4

Через двадцать минут появилась улыбающаяся Меган. Мы засобирались и вышли, толкаясь в дверях, в холодную ночь, чтобы посмотреть, что сделали чертовы детки с нашей машиной.

— С ней все в порядке, ведь правда? — сбиваясь с шага на бег, беспомощно спрашивала бедняжка Хетти.

— Искренне надеюсь, что да, — ответила я, с трудом поспевая за нею. Я действительно надеялась искренне, а что еще оставалось? Наши шансы добраться домой каким-либо другим транспортом были весьма сомнительны.

— Не надо было нам сюда приезжать, — сетовала безутешная Хетти.

— Очень даже надо, — оживленно возразила Меган. — Я провела вечер просто замечательно.

— И я тоже, — донеслось до нас из темноты: Меридия пыхтела метрах в двадцати позади.

Невероятно, но факт: машина оказалась цела.

Как только мы зашли за угол, девчонка, обещавшая последить за машиной, выросла перед нами словно из ниоткуда. Не знаю, сколько угрозы было во взгляде, которым она обменялась с Хетти, но та немедленно полезла в сумку и с готовностью достала из кошелька еще две фунтовые бумажки.

Остальные дети куда-то делись, но мы слышали невдалеке визгливое хихиканье, возгласы и звон разбитого стекла.

Выезжая со двора, мы увидели их. Вся компания сгрудилась вокруг мини-фургона; кажется, его дни были сочтены.

— Разве им не пора спать? — забеспокоилась Хетти, потрясенная беглым знакомством с настоящей жизнью. — Где их родители, хотелось бы знать? Чем они занимаются? Ведь можно же сделать хоть что-нибудь?

Дети нам очень обрадовались. Как только наш автомобиль оказался рядом с ними, они начали смеяться, галдеть, показывать пальцами и строить рожи. Их явно интересовала Меридия. Трое или четверо мальчишек погнались за нами и некоторое время бежали рядом с машиной, хохоча и гримасничая, пока мы не прибавили скорость.

Окончательно убедившись, что маленькие исчадия нас не догонят, мы расслабились. Настало время обнародовать, что сказала каждой из нас миссис Нолан, и все мы были немного взволнованы. Как маленькие девочки на утреннике с призами, все хотели узнать, что досталось другим, и сравнить. «Что у тебя? Покажи! Смотри, а мне вот что дали!»

Шум в машине стоял оглушительный: Меридия и Меган спорили, кому рассказывать первой.

— Она знала, что я австралийка, — возбужденно тараторила Меган. — И еще она говорит, что меня ждет какой-то разрыв, но это к лучшему, и я, как всегда, отлично справлюсь.

Последнее было сказано с изрядной долей самодовольства.

— Значит, наверное, пора собираться в путь, — продолжала она. — Как бы ни было, похоже, скоро мне уже не придется смотреть на ваши скучные физиономии.

— Она сказала, я получу деньги, — радостно сообщила Меридия.

— Хорошо, — до странности злобно откликнулась Хетти. — Тогда ты наконец вернешь мне двадцать фунтов.

Тут я заметила, что Хетти как-то совсем притихла. Она не разделяла общего возбужденного веселья, не вступала в разговор, просто вела машину, смотря строго вперед.

Может, ее привыкший к устроенной жизни организм еще не пришел в себя от потрясения после близкого контакта с детьми из рабочих семей? Или случилось что-нибудь еще?

— А тебе она что сказала, Хетти? — забеспокоилась я. — Может, она сказала, что тебя ждет что-то плохое?

— Да, — еле слышно ответила Хетти. Мне даже показалось, что она всхлипнула!

— Что такое? Что она тебе наговорила? — хором загалдели мы все и подались ближе к ней, жаждая услышать, какие беды напророчила гадалка Хетти: аварию, болезнь, смерть, разорение, немедленную выплату ссуды в банк, взрыв парового котла?

— Она сказала, что очень скоро я встречу самую большую в своей жизни любовь, — захлебываясь слезами, ответила Хетти.

Воцарилось тяжелое молчание. Господи, вот это да! Действительно, плохо. Очень плохо. Бедная Хетти!

Представьте, каково услышать, что вы вот-вот встретите самую большую любовь в своей жизни, если вы уже замужем и у вас двое детей?

