- Барабан? Ну да, Барабан подписал письмо. Одним почерком написаны оба, и то, с шантажом, и к ней, - один человек писал, потому-то я и догадался. Его-то именно я и ищу целую неделю. Кто он, где его найти, ты его знаешь?
      Сушка задумчиво постукивала пальцами по папиросной коробке.
      - Ну, знаю. Вот что, фартицер! Приходи ко мне в четверг, часов в 10 вечера. Но прежде... Подожди, у тебя мать есть?
      - Нет, у меня...
      - Что?
      - Никого нет! Один! А зачем?..
      - Никого, ни сестры, ни брата?
      - Никого, она только и была; да нет, не в том, видишь ли, дело...
      - Ну, ладно, бог с тобой. Я тебе и так поверю. А ведь бывают такие накатчики, я-то не встречала, но знаю, что бывают; наговорит с три короба, письма пишет, а потом...
      Сергей как-то сразу осел, утомился, побледнел. Он снова присел на диван, не слушая, что говорила Сушка, согнулся и даже закачался от невероятного желания уснуть, даже не уснуть, а хотя бы закрыть глаза, ничего не видеть и не слышать.
      Сушка еще не кончила рассказывать ему о том, какие уловки иной раз подкатывают лягавые, как он уже спал, уткнувшись головой в спинку дивана и беспомощно бросив руки вдоль согнувшегося тела.
      Сушка прервала себя на полуслове, встала, заглянула ему в лицо и раза два прошлась по комнате, прищуривая глаза и как будто примеряясь к чему-то.
      - Маня Экономка - свой человек. Маня поможет, не выдаст, но Пятак?.. Ох, если узнает Пятак.
      Она еще раз поглядела на Сергея.
      - Жалко все-таки! - и поправила свесившуюся на пол руку.
      Потом она разделась, вскочила в одной рубашке, бросила на Сергея какое-то изодранное пальто с торчащей во все стороны подкладкой, закурила папиросу и, наконец, улеглась в постель, закрывшись с головой одеялом.
      XII.
      До выполнения задуманного дела хороший налетчик ничего не пьет... Он по опыту знает, что на работу нужно итти с ясной головой, чтобы в случае опасности не растеряться и спокойно встретить все, что может встретить человек, который никогда не опускает предохранителя на браунинге и которому нечего терять, кроме жизни, а жизнь для хорошего налетчика запродана наперед, он почти всегда уверен в том, что когда-нибудь попадется.
      Вот почему он может сгореть, но никогда не потеряет голову и не упустит случая задорого продать свою жизнь, за которую ни один человек, кроме верной марухи, не даст ломаного пятака старой императорской чеканки.
      Но на этот раз Шмерка Турецкий Барабан изменил своему обыкновению.
      Он пил и с ним вся хевра пила в трактире "Олень" на Васильевском Острове.
      Они сидели за столом в малине, небольшой комнате в два окна, которая обычно служила для уговора о работе и где содержатель "Оленя" принимал особо важных посетителей, которые по особым причинам предпочитали малину Шпалерке или стене, к которой идут налево.
      В малине стояла мягкая мебель и были раскрашены стены.
      На одной стене грациозно сплетались три грации, пожилые уже женщины с суровым выражением на лицах. Эти грации в причинных местах были еще раз подмалеваны посетителями малины.
      На другой стене катилась пивная бочка, на которой сидел толстый, весь в складках иностранец, опрокинувший в рот кружку с пенистым пивом.
      Обычно, из опасения, чтобы не накрыл угрозыск, рядом с малиной в узеньком полутемном коридорчике стоял на стреме трактирный мальчишка. Теперь не было никого. Барабан, который любил пить на свободе, снял мальчишку с его поста и отворил двери настежь.
      - Хевра пьет, и пусть весь "Олень" знает об этом!
      За круглым столом, накрытым скатертью с княжеской меткой, на котором стояли графины с водкой, ветчина, зажаренная так, что звонко хрустела на зубах, швейцарский сыр с дырками величиной с голубиное яйцо и маринованные грибы, круглые и скользкие как рыбий глаз, - сидели Барабан, Сашка Барин, Володя Студент и барышни.
