75

А потом мне стало весело.

Я поехала в Эксбридж, но лишь за тем, чтобы собрать вещи. В электричке пассажиры странно косились на меня и старались держаться поодаль. Я же все вспоминала, как гадко обошлась с Гасом, и торжествующий внутренний голос твердил мне: чтобы жить хорошо, иногда надо вести себя жестоко.

Со злобным удовольствием я гадала, что успел расколотить папаша, пока меня не было дома. Этот пьяница вполне мог спалить дом. А если спалил, есть надежда, что и сам сгорел вместе с ним.

Я представила себе, как там сейчас полыхает, и, вопреки всему, рассмеялась вслух.

Я его ненавидела!

Теперь я понимала, насколько плохо позволяла Гасу обходиться с собою — а ведь в точности так же обращался со мною мой отец! Я умела любить только пьющих, безответственных, безденежных мужчин. Потому что этому научил меня папаша.

Но сейчас я уже не чувствовала, что люблю его. С меня довольно. С сегодняшнего дня пусть сам о себе заботится. И денег я больше не дам — ни одному, ни другому. В пылу моего гнева Гас и отец каким-то образом слились воедино.

Вообще-то я была благодарна и Гасу, и отцу за то, что они так отвратительно ко мне относились. За то, что вытолкнули меня туда, где мне стало на них наплевать. Будь они чуть порядочнее, это могло бы продолжаться вечно. И я прощала бы их снова, снова и снова.

На меня нахлынули воспоминания о других моих романах, которые я считала давно забытыми; о других мужчинах, других унижениях, других ситуациях, когда я клала жизнь на то, чтобы ублажать неудачников и эгоистов.

И вместе с незнакомым гневом во мне родилось еще одно незнакомое мне странное чувство. Чувство самосохранения.

76

— Везет тебе, — завистливо вздохнула Шарлотта.

— Почему? — удивилась я. По моему разумению, мало кому везло меньше, чем мне.

— Потому, что теперь у тебя все устроилось, — сказала она. — Вот бы мой отец был алкоголиком! Вот бы я ненавидела свою маму!

Этот разговор с Шарлоттой происходил на следующий день после того, как я съехала от папы и вернулась в свою квартиру на Лэдброк-гров. Он-то и заставил меня всерьез задуматься: не стоит ли все же вернуться обратно к папе.

— Если б только я могла жить, как ты, — задумчиво продолжала Шарлотта. — Но мой отец если и выпьет, то в меру, и маму я люблю… Нет, никогда мне не стать самостоятельной! А ты, Люси, скоро встретишь того, кого надо, и будешь жить долго и счастливо.

— Правда?

Не спорю, услышать такое приятно, вот только откуда она это взяла?

— Да! — Шарлотта помахала передо мной какой-то книжкой. — Вот, я здесь прочла, в одной из твоих дурацких книг. О таких, как ты. Ты всегда выбираешь себе мужчин, похожих на твоего папочку — ну, которые много пьют, не желают брать на себя никакой ответственности и все такое.

У меня болезненно сжалось сердце, но я не перебивала.

— Твоей вины тут нет, — продолжала Шарлотта. — Понимаешь, ребенок — то есть ты, Люси, — чувствует, что родитель — то есть твой отец — несчастен. И — вообще-то, я не очень понимаю, почему — потому, наверное, что дети вообще глупые, — ребенок начинает думать, что он в этом виноват. Что его долг сделать своего родителя счастливым. Так ведь?

— Точно!

Шарлотта была права. Сколько раз я видела, как папа плачет, а почему — не понимала. Помню только, как всегда хотела убедиться, что не я виновата в его слезах. И как боялась, что он никогда уже не будет счастлив. Чего бы я ни сделала тогда, чтобы помочь ему, чтобы ему стало легче!

Шарлотта тем временем продолжала укладывать мою жизнь в рамки своей новой теории.

— А когда ребенок — то есть опять ты, Люси, — становится старше, его привлекают ситуации, в которых эмоции детства… черт, забыла слово — ре… ре… реп…?

