В. Каверин
      ДЕВЯТЬ ДЕСЯТЫХ СУДЬБЫ
      КНИГА I.
      1.
      ... Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контр-революционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Помещики и чиновники громят крестьян при помощи карательных экспедиций. Фабрики и заводы закрываются. Рабочих хотят смирить голодом. Буржуазия и ее генералы требуют беспощадных мер для восстановления в армии слепой дисциплины. Корниловщина не дремлет. Поддерживаемые всей буржуазией корниловцы открыто готовятся к срыву учредительного собрания. Правительство Керенского есть правительство буржуазии. Вся его политика - против рабочих, солдат и крестьян. Это правительство губит страну... Власть должна быть изъята из преступных рук буржуазии и передана в руки организованных рабочих, солдат и революционных крестьян...
      Затерянный в соседнем купе огарок свечи вспыхивал, угасал и снова вспыхивал, таща за собой сломанные вдоль и поперек тени.
      Чья-то уродливая голова прыгала вместе с ним по обшарпанной вагонной стене.
      Солдат при свете огарка читал газету; снизу видна была только его босая нога, да плечо, прикрытое шинелью.
      Он читал медленно и шопотом произносил про себя каждое слово.
      Еще недавно начало смеркаться, а уже все спали.
      Напротив Шахова сидел, уткнувшись головой в облезлый каракулевый воротник, костлявый человек в чиновничьей фуражке; у его ног свернулся клубком на полу молодой солдат - он спал и казалось, что его сосредоточенное лицо ровным матовым пятном всплывает вверх и шевелится под равномерное подрагивание вагона.
      Шахов задремал и сразу же проснулся.
      Он сидел, притулившись кое-как возле окна, опершись локтями о колени.
      Всю дорогу, то усиливаясь, то мельчая шел дождь и холодный ветер трое суток дул над его головою, в разбитое окно.
      Он снова попытался заснуть и не мог - все его тело ломило от долгой и неудобной дороги.
      Он прислушивался к стуку колес, считал до ста, припоминал названия станций, мимо которых проезжали днем - ничего не помогало.
      Тогда он встал и добрался, шагая между скрюченных на полу тел, до площадки.
      На площадке гремящее мокрое железо двигалось туда и назад между вагонами и сильный ветер хлестал слева. Ветер распахнул шинель, продул насквозь и сразу освежил и захолодил лицо и руки.
      Утлый полустанок медленно протащился мимо поезда, где-то далеко видны были огни, зеленый и красный, искры летели из паровозной трубы и гасли на отсыревшем ворсе пальто.
      Потом откуда-то из топки вылезла баба в длинном тулупе и стала рядом с ним, держась рукой за поручни и заглядывая с любопытством ему в лицо.
      - Зазябла совсем, - сказала она, похлопывая руками и переступая с ноги на ногу.
      Шахов ничего не сказал.
      - Издалека ли едете? - спросила баба и прихлопнула дверцу топки.
      - Издалека. Из Сибири - коротко ответил Шахов.
      Искры летели снопами и совсем близко мимо вагона прошла водокачка со своим качающимся хоботом молочно-белого цвета.
      Шахов пошел в вагон.
      В эту ночь, последнюю из тех, что он провел в пути, ему приснился тяжелый и безобразный сон.
      Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, как из соседнего купе вышел невысокого роста широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал среди груды тел его, Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, сделал два шага вперед и наступил ему на грудь, так что носок огромного сапога ударился о подбородок.
      - Уберите ногу, - сказал Шахов.
      Человек молчал и улыбался, скаля белые зубы; на груди у него сквозь тонкую полосатую тельняшку просвечивала татуировка.
      - Уберите же ногу! - повторил Шахов.
      - А чем же тебе, браток, мешает моя нога? - спросил человек, дружелюбно мигая глазами.
      - Вы наступили мне ногой на грудь!
      Шахов, выдвигая челюсть, старался сдвинуть его сапог.
      Руки его лежали по сторонам неподвижно, он не мог пошевелить ими.
      - Ай-я-яй, неужто на грудь? А я думаю, что это так ступать мягко!
      Огорчаясь и покачивая головой, он снял ногу и сел на край скамейки.