      За стеною в трактирной зале был слышен шум, стук посуды, глухой говор, гармонисты разливались и ревели Клавочку, кто-то хохотал, свистел и топал ногами.
      Здесь, в малине, пили почти молча, как будто делали важное дело, которое нельзя было нарушать пустыми разговорами.
      Даже барышни приумолкли; впрочем, они были как будто только для того, чтобы не нарушать обычаев "Оленя".
      Барабан сосредоточенно пил водку. Он был не брит и с коммерческим видом закладывал свои толстые пальцы за проймы жилета.
      Сашка Барин, надевший для пьяного дня черный офицерский галстук, молча оглядывал круглый стол своими оловянными бляхами.
      К полуночи пришел Пятак, как всегда одетый под военмора.
      С его приходом все мигом изменилось.
      - Ха, братишки! - заорал он, - выпиваете? Я тоже, если говорить правду, выпил. Но только я больше через маруху пью, а вы чего? Ну ладно, коли так, так налейте и мне...
      - Пфа, - он покрутил головой и объяснил одним словом: - Марафет.
      Барышни облепили Пятака. Он целовал одну, подталкивал другую и хватал за разные чувствительные места третью. Наконец, веселый и пьяный, добрался до стола и сел, положив ноги на соседний стул.
      - Что же это вы молчите, братишки, а? - снова заорал он. - Девочки, танцовать! Где Горбун? Горбун, сукин сын! Позовите мне Горбуна! Моментально на месте устроим Народный дом.
      Одна из барышень опрометью выбежала из комнаты искать Горбуна.
      Горбуном звали любимца публики, здешнего Оленевского исполнителя чувствительных романсов.
      - Ого, он хочет устроить здесь Народный дом, - сказал Барабан, - это предприятие. Пятак, эй, возьми меня в компанию!
      - Становись, - кричал Пятак, - Володя Студент, становись, устроим качели!
      Он двинул Володю Студента плечом, стал к нему спиною и крепко сплел его руки со своими.
      - А ну, кто кого перекачает? Начинай. Раз!
      И Пятак присел к земле с такой силой, что Володя Студент взлетел на воздух.
      В следующую минуту он сделал то же самое, и теперь Пятак в свою очередь, болтая ногами в воздухе, изобразил качели Народного дома.
      - Ррраз! - сказал Пятак.
      - Два! - отвечал Володя Студент.
      - Ррраз!
      - Два!
      - Ррраз!
      - Два!
      Так они поднимали друг друга до тех пор, покамест Володя Студент охнул и в полном изнеможении потребовал водки.
      Пятак бросился на диван и отер пот, который катился у него по лицу градом.
      - Перекачал!..
      В это время, покачиваясь, с важностью, которая так свойственна всем горбунам, в комнату медленно вошел любимец Оленевской публики, маленький человек в длинном сюртуке с огромным горбом спереди и сзади и с волосатыми, как у обезьяны, руками.
      Вслед за ним вошел огромный человек с цитрой, который как будто несколько стеснялся своего высокого роста. Это был аккомпаниатор Горбуна и его бессменный товарищ.
      - А, Горбун пришел! - заорал Сенька Пятак, отнимая ото рта графин с водкой и ставя его на стол почему-то с большими предосторожностями.
      - Номер второй! Горбун, исполняй "Черную розу"!
      Горбун заложил руку за борт сюртука, отставил ногу назад и стал таким образом в позу.
      Он для чего-то вытер платком руки, слегка поклонился и начал не петь, а говорить романс глухим, сдавленным, трагическим голосом.
      Хевра слушала. Барабан сложил руки на животе, приподнял голову и моргал от удовольствия глазами.
      - Черную розу - блему печали
      При встрече последней тебе я принес,
      говорил Горбун, с некоторой хищностью раздувая ноздри:
      - Полны предчувствий, мы оба молчали,
      Так плакать хотелось, но не было слез!