— Реплицируются, — услужливо подсказала я.

— Люси, откуда ты все знаешь? — ахнула она, потрясенная моей проницательностью.

Разумеется, я знала. Ту книгу я перечитывала раз сто. Ну, один раз точно. И была хорошо знакома со всеми представленными там теориями. Просто до сих пор никогда не думала, что они применимы ко мне.

— Это значит «повторяются», да, Люси?

— Да, Шарлотта.

— Ну так вот: ты чувствовала, что твой папа алкоголик, и пыталась его исправить. Но не могла. Люси, ты не виновата, — поспешно добавила она. — Ты ведь была только маленькой девочкой, что ты могла? Прятать бутылки?

Прятать бутылки.

У меня в голове тихо прозвенел колокольчик. Это было давно, двадцать с лишним лет назад. И вдруг я вспомнила тот день, когда Крис сказал мне, то ли четырех-, то ли пятилетней: «Люси, давай прятать бутылки. Если мы будем прятать бутылки, родителям станет не из-за чего ругаться».

Меня захлестнула горячая волна жалости к малышке, которая прятала бутыль виски размером ненамного меньше ее самой в корзине, где спала собака. Но Шарлотта не умолкала ни на минуту, так что воспоминания пришлось отложить на потом.

— И вот ребенок — то есть ты, Люси, — становится взрослой и знакомится со всякими разными парнями. Но тянет ее всегда к тем, у кого те же проблемы, что и у родителя ребенка — то есть у твоего папы. Понимаешь? «Повзрослевшему ребенку хорошо и уютно только с теми, кто злоупотребляет спиртным или не умеет обращаться с деньгами, или периодически прибегает к насилию», — зачитала Шарлотта.

— Папа никогда не прибегал к насилию, — горячо возразила я.

— Погоди, Люси, погоди, — подняла пальчик Шарлотта. — Это ведь только примеры. А смысл в том, что если папа всегда обедал, нарядившись в костюм гориллы, то ребенку будет комфортно и спокойно с теми, кто носит шубы или у кого спина волосатая. Понимаешь?

— Нет.

Она терпеливо вздохнула:

— Это значит, ты знакомишься только с теми, у кого все не слава богу, нет работы, но есть ирландская кровь. Они напоминают тебе твоего папу. Но сделать папу счастливым ты не могла, поэтому чувствуешь, будто тебе дают еще один шанс, и думаешь: «Ну, хорошо, уж этого-то я исправлю!»

Мне было так больно, что я чуть не попросила ее замолчать.

— Точно, — твердо сказала Шарлотта. — Пойми, Люси, ты же не нарочно. Я не говорю, что ты виновата. Это работа твоего самосознания.

— Ты хочешь сказать — подсознания?

Она сверилась с книжкой.

— Да, верно, самоподсознания. А какая разница?

У меня не было сил объяснять.

— И поэтому ты всегда влюбляешься в придурков вроде Гаса, Малакая или… как звали этого, который выпал из окна?

— Ник.

— Правильно, Ник. Кстати, как он там?

— Все еще в инвалидном кресле, насколько мне известно.

— Ужас какой, — испуганно прошептала Шарлотта. — То есть он калека?

— Нет, — кратко ответила я. — Он практически здоров, но говорит, что в инвалидном кресле намного удобнее. Все жалеют.

— А, ну тогда ладно, — облегченно вздохнула моя сострадательная подруга. — Я уж думала, он совсем-совсем ничего не может.

Шарлотта продолжала:

— А теперь, когда ты знаешь, почему всегда выбираешь не тех мужчин, ты больше этого не сделаешь. — Она радостно просияла. — Пошлешь куда подальше пьянчуг вроде Гаса, встретишь хорошего человека и будешь жить долго и счастливо!

Улыбнуться ей в ответ столь же лучезарно я не могла.

— Знаешь, — невесело рассмеялась я, — если даже я и понимаю, отчего обращаю внимание не на тех людей, это вовсе не значит, что я перестану это делать.

— Чепуха! — воскликнула Шарлотта.