      Шахов знал отлично, что за минуту перед тем, на скамейке сидел костлявый чиновник, уткнувшийся головой в каракулевый воротник - теперь вагонные стены, железные подпоры, смялись и уступили дорогу человеку в тельняшке.
      - Беднячок ты - сказал он вдруг и достал что-то из кармана, не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была какая-то детская игрушка.
      - А что?
      - Да что ж, браток! Какая-то у тебя судьба стеклянная!
      - Ну и что ж, судьба! - возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.
      Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был огромный, с сиреневым отливом стали, револьвер.
      - А позволь, мы сейчас же это дело устроим, - пробормотал он.
      Револьвер внезапно повис в воздухе. Откуда-то со стороны к нему тянулись посиневшие маленькие белые руки.
      Шахов застонал и вскочил на ноги, ударившись головой о верхнюю полку - никакого человека в тельняшке не было в вагоне - дверь, вагонные стены, железные подпоры, все вдвинулось обратно.
      Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат попрежнему спал у его ног, закинув назад бледное и утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уже проснулись.
      Наверху на второй и на третьей полке шел политический разговор.
      Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону и по его приподнятой, слишком стройной речи, легко можно было узнать адвоката.
      - Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, - говорил он, точно так же, как врачи вмешиваются, чтобы излечить больного ребенка или научить его ходить. Конечно, такое вмешательство было бы нежелательным, но иностранцы должны ясно представить себе опасность большевизма в их собственных странах, - скажем, опасность таких заразительных идей, как пролетарская диктатура и мировая социальная революция. Имеется, конечно, надежда на то, что такого рода интервенция может и не быть необходимой...
      - Интервенция! - вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом.
      - Так, значит, вы стоите за то, чтобы отдать Россию немцам на выучку? Мы-то отлично знаем кому это было бы на руку. Это вы проповедуете план Родзянки - впустить к нам немцев, чтобы они уничтожили советы?
      - Я ничего не проповедую, - возразил адвокат, - наоборот я сказал, что, может-быть, можно обойтись без интервенции. Может-быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А что насчет советов - прибавил он, внезапно разгорячившись - так советы теперь взяли в свои руки большевики, а с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и тогда военной силой разделаться с этими джентльменами без всяких формальностей...
      - Руки коротки! - возразил чахоточный юноша. - Вот вы стоите за правительство...
      Он движеньем руки остановил адвоката, собравшегося было возразить:
      - А все равно, Временное правительство, только на таких как вы и рассчитывает... У вас не хватит пороху на то, чтобы разделаться с большевиками. Они уже сильнее правительства. Ваше хваленое правительство не может ни заключить мира, ни продолжать войну!
      В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.
      - Вам не стоило бы возражать, - сказал он, - вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают. Если бы не большевики, на немецкие деньги разлагающие армию, так исход войны был бы давно решен.
      - Ага, исход войны! - вскричал юноша, - война до победного конца! А в чьих интересах русские рабочие и крестьяне пошли воевать с Германией? Что они могли выиграть от этой войны? Немецкие солдаты были так же обмануты, как и наши.
      - Да и теперь уговаривают, - сказал с третьей полки солдат, читавший газету, - каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и айда! Воюй храбро, до победного конца!
      - Разбойники! - пробормотал костлявый чиновник.
      - Разбойники?? - с яростью передразнил солдат, - а ты в окопах гнил? А тебя вша ела?
      Шахов хотел вмешаться, но промолчал.
      - Все вы хороши разговоры-то разговаривать, - пробормотал солдат, ложась обратно. - Временное правительство? А есть там хоть один настоящий крестьянин? Все буржуи сидят, говорят один двенадцать сахарных заводов содержит!
      - Граждане, позвольте пролить на вас одну каплю света, - сказал вдруг востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, - в чем тут собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губернии, солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было полнейшее нарушение администрации. Начальник милиции спасся исключительно благодаря хирургическому вмешательству со стороны доктора Губина. И представьте себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным элементом. Одного из них, по фамилии Чубик, даже удалось задержать, хотя на другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это указывает на то, что немцы тут, может-быть, и непричем. Безусловно отдельные большевики наверняка подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте. А что касается до того, что большевики и есть этот уголовный элемент, так на это у меня имеются документальные данные.
      - А я не желаю! - сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.
      - Чего не желаете? - удивился востроголовый.
