Такая пылкая привязанность, какую проявляет Комако, вряд ли будет длиться долго. Вот и креп тоже ведь изнашивается… Пусть эта ткань — произведение своеобразного искусства, пусть она долговечна — ее ведь можно носить пять-десять лет, а при бережном обращении и более, но и она постепенно приходит в негодность. А у любви нет и таких сроков, недолговечна она, любовь, ее век куда короче… И вдруг перед глазами Симамуры предстала другая Комако, Комако, родившая сына от какого-то другого человека. Симамура вздрогнул и огляделся. И подумал, что устал он, очень устал.

Он так долго был здесь, что, казалось, забыл о семье. Забыл, что рано или поздно ему придется к ней вернуться. Конечно, он мог уехать, мог расстаться с Комако, но у него уже вошло в привычку ждать ее прихода. Очевидно, в этой привычке и было все дело. И чем неудержимее, чем исступленнее стремилась к нему Комако, тем больше он изводился от собственного оцепенения, словно он лишь наблюдал за ней с какой-то звериной жестокостью, с хищной безжалостностью. Симамура не мог понять, почему она его так любит, почему стремится раствориться в нем, войти в его душу. Но она входила, растворялась, проникала вся целиком, а он ведь, кажется, абсолютно ничего не давал ей, ничем не мог с ней поделиться. Симамура даже слышал глухой звук, словно Комако все время бьется о деревянную стену. И еще было у него такое ощущение, будто он весь, до самого сердца, засыпан снегом. Но разве женщина в силах вечно выносить такой эгоизм?.. И Симамуре казалось, что, уехав отсюда, он уже больше не осмелится заявиться на эти источники.

Симамура облокотился о хибати, который обдал его своим свистом, словно возвещал о наступлении снежной поры. Это свистел, как ветер в соснах, старинный чугунный, сработанный в Киото чайник, стоявший на хибати. Его принес в номер Симамуры хозяин гостиницы. Чайник был искусно инкрустирован серебряными птицами и цветами. Свист у чайника был двух оттенков — ближний и дальний свист ветра в соснах, но за дальним чудился еще какой-то тонкий звук, словно где-то не переставая звенел крохотный колокольчик. Симамура, приблизив ухо к хибати, вслушался в переливы этого колокольчика. И вдруг там, в неведомой дали, наполненной дробным звоном, он увидел маленькие ножки, шагавшие мелкими шажками в одном ритме с колокольчиком, — ножки Комако. Симамура испугался и подумал, что пора ему уезжать.

И тогда у него возникло решение объехать места, где производится креп. Эта поездка, думалось ему, послужит толчком, чтобы окончательно распрощаться с горячими источниками.

Но он не знал, какой из городов, стоявших в низовьях реки, выбрать. В большой город, центр текстильной промышленности, ехать не хотелось. Он специально сошел на глухой, пустынной станции и сразу попал на главную улицу, типичную для старинных городков, располагавшихся у почтового тракта.

Крыши домов, выступая далеко вперед, нависали над улицей. По краям они поддерживались столбами, выстроившимися в ряд вдоль дороги. Это походило на танасита, как в свое время в Эдо называли такие крыши, но здесь эти крыши издавна именовали просто навесом. В снежные месяцы под навесами ходили, как по крытой улице.

По одной стороне дороги навесы были во всех домах. Они, не прерываясь, тянулись от одного дома к другому, и снег с крыш можно было сбрасывать только на середину улицы. Сброшенный снег обычно отгребали в одну сторону, и там образовывался высоченный вал. Кое-где в этих снежных валах приходилось прорывать траншеи, чтобы с одной стороны улицы перейти на другую. У местных жителей, кажется, даже было такое выражение: «Нырять в сугробы».

В деревне на горячих источниках, где жила Комако, хоть и находившейся так же, как и этот город, в снежном краю, навесные крыши соседних домов не соприкасались. Сплошные навесы Симамура увидел впервые здесь, они были ему в диковинку, и он прошелся под ними. Под навесами царил полумрак, некоторые столбы, поддерживавшие крыши, покосились и прогнили у основания. Симамура шел, и ему казалось, что он заглядывает внутрь домов, в их сумеречное уныние, веками погребенное под снегом.