— Может, я просто стану злобной стервой и возненавижу тех, кто пьет.

— Нет, Люси, ты разрешишь себе быть любимой тем, кто тебя достоин, — процитировала она. — Смотри главу десятую.

— Но сначала придется избавиться от глубоко укоренившихся привычек… Не будем забывать, что и я читала эту книгу. Глава двенадцатая.

Моя неблагодарность ее потрясла.

— Почему ты так зажата? — спросила она. — Ты сама не понимаешь, как тебе повезло. Чего бы я ни отдала за семью с проблемами!

— Поверь, Шарлотта, дело того не стоит.

— А если со мной и моей семьей все в порядке, как объяснить, почему все мои романы кончаются плохо? Получается, мне некого винить, кроме себя, так, что ли?

И она опять уставилась на меня с нескрываемой завистью.

— Слушай, а может, мой отец буян? — с надеждой спросила она.

— Не похоже, — ответила я. — Я его мало знаю, но, по-моему, твой отец очень милый человек.

— А может, он «слабый, бездеятельный и не внушает уважения как руководитель»? — прочла она, не отрывая глаз от книжки.

— Совсем наоборот, — возразила я. — Он вполне внушает уважение.

— А может, он зациклен на дисциплине? — умоляюще продолжала она. — Или у него магия величия?

— Мания величия. Нет, нет.

Шарлотта начинала злиться.

— Люси, я, конечно, понимаю, что твоей вины в том нет, но ты заронила мне в голову мысли, — обиженно сказала она, — и теперь я просто не знаю, что и думать…

— Если так, мне надо поставить памятник при жизни, — пробормотала я.

— Это подло, — сказала она, и в ее глазах блеснули непрошеные слезы.

— Прости, — смутилась я. Бедная Шарлотта! Как ужасно быть умной ровно настолько, чтобы сознавать собственную глупость.

Но, слава богу, огорчаться надолго Шарлотта не умела.

— Расскажи еще раз, как ты послала Гаса, — возбужденно потребовала она.

Я рассказала — не в первый и, наверно, не в последний раз.

— А что ты чувствовала? — жадно спрашивала она. — Власть? Торжество? Ох, были бы у меня силы поступить так же с этим гадом Саймоном!

— Ты с ним давно говорила?

— Я спала с ним во вторник вечером.

— Да, но говорить-то говорила?

— В общем, нет.

И она рассмеялась.

— Люси, я так рада, что ты вернулась, — вздохнула она. — Я по тебе скучала.

— Я по тебе тоже.

— А теперь, когда ты вернулась, мы отлично можем поговорить о Фруйде…

— О ком? А, о Фрейде.

— Как-как? Скажи еще раз, как его?

— Фрейд. Почти как картошка фри.

— Фрейд, — повторила Шарлотта. — Да, о Фрейде я читала… Так вот, Фрейд говорит, что…

— Шарлотта, ты что делаешь?

— Тренируюсь перед субботней вечеринкой, — с неожиданной горечью ответила она. — Меня уже тошнит от мужиков, которые думают, что, если у меня большая грудь, значит, я дура. Я им всем покажу. Как выдам что-нибудь о Фруде, ой, то есть о Фрейде… Хотя они, наверно, даже не заметят, мужики никогда не слушают, что я говорю, они общаются только с моей грудью…

Но приуныла она ровно на секунду.

— А ты что наденешь на вечеринку? Ты уже сто лет толком никуда не ходила.

— И туда не пойду.

— Ты что, Люси, с ума сошла?! Тебе надо развеяться.

— Пока не хочу. Я еще в себя не пришла.

Шарлотта закатилась смехом и не могла остановиться.

— Дурочка ты, дурочка, — воскликнула она, давясь смехом, — послушать тебя, так можно подумать, будто ты в трауре!

— Так и есть, — отрезала я.

77

Гнев, вспыхнувший во мне при встрече с Гасом, помог покинуть родительский дом без мук совести и раскаяния. Я вернулась к Карен и Шарлотте и стала ждать, когда жизнь наладится.