      Он опустил голову, сложил руки на груди и замолчал с видом приговоренного к смерти; но тут же подался вперед, с отчаянием поглядел на всех присутствующих и продолжал:
      - Помнишь, когда ты другого любила...
      Пятак, который успел заснуть на диване, внезапно проснулся от какого-то слова, произнесенного с шипеньем, и потребовал другой жанр.
      - Стой! - крикнул он, - я дальше и без тебя знаю. Братишки, пусть он нам споет "Мы со Пскова два громилы!"
      - Как это два громилы? - спросил Горбун тонким голосом, совсем не тем, которым он говорил свой романс, - что вы?
      - А что?
      - Разве мы можем исполнить такой романс? Что ты на это скажешь, Христиан Иваныч?
      Большой человек с цитрой крикнул "нет" таким голосом, как будто он взял хитрую ноту, по которой настраивал свою цитру, и снова замолчал.
      - Не хотите? - грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана, - не хотите, блошники? Так и х... с вами, мы сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!
      Он поставил одну ногу на стол, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:
      - Мы со Пскова два громилы
      Дим дирим дим, дим!
      У обоих толсты рыла
      Дим дирим дим дим!
      Мы по хазовкам гуляли
      Дра ла фор, дра ла ла!
      И обначки очищали
      И м ха!
      Через несколько минут вся хевра, даже Турецкий Барабан, пела так, что в малине дрожали стены.
      - Вот мы к хазовке подплыли
      Дим дирим дим, дим!
      И гвоздем замок открыли
      Дим дирим дим, дим!
      Там находим двух красоток
      Дра ла фор, дра ла ла!
      С ними разговор короток
      И м ха!
      Только Сашка Барин, пересевший от стола на диван, курил и молчал, поджимая губы.
      К нему подсела было барышня в высоких ярко-красных ботинках, с черной ленточкой на лбу, но он оттолкнул ее и продолжал молча следить за Пятаком, который, разойдясь во-всю, вскочил на стол и, размахивая руками, дирижировал своим хором.
      Барабан с тревогой посматривал на Барина:
      - Ой, Сашка имеет зуб к Пятаку!
      - Вот мы входим в ресторан
      Дим дирим дим, дим!
      Ванька сразу бух в карман
      Дим дирим дим, дим!
      Бока рыжие срубил
      Дра ла фор, дра ла ла!
      Портсигара два купил
      И м ха!
      - Эй, буфетчик старина,
      Дим дирим дим, дим!
      Наливай-ка, брат, вина
      Дим дирим дим, дим!
      Вот мы пили, вот мы ели
      Дра ла фор, дра ла ла!
      Через час опять сгорели
      И м ха!
      Пятак заливался во-всю, на шее у него трепетал кадык, он обнял двух барышень и вдруг, вложив два пальца в рот, свистнул так, что у всей хевры зазвенело в ушах, а барышни бросились от него врассыпную.
      - Стой! - кричал Пятак уже хрипнущим голосом, - шабаш! Кто гуляет? Хевра гуляет! Где хозяин? Давай еще номера! Танго! Хевра, братишки! Пускай нам дают танго! Народный дом! Барышни! Угощаю! Поднимите руки, кто еще не шамал?
      Он позвал трактирного мальчишку, велел ему накрыть отдельный стол для барышень и повалился на диван в изнеможении.
      Минуту спустя он уже расталкивал Турецкого Барабана, который внезапно впал в задумчивое и созерцательное настроение, лил пиво в фуражку Володи Студента и старался, чтобы одна из девочек изобразила собою перекидные качели Народного дома.
      Из коридорчика, соединявшего малину с трактирной залой, появились, взамен Горбуна и его товарища, два новых артиста.
      Это были знаменитые Оленевские тангисты - Джек и Лилит - оба одетые в черное с нарочитой, прямо щегольской скромностью; он - в гладкой блузе с глубоким мозжухинским воротом, она - в простом кружевном платье с воланами и длинными рукавами.
      - Тангуйте, - кричал Пятак, - аргентинское танго! Мандолину! На мой счет! Лопайте, барышни!