Жизнь ткачих, из года в год отдававших все свои силы работе, из года в год натруживавших свои искусные руки, была отнюдь не такой приятной и светлой, как произведение их рук — креп. В старинных книгах, рассказывающих о производстве крепа, приводятся тексты танского поэта Цзоу Тао-юй, писавшего о тяжком труде ткачих. Не было ни одного дома, говорилось в книгах, где бы держали наемную ткачиху, ибо для того, чтобы соткать штуку крепа, требовалось очень много времени и труда, и держать работницу было невыгодно.

Претерпевавшие все тяготы труда безвестные мастерицы давным-давно умерли, и только прекрасный креп остался памятью о них. Теперь такие, как Симамура, носят роскошные кимоно из старинного крепа, который дает летом прохладу их телу. Вообще-то в этом ничего удивительного не было, но Симамура вдруг почти задохнулся от удивления. Неужели деяния любви, совершенные человеком когда-нибудь где-нибудь со всем пылом сердца, потом возвращаются к нему болезненными ударами кнута?..

Симамура вышел из-под навеса на середину улицы. Улица была прямой, длинной, как и полагалось ей быть на проезжем тракте, тянущемся от одной почтовой станции к другой. Наверно, старинный тракт начинался от деревни с горячими источниками. Все было таким же, как там, — и дранка на крышах, и камни.

Поддерживавшие навес столбы отбрасывали бледную тень. Близился вечер.

Осматривать было больше нечего, и Симамура снова сел в поезд и сошел на другой станции. Городок был такой же, как предыдущий. Симамура послонялся по улицам, съел порцию лапши, чтобы согреться.

Столовая, где он ел лапшу, стояла на берегу реки, которая, очевидно, брала начало в районе горячих источников. Было видно, как по мосту все время проходили монахини по двое, по трое. На ногах у них были варадзи[28], за спиной у некоторых болтались круглые широкополые соломенные шляпы. Вероятно, они возвращались после сбора подаяния.

— Откуда здесь взялось столько монахинь? — спросил Симамура у женщины, подавшей ему лапшу.

— А тут неподалеку в горах есть женский монастырь. Скоро снегопады начнутся, тогда им трудно будет оттуда выбираться.

В наступающих сумерках гора за мостом выделялась белизной уже покрывшего ее снега.

В этом краю, когда опадает листва и начинают дуть холодные ветры, наступают зябкие облачные дни, предвестники снега. Высокие горы, дальние и ближние, постепенно белеют, и местные жители говорят, что «закружило вершины». В приморских районах осенью шумит море, в горных — шумят горы. Здесь такой шум называют «утробным шумом». Здесь знают: если «закружило вершины» и если с гор доносится «утробный шум», значит, до снега уже недолго. Симамура вспомнил, что читал об этом в старинных книгах.

Первый снег выпал в тот день, когда Симамура, проснувшись утром, услышал «Утай» в исполнении постояльцев гостиницы, приехавших любоваться осенней листвой. Интересно, отшумели ли уже в этом году моря и горы?

Может быть, здесь, на горячих источниках, где он жил один, постоянно общаясь только с Комако, у него обострился слух? Во всяком случае, при одной мысли о шуме моря и шуме гор Симамуре чудилось, что его слух улавливает далекие вздохи.

— Значит, у монахинь скоро начнется зимнее затворничество? А сколько их там?

— Да много, наверно.

— Интересно, чем они занимаются во время своего зимнего сидения? В монастыре, кроме них, никого, вокруг только снег. Почему бы им не заняться выделкой крепа, которым издавна славятся эти места?

Женщина только усмехнулась.

Симамура около двух часов проторчал на станции в ожидании обратного поезда.

Когда машина, миновав железнодорожный переезд, поравнялась с храмовой криптомериевой рощей, показался одинокий, хорошо освещенный дом. Симамура вздохнул с облегчением. Это был ресторанчик «Кикумура». У входа стояли и разговаривали несколько гейш.