Даже не знаю, как я могла тогда думать, что так легко отделаюсь.

Не прошло и суток, как Чувство Вины сбило меня с ног. Муки совести терзали меня каждый день. И, как будто этого мало, я корчилась под сокрушительными ударами Тоски, Гнева и Стыда.

Меня не оставляло ощущение, будто мой отец умер. В каком-то смысле так и было: человека, которого я считала отцом, для меня больше не существовало. Да, в общем, и никогда не существовало — разве что в моем воображении. Но оплакивать его я не могла, потому что он еще жив. Хуже того: он жив, а я сознательно бросила его. Чем лишила себя права скорбеть.

Дэниэл вел себя потрясающе. Он сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась, обещал что-нибудь придумать, но я не могла ему этого разрешить. То была моя семья, мои проблемы, и решать их предстояло мне одной. Прежде всего я заставила Криса и Питера выдернуть наконец головы из песка, и, надо отдать этим лентяям должное, они сказали, что помогут приглядывать за папой.

Дэниэл предлагал еще обратиться в социальную службу. Раньше я не могла бы представить себе большего позора, но теперь чувство стыда не мучило меня, поскольку я уже не чувствовала боли.

Поэтому я принялась звонить в разные инстанции. По первому набранному мною номеру мне дали второй и велели звонить туда, а там сказали, что помочь мне должны те, кому я звонила сначала. Я опять позвонила туда и услышала, что правила изменились и на самом деле мне должны помочь те, кто отвечал по второму телефону.

Снова и снова я занимала служебный телефон только затем, чтобы еще раз услышать: «Это не в нашей компетенции».

Наконец, поскольку папа представлял несомненную опасность для себя самого и для других, они сделали для него исключение, прикрепили к нему социального работника и помощника по хозяйству.

Я чувствовала себя предательницей.

— Люси, у него все в порядке, — заверил меня Дэниэл. — О нем заботятся.

— Но не я, — убито возразила я, раздавленная тем, что не справилась.

— Заботиться о нем — не твоя работа, — мягко возразил он.

— Знаю, но он же мой отец, — сокрушенно вздохнула я.

Стоял январь. Все мы тосковали и маялись, по вечерам редко выбирались из дома, а я так вообще никуда не ходила. Разве только с Дэниэлом.

Я неотступно думала о папе, пытаясь оправдать себя за то, что сделала.

Мне пришлось выбирать между ним и собой, размышляла я. Я могла помочь только ему или только себе, но на двоих меня явно не хватало.

И я выбрала себя.

Борьба за жизнь — штука весьма неприглядная. А выживать за чужой счет тем более неприятно. Для любви, благородства, чести — для каких-либо чувств к ближнему, в данном случае к папе, — просто не остается места. Все только для себя одной.

Я всегда считала себя хорошим человеком — добрым, щедрым, неравнодушным. И теперь для меня было настоящим шоком понять, что стоило дойти до края — и все мои доброта и щедрость растаяли, как дым. И я такой же затравленный зверь, как все.

В таком качестве я не особенно себе нравилась, хотя это как раз не ново.

Я возобновила дружбу с Адрианом из видеопроката.

Я пыталась взять «Когда мужчина любит женщину», а вместо этого ушла домой с «Двойной жизнью Вероники» Кшиштофа Кеслевского. Мечтала посмотреть «Письма из ниоткуда», а выбрала почему-то итальянский фильм, недублированный, да еще и без субтитров. Умоляла Адриана выдать мне «По дороге из Лас-Вегаса», а он всучил мне опус под названием «Eine Sonderbare Liebe», с которым я даже не удосужилась ознакомиться.

