– Я думаю, все это какой-то трюк! – заявила Татьяна. – Комиссар, если вы не полномочны решать, к кому мы должны обратиться?

– Я передам ваше послание в Москву. Больше я ничего сделать не могу. А теперь я должен поговорить наедине с вашим братом.

– Зачем?

– Я должен передать ему подарок и послание.

Татьяна недоверчиво взглянула на меня, но помешать не могла. Девушки вышли из комнаты, и я остался наедине с Алексеем. Царевич весело улыбнулся мне.

– Татьяна такая пессимистичная, – сказал он. – А я уверен, что скоро мы снова будем вместе. – Его улыбка стала еще жизнерадостнее: – Вы сказали, что у вас для меня подарок и послание. От кого? От папы?

Я достал сапфировое распятие и показал его царевичу.

– Ну, распятие, разумеется, от мамы, – уверенно кивнул он. – Так ведь?

– Не совсем. Распятие, как и послание, от вашего отца. Он сказал мне, что оставил у вас некий документ...

Мальчик нахмурился, а я заставил себя улыбнуться:

– Он передумал. Как вы помните, император велел вам хранить документ у себя вплоть до воссоединения семьи. Я знаю, он сам мне об этом сказал. Вы должны были сохранять полнейшую тайну и никому этот документ не отдавать. Но теперь он хочет, чтобы бумага оказалась у меня.

– Нет, – упрямо сжал губы Алексей. – Папа сказал, что бумагу никому отдавать нельзя.

– Я знаю это, я же вам сам это только что сказал. Алексей, для того он и дал мне это распятие, чтобы вы поняли – мне можно доверять. Вы ведь узнаете это распятие, не правда ли?

Мальчик был в смятении. Как же я ненавидел себя за то, что вынужден ему лгать. И тем не менее документ нужно было заполучить во что бы то ни стало – лишь это могло спасти жизнь Романовым. Чуть не плача царевич повторил:

– Но он ведь сам мне сказал. Я дал ему честное слово!

Я мягко спросил:

– Алексей, разве вы мне сказали хоть слово о документе?

Он покачал головой:

– Конечно нет.

– А еще кому-нибудь сказали? Например, вашим сестрам?

– Нет.

– Значит, об этом секрете знают только два человека – вы и ваш отец.

– Да.

– Откуда же я об этом могу знать?

Мальчик захлопал глазами.

– Мне могли сказать об этом только два человека: или вы, или ваш отец, правильно? Вы мне не говорили, значит, я знаю об этом от вашего папы. А распятие должно подтвердить вам, что я не лгу.

Морщины на лбу мальчика исчезли. Он протянул руку, я передал ему распятие.

– Ну как, вы его узнаете? – спросил я.

Алексей поднялся и вежливо сказал:

– Я сейчас принесу вам документ, комиссар.

Когда бумага оказалась у меня в кармане, я разыскал Кобылинского и рассказал ему о содержимом трюма парохода «Русь». Обсудив ситуацию, мы решили, что я, как полномочный представитель Центрального Исполнительного Комитета, напишу приказ капитану корабля и тобольскому управляющему пароходной компании и передам корабль в ведение Кобылинского. Полковника очень беспокоил его статус. Он и в самом деле находился в довольно двусмысленном положении. Власть в стране принадлежала большевикам, а Кобылинский был офицером старого режима, к тому же безнадежно скомпрометированным связью с монархом. Рано или поздно, Кобылинского ждала расплата. Он очень хорошо понимал это и с нетерпением ждал наступления белых армий. В Тобольске полковнику приходилось туго. Часть охраны из Омска и Екатеринбурга все еще оставалась в губернаторском особняке. Формально они подчинялись полковнику, но на самом деле его никто не слушал. Оценив ситуацию, я решил, что мне нужно побыстрее отсюда убираться.

В путь я отправился верхом. «Русь» должна была остаться в Тобольске, путешествие на санях из-за таяния снегов стало невозможным, и кроме как на лошади покинуть город было нельзя.

Как вскоре выяснилось, это решение было опрометчивым, и мне пришлось дорого за него заплатить. Однако первые две или три мили я проскакал очень резво. Заветный документ, доверчиво переданный мне Алексеем, буквально прожигал дыру у меня в кармане. Я знал, как жаждут заполучить эту бумагу Ленин, Захаров и еще чуть ли не половина мира. Я уже давно, еще с первой беседы с Лениным, догадывался о содержании документа. Однако пришло время ознакомиться с ним вплотную. Поэтому я натянул поводья и в меркнущем свете дня достал из кармана пакет. Взломав печать, я первым делом проверил, действительно ли бумага подписана царем. Да, внизу стояла подпись «Николай Романов». Бумагу заверил полковник Кобылинский. Поначалу этот факт меня немало удивил, но потом я сообразил, что текст написан по-английски, а этого языка Кобылинский не знает.