      - А я не желаю, чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся!
      Чахоточный юноша давно хохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.
      - Я - не большевик, - сказал молчавший до сих пор Шахов, - я очень далекий от политики человек. Но если бы завтрашний день Советы вооруженной силой попытались сбросить правительство, я бы взял винтовку и пошел бы с ними. И не большевику ясно, что продолжать войну - бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что иначе он сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы!
      Солдат слушал его с жадностью.
      - Ясно еще, - продолжал Шахов, - что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Это - правительство буржуазии, а буржуазии невыгодно ни то, ни другое. Стало-быть, для того, чтобы крестьянство и пролетариат добились мира и земли, Временное правительство нужно сбросить.
      Вошел кондуктор с фонарем в руках - начали проверять билеты.
      Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Всю остальную часть пути он молчал и думал о том, что его встретит в Петрограде.
      --------------
      В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил с платформы и стал пробираться к выходу.
      Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его, вместе с собою, до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью "дежурный по станции". Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась и он стремительно влетел в помещение.
      В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола один против другого. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.
      - Я вашего комитета не признаю! - кричал железнодорожник. - У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному Комитету железнодорожников...
      Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.
      - Я - комиссар Военно-Революционного Комитета, - медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь, - Военно-Революционный Комитет ничего не требует от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.
      - Я сам знаю мои обязанности! Я знать не хочу никакого Военно-Революционного Комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собой целый полк солдат...
      - А вы думаете, что я пришел сюда один? - флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.
      Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.
      - Вокзал занят войсками Военно-Революционного Комитета, - спокойным голосом объяснил солдат.
      - Да чорт возьми, что это за комитет такой? - пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.
      Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в соседнем купе.
      - Не знаю, я только-что приехал, - сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику - нужно полагать, что в городе...
      - Что?
      - Не знаю... восстание.
      - Восстание! - вдруг подумал он с неожиданной силой.
      Толпа снова оттеснила его; он пересек вокзал и вышел на площадь.
      Резкий ветер хлестнул в лицо и откатился.
      Площадь была почти пуста - кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.
      Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно, как-будто, связывалось с восстанием, с мятежом, с революцией - и ничего не увидел. Наконец, он толкнулся в двери какой-то захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его спросонья швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.
      2.
      Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.
      Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
      Он поднял с кровати пальто, несколько минут разглаживал на коленях измятый воротник.
      Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой, слегка холодя кожу, таяли снежинки.
      На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене. Первая же фраза этой листовки поразила его:
      "К гражданам России.
      "Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
      "Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено"...
      Он не успел дочитать; кто-то сзади положил руку на его плечо и сказал негромко:
      - Документы!
      Шахов обернулся: прямо перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто. Впрочем, были среди них и солдаты.
      - Документы! - весело повторил моряк.
      Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
      - Я только что с поезда, - сказал он хмуро, - я сегодня ночью приехал из Томска.
      Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахивая бумагами и поглядывая на Шахова веселыми серыми глазами.
      - Читали? - вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
      - Да, читал... Так это правда, что Временное правительство...
      Моряк вдруг помрачнел.
      - А вы за кого? За правительство? - спросил он, глядя на Шахова в упор.
      Шахов отвел глаза.
      - Я еще ничего здесь не знаю... Ничего не могу понять...
      Моряк молча сунул ему документы, хотел что-то еще сказать, но ничего не сказал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.
      Шахов пошел дальше; моряк вдруг напомнил ему одну из газетных статей, читанных им накануне. В этой статье тот же самый вопрос ставился еще яснее.
      Шахов припомнил слова "За кого?" напечатанные жирным шрифтом и первые фразы статьи:
      "За тех, кто придавлен и ограблен войной или за тех, кто вопрос о крови русского солдата решали на лондонских и нью-йоркских биржах. За тех, кто немедленным миром готов спасти страну и революцию или за тех, кто стремится довести армию до голодного междоусобия, чтобы утопить ее в собственной крови? За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя, завоеванных революцией, прав или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции"...
      Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, которые встречались ему время от времени.
      "А ведь мне, может-быть, сегодня уже придется выбрать" - подумал он мельком.
      Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухъэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.
      Минуты три он стучал без всякого результата; наконец, глазок в воротах открылся и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
      - В квартиру номер два! - сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шляпы.