Мне действительно не нужно было никуда ходить, потому что на работе я каждый день имела возможность наблюдать самую настоящую мыльную оперу, причем в прямом эфире. Меридия и Джед очень сблизились. Да, очень. Они всегда уходили вместе — хотя это как раз неудивительно: каждый служащий в нашей компании вскакивал с места, как подброшенный пружиной, едва стрелка часов подходила к пяти. Более существенно то, что и приходили на работу они тоже одновременно. Да и на службе были друг к другу весьма нежны. Они хихикали, переглядывались, потом вдруг смущались и краснели — кажется, Джед влип основательно. Еще у них была собственная игра, в которую не принимали больше никого: Меридия бросала через весь кабинет шоколадные драже или виноградины, а Джед пытался ловить их ртом, хлопал руками, как тюлень — ластами, и издавал трубные звуки.

Я завидовала их счастью.

Но радовалась тому, что они влюбились друг в друга прямо у меня на глазах. Я больше не могла зависеть от Меган, всегда снабжавшей меня романтическими историями. Она переменилась. Она уже не была похожа на прежнюю Меган, и доказательством тому стало резкое уменьшение количества ошивающихся у нашей комнаты молодых людей. Теперь мы могли свободно выходить в коридор, не проталкиваясь сквозь толпу со словами: «Позвольте, позвольте». Я не могла понять, в чем перемена, но потом меня осенило. Ну разумеется! Загар! Его больше не было. Зима жестоко расправилась с Меган, лишив ее кожу золотистого, идущего изнутри свечения. Без него она из величественной богини сразу превратилась в обычную, нескладную дурнушку с не всегда чистыми волосами.

Но потом я еще поняла, что изменилась не только ее внешность. Сама Меган уже не была такой легкой, счастливой, энергичной, как раньше. Она больше не пыталась выяснить настоящее имя Меридии, стала обидчива и раздражительна, что меня всерьез беспокоило.

Для меня это немалое достижение, учитывая, что я была полна жалостью к себе. Но о Меган я думала.

Я пыталась выспросить у нее, в чем дело, — и не только из любопытства. Я приставала к ней до того дня, когда вкрадчиво спросила, не скучает ли она по Австралии, а она вскинулась и завопила:

— Да, Люси, да, я ужасно тоскую по дому! И прекрати спрашивать, что у меня стряслось.

Я понимала, каково ей, я сама всю жизнь тоскую по дому. Вот только, в отличие от Меган, не знаю, что такое мой дом и где он.

Как только я поняла, что счастье Меган зависит от солнечного света, мне захотелось подарить ей немножко солнца, и, хоть я не могла купить ей тур в Австралию, билет в солярий рядом с работой оказался мне по карману. Но, когда я вручила ей билет, она как будто испугалась, уставилась на него, как будто на приглашение на казнь, и наконец выдавила:

— Нет, Люси, я не смогу.

Тогда я забеспокоилась по-настоящему: Меган, конечно, не жадина, но она очень уважает деньги, а в особенности то, что достается бесплатно. Однако, как я ее ни уговаривала, она по-прежнему твердила, что это слишком щедрый подарок и принять его она не может.

Поэтому в конце концов я пошла в солярий сама, чем добавила к восьми миллионам уже имеющихся у меня веснушек еще столько же.

78

Единственный, с кем я хоть как-то общалась, был Дэниэл. Он соглашался идти со мной куда и когда угодно, потому что девушки до сих пор не завел — и, видимо, то был самый длинный в его жизни период одиночества, считая со дня появления на свет. Я не ощущала никакой вины за то, что он тратит на меня время, ибо считала, что одновременно удерживаю его от греха и спасаю какую-нибудь простушку от влюбленности в него.

Встречам с ним я всегда радовалась, но сознавала, что радуюсь лишь тому, что он восполняет отсутствие в моей жизни отца. И полагала крайне важным постоянно говорить ему об этом — чтобы, сохрани боже, не подумал, будто я к нему пристаю. Поэтому каждую встречу я начинала словами: «Дэниэл, я очень рада тебя видеть, но только потому, что в моей жизни ты заполняешь пустое место». А он с нехарактерной для себя скромностью воздерживался от пошлых замечаний, какое именно из моих пустых мест желал бы заполнять. Отчего я начинала тосковать о тех днях, когда он не уставал отпускать подобные замечания.