      Из толпы, теснившейся в узком коридоре, вытолкнули худощавого человека с бойким хохолком на голове и мандолиной под мышкой.
      Музыкант сел, ударил по струнам косточкой, и тангисты, почти не касаясь друг друга, приподняв головы и глядя друг другу в глаза, сделали несколько шагов по комнате, поворотились обратно, расстались, и Джек склонился перед своей подругой с удивительной для "Оленя" скромностью.
      Барабан все еще с тревогой следил за Сашкой Барином.
      - Ой, будет плохо Пятаку! Загнивает хевра.
      - Будет! - кричал Пятак. - Теперь я! Теперь мой номер! Сушка! Барышни, позовите Сушку! Сейчас мы с ней исполним свое танго!
      - Эй ты, смерть ходячая, - кричал он Джеку, - ты думаешь, я хуже тебя танцую! Сейчас мы, шут те дери, исполним такой танец... Сушка! Да где же она? Я же с ней пришел! Девочки!
      Девочки почему-то молчали. Музыкант последний раз ударил косточкой по струнам и закончил танго.
      Среди полной тишины Барин встал со своего места и медленно, ничуть не торопясь, подошел к Пятаку.
      - Тю-тю, - вдруг сказал он, подмигнув одним глазом.
      Пятак уставился на него с недоумением.
      - Чего?
      - Сушка-то тю-тю! - пояснил Барин, - другого кота нашла!
      Должно быть об этом в "Олене" говорили уже давно, потому что едва эти слова были произнесены, как все закричали разом.
      Барышни пересмеивались, Володя Студент засвистал, музыкант с хохолком почему-то ударил по струнам.
      - Что ты сказал?! - Пятак вдруг протрезвел, сделал шаг вперед и схватил Барина за руки.
      - Я сказал, что Сушка твоя тю-тю. С другим котом гуляет!
      - Псира!
      Пятак отступил назад, нащупывая в заднем кармане штанов револьвер. Девицы с визгом посыпались от него. Барабан вскочил, готовый вступиться в драку.
      - Оставь пушку! - спокойно сказал Барин, - это все знают. Что, марушечки, я правду говорю?
      - Стой, не отвечай! - бешено закричал Пятак. - Если правда... Я сам! Я сам узнаю!
      Он быстро сунул револьвер в карман, повернулся и выбежал из малины. Никто его не удерживал. Он пробежал трактирную залу и, бормоча что-то про себя, спустился по лестнице.
      Он ушел, и все понемногу разбрелись из малины. Ушли артисты, изображавшие Народный дом, разбежались понемногу девочки, и за круглым столом остались только Турецкий Барабан, Сашка Барин и Володя Студент.
      - Сволочь ты, Сашка, - сказал Барабан, - сволочь и паскудство. Ну к чему разыграл Пятака? Ведь перед работой пьем, перед делом большого масштаба пьем, мазы.
      Барин ничего не ответил.
      Пили почти молча, как будто делали важное дело, которое нельзя было нарушать хохотом и пустыми разговорами.
      Хевра пила и думала о том, что на-завтра нужно заряжать револьверы, что можно сгореть, но нельзя потерять голову, что нужно стараться задорого продать свою жизнь, за которую ни один человек, кроме верной марухи, не даст ломаного пятака старой императорской чеканки.
      XIII.
      Было еще не так поздно, часов 11 или 12 ночи, когда Пятак выбежал из "Оленя". Вокруг "Оленя" стояли извозчики, на углу пьяный, ласковый матрос объяснял милиционеру, который крепко держал его за руки, устройство военно-морских судов, вокруг них собралась толпа папиросников.
      Папиросники гоготали.
      Пятак выбежал из трактира без шапки и вспомнил об этом только у третьего от 7-ой линии квартала, и то потому только, что стал накрапывать дождь.
      Пройдя несколько, он повернул в переулок. Он шел теперь, заложив руки в карманы штанов, посвистывая.
      Баба, закутанная в изодранный зипун, с палкой в руках стояла у подворотни.