      Лицо исчезло и появилось опять.
      - Повернитесь спиной!
      - Спиной? Зачем?
      - А почем знать, может-быть, у вас там оружие!
      - Оружие на спине не носят, - сказал Шахов, - отворите пожалуйста!
      - А кто там живет, в квартире номер два?
      - Мне нужно видеть Бартошевскую, Галину Николаевну.
      - Бартошевская у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или может-быть, даже рядом.
      - Как не живет? Это какой номер дома?
      - Если Бартошевскую, так идите через парадную, - посоветовало лицо, снова исчезая за воротами, - парадная открыта!
      Шахов разозлился было, но тут же весь этот разговор показался ему смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
      В то же самое мгновенье, - он часто вспоминал это впоследствии, дверь отворилась и из подъезда вышел офицер. Это был высокого роста гвардеец, прекрасно одетый; Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой; он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами и поднимая вверх свое бледное и холеное лицо.
      Шахов не успел даже разглядеть этого лица; однако что-то заставило его оглянуться. Несколько секунд он следил за ним: гвардеец шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
      Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.
      Немного погодя, он позвонил еще раз, подождал немного и постучал ручкой двери.
      Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно-быть, из обивки к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота - он сам собою развернулся на ладони Шахова:
      "Я сегодня приезжал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия - тот самый сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам - ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.
      Ваш А. Т."
      Ладонь медленно сжалась - продолговатый листок из блокнота был измят и на углах немного порвался.
      Впрочем, Шахов тут же разгладил его, сложил и, аккуратно засунул за кожаную ленту обивки, и усмехнулся чему-то, поднося к губам чуть-чуть задрожавшую руку.
      Несколько слов о "причинах отсутствия и о беспокойстве" вспомнились ему, когда он выходил на улицу.
      "Может-быть, с нею и в самом деле что-нибудь случилось? А впрочем..."
      На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот раз он сам заговорил с ними:
      - Вы в Красной гвардии, товарищи? - спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.
      - Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.
      - Вы - от Военно-Революционного Комитета?
      - А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
      - Да стой, погоди! - остановил его белокурый. - У нас наряд от комитета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского завода.
      - Стало-быть, штаб ваш...
      - А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? - насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.
      - Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, - объяснил белокурый, - ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде штаба...
      Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему, Шахову, было ничего неизвестно.
      3.
      - Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и старательно поднося руку к козырьку, - для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
      Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.
      Он спросил, немного заикаясь:
      - Какого полка?
      - Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
      - Кексгольмского гвардейского полка? - с раздражением переспросил человек в английском пальто, - опустите руку. Как дела в полку?
      - Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
      - Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
      И он продолжал, не дожидаясь ответа.
      - Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!
      Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
      Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.
      В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.
      Вокруг было пусто, сонливо - как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам - бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.
      Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.
      За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.
      Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, - молча посторонился.
      За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.
      Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.
      Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.
      Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело приподняв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.
      Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, маршировали солдаты.
      Прапорщик молча остановился перед одной из картин - на ней император, создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном между настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского полка. В стекле массивной, позолоченной рамы, отражались колонки ружей, составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках. Окна были открыты.
      За пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла маячила Дворцовая площадь.
      - Каков строй! - быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика - каков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
      Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил короткий человек с начинающей лысеть, коротко остриженной, головою.
      - Капитан Воронов, к вашим услугам.
      - Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову, чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
      - Может-быть... большевик?
      - Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! запальчиво ответил прапорщик.
      Капитан качнулся, прикрыл глаза.
      - Ну и что же, теперь среди прапорщиков сколько-угодно большевиков. Да и не в большевиках дело! Дело в том... в том, что лучшие традиции нашей армии пошли прахом. Посмотрите на юнкеров! Они - будущие офицеры, а есть среди них хоть один аристократ? Защитники отечества! Каждый солдат может без всякого труда попасть в юнкерскую школу... Нет, к дьяволу, к дьяволу!..
      - Каждый солдат такой же гражданин Российской Республики, как и вы, господин капитан, - сухо отвечал прапорщик.