Не успев всех толком разглядеть, Симамура уже знал, что среди них находится Комако, и сейчас видел только ее одну.

Скорость машины вдруг упала. Очевидно, шофер, которому было известно об отношениях Симамуры с Комако, как бы невзначай замедлил ход.

Но Симамура вдруг отвернулся и стал смотреть назад. На снегу оставался отчетливый след от колес машины. При свете звезд глаза видели неожиданно далеко.

Наконец машина поравнялась с Комако. Женщина, вдруг зажмурившись, сорвалась с места и вцепилась в машину. Машина не остановилась, но шла очень медленно, поднимаясь вверх по склону. Сжавшись на подножке, Комако крепко держалась за ручку дверцы.

Комако стремительно бросилась вперед и словно прилипла к машине. Ее поведение не показалось Симамуре ни неестественным, ни опасным. Он почувствовал тепло, как от прикосновения какой-то легкой волны. Сквозь толстое стекло заструился цветной рукав ее нижнего кимоно, выбившийся из-под верхнего, и обжег застывшие от холода веки Симамуры.

Припав лбом к стеклу, Комако пронзительно крикнула:

— Где ты был?! Где ты был, я тебя спрашиваю?

— Осторожно, сорвешься! — так же громко крикнул в ответ Симамура, но это была всего лишь сладостная игра.

Открыв дверцу, Комако боком упала на сиденье. Но в этот миг машина остановилась. Они были у подножия горы.

— Ну, говори, куда ездил?

— Да так…

— Куда?

— Просто так, без определенной цели.

Комако расправила подол кимоно. Это был жест профессиональной гейши, а Симамура почему-то вдруг страшно удивился.

Шофер молчал. Симамура подумал, что совсем уже нелепо оставаться в машине, которая стоит в тупике.

— Сойдем. — Комако положила руки к нему на колени. — Ой, какие холодные! Почему ты не взял меня с собой?

— Действительно, почему…

— Что, что?.. Какой ты все-таки смешной!

Весело смеясь, Комако поднималась по каменным ступеням крутой тропинки.

— А я видела, как ты уезжал. Это было часа в два или в начале третьего.

— Гм…

— Услышала шум машины и вышла посмотреть. А ты даже не обернулся.

— Что?

— Не обернулся назад. Почему не обернулся и не посмотрел?

Симамура был поражен.

— Ты, значит, не видел, что я тебя провожаю?

— Не видел.

— Так я и думала. — Комако опять весело рассмеялась и прижалась к нему плечом. — Почему не взял меня с собой? А холодно-то как стало! Противно…

И вдруг прокатился гром набата.

Они разом обернулись.

— Пожар, пожар!

— Да, пожар.

Горело в середине деревни.

Из черного, поднимавшегося клубами дыма выскакивали огненные языки. Выскакивали и исчезали. Пламя уже лизало карнизы соседних домов и, казалось, бежало дальше.

— Где это? Не рядом ли с домом учительницы, где ты жила?

— Нет.

— А где же?

— Повыше. Ближе к станции…

Огонь, пробив крышу, взвился столбом.

— Боже мой, это же здание для откорма шелковичных червей горит! Дом шелковичных червей! — Комако прижалась лицом к плечу Симамуры. — Дом шелковичных червей! Дом шелковичных червей!

Огонь разгорался все больше. Хотя отсюда, с высоты, полыхавший под звездным небом пожар и казался игрушечным, но все равно внушал необъяснимый страх. Казалось, вот-вот донесется треск бушующего пламени.

Симамура обнял Комако.

— Ну, успокойся, успокойся!

— Нет, нет, нет, не хочу!

Комако затрясла головой и заплакала.

Симамура держал ее лицо в ладонях. Оно казалось ему маленьким, меньше, чем на самом деле. На висках пульсировали жилки. Комако расплакалась, увидев пожар, но Симамура не поинтересовался, почему она плачет, просто обнял ее.

Внезапно она перестала плакать, подняла лицо.

— Понимаешь, ведь сегодня вечером в доме шелковичных червей кино показывают. Там ведь народ, полно народу…

— Это действительно беда!