      Пятак прошел мимо бабы и остановился посреди двора, подняв вверх голову.
      Прямо над головой было небо, на котором плавало какое-то грязное белье, гонимое осенним ветром, под небом - крыша, под крышей слева от водосточной трубы - окно Сушки.
      Пятак выругался: окно было освещено.
      - Возвратилась, стерва!
      Он отыскал за углом, рядом с помойной ямой, вход (где-то высоко горела угольная лампочка, которая догорала и никак не могла догореть) и поднялся по лестнице.
      Финка Кайнулайнен отворила ему двери, сообщила, что у Сушки гости, и ушла, оставив Пятака в такой темноте, что, кажется, ее можно было схватить руками.
      Он чиркнул спичкой. Спичка осветила коридор, который лучше было не освещать, обиделась и погасла.
      Пятак зажег другую и отыскал комнату Сушки: тоненькая полоска света проходила между дверью и полом.
      Он приложился ухом к замочной скважине и ничего не увидел: либо скважина была заложена бумагой, либо кто-то сидел очень близко к двери.
      Зато он услышал разговор, который постарался запомнить.
      - Ты мостик через Карповку знаешь, у газового завода? Ну, Бармалееву знаешь?
      - Бармалеева? Это за Подрезовой?
      - Там на углу возле мостика ты подожди. Я с Маней уговорилась, понимаешь. С подругой, которая в той хазе живет. Она тоже жалеет.
      - Послушай, - заговорил мужской голос, - а что же... а как ты скажешь про меня?.. Скажи, что знакомый, или... Или нет, скажи - Сергей Травин, она знает, кто я и все про меня...
      - Да пустяки! Не все ли равно, кто? Небось, сама убежит, как стреляная.
      Кто-то прошелся по комнате, и Пятак снова приложился глазом к замочной скважине: он увидел широкую мужскую руку, схватившуюся за спинку стула.
      - Только бы удалось, только бы удалось, чорт возьми. А там я... Послушай, Сушка, а тебе за это?..
      - На углу Бармалеевой, мать твою так, - вдруг сообразил Пятак, - на углу Бармалеевой?
      Он скрипнул зубами.
      - На Бармалееву хазу капает, стерва!
      Мужская рука снялась с замочной скважины, и Пятак увидел Сушку: она стояла перед комодом, над которым висело небольшое зеркальце, и надевала свою полосатую кепку.
      - Боюсь я одного человека, - услышал Пятак, - да что же с вами, шибзиками, поделаешь? Надо уже вам помочь!..
      Пятак в темноте передернул плечами и подкрутил острые черные усики.
      - Ну, погоди же, псира! - подумал он, ощупывая нож за поясом, на котором держались его матросские штаны, - узнаешь ты, каково продавать мазов.
      - Ну, теперь айда!
      - А что если... она не захочет итти, когда узнает, что это я ее буду ждать... Может быть, не говорить имени, - сказать просто: один из друзей или...
      - Эй, склевался ты, фартицер! Да подбодрись же! Ничего не скажу, скажу свой человек, и никаких двадцать.
      Пятак услышал короткий стук повернутого выключателя. Только что он успел отскочить и, отбежав подальше по коридору, спрятаться за каким-то не то чуланчиком, не то сортиром, как Сушка вместе со своим собеседником вышла из комнаты. Пятак подождал две-три минуты, вылез из-за своего прикрытия, добрался до кухонной лестницы и благополучно миновал выгребную яму.
      На улице под первым же фонарем он узнал в спутнике Сушки того самого человека, которого несколько дней тому назад встретил с нею в ресторане Прянова. Он вспомнил Барина и как будто снова услышал медленный и насмешливый голос:
      - Сушка-то тю-тю! Другого кота нашла!
      - Да ведь какого кота! Не простого... - Пятак сжал кулаки, - а лягавого.
      Шел мелкий промозглый дождишка. Почти никого уже не было на улицах. Бородатые, с палками в руках, сторожа перед каждым домом вырастали из мокрого тротуара.
      Сушка со своим спутником свернули на набережную Невы.