Про пустое место я говорила так часто, что в конце концов он стал меня опережать. Стоило мне сказать: «Привет, Дэниэл, я так рада тебя видеть», как он завершал фразу: «Но это только потому, что ты заменяешь мне отца».

Мы встречались по два-три раза в неделю, но почему-то я никак не могла собраться с духом и сообщить об этом Карен. Разумеется, я хотела, но была столь поглощена стараниями ограничить количество встреч с Дэниэлом, что на Карен просто не оставалось сил.

По крайней мере, такому объяснению мне самой хотелось верить. А не видеться с Дэниэлом ежедневно у меня действительно получалось с большим трудом.

— Прекрати приглашать меня на свидания! — твердо сказала я как-то вечером, сидя у него дома. Сам Дэниэл в тот момент готовил нам ужин.

— Извини, Люси, — кротко откликнулся он, шинкуя капусту.

— Я не могу позволить себе зависеть от тебя, — продолжала я. — А такая опасность существует, потому что, видишь ли, без папы в моей жизни образовалась пустота…

— …и тобой руководит безусловный инстинкт, велящий заполнить ее, — договорил он. — Сейчас ты очень легкоранима и не можешь позволить себе слишком сближаться с кем-либо.

Я посмотрела на него с искренним восхищением.

— Отлично, Дэниэл. Теперь заканчивай фразу. Особенно с кем? С кем мне не следует сближаться в первую очередь?

— Особенно с мужчинами, — отчеканил он.

— Правильно, — просияла я. — Высший балл. Да, кстати, — вспомнила я, — пошли завтра вечером в кино?

— Я-то с удовольствием, Люси, но не ты ли только что говорила, что тебе нельзя слишком сближаться с мужчинами?..

— Тебя я в виду не имела, — уточнила я поспешно, — как мужчина ты в счет не идешь.

Он бросил на меня обиженный взгляд.

— Брось, ты прекрасно знаешь, о чем я, — раздраженно воскликнула я. — Для других женщин ты, конечно, мужчина, но ты ведь мой друг.

— И все же я мужчина, — буркнул он. — Даже если я твой друг.

— Дэниэл, не дуйся. Подумай сам: разве для меня не лучше быть с тобой, чем с каким-нибудь другим парнем, в которого я бы, не дай бог, влюбилась? Ну, правда же?

— Да, но… — растерянно начал он, но так и остановился на полуфразе.

Растерялся не он один. Я и сама не знала — то ли мне безопаснее с Дэниэлом, который не дает мне сбиться с пути истинного, то ли я подвергаю себя смертельной опасности чрезмерного сближения. В итоге я пришла к мысли, что с ним безопаснее, чем без него. И держала дистанцию, постоянно напоминая ему, что дистанция существует. Общаться с ним было хорошо до тех пор, пока я напоминаю нам обоим, что это нехорошо. Или… как бы это поточнее сформулировать?.. В общем, проще не задумываться вообще.

Время от времени я вспоминала, как он меня поцеловал, и предавалась этим воспоминаниям с упоением. Но, когда бы я об этом ни подумала, — что на самом деле случалось крайне редко, — в мозгу мгновенно вспыхивал тот вечер, когда он не захотел меня целовать, и приступ стыда надежно прекращал все мои томления.

Так или иначе, мы с Дэниэлом вернулись к прежней дружбе и вдвоем чувствовали себя столь свободно, что могли даже вместе смеяться над нашим всплеском чувственности.

Ну, скажем, это нам почти удавалось.

Иногда, если он предлагал: «Хочешь еще выпить?» — я натужно смеялась и весело отвечала: «Нет, спасибо, мне достаточно. Не хотим же мы, в самом деле, повторения того вечера в папиной гостиной, когда я пыталась тебя соблазнить».

Я всегда смеялась подолгу, надеясь, что со смехом уйдут остатки стыда и неловкости. Дэниэл не смеялся никогда, но ему опять-таки не обязательно, хватит и меня одной.