— Пострадают люди, сгорят!

Сверху донесся шум голосов, и они сломя голову побежали в гору по каменным ступенькам. В гостинице на втором и третьем этажах все седзи были настежь. Люди стояли на галереях, ярко освещенные лившимся из окон светом. Все выскочили посмотреть на пожар. Засохшие хризантемы во дворе гостиницы в сиянии звезд, слившемся с электрическим светом, отчетливо выступали из мрака и, казалось, отражали далекое пламя. За клумбами хризантем тоже стояли люди. Рядом с Комако и Симамурой вдруг вынырнули из темноты несколько гостиничных служащих.

Напрягая голос, Комако спросила:

— Скажите, это дом шелковичных червей горит?

— Он самый.

— А люди, люди-то как же?

— Ну, пока еще можно кое-что сделать. Сейчас спасают людей… Это кинопленка загорелась, а потом все вспыхнуло… Нам по телефону сообщили… Смотрите, смотрите, что делается! — Один из служащих вдруг вытянул руку. — Говорят, детей прямо со второго этажа бросают. — Мужчина стал спускаться вниз.

— Что же делать-то, что делать? — Комако тоже начала спускаться по лестнице, словно стараясь догнать служащего.

Но их обогнали спешившие вниз люди. Подхваченная толпой, Комако побежала. Следом за ней побежал и Симамура.

Снизу пожара не было видно. Виднелись лишь отдельные языки пламени, время от времени поднимавшиеся над крышами домов. Гром набата нарастал, и с ним нарастала тревога. Люди мчались все быстрее.

— Смотри не поскользнись, гололед, — сказала Комако, обернувшись к Симамуре, и вдруг остановилась. — Послушай, а тебе-то зачем идти? Я — другое дело, я за людей беспокоюсь.

Обескураженный этими словами, Симамура огляделся и увидел рельсы. Они уже дошли до железнодорожного переезда.

— Млечный Путь… Как красиво… — сказала Комако, взглянув на небо, и опять побежала.

«А-а… Млечный Путь…» — подумал Симамура, тоже бросив взгляд на небо. И у него сразу возникло такое чувство, словно его тело вплывает в этот Млечный Путь. Млечный Путь был совсем близко, он притягивал. Может быть, Басе[29], плывя по бурному морю, видел ту же яркую бесконечность над своей головой?.. Млечный Путь льнул к земле всей своей наготой и стекал вниз. Он был тут, совсем рядом. До сумасшествия обольстительный. Настолько прозрачный и ясный, что была видна каждая серебристая пылинка светящихся туманностей. И все же взгляд утопал в бездонной глубине Млечного Пути.

— Эге-гей! — окликнул Симамура Комако.

— Я зде-есь! Беги сюда-а!

Комако бежала в сторону черневшей под Млечным Путем горы.

Должно быть, Комако подхватила подол кимоно, и каждый раз, когда она взмахивала руками, красное нижнее кимоно то больше, то меньше выбивалось из-под верхнего. Симамура видел, как красные полы вспыхивают в звездном свете.

Симамура бежал изо всех сил.

Замедлив шаг, Комако опустила подол кимоно, схватила Симамуру за руку.

— Ты тоже пойдешь?

— Да, пойду.

— Любопытный. — Комако снова подобрала подметавший снег подол кимоно. — Иди в гостиницу, а то надо мной смеяться будут.

— Хорошо, только провожу тебя немного.

— Да неудобно мне перед людьми! Хоть и пожар, все равно…

Симамура кивнул и остановился, но Комако продолжала медленно идти, держа его за руку.

— Знаешь что? Подожди меня. Я быстро вернусь. Где тебе удобно подождать?

— Все равно где.

— Ну тогда проводи меня еще немного, и там… — Комако, заглянув ему в лицо, вдруг покачала головой. — Нет, не могу я так больше!

Комако порывисто обняла его. Симамура пошатнулся. У обочины дороги из неглубокого снега торчали стебельки лука.

— Это жестоко, жестоко! — Комако говорила захлебывающейся скороговоркой. — Ты сказал, что я хорошая, помнишь? Но зачем человек, который должен исчезнуть, говорит такие слова?