      Пятак прятался за углы, в подворотни, в подъезды и шел за ними.
      - Сушка продает Бармалееву хазу?! Убью лярву, своими руками убью!
      Биржевой мост внезапно открылся во всю длину, как будто кто-то взял его двумя руками за фонари и разом вытянул за два передние фонаря до Зоологического переулка.
      Пятак перебежал от Биржи на другую сторону и спрятался в тень, отбрасываемую маяком: он четко различил на мосту две фигуры, под светом фонаря отбросившие длинные тени на деревянный тротуар.
      В ту же минуту эти темные фигуры сорвались с места и побежали так, как будто кто-то с оружием в руках гнался за ними.
      Пятак выбежал на мост.
      Едва только он прошел несколько шагов, как услышал тяжелый, прерывистый звук цепей.
      - Мост! А! Мост поднимают!
      Те, за которыми он следил, перешли мост и стали спускаться к набережной с той стороны Невы.
      Он побежал бегом, но не успел пробежать и 20 шагов, как увидел, что деревянная часть моста медленно начинает подниматься.
      Он остановился на одну секунду, но тут же с бешенством притопнул ногой и снова пустился бежать. Цепи скрипели, и с каждым оборотом машины мост начинал пухнуть и коробить деревянную спину.
      Он, наконец, добежал до пролета, которым оканчивался разорванный на-двое мост.
      Под ним скрипели цепи и видны были какие-то железные уступы, оси и визжащие блоки; еще ниже смутно блестела белесая, подслеповатая вода. Пятак остановился еще на одно короткое мгновение, увидел вдалеке темные фигуры, которые вступили уже в свет фонарей, где-то на Кронверкском проспекте, и перевел дыханье.
      В следующее мгновенье он, как будто сбрасывая всю свою силу в напряженные ноги, уже летел вниз. Перед ним неясно мелькнули темные очертанья машин и светлая полоса воды; он упал на носки, едва удержался на ногах и несколько мгновений простоял неподвижно, взявшись рукой за голову и только чуть-чуть покачиваясь из стороны в сторону.
      Потом он потащил было из кармана смятую папиросную коробку, нашел окурок, сунул его в рот и поискал спичек.
      Спичек не нашлось; он выругался, выплюнул окурок и побежал по мосту бегом.
      Сушка и ее спутник шли вдоль Народного дома. Немного погодя они свернули на Сытнинскую площадь, и больше у Пятака не оставалось никаких сомнений.
      - Продала! А, хоть бы встретить кого-нибудь на Белозерской. Хоть бы Барабан знал!
      Он никак не мог обдумать, что нужно делать, как предупредить эту неожиданную опасность; когда прошли Белозерскую и он не встретил никого из мазов, он решил действовать своими силами.
      Покамест он остановился в подворотне где-то за Малым проспектом, пощупал, на месте ли нож, быстро пересмотрел обойму браунинга и поднял предохранитель; он не знал, с кем ему придется иметь дело.
      - У лягавого наверное не одна пушка в пальте!
      Он потуже затянул ремень на штанах, сунул браунинг в карман и вышел из подворотни: Сушка одна перебегала улицу.
      - Ах, мать твою так, уходишь!
      Он, больше не остерегаясь, бросился за ней.
      Сушка быстро шла по Бармалеевой. У фонаря она остановилась, закурила папиросу и пошла дальше. Она напевала Клавочку.
      - Он сел на лавочку
      И вспомнил Клавочку,
      Ее глаза и ротик, как магнит,
      Как ножкой топает,
      Как много лопает,
      Как стул под Клавочкой жалобно трещит!
      Пятак вдруг остановился.
      - Я тут хляю за ней, а он тем временем... Ах, курва, да что же это я!
      Он бросился назад.
      Никого не было на пустынной, как будто вычумленной улице.
      Чернели полуразвалившиеся стены на пустырях. Дождь перестал, и сквозь разорванные тучи снова начала высовывать свой синий рог луна. Шагах в двухстах на проспекте Карла Либкнехта дребезжала на мокрых камнях пролетка.