      - Правильно! - весело закричал тот, приподнимаясь на носках и с пьяным удовольствием разглядывая своего собеседника - не спорю, милый молодой друг... Только знаете ли, что? Нужно бежать отсюда... Мы еще не сыграли нашей партии, но... но, может-быть, лучше ее и не начинать! Честь, честь отменили, мерзавцы... - сказал он вдруг с горечью - Рабочие депутаты, сволочи! Государственные люди!
      Прапорщик молча отвернулся от него и подошел к окну.
      На площади, неподалеку от главного входа в Зимний стояли в строю три роты юнкеров в длиннополых шинелях. Высокий энергичный человек говорил им что-то, упрямо наклонив голову, сдержанным и коротким движеньем выбрасывая вперед правую руку.
      Сквозь открытое окно до прапорщика долетело несколько фраз.
      - Мятеж большевиков наносит удар делу обороны страны... сорвать Учредительное собрание... Необходимо вырвать, наконец, почву из-под ног большевизма... В ваших руках спасение родины, республики и свободы.
      Юнкера с металлическим стуком взяли винтовки на плечо, беглым шагом перешли через площадь и исчезли под аркой Штаба.
      - Тяжело! - сказал за его спиной тот же пьяный голос, - не то что-то, не то все, не... не то, пустота какая-то вокруг, прапорщик!
      4.
      - Десять человек в комнату семьдесят девять! Немедленно!
      Военный, с красной повязкой на рукаве, появившийся на пороге комнаты, в которой прибывающие красногвардейские отряды устроили что-то в роде штаба, исчез так же быстро, как появился.
      Из коридора на мгновение донесся шум, топот, гуденье - дверь захлопнулась и все стихло.
      - Очередь пятому десятку! - весело прокричал мальчишка лет шестнадцати и застучал винтовкой об пол. - Лангензиповцы поперли! Ракитов, вставай, ляжки повытрешь!
      В длинных сводчатых коридорах грохочет толпа. Повсюду толпа - на лестницах, в белых высоких комнатах, в тусклых залах, разрезанных вдоль рядами массивных колонн.
      Рабочие в длинных блузах, солдаты в изношенных серых шинелях и папахах - готовые двинуться вперед по первому приказу - ждали этого приказа на лестницах, в залах, в коридорах Смольного.
      Газеты, листовки, воззвания шелестели в руках толпы - над нею на голой запотевшей стене висели первые листовки Военно-Революционного Комитета.
      В комнате семьдесят девять длинноволосый человек в очках, с утомленным лицом мельком оглядел красногвардейцев и ровным голосом отдал приказание:
      - Вы отправитесь на Марсово поле, к Троицкому мосту. Нужно установить заставу. Держите связь с Павловским полком на Миллионной. Пускай выделят заслон от полка.
      Он взял со стола бланк со штампом Военно-Революционного Комитета.
      - Десять человек. Так. Кто начальник десятка?
      Маленький красногвардеец в огромной мохнатой папахе выступил вперед:
      - Сепп.
      - Григорьев.
      - Ракитов.
      - Ивченко.
      - Дмитриев.
      - Давыдов.
      - Любанский.
      Человек в очках поднял голову от бумаги, которую он писал, сдвинул очки на лоб и закричал:
      - Тише, товарищи! Не мешайте работать! Мне ваших фамилий знать не нужно...
      На одно мгновенье наступило молчание, вслед затем резкий голос сказал коротко:
      - Шахов.
      Красногвардейцы обернулись: высокий хмурый человек отделился от стены и шагнул к столу.
      - Одиннадцать, - машинально подсчитал человек в очках.
      И сердитым жестом остановил начальника десятка, начавшего было говорить о том, что этот человек не принадлежит к их отряду.
      - Неважно, товарищ! Тем лучше! Лишний человек не помешает.
      Он приложил печать и подписал наряд.
      Маленький красногвардеец аккуратно сложил бумагу и засунул ее в папаху.
      - Неважно! - пробормотал он, искоса и с подозрением оглядывая Шахова, - как это неважно? А почем я знаю, что это за человек? Неизвестно... А, может-быть, он, сукин сын, сам Керенский?
      И он повел свой маленький отряд между толпы по длинному коридору.
      --------------
      Шахов добрался, наконец, до лестницы, потеряв по дороге всех своих товарищей.
      Некоторое время он видел еще мелькавшую в толпе удивительную папаху Сеппа, но папаха двигалась с подозрительной быстротой и он наконец потерял ее из виду.