Лишь затем я прочитал документ. Мои глаза скользили по машинописным строчкам, и я отказывался им верить. Сухим, юридическим языком здесь было изложено такое, чего я и не ожидал. Мои предположения оказались довольно далеки от реальности. Документ имел столь огромное значение, что меня бросило в пот. Сразу же появилась масса вопросов. Кто знал о его содержании? Не может быть, чтобы Георг V тоже был в курсе. А Ленин? Нет, скорее всего вождя большевиков тоже обманули.

Истину наверняка знали двое: Николай Романов, бывший самодержец всероссийский, и Бэзил Захаров, которого многие считали самым зловещим махинатором всей Европы.

И вот появился третий – Генри Джордж Дайкстон...

Скорость продвижения через снега зависит от плотности наста, причем для всадника это значит еще больше, чем для пешего. Если наст крепок, конь мчится вперед стрелой. Если же снег подтаял, превратившись в кашу из воды и льда, лошадь ступает осторожно, боясь упасть.

Именно в такую оттепель я и угодил. Лошадей приходилось менять беспрестанно. Они еле ползли, а если я пытался их пришпорить, то переходили на галоп, но лишь на несколько секунд. Мое путешествие до Тюмени было сущим мучением. Я шлепал по грязи, мок под ливнем, смешанным со снегом. Мне казалось, что физически невозможно быть более мокрым и замерзшим. Однако я ошибался. До Тюмени оставалась еще добрая сотня миль, когда лошадь споткнулась и я упал в канаву, полную грязной, черной воды. Слава Богу, конь не пострадал, и через некоторое время я снова сидел в седле. Дул ледяной ветер, и я промерз до мозга костей. Необходимо было сделать привал – отогреться и поесть в какой-нибудь деревне. Но я был один, а ночной путник в дикой местности, будь то Сибирь или графство Сомерсет, должен быть крайне осторожен, особенно если его карманы набиты драгоценностями.

Поэтому я поскакал дальше. Зубы выбивали дробь, ноги превратились в куски льда. Меня трясло от озноба. К утру я понял, что серьезно заболел, – меня кидало то в холод, то в жар, подступала тошнота. До Тюмени я добрался, едва держась в седле. Зато успел на поезд, отправлявшийся в Екатеринбург.

Поездка вспоминается мне как кошмарный сон. Я сумел достать билет лишь в вагон третьего класса, битком набитый людьми, багажом и даже скотиной. По соседству со мной, например, блеяла коза, от которой несло еще больше, чем от крестьян. Впрочем, я, наверное, благоухал не лучше. Пар валил от моей мокрой одежды столбом, и мои собратья по несчастью выглядели точно так же – парились в духоте и потели.

Меня мучили голод и жажда, однако достать еду и питье было негде. С каждым часом я чувствовал себя все хуже. Температура поднималась, я весь трясся в лихорадке и обливался потом. Последние три часа я провалялся на полу, погрузившись в сон, больше похожий на обморок.

Вот раздался крик: «Екатеринбург», и я с трудом поднялся на ноги. Судя по вокзальным часам, шел девятый час. Я, шатаясь, выбрался из душного вагона и шагнул в холод и мрак ночи.

До встречи с Рузским оставалось меньше часа.

Лучше бы я пропустил сутки и встретился с ним на следующий день. Мне так необходимо было поесть, выспаться и согреться. Но денег заплатить за ночлег не было – я потратил последние на железнодорожный билет. Остались лишь какие-то копейки, которые я потратил на стакан чая. Это меня немного подкрепило, и все же до гостиницы «Пале-Рояль» я доковылял с большим трудом. Из разговоров на вокзале я знал, что царская семья по-прежнему находится в заточении в доме Ипатьева.

Рузский опаздывал. Это обстоятельство повергало меня в отчаяние, ибо я чувствовал себя все хуже и хуже. Пришлось прислониться к стене гостиницы. Впрочем, обвинять моего компаньона было трудно. Должно быть, он каждый вечер являлся сюда, терпеливо ждал и, не дождавшись, уходил.

В конце концов Рузский появился. Первым делом он сердито спросил:

– Какого черта? Где вас носило столько времени?

Я хотел ответить, но не смог – так стучали зубы. Рузский достал из кармана бутылку:

– Это сливянка. Выпейте-ка.

Я рассказал ему про пароход и про Тобольск. В подробности не вдавался, поэтому много времени не понадобилось.

– Что слышно о Романовых? – спросил я.