      Пятак пробежал до Малого и остановился; он знал, что тот, кого он искал, ждет Сушку где-нибудь недалеко. Он несколько раз прошел туда и обратно, заглядывал во все углы, во все подворотни. Никого не было.
      Тогда он побежал назад, к Бармалеевой хазе.
      Не успел он добраться до полуразрушенной решотки, которая окружала пустырь, как увидел, что Сушка воротилась обратно.
      Он заметил, что она переоделась, сменила свою полосатую кепку на длинную шаль и шла как-то несмело, поминутно оглядываясь и ища кого-то глазами.
      Пятак отошел в сторону и остановился у деревянного домишки, похожего на сторожевую будку. Справа от него виден был мост через Карповку.
      Пятак вжал голову в плечи, передернул плечами и достал нож.
      Женщина минуту постояла возле хазовой решотки, точно поджидая кого-то; все движения ее стали как-то неуверенны и несмелы.
      Несколько минут она оставалась на том же месте, потом быстро перебежала дорогу и пошла по Бармалеевой.
      Пятак пропустил ее мимо себя, вышел из-за своей засады, догнал двумя шагами, взмахнул рукой и, внезапно оскалив зубы, ударил ее ножом в спину между лопаток...
      --------------
      Сергей остался ждать во дворе полуразрушенного дома на Малом проспекте.
      Он присел на груду камней, возле какой-то канавы, пролегавшей тотчас же за разбитой стеною.
      Беловатый рассыпчатый кирпич, бесшумно раздававшийся под ногою, покрывал двор.
      Сергей сидел перед надтреснутой стеною с темно-серыми пятнами, походившими на театральные рожи с изогнутыми ртами.
      Какие-то пустяки все лезли в голову; очень явственно стучало сердце.
      Он долго тер голову, стараясь вспомнить что-то необходимое, нужное сию минуту, без всякого замедления.
      Это необходимое было лицо Екатерины Ивановны, которое вылетело у него из головы, из глаз и ушло куда-то, откуда его вернуть было невозможно.
      Вместо лица Екатерины Ивановны все лезли на глаза театральные рожи.
      Снова пошел дождь. Он снял свою фуражку, и маленький, протертый сквозь сито дождь с уверенностью и как бы с чувством собственного достоинства стал падать на голову, круглую и костяную, как биллиардный шар.
      Прошло минут двадцать, как ушла Сушка.
      Надоело ждать; он вскочил и принялся ходить по двору, заглядывая в темные стекла, топча осколки стекла, разбитый кирпич.
      Заброшенный сарай скривился на сторону, дверь повисла на одной петле. Сергей толкнул ее ногой, и она проскрипела ржавым басом.
      Прошло еще с полчаса. Он, наконец, потерял терпение и выглянул из пустыря: никого не было видно.
      Он прошел через ворота, загнул за угол и вышел на Бармалееву.
      Шагов за 20 он различил темную фигуру какого-то человека; издалека он принял его за матроса.
      Человек шел по другой стороне улицы, заложив руки в штаны и как будто высматривая кого-то.
      Он был без шапки, ворот матросской блузы был приподнят и должно быть зашпилен булавкой.
      - Уж не меня ли он высматривает?
      Человек в матросской блузе остановился в тени деревянного строения, которым кончалась Бармалеева улица. Немного погодя из-за решотки, окружавшей пустырь, на другой стороне улицы показалась женщина в длинной шали, накинутой на голову.
      Человек в блузе пропустил ее мимо, сделал шаг за нею.
      Еще минута, и Сергею показалось, что его голова оторвалась от тела и, как бы взбесившись, полетела по воздуху. Он услышал отчаянный женский крик, который он узнал и от которого у него ушло, провалилось, упало, чорт его знает куда, сердце.
      Он бросился бежать и, еще не добежав, увидел, что матрос наклонился над женщиной, закутанной в шаль, и качал головой, как будто с сожалением:
      - Ах, так это ж не она, не Сушка!
      В следующую минуту матрос исчез, как будто растаял в воздухе.