Симамура вспомнил, как Комако все вонзала и вонзала в татами шпильку.

— Я заплакала, помнишь? И когда домой пришла, тоже плакала. Мне страшно расставаться с тобой. И все же уезжай скорей, это будет лучше… Не смогу я забыть, как плакала от того, что ты мне сказал.

Симамура вспомнил свои слова, которые с особой силой врезались в память женщины, потому что сначала она неправильно их истолковала. Сердце у него сжалось. Но тут с пожара донеслись громкие голоса. Огонь разгорелся с новой силой. В небо поднялись фонтаны искр.

— О господи, опять разгорается! Какое пламя!..

Они побежали, словно ища в этом свое спасение.

Комако бежала быстро. Ее гэта, казалось, едва касались твердого от мороза снега. Руками она не размахивала, а только отставила локти. Какая она изящная, подумал Симамура, глядя на ее напряженную, с высоко вздымавшейся грудью фигуру. Симамура скоро стал задыхаться. Да и то, что он все время смотрел на Комако, мешало ему бежать. Но и Комако вдруг задохнулась и, пошатнувшись, прислонилась к Симамуре.

— От холода глаза слезятся.

Щеки горели, а глазам было холодно. У Симамуры глаза тоже слезились. Он мигнул и увидел, как расплывается Млечный Путь. Симамура сделал усилие и не дал слезам упасть.

— Млечный Путь каждую ночь такой?

— Что?.. Млечный Путь?.. А-а… Да, красивый… Нет, наверно, не каждую ночь. Небо сегодня очень ясное.

Млечный Путь брал начало там, откуда они шли, и тек в одном с ними направлении. Лицо Комако, казалось, плыло в Млечном Пути.

И все же ее тонкий прямой нос сейчас не имел четкого контура, губы потеряли цвет. Симамуре просто не верилось, что вокруг так темно, несмотря на сияние, заливавшее все небо. Звездный свет, вероятно, бледнее луны в новолуние, но Млечный Путь гораздо ярче самой полной луны, и было странно, что сейчас, в бледном мерцании, когда на земле нет ни одной тени, лицо Комако смутно проступает из тьмы, как старинная маска, и что он, Симамура, чувствует рядом с собой женщину.

Симамура смотрел на Млечный Путь, и ему снова стало казаться, что он надвигается на землю.

Казалось, Млечный Путь, похожий на огромное северное сияние, течет и омывает его тело. А сам Симамура словно бы стоит на краю земли. И Млечный Путь наполняет его леденящей, пронизывающей тоской и в то же время обольщает, обольщает…

— Как только ты уедешь, начну честно жить, — сказала Комако, мигая и поправляя растрепавшуюся прическу.

Сделав несколько шагов, она обернулась к нему.

— Да что с тобой? А ну тебя!

Симамура стоял неподвижно.

— Ну подожди тут! Потом вместе пойдем к тебе в номер, ладно?

Комако взмахнула левой рукой и побежала. Ее фигура растворилась на фоне черной горы. Волнистые контуры горы были окутаны подолом Млечного Пути, и эти же контуры, казалось, отталкивают его и заставляют разливаться по всему небу необозримым сиянием. И гора, черная, делалась еще чернее и тонула в собственном мраке.

Симамура зашагал дальше, но тут фигуру Комако скрыли стоявшие у тракта здания.

— Давай!.. Давай!.. Давай!..

Послышались дружные возгласы, на дороге появилась группа людей, тащивших насос.

На тракте появлялись все новые и новые фигуры бегущих людей. Улица, по которой шли Симамура и Комако, образовывала с трактом букву Т. Симамура тоже поспешил выйти на тракт.

Показались люди еще с одним насосом. Симамура пропустил их вперед и побежал за ними.

Насос тащили на канате несколько человек, а сзади его толкала целая толпа пожарников. Нелепое зрелище — насос-то был до смешного маленький, ручной, деревянный, старый-престарый.