Рузский тоже был краток. Собственно говоря, ничего нового не произошло: императорская семья содержалась под стражей, как и прежде. Перемена была всего одна, и мне она показалась зловещей. Специальным указом дом Ипатьева был переименован в Дом особого назначения.

– Что это значит? – спросил я. – Какого «особого назначения»?

Рузский пожал плечами:

– Откуда мне знать? Название как название. Выпейте-ка лучше еще.

Политическая ситуация в городе тоже оставалась прежней. Уральский Совет заседал почти каждый день, решая вопрос о судьбе Романовых.

– Преобладает мнение, что Николая следует казнить.

– Его одного? – спросил я.

– Тут мнения разделились. Председатель Совета Белобородов считает, что нужно расстрелять только царя, а остальных не трогать. Голощекин хочет истребить всю семью. Он говорит, что белые подошли слишком близко и присутствие царской семьи служит для них приманкой.

– А оппозиция есть? – спросил я. – Ведь должен же кто-то возражать, когда речь идет об убийстве детей!

– Они уже не дети, – возразил Рузский. – Разве что мальчик, которому четырнадцать. Да, кое-кто возражает.

– Сколько таких людей в Совете?

– Не знаю, не считал. Многие помалкивают, делая вид, что это проблема второстепенная. Я, разумеется, прилагаю все усилия, но у меня мало что получается. Никто, кроме Белобородова, даже члены Совета, не имеет права входить в Дом особого назначения и видеться с Романовыми. Только часовые. Так что задача не из легких.

– Так все-таки кто выступает против казни? – повторил я свой вопрос.

– Есть там один субъект по фамилии Скрябин, отвечает в комитете за добычу природных ресурсов. Этакое травоядное создание, не признающее кровопролития. Я стараюсь с ним дружить, хотя вслух высказываю противоположное мнение.

– Значит, шанс еще есть?

– Шанс всегда есть, – ответил Рузский".

Несмотря на одолевавшее его нетерпение и тщательно скрываемый интерес, Пилгрим очень внимательно читал рукопись Дайкстона. Но он взял себе за правило не думать на эту тему в утренние часы. Однако третья часть рукописи, присланная ему в виде ксерокопии сэром Мэлори, заставила директора банка отложить «Файнэншл таймс». Пилгрим углубился в чтение. Читал он по особой скоростной методике и настолько сосредоточился, что даже не заметил, как в кабинет вошел Жак Грейвс. Оторвав наконец глаза от текста, Пилгрим спросил:

– Что-нибудь важное?

– Ничего особенного, – ответил Грейвс. Он хорошо знал своего патрона и понял, что сейчас лучше не встревать. – Может подождать.

Жак положил листок бумаги на письменный стол Пилгрима и удалился.

Управляющий вновь углубился в чтение и взял со стола листок лишь через несколько минут. Там было написано: «Счет Х 253 в банке „Лайнен“ принадлежит...»

Пилгрим выругался, вскочил из-за стола и зашагал по коридору к кабинету Мэлори. Тот сидел в кресле, окутанный облаком табачного дыма.

– Ну как, прочли? – спросил он.

– Не до конца.

Пилгрим показал старому банкиру листок:

– Жак уже показывал вам это?

– Что именно? – Мэлори надел очки.

– Этот чертов счет в банке! Знаете, кому он принадлежит?

– Нет, он мне еще не докладывал.

– Тогда я вам скажу. Он принадлежит ЮНИСЕФ. Понятно?

Мэлори поморщился.

– Знаете, я всегда путаю все эти организации при ООН. Что такое ВОЗ, что такое ЮНЕСКО, что такое ЮНИСЕФ.

– ЮНИСЕФ, Хорейс, – это детская организация при ООН. Детский фонд.

– Ах вот как.

– Да, так. Господи, пятьдесят тысяч фунтов плюс документы на дом, который обошелся нам еще в сто пятнадцать тысяч, пущены на благотворительность! Мы не получим назад ни единого цента! Вы уже знакомы с инструкциями относительно четвертой части рукописи?

На столе у Мэлори лежал конверт. Хорейс похлопал по нему своей морщинистой рукой.

– Да, они здесь.

– Что там сказано?

– Я еще не читал. Сначала решил изучить рукопись. – Мэлори с намеком посмотрел на настенные часы. – Скажите, теперь вам эта история кажется более интересной, чем прежде?

– Еще бы, когда приходится платить по десять фунтов за каждое слово! – раздраженно буркнул Пилгрим, сделал разворот и вышел.

Мэлори поправил очки и вновь погрузился в чтение. Его одолевало искушение поскорее раскрыть конверт с инструкциями, но банкир держался. Судя по всему, Дайкстон попал в жуткий переплет. Однако не приходилось сомневаться, что молодой человек из него выбрался – иначе ему не платили бы по пятьдесят тысяч фунтов ежегодно, причем на вечный срок.