      Сергей добежал и ничком повалился на землю. Еще прежде чем добежать, он знал почти наверное, что женщина, лежавшая лицом вниз возле сторожевой будки, была Екатерина Ивановна.
      XIV.
      Рот был сжат и казался узким, как карандашная линия, глаза открыты и в них еще стояли слезы - все это Сергей разглядел под светом луны, выставившей на несколько минут свои рога из-под изодранных облаков.
      Он вскочил на ноги и с бешенством царапнул себя по лицу руками.
      - Помогите!!
      Тут же он как будто испугался своего громкого голоса, снова стал на колени и принялся для чего-то поддерживать руками запрокинутую голову Екатерины Ивановны.
      Голова легко перекатывалась в руках, и через несколько минут стало казаться, что она отделилась от тела.
      Он снова вскочил и с испугом огляделся вокруг себя; но тут же он как будто позабыл все, что случилось, озабоченно потер лоб и прошелся так, как бы раздумывая, туда и обратно, от одного дома до другого.
      - Помогите, - сказал он еще раз и вдруг бросился к Екатерине Ивановне, схватил ее, поднял на руках и понес, крепко прижимая к себе.
      Он прошел, спотыкаясь и с трудом ступая потяжелевшими ногами, не более десяти шагов, как увидел высокого человека в полупальто, которое в темноте казалось женской юбкой, одетой на плечи.
      Человек стоял у телеграфного столба и с нерешительным видом глядел на Сергея.
      - Помогите!
      Человек в полупальто повернулся и бросился бежать опрометью. На углу Малого он трусливо поглядел назад и исчез.
      - Да как же это, чорт возьми! Что же делать?
      Сергей присел на тумбу, не выпуская из рук негибкого тела, которое вдруг показалось ему похожим на куклу.
      - И голова вертелась в руках совершенно как у куклы. И глаза...
      Он произнес эти слова вслух и испугался этого.
      - Что ж, я с ума схожу, - ведь нужно же помочь; ведь ранили, должно быть кровь идет!
      Он осторожно ощупал грудь, руки, лицо, провел рукой по спине и вдруг вскрикнул и вытащил руку.
      Рука была в крови, на кончиках пальцев остались следы крови.
      - Только бы донести, чтобы помочь, перевязать, остановить кровь!
      Он снова вскочил и на этот раз бегом пустился бежать по Бармалеевой.
      Улица зашаталась, покатилась вниз, дома как сломанные декорации накренились над ним, крыши заслонили небо.
      Он добрался, наконец, до проспекта Карла Либкнехта, и здесь под первым же фонарем снова заглянул в лицо Екатерины Ивановны.
      Лицо внезапно показалось ему отвратительным - нижняя челюсть отвалилась, слюна залила подбородок, один глаз закрылся.
      Он положил тело на землю, возле тумбы, и увидел, что весь испачкался кровью, - повсюду, на груди, на руках, даже как будто на подбородке были темные пятна. Он порылся в карманах, вытащил заскорузлый платок и принялся старательно вытирать руки. Пятна сразу отошли, затерлись.
      - Помогите же, чорт возьми, ведь нужно перевязать, сейчас же, немедленно.
      Откуда-то из-за угла выплыл милиционер.
      - В чем дело, гражданин?
      Сергей молча вытирал руки и, оттянув край пиджака, смотрел, есть ли на нем пятна.
      - В чем дело, гражданин?
      - Да нет, ну, в чем же дело?.. - отвечал Сергей.
      - Гражданин, в чем дело, что с этой гражданкой?
      - Я не успел добежать, понимаете, как тот в матросской блузе... Я кричал, да никого не было. Один встретился было...
      Милиционер быстро нагнулся к Екатерине Ивановне, дотронулся до нее рукой.
      - Мертвая, что ли?
      Он выпрямился, испуганно схватился рукой за кобуру, болтавшуюся у него на поясе и пронзительно свиснул.
      - Да нет же, какая мертвая! Ранили, нужно помочь, перевязать, у вас должен же быть бинт под рукой, дежурный бинт, понимаете?