— Она говорит, что я без памяти влюблюсь, — громко всхлипывала Хетти. — Это будет просто ужасно. В нашей семье никогда не было разводов. А как же Марк и Монтэг (а может, ее сыновей зовут Троил и Тристан, или Сесил и Себастьян)? Им и без того приходится нелегко в пансионе, а тут еще такой позор: гулящая мать!

— Дорогая, — сочувственно вздохнула я, — это ведь не всерьез. Скорее всего, ничего такого не произойдет.

Но от моих слов слезы у бедняжки полились не в три, а в четыре ручья.

— Но почему я не должна встретить главную любовь всей моей жизни? Я хочу ее встретить!

Меган, Меридия и я потрясенно переглянулись. Боже милосердный, до чего дошло! Может, у обычно здравомыслящей и уравновешенной — даже скучной, не побоюсь этого слова — Хетти случился нервный срыв?

— Почему я не могу пожить в свое удовольствие? Что же, я так и должна сидеть до самой смерти с этим занудой Диком? — вопрошала она нервно.

Каждый раз, произнося «я», она налегала на руль, и машина с пугающей легкостью перестраивалась в соседний ряд. Все вокруг возмущенно гудели нам, но Хетти, видимо, не замечала.

Я была потрясена. Проработав с Хетти два года, я считала, что хорошо знаю ее, хотя задушевными подругами мы никогда не были.

Дальше довольно долго ехали молча. Меган, Меридия и я нервно глотали слюну, пытались найти для Хетти слова утешения и не находили.

Положение спасла сама Хетти. Будучи дамой безупречного воспитания (она закончила безумно дорогую частную школу), она как никто умела сглаживать неловкие ситуации.

— Простите, — сказала она, вдруг становясь самой собой, то есть воплощением светскости, учтивости и самообладания. — Извините меня, девочки, — повторила она. — Что-то я расстроилась попусту.

Она деликатно кашлянула, расправила плечи, всем своим видом давая понять, что тема закрыта. Дик и его занудство — не предмет для обсуждения.

Какая жалость, подумала я. Мне всегда хотелось знать об этом побольше, потому что, если откровенно, Дик казался мне сверхъестественно скучным. Но, опять же при всем моем добром отношении к Хетти, она тоже.

— Итак, Люси, — решительно сказала она, отметая последние крохи любопытства к своей персоне, — что миссис Нолан нагадала тебе?

— Мне? — переспросила я. — Ах да! Она сказала, что я выйду замуж.

В машине наступила звенящая, неправдоподобная тишина.

Недоверие Меган, Меридии и Хетти к моим словам было настолько физически ощутимо, что казалось, будто в машине появился кто-то пятый. Продлись молчание чуть дольше, пятый материализовался бы, и ему пришлось бы вносить свою долю за бензин.

— Правда? — произнесла Хетти, умудрившись растянуть одно слово слогов на шестнадцать, не меньше.

— Ты?! — возопила Меган. — Она сказала, что ты выйдешь замуж?!

— Ну да, — запальчиво ответила я. — А что тут такого?

— Да нет, ничего, — нежно улыбнулась Меридия. — Просто, как я понимаю, до сих пор тебе не слишком везло с мужчинами.

— Но ты ведь не виновата, — поспешно добавила тактичная Хетти.

Чувство такта у Хетти врожденное.

— Что делать, так она сказала, — обиженно буркнула я.

Они так и не придумали, что мне ответить, и разговор не клеился, пока наконец мы не вернулись в цивилизованный мир. Первой выходила я, поскольку жила на Лэдброк-гров, и последнее, что я слышала, вылезая из машины, был громкий голос Меридии. Она рассказывала всем желающим, как миссис Нолан сказала, что ей предстоит путешествие по воде и что она наделена недюжинным внутренним зрением.

5

Живу я в одной квартире еще с двумя девушками, Карен и Шарлоттой. Карен двадцать восемь лет, мне двадцать шесть, а Шарлотте — двадцать три. Мы подаем друг дружке дурной пример — пьем вино бутылками и редко наводим порядок в ванной.

Когда я вошла, Карен и Шарлотта уже спали. По понедельникам мы, как правило, ложимся рано, чтобы прийти в себя после бурных выходных.

На кухонном столе лежала записка от Карен. Мне звонил Дэниэл.

