Рассказы величиной c ладонь - Мэйдзин

Этот человек родился в Китае, живёт в Японии и олицетворяет собой в каком-то отношении “щедрость Неба”, то есть, везение. Талант Ву Шестого дана смог расцвести только потому, что тот приехал в Японию. Вообще говоря, в истории было много примеров тому, как выдающиеся в каком-нибудь виде искусства люди, уроженцы соседних стран, признание получили в Японии. В наши дни блестящий примером тому стал Ву Циньюань. Его талант, который в Китае заглох бы, был воспитан, взлелеян и тепло принят в Японии. Талантливого мальчика “открыл” один японский профессионал во время туристической поездки по Китаю. Живя в Китае, мальчик учился играть по японским учебникам. Иногда, казалось, что в этом подростке проблескивает китайское понимание Го, гораздо более древнее, чем японское. Словно мощный источник света погружен в глубокую грязь. Ву был гениален от природы. Если бы он с детства не получил возможности шлифовать своё мастерство, то талант его не развился бы и в конце концов погиб.

Должно быть, и сейчас в Японии есть немало нераскрывшихся талантов. И у отдельного человека, и у нации судьба таланта бывает схожей. Много есть духовных сокровищ, которые ярко блистали в прошлом у какого-нибудь народа, а ныне — пришли в упадок. Наверняка, много есть и такого, что на протяжении всей истории было скрыто, а проявиться сможет лишь в будущем.

29

Ву Циньюань Шестой дан жил в то время в санатории на плоскогорье в Фудзими. После каждого игрового дня из Хаконэ в Фудзими направлялся наш репортер Сунада и записывал комментарии Ву к сделанным ходам. Эти комментарии я вставлял в свои газетные отчёты. Издательство обратилось за комментариями к Ву Циньюаню, потому что он, как и Отакэ Седьмой дан, резко выделялся среди молодых профессионалов. Они соперничали друг с другом и по силе игры, и по популярности.

Ву Шестой дан заболел от перенапряжения в турнирах. Кроме того, он тяжело переживал войну между Китаем и Японией. Ву даже написал эссе, в котором мечтал поскорее встретить день мира, когда японские и китайские ценители прекрасного смогут вместе плыть в одной лодке по озеру Тайху. В санатории он читал китайские классические книги: “Книгу истории” — “Щуцзин”, “Жизнеописания мудрецов” — “Шэнсянь тунцзянь” и сочинения Люй Цзу — “Лей Цзу цюаньшу”. В 1936 году он ездил в Китай под своим китайским именем, но в японском произношении — Курэ Идзуми.

Когда я приехал из Хаконэ в Каруидзава, уже начались летние каникулы; но, несмотря на это, в международное курортное местечко были введены студенческие отряды, проходившие военную подготовку. Часто слышалась стрельба. Свыше двадцати человек из числа литераторов — все мои знакомые или приятели — были направлены в армию, которая готовилась к захвату Ханькоу.

Я не попал в число призванных. Однако, и в стороне от военных дел я писал в своих корреспонденциях, что с давних пор в военное время игра Го приобретала особую популярность; существует множество историй о военачальниках, игравших на войне в Го; я писал, что японский “путь воина” — “буси-до” — духовно переплетается с искусством, причем и одно, и другое гармонично сочетается с религиозным синтоистским мировоззрением, а игра Го является прекрасным символом этого единстве.

18 августа в Каруидзава по моему приглашению приехал Сунада. В Коморо он пересел на ветку Кооми-сэн. В поезде кто-то из попутчиков рассказал ему, что в горах у подножья пика Ямуга-такэ ночью на железнодорожное полотно выползло множество каких-то насекомых, похожих на сороконожек. Колеса поездов давили их и скользили, буксуя, словно по маслу. Вечером того же дня мы уехали с ночёвкой на горячие источники Саги в Камисува, а на следующее утро выехали в Фудзими к Ву Циньюаню.

Палата Ву Циньюаня находилась на второй этаже прямо над входом, в углу комнаты лежали две циновки. Ву Шестой дан объяснял нам значение ходов, расставляя крошечные камни на малюсенькой доске, водруженной на маленькой подушечке, которая покоилась на разборном столике.

Шесть лет тому назад, в 1932 году, вместе с Наоки Сандзюуго мы смотрели игру Ву Циньюаня против Мэйдзина на двух камнях форы, проходившую в парке Канкоо-эн в городе Итоо. Ву Циньюань был одет тогда в темно-синее кимоно в белый горошек с узкими рукавами. Его руки с длинными пальцами, нежная кожа на шее напоминали утонченных, печальных дочерей аристократических семейств. Сейчас к прежнему впечатлению добавилось ощущение достоинства, которое бывает у молодых монахов из аристократов. В форме головы и ушей чувствовалась порода, но сколько-нибудь заметных примет гениальности в нем не было.

Ву Шестой дан быстро, без запинок комментировал партию; иногда он задумывался, подперев щеку рукой. За окном виднелась мокрая листва каштанов. Я спросил его, что он думает о партии.

— Видите ли, это — детальная игра, я бы даже сказал, что очень детальная пошла игра.

Профессионалы, не говоря уже о Мэйдзине, должны избегать, и избегают делать скороспелые прогнозы о партии, отложенной в срединной стадии. Я хотел услышать от него не столько критику ходов, сколько оценку партии как произведения искусства, с учётом манеры игры Мэйдзина и Отакэ Седьмого дана, то есть, общую оценку стиля этой партии.

— Замечательная партия, — сказал Ву Циньюань. — Видите ли, для обоих это игра чрезвычайной важности. Поэтому оба они играет очень внимательно и жёстко. Ни один, ни другой не допускают ни малейшего просмотра или ошибки. Это большая редкость. Именно это делает партию такой прекрасной.

— Да-а? — я был разочарован.

— То, что чёрные играют жестко и плотно, ясно даже нам, любителям, но что вы скажете о белых?

— Хм-м, Мэйдзин тоже играет жестко. Если один играет в жесткую игру, то другой тоже должен отвечать жестко, иначе ему придется плохо. Времени у них сколько угодно, партия очень важная, так что…

В этой уклончивой и поверхностном ответе так и не прозвучала оценка, которой я добивался. То, что отвечая на мой вопрос, он назвал игру “детальной”, может быть, уже было слишком смело, не знаю…

Наблюдая игру Мэйдзина до его болезни, я восхищался этой партией, и поэтому мне хотелось услышать более откровенное мнение.

В то время неподалеку, в гостинице, жил Сайто Рютаро из издательства “Бунгэй сюндзю”, и мы с Сунадой завернули к нему на обратном пути. Сайто рассказал нам, что до недавнего времени он жил в соседней комнате о Ву Циньюанем.

— Иногда даже среди ночи, в полной тишине, я слышал стук камней “пок-пок-пок”, и становилось как-то жутковато.

Ещё Сайто рассказал нам, как изящно держался Ву Циньюань, провожая гостей до самого выхода из гостиницы.

Едва закончилась Прощальная партия Мэйдзина, как я получил приглашение приехать вместе с Ву Шестым даном на горячие воды в Симогамо, что на юге полуострова Идзу, и там я услышал от него рассказ, как, он играет в Го во сне. Он рассказал, что иногда во сне находит сильнейшие ходы. Проснувшись, он обычно помнит увиденную во сне позицию на доске.

— Часто во время игры мне кажется, что я уже где-то видел такую позицию. Может быть во сне? — заметил однажды Ву Шестой дан.

Во сне его противником чаще всего бывал Отