеждать меня в том, что они принадлежат тебе, потому что я пока из ума не выжил и помню, как тебя зовут. Твоя фамилия Салливан, а не Бутс.

— Извини, Гас, — возразила я, завороженная, околдованная захватывающими дух виражами нашего разговора, — но вообще-то, все флаконы с надписью «Бутс» мои.

— Ладно, пусть, только помни, что ты нарушаешь закон о достоверности рекламы, — ухмыльнулся он, добавив вскользь: — А такая красивая женщина заслуживает лучшей участи.

У меня кровь прилила к щекам. Комплименты в исполнении Гаса с его неподражаемым выговором звучали очень сексуально.

— Спасибо, — запинаясь, пробормотала я.

— Люси, — произнес он, подошел, сел подле меня на кровать и взял меня за руку. Рука у него была гладкая и теплая. Моя рядом с ней казалась крохотной.

Люблю чувствовать себя маленькой рядом с мужчиной. Пару раз я встречалась с очень плюгавыми парнями и должна сказать, ничто не приводит меня в уныние сильнее, чем необходимость ложиться в постель с мужиком, у которого задница меньше и ляжки тоньше, чем у меня самой.

— Мне правда неловко, — искренне сказал Гас, большим пальцем круговыми движениями гладя мою ладонь, отчего я затрепетала от восторга. Я едва слышала, что он говорит.

— Ты ужасно милая и очень мне нравишься, — робко продолжал он, — а я уже наломал кучу дров, хоть мы только что познакомились. Иногда я шучу не вовремя, а если что-то для меня действительно важно, совсем дурею. Прости.

Сердце мое растаяло. Я и так на него ничуть не сердилась, а после этой маленькой речи почувствовала к нему просто небывалую, мучительную нежность.

— А что до тех баночек в ванной, может, лучше мне самому поговорить с Карен и объяснить ей…

— Хорошо, — кивнула я.

— Если ты говоришь… А теперь, Люси, пойдем гулять.

Он много раз смешил меня, но это предложение рассмешило просто до колик.

— Почему ты смеешься, Люси?

— Я? Гулять? В воскресенье?

— Ну да.

— Нет.

— Почему?

— Потому что на улице мороз.

— Оденемся потеплее, и все. И пойдем быстрым шагом.

— Но, Гас, я вообще не выхожу из дома по воскресеньям с октября по апрель, разве только в «Карри» по вечерам.

— Значит, пора начать. А что за «Карри»?

— Индийский ресторанчик за углом.