Дэниэл — мой друг, и, поскольку в моей жизни он является почти безупречным образцом надежного мужчины, я не вступила бы с ним в романтические отношения, даже если б от этого зависело будущее человечества. Теперь вы, наверное, поняли, насколько свободна от мужчин моя жизнь.

Их у меня, как калорий в диетической пище.

Но Дэниэл — действительно просто чудо. Парни приходят и уходят (уходят, можете мне поверить), но я всегда могу рассчитывать на Дэниэла. Он занимает вакантное место, не хуже самого настоящего любовника доводит меня до ручки своими рассуждениями по поводу неравенства полов и говорит, что на мне ему больше нравятся короткие облегающие юбки.

При этом он вовсе не урод, — по крайней мере, так говорят мои подруги. Все они считают его неотразимым. Даже Дэнис, мой приятель (он голубой), признался, что не вытолкал бы Дэниэла взашей, даже если бы тот ел чипсы в постели. А когда Карен говорит с ним по телефону, она делает такое лицо, будто у нее оргазм. Иногда Дэниэл заходит к нам в гости, а стоит ему уйти, как Карен и Шарлотта бросаются на тот край дивана, где он сидел, и начинают в экстазе кататься и ерзать, издавая страстные стоны.

Совершенно не понимаю, чего они все так суетятся. Дэниэл — друг моего брата Криса, и я знакома с ним сама не помню сколько лет. Наверно, я просто слишком хорошо его знаю, чтобы к нему клеиться. Или, если уж на то пошло, чтобы он меня клеил.

Хотя, пожалуй, один раз, много тысяч световых лет тому назад, мы с Дэниэлом робко улыбались, склонившись голова к голове над пластинкой «Дюран Дюран», и раздевали друг друга глазами… А может, и не было ничего, я ведь не обязана помнить все, что я к нему испытывала, могу только предположить, что было и такое, потому что в моем богатом разнообразными эмоциями отрочестве я западала на всех мужчин без исключения.

Наверное, оно и к лучшему, что мы с Дэниэлом так и остались просто друзьями, ведь, случись у нас роман, Крису пришлось бы вставать на защиту чести сестры и бить Дэниэлу морду, а я не хотела никому причинять беспокойства.

Карен и Шарлотта ошибочно завидовали моим отношениям с Дэниэлом.

Они недоверчиво качали головами и говорили: «Ах ты, стерва везучая, как это тебе удается быть с ним такой естественной, шутить, дурачиться, смешить его? А мы вот и слова вымолвить не можем».

Но они забывают, что я не имею на него видов. Когда я действительно хочу кому-то понравиться, то тут же впадаю в панику, у меня все валится из рук, и я начинаю беседу с вопросов типа: «Задумывался ли ты, каково это быть батареей?»

Я смотрела на записку Карен, на маленькое пятнышко на бумаге, которое она обвела и подписала «капля», и раздумывала, стоит ли звонить Дэниэлу. Потом решила не звонить, вдруг он уже в постели.

И не один, если вы меня понимаете.

Чтоб его с его активной половой жизнью. Я хотела с ним поговорить.

То, что сказала миссис Нолан, дало мне пищу для раздумий. Не о том, что я выйду замуж, нет; я все-таки не настолько глупа, чтобы принимать это всерьез. Но ее слова о черной туче, висящей надо мною, напомнили мне о моих приступах депрессии и о том, какой это ужас. Я могла бы разбудить Карен и Шарлотту, но решила, что не буду. Во-первых, если их поднимают с кровати по любой другой причине, кроме незапланированной вечеринки, они могут разозлиться. И потом, о моей депрессии они ничего не знают.

То есть, конечно, они знают, что иногда я говорю, что у меня депрессия, и спрашивают, почему, а я плету: плохой день на службе, или парень изменил, или не влезаю в купленную прошлым летом юбку. Тогда они искренне меня жалеют.

Но им неизвестно, что периодически я впадаю в депрессию с большой буквы. Кроме моей семьи, Дэниэл один из очень немногих, кто в курсе.

Дело в том, что мне стыдно. Окружающие делятся на тех, кто считает депрессию душевной болезнью, и для них я ненормальная, с которой надо говорить очень медленно и спокойно, а лучше совсем не общаться, и тех (а их намного больше), кто полагает, что депрессии как таковой вообще не существует и все это выдумки нервных барышень. Для них депрессия — разновидность «расстроенных нервов», что, как известно, значит: «она себя очень жалеет без всякой причины», а я, по их мнению, просто потакаю своим подростковым капризам, хотя из переходного возраста давно вышла. И всего-то мне и нужно, что «собраться», «плюнуть на все» и «заняться спортом».