Комако тоже отошла на обочину, пропуская людей с насосом. Увидев Симамуру, она побежала рядом с ним. Все люди, спешившие на пожар, отступали в сторону, пропускали насос, а потом, словно притягиваемые, мчались за ним. Теперь Комако и Симамура были уже частицей толпы, бежавшей на пожар.

— Все-таки идешь? Любопытный!

— Иду. А насос-то, насос! Какой от него толк! Его небось еще до эпохи Мэйдзи делали.

— Да, да… Смотри не упади.

— Скользко очень…

— Конечно, скользко. А вот ты бы хоть раз приехал сюда, когда метели бушуют. Да нет, не приедешь! Ведь зайцы и фазаны жмутся к людям…

Сейчас голос Комако звучал оживленно и даже весело. Очевидно, она была возбуждена дружными возгласами пожарников и топотом бегущей толпы.

Симамура теперь тоже двигался с легкостью.

Послышался треск бушующего пламени. Прямо перед глазами взвился столб огня. Черные низкие крыши домов у тракта вдруг всплыли в ослепительном свете, словно вздохнули, и тут же померкли. Вода из насосов текла прямо под ногами. Стена людей преграждала путь. Симамура и Комако неохотно остановились. К запаху гари примешивался другой запах — словно варили коконы.

Все кругом громко говорили, что пожар начался из-за вспыхнувшей кинопленки, что детей сбрасывали прямо со второго этажа, что, слава Богу, никто не пострадал, что, к счастью, в этом здании не хранилось ни шелковичных червей, ни общественного риса… Все говорили громко, но, казалось, здесь, на пожаре, царит какая-то своеобразная тишина, объединяющая людей. Казалось, перспектива исчезла, и на этой двухмерной картине, нарисованной молчанием, реальной жизнью живут только огонь и пожарные насосы.

Иногда прибегал кто-нибудь опоздавший и громко звал своих родственников. И тогда в ответ раздавались громкие, откуда-то внезапно возникавшие оживленные голоса. Набат уже отгремел.

Симамура, чтобы не привлекать внимания, незаметно отошел от Комако и встал позади группы ребятишек. Они потихоньку пятились, отступая от жара огня. Снег понемногу размягчался, таял от воды и огня, превращался в месиво под ногами беспорядочно топтавшейся на месте толпы.

Симамура стоял на огороде перед горящим домом вместе с большинством деревенских жителей, сбежавшихся на пожар.

Огонь, по-видимому, занялся у входа, где стоял кинопроектор, и уже успел сожрать стены и крышу у половины здания. Балки и столбы, правда, еще держались, но продолжали гореть. Там, где драночная крыша и дощатые стены рухнули, образовалась пустота, и дыма было не очень много. Другая часть крыши, обильно политая водой, вроде бы и не горела, но пламя снова и снова вырывалось в самых неожиданных местах. Все три насоса сразу же направляли свои струи туда, на огонь, и тогда в небо били клубы черного дыма и снопы искр.

Искры, рассыпавшись в Млечном Пути, гасли, и Симамуре снова казалось, что он вплывает в Млечный Путь. Как только дым попадал в русло Млечного Пути, сам Млечный Путь начинал с шумом низвергаться вниз. Из шланга била колеблющаяся струя воды, отскакивала от крыши и, взвиваясь белесым фонтаном, словно бы отражала сияние Млечного Пути.

Комако, неизвестно когда очутившаяся рядом с Симамурой, взяла его за руку. Он обернулся к ней, но ничего не сказал. Она смотрела на огонь. На ее чуть возбужденном серьезном лице играли отблески пламени. Какая-то невыразимая тоска сжала горло Симамуры. Прическа у Комако растрепалась, шея была вытянута. Симамуре неудержимо захотелось прикоснуться к Комако. Пальцы его задрожали. У него рука была теплой, у нее — горячей. Почему-то Симамура почувствовал, что час разлуки совсем близок.

Пламя перекинулось на столб у входа, он вновь загорелся, зашипел, задымился от направленной на него струи воды. Вода била вверх, балка и стропила крыши начали крениться.

И вдруг толпа, испустив крик ужаса, замерла: сверху падало женское тело.