79

Январь превратился в февраль. Уже появлялись первые крокусы и подснежники. Люди понемногу сбрасывали зимнее оцепенение и выглядывали из своих коконов — особенно в дни получки, когда практически впервые после финансовой катастрофы рождественских праздников, мало-мальски рассчитавшись с долгами, держали в руках деньги. Меридия, Джед и Меган утратили интерес к моей личной жизни, поскольку теперь у них были средства ходить на вечеринки и создавать себе свою.

Раз в неделю, по воскресеньям, я навещала папу. В воскресенье на меня все равно нападала смертельная тоска, и растрачивать ее попусту я считала неразумным. И, как ни терзало меня чувство вины, по силе оно не могло сравниться с папиной ненавистью ко мне. Разумеется, я всячески приветствовала его отвращение, потому что, по моему собственному убеждению, ничего лучшего просто не заслуживала.

Февраль незаметно сменился мартом, и из всех Живых существ я одна до сих пор жила по законам зимы. Несмотря на то, что физически папа ни в чем не нуждался и заботились о нем исправно, от вины я ощущала себя нечистой. А единственным, кому могла без лишних угрызений излить душу, оставался Дэниэл. Что бы ни говорили, есть какой-то предел, дольше которого скорбеть уже неприлично, будь то скорбь по отцу, другу или паре туфель, не подошедших вам по размеру. У Дэниэла предел терпения оказался намного дальше, чем у всех остальных.

На работе меня никто больше не мучил расспросами. По понедельникам на чье-нибудь: «Привет, как выходные, нормально?» я обычно отвечала: «Омерзительно, лучше б я умерла», но никто и бровью не вел.

Наверно, без Дэниэла я сошла бы с ума. Он был мне вместо психотерапевта, с той разницей, что не драл с меня по сорок фунтов за час общения, не носил бежевых брюк и не надевал носков под сандалии.

Я не всегда встречалась с ним в состоянии, близком к самоубийству, но в таких случаях он был великолепен. Раз за разом он слушал, как я мусолю одно и то же, распространяюсь о собственной вине и презрении к себе.

Я могла пойти с ним выпить после работы, плюхнуться за столик со словами: «Не останавливай меня, если ты это уже слышал, но…» — и пуститься в очередную, знакомую до боли повесть о бессонной ночи, воскресенье в слезах, ужасном вечере, проведенном в безотчетной тревоге либо в терзаниях по поводу своей вины и стыда перед папой. И Дэниэл ни разу не посетовал на мою неизобретательность.

— Прости, Дэниэл, — сказала я. — Хорошо бы моя тоска была хоть немного разнообразнее. Тебе, наверно, ужасно скучно.

— Все в порядке, Люси, — улыбнулся он. — Я как золотая рыбка: у меня очень короткая память. Каждый раз слушаю тебя, точно впервые.

— Ну, если ты уверен, — робко заметила я.

— Уверен, — бодро подтвердил он. — Ну, давай, расскажи мне еще раз о воображаемой сделке, которую ты заключила с отцом.

Я бросила на него быстрый взгляд, чтобы понять, не смеется ли он надо мной, но он не смеялся.

— Что ж, ладно, — несмело начала я, пытаясь (в который раз) подыскать верные слова для описания своего душевного состояния. — Я как будто заключила с папой сделку. Правда, все это только у меня в голове, — пояснила я, — но я как будто сказала: «Ладно, папа, я знаю, что бросила тебя, но жизнь моя не стоит и ломаного гроша, потому что я ненавижу себя за то, что спаслась за твой счет. Так что мы квиты. Привет». Я правильно говорю, Дэниэл?

— Абсолютно, — в неизвестно какой по счету раз согласился он.

Меня бесконечно удивляло, какого высокого мнения я была теперь о Дэниэле. В продолжение всей истории с папой он был мне единственной опорой и утешением.

— Ты хороший человек, — сообщила я ему однажды вечером, остановившись, чтобы передохнуть.

— Вообще-то нет, — усмехнулся он. — Ни для кого, кроме тебя, я бы этого делать не стал.