Их отношение я могу понять, потому что у всех иногда бывает хандра. Это — признак того, что мы живы, такой же, как работа, удачные дни или воспаление среднего уха.

Людям свойственно хандрить, например, из-за денег (когда их не хватает), да мало ли какие неприятности случаются с нами каждый день: разругались с другом, потеряли работу, телевизор сломался через два дня после окончания гарантийного срока и так далее, и тому подобное, — и вот мы чувствуем себя несчастными.

Все это я знаю, но та депрессия, от которой страдаю я, — не просто приступ хандры, не снотворное в тумбочке, хотя и это мне знакомо, и происходит с завидной регулярностью, как и со многими другими, особенно если до того они всю неделю много пили и мало спали, но хандра и снотворные таблетки — детские игрушки по сравнению со свирепыми черными демонами, которые время от времени поселяются в моем мозгу и мучают меня со всей жестокостью, на какую способны.

Нет, моя депрессия — не просто плохое настроение, у меня супердепрессия, депрессия класса «люкс», ни с чем не сравнимая, единственная в своем роде.

Не могу сказать, чтобы я поняла ее уникальность при первом же знакомстве. Я вовсе не была несчастна все время; вообще-то я была девочка веселая, общительная и симпатичная, а если когда на душе и скребли кошки, я изо всех сил старалась вести себя так, будто все в порядке. И уж только в самом крайнем случае, когда становилось так отчаянно плохо, что этого невозможно было скрыть, я залезала в постель и оставалась там от двух дней до недели, пока не полегчает. И действительно легчало, чуть раньше или чуть позже.

Первый приступ депрессии, который я пережила, был и самым страшным.

В том году мне исполнилось семнадцать, было лето, я только что закончила школу и без всякой причины, не считая совершенно очевидных, вбила себе в голову, что мир — очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое место, где разбиваются сердца.

Я впадала в уныние из-за всего, что случалось с людьми в отдаленных уголках земли; с людьми, которых я не знала и никогда не узнаю. Но я страшно переживала из-за них, потому что они умирали от голода или от эпидемий или погибали под обломками собственного дома во время землетрясения.

Я плакала от любых новостей, которые слышала или видела по телевизору — об автокатастрофах, голоде, войнах; от репортажей о жертвах СПИДа, историй о смерти матерей, оставивших сиротами малолетних детей, сообщений об избитых мужьями женах; от интервью с шахтерами, которых тысячами увольняют с шахт, и они в свои сорок знают, что больше работу не найдут; от газетных статей о семьях из шести человек, живущих на пятьдесят фунтов в неделю; от фотографии ослика с грустными глазами. Даже забавные сюжеты в конце выпуска — о собаке, которая катается на велосипеде или говорит «мама, мяса» — пронзали меня болью, потому что я знала, что рано или поздно эта собака тоже умрет.

Как-то на тротуаре у дома я нашла детскую варежку в бело-синюю полосочку, и меня охватила такая скорбь, что не выразить словами. Мысль о крохотной замерзшей ручонке, о второй варежке, совсем одинокой без пары, была столь мучительна, что каждый раз при виде ее меня душили горькие, обжигающе-горячие слезы.

Немного спустя я уже не решалась выходить из дому. А вскоре после того перестала вылезать из постели.

Это был настоящий кошмар. Я чувствовала, что все беды в мире касаются меня лично, что у меня в голове работает Интернет всемирного горя, что каждый атом чьей-либо печали в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем его должным образом упакуют и отправят по назначению; как будто я — центральное депо несчастий.

Тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, что, по счастью, совпало с одним из периодов, когда мы долго не могли за что-то заплатить — за квартиру, наверное, — и у нас решением суда описали кучу домашней утвари, включая телевизор, так что я все равно не могла его смотреть.

Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их у входной двери, изымала газеты, которые они иногда пытались тайком пронести к себе в комнату, и только потом допускала в дом.

Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно, и умудрялась рыдать над описанием маленьких луковок, замерзающих в земле в февральскую стужу (единственным разрешенным мне чтением был журнал по садоводству).