Второй этаж этого дома был каким-то зыбким, непрочным и скорее напоминал балкон. Он обычно использовался для массовых зрелищ. Женщина упала с этого второго этажа и буквально через мгновение была на земле. Но людям казалось, будто это длилось целую вечность, и их глаза словно сфотографировали падение. Может быть, потому, что женщина падала странно, как кукла. Она была без сознания, все это поняли с первого взгляда. Звука падения не последовало. Снежная пыль не поднялась — вокруг все было мокро от воды. Тело упало как раз посередине — между догорающим и вновь вспыхнувшим пламенем.

Женщина падала очень странно — совершенно горизонтально. Симамура оцепенел, но все произошло так неожиданно, что он даже не успел испугаться. Тело казалось нереальным, призрачным. Оно — какое-то окостеневшее и в то же время мягкое, гибкое — падало свободно и безжизненно, без всякого сопротивления, как могла падать только кукла. Будто оно никогда не было живым и никогда не станет мертвым. У Симамуры мелькнула лишь одна тревожная мысль: как бы голова не оказалась ниже уровня всего тела, как бы вдруг не выгнулись бедра, не согнулись колени. Казалось, так и должно случиться, но тело упало так же, как падало, — совершенно горизонтально.

— А-а-а!..

Комако с душераздирающим криком закрыла глаза руками.

Симамура смотрел не мигая.

Когда же Симамура понял, что упавшая женщина — Йоко? И испуганный вздох толпы, и душераздирающий крик Комако, и легкая судорога, пробежавшая по ногам упавшей, — казалось, все произошло в одно и то же мгновение.

Крик Комако резанул все тело Симамуры. Судорога в ногах Йоко ударила в него, как ток, и отозвалась судорогой от головы до кончиков пальцев. Сердце бешено колотилось, охваченное неодолимой болью и печалью.

Судороги Йоко были едва заметными и тут же прекратились. Симамура заметил их уже потом, до этого он увидел лицо Йоко и ее кимоно с рисунком летящих стрел. Йоко упала навзничь. Подол кимоно задрался и обнажил одно колено. Ударившись о землю, Йоко оставалась без сознания, только по ее икрам пробежала легкая судорога. Симамура почему-то не почувствовал смерти, а лишь совершение какого-то перехода, словно жизнь Йоко, выйдя из ее тела, вошла в его тело.

На балконе второго этажа, откуда упала Йоко, несколько балок накренилось и запылало прямо над ее лицом. Ее прекрасные глаза были закрыты. Подбородок высоко поднят. Линия шеи удлинилась. Отблеск огня, колеблясь, прошел по ее бледному лицу.

Симамура вдруг вспомнил тот поезд. Он ехал на свидание с Комако. Лицо Йоко отражалось в оконном стекле, и в этом лице вдруг вспыхнул огонек, горевший далеко в поле. Это мгновенное воспоминание высветило все месяцы и годы, которые он был с Комако. И в этом снова были неодолимая боль и печаль.

Комако уже не было рядом. Она рванулась вперед. Казалось, это произошло в тот же самый миг, когда она вскрикнула, а толпа затаила дыхание.

Наступив на подол длинного кимоно, кимоно гейши, Комако пошатнулась посреди груды черной от воды золы. Она подняла Йоко, взяла ее на руки, сделала несколько шагов. Под ее нечеловечески напряженным лицом бессильно висела голова Йоко. Казалось, она вот-вот вознесется на небо — такое у нее было лицо. Комако несла Йоко на руках так, словно несла свою жертву и свою кару.

Человеческая стена дрогнула, взорвалась криками и сомкнулась вокруг нее.

— Дорогу!.. Дайте дорогу!..

До Симамуры донесся крик Комако:

— Эта девчонка… она же с ума сойдет!.. С ума сойдет!..

Услышав в ее голосе безумие отчаяния, Симамура рванулся, хотел броситься к ней, но пошатнулся, оттертый мужчинами, пытавшимися взять из рук Комако тело Йоко. Когда он, едва устояв на ногах, поднял глаза, Млечный Путь, с грохотом низвергаясь, надвигался прямо на него.

Примечания