Внутренне Мэлори был вынужден признать, что его одолевают противоречивые чувства: с одной стороны, он не сомневался в серьезности надвигающейся угрозы; с другой – игра, в которую заставил их всех играть Дайкстон, начинала доставлять ему извращенное удовольствие.

"Мне казалось, что я умираю. Пот градом стекал по моему телу, я одновременно трясся в ознобе и горел в огне.

– Я все время говорю Скрябину, что семью Романовых нужно собрать вместе, – сказал мне Рузский той ночью у стены гостиницы.

– Зачем? – спросил я. Хоть я был в здравом уме и трезвой памяти, мозг отказывался работать. Помню, что где-то неподалеку раздался звон башенных часов. Он звучал точь-в-точь как звон часов Вестминстерского аббатства, и меня поразило несоответствие этого звука месту и времени.

– Как зачем? – удивился Рузский. – Держать их порознь просто глупо. Даже с точки зрения большевиков. Скрябин пытается убедить в этом Совет, а я поддерживаю его точку зрения, но, конечно, очень осторожно. Пока Николай находится здесь, а его сын в Тобольске, у белых и монархистов в Сибири существуют целых два центра притяжения. По сути дела, мы провоцируем Белую армию на одновременное наступление в двух направлениях!

Он ухмыльнулся и почесал себе нос.

– Да и нам с вами будет удобнее, если семья соберется вместе.

– Почему? Все равно мы ничего не можем сделать.

– Всегда можно что-то сделать, особенно если за дело возьмемся мы с вами. Однако сейчас нам не помешала бы чья-нибудь помощь.

Это заявление показалось мне вопиющей недооценкой ситуации, и я чуть не расхохотался. Рузский пристально взглянул на меня и заставил выпить еще сливянки. Очевидно, он понял, в каком состоянии я нахожусь. Во всяком случае, он не стал терять времени на пустые споры, а просто взял меня под руку и повел по темным улицам, продолжая разговор на ходу.

– Нам нужна помощь влиятельных людей. У вас сейчас такой возможности нет. Я способен сделать что-то лишь внутри Совета. Нам же нужна помощь извне.

– Какого рода?

– Британская, – уверенно сказал Рузский. – Здесь есть английский консул. Его зовут Престон. Положение его вполне надежно, он может даже добиться по дипломатическим каналам разрешения на посещение Дома особого назначения. Пойдемте, дружище. Я думаю, что еще час, а то и два вы вполне можете продержаться на ногах.

И я действительно смог, хоть и сам этому удивлялся. Пошатываясь, я ковылял за своим спутником мимо высокого палисада, окружавшего Ипатьевский дом (часовые так и впились в нас глазами), потом по Вознесенской. Рузский хорошо знал дорогу, и, когда мы остановились возле большого дома, на массивных дверях которого красовались родные моему сердцу лев и единорог, он повелительно сказал мне:

– Стучите.

Я повиновался. Мы подождали, и в конце концов двери британского консульства распахнулись. На пороге стоял мужчина в длинном шелковом халате.

Я сказал ему по-английски:

– Мне срочно нужна ваша помощь!

В лучших традициях британского министерства иностранных дел, неизменно плюющего на соотечественников, когда они оказываются в сложной ситуации, консул ответил:

– Ничем не могу вам помочь. Уже поздно, приходите сюда утром".

Все началось с короля Георга V, который действовал на свой страх и риск, подумал Мэлори. Впрочем, нет, он действовал не напрямую, а через Захарова. И все же для короля-императора поведение довольно странное. Мэлори расхаживал по кабинету, пытаясь выстроить логическую цепочку: вот король вызывает Захарова, тот непонятным образом останавливает свой выбор на Дайкстоне и отправляет последнего в Сибирь. В Екатеринбурге, словно из-под земли – если бы не знать сэра Бэзила, этому обстоятельству можно было бы изумиться, – возникает еще один человек Захарова. Британское правительство в событиях никоим образом не участвует. По крайней мере вплоть до описываемого момента.

Теперь, однако, судя по всему, министерство иностранных дел тоже будет вынуждено ввязаться в эту историю, хоть и вопреки своей воле.

Мэлори протянул руку к маленькому конверту, взломал печать и осторожно достал листок бумаги.

Послание начиналось так:

«В тот вечер я еще не знал, что по приказу большевистских вождей из Москвы полковник Кобылинский смещался с поста коменданта Тобольского гарнизона, его отряд распускался, а попечителем царских детей назначался некий Родионов. Не пройдет и недели, как пароход „Русь“ увезет младших Романовых из Тобольска. Но не на север, по направлению к реке Обь...»

Далее следовали очередные инструкции Дайкстона.