Наконец послали за доктором Торнтоном, но прежде целый день в честь его визита лихорадочно наводили порядок в квартире. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.

— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты вернут тем людям из Йоркшира работу? Разве антидепрессанты найдут пару этой… этой… (я уже захлебывалась слезами)… этой ВАРЕЖКЕ?!

Тут я завыла в голос.

— Хватит уже нести околесицу об этой несчастной варежке, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этой варежке. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки.

Моя мама, как и многие, кому не довелось закончить школу, свято верит в спасительную силу образования. В ее глазах любой человек с университетским дипломом, тем более доктор, всеведущ и непогрешим, как папа римский, а прием наркотиков по рецепту — таинство столь же значительное, как и любое другое.

К тому же моя мама — ирландка, у нее мощный комплекс неполноценности, из-за чего она считает, что правильно все, что предлагают англичане (а доктор Торнтон англичанин).

— Предоставьте это мне, — мрачно заверила она доктора Торнтона. — Уж я прослежу, чтобы она их принимала.

И слово свое сдержала.

Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по-прежнему знала, что все мы обречены и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что ничего плохого не случится, если я на полчасика встану с постели и посмотрю сериал.

Через четыре месяца доктор Торнтон сказал, что мне уже хватит принимать антидепрессанты, и вся семья затаила дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно ввысь или кану обратно в соленую от слез преисподнюю одиноких варежек.

Но к тому времени я поступила в колледж на отделение делопроизводства и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.

В колледже передо мною открылись новые горизонты. Я узнала много странных и непостижимых вещей. Например, кто бы мог подумать, что расположение букв на клавиатуре пишущей машинки так отличается от их последовательности в алфавите; что, кроме букв, есть странные значки, обозначающие целые слоги, и что если начать письмо со слов: «Дорогой сэр», а закончить «искренне Ваш», мировая катастрофа неизбежна.

Я постигла искусство сидеть с блокнотом на коленях и покрывать страницу за страницей непонятными крючочками и точками. Я отчаянно стремилась стать идеальной секретаршей, зарабатывать себе на «Бакарди» и кока-колу, по вечерам бегать с подружками в кафе, а дальше я и не загадывала.

Мне ни разу не пришло в голову, что, возможно, я могла бы выбрать для себя совсем другую жизнь: долгое время я считала столь великой честью учиться на секретаршу, что даже не понимала, как мне это скучно. А если бы даже и поняла, как это скучно, то все равно не смогла бы бросить курсы, потому что моя мама — очень решительная женщина — твердо стояла на том, что учиться надо именно здесь. В тот день, когда я получила диплом, удостоверявший, что я шевелю пальцами достаточно быстро, чтобы печатать сорок семь слов в минуту, она плакала от счастья настоящими слезами.

В более справедливом мире это она, а не я училась бы машинописи и стенографии, но жизнь рассудила иначе.

Я единственная из всего класса поступила в колледж. Кроме меня и Гиты Прадеш, которая серьезно занималась спортом, все остальные либо забеременели, либо вышли замуж, либо устроились продавщицами в ближайший супермаркет, либо и то, и другое, и третье сразу.

В школе я училась неплохо; во всяком случае, слишком боялась учительниц-монашек и мамы, чтобы не делать совсем ничего.

Но при этом слишком боялась некоторых девочек из класса, чтобы выбиваться в круглые отличницы: у нас была банда крутых девиц, которые курили, красили глаза, имели очень развитую для своего возраста грудь и, по слухам, занимались с мальчиками сексом. Мне ужасно хотелось стать такой же, как они, но на это не приходилось и надеяться, потому что иногда я хорошо сдавала экзамены.

Однажды я получила на экзамене по биологии шестьдесят три балла из ста возможных и еле унесла ноги от одноклассниц, хотя до сих пор считаю, что их оценили несправедливо: экзамен был по теме «Размножение», а уж об этом-то они точно знали больше моего и получили бы высшие оценки, если бы только вообще пришли.

Но после каждого экзамена они приносили фальшивые записки от родителей, что пропустили день по болезни.

Родители эти были еще почище их, и если монашки, усомнившись в подлинности записок о болезни, назначали девицам наказание, матери, а иногда даже отцы, приходили в школу и устраивали скандал, грозя прижать монашек к ногтю, обвиняя их в том, что обзывают их кровиночек лгуньями, и вопя, что «заявят куда следует».