— Но я тем более не должна попадать в слишком сильную зависимость от тебя, — поспешно добавила я. Этого я не говорила по меньшей мере минут пять, и его улыбка меня взволновала. Пришлось срочно нейтрализовать ее. — Ты ведь знаешь, я в эмоциональном кризисе.

Я хотела, чтобы эта сумеречная жизнь длилась вечно, чтобы мне не приходилось общаться ни с кем, кроме личного врача (то есть Дэниэла). Пока Дэниэл не решит, что с него довольно, а тогда уютный мир, который я для себя создала, окажется под угрозой исчезновения.

Но он меня ни о чем не предупредил.

Как-то вечером мы встретились, я, как обычно, отбарабанила: «Привет, Дэниэл, рада тебя видеть, но только потому, что ты заполняешь пустоту в моей жизни», а он взял меня за руку и очень мягко сказал:

— Люси, не пора ли покончить с этим?

— С чем? — пролепетала я, чувствуя, как земля колеблется у меня под ногами. — О чем ты?

— Люси, меньше всего мне хотелось бы огорчать тебя, но не пора ли тебе преодолеть все это, — осторожно продолжал он. — Люси, по-моему, тебе пора перестать отсиживаться дома по вечерам, — предложил он тем же ласковым голосом, пугавшим меня все больше и больше.

— Но я и сейчас не дома, — возразила я, встревожившись и даже ощетинившись: я чувствовала, что дни моего безмятежного существования сочтены.

— Этого мало, — сказал Дэниэл. — Когда наконец ты вернешься к нормальной жизни? Будешь встречаться с людьми, ходить на вечеринки?

— Когда меня перестанет мучить совесть из-за папы, разумеется. — Я подозрительно взглянула на него. — Дэниэл, уж ты-то должен бы понимать.

— Так, значит, ты не можешь жить по-человечески, потому что чувствуешь себя виноватой?

— Именно! — Мне совсем не нравились наставления Дэниэла. И я решила взять его своим женским обаянием и лукаво взглянула на него из-под ресниц.

— Пожалуйста, Люси, не надо на меня так смотреть, — сказал он. — Ничего у тебя не выйдет.

— Пошел ты, — буркнула я, смутившись, надулась и замолчала.

— Ты как Русалочка из сказки Андерсена, — вдруг сменил тему Дэниэл.

— Правда? — порозовела от удовольствия я. Такой разговор нравился мне куда больше. И волосы у меня, если уж на то пошло, длинные, вьющиеся и шелковистые.

— Она терпела страшные муки, ходя по ножам, в обмен на право жить на суше. Ты заключила такую же сделку — за свободу заплатила муками совести.

А о моих волосах даже не вспомнил…

— Ты хороший человек, Люси, ты ничего плохого не сделала, и ты имеешь право быть счастливой, — втолковывал мне он. — Подумай об этом, а больше я ни о чем не прошу.

И я начала думать. И думала, думала, думала… Я курила сигарету и думала. Пила джин с тоником и думала. Думала, пока Дэниэл ходил к стойке за второй порцией для меня. Потом наконец заговорила:

— Я подумала. Может, ты и прав, и пора сдвинуться с мертвой точки.

По правде сказать, мне, наверно, уже надоело чахнуть от тоски. Надоело жалеть себя. Я могла бы продолжать в том же духе еще долго — возможно, несколько лет, — если б Дэниэл не вытащил меня из этого болота.

— Отлично, Люси, — обрадовался он. — И, уж если я сегодня весь вечер говорю тебе гадости, вот еще одна. Подумай, не стоит ли тебе повидаться с мамой?

— Да кто ты такой? — взорвалась я. — Моя больная совесть?

— И, поскольку ты на меня уже разозлилась, — усмехнулся он, — добавлю: пожалуй, хватит тебе сносить оскорбления от своего папочки. Прекрати себя казнить. Ты заплатила долги обществу, и твое заключение подошло к концу.

— Позволь мне об этом судить, — сердито отрезала я. Надо же, прекрати себя казнить! Его-то явно воспитывали не убежденные католики. Для меня просто жизнь не в жизнь без постоянного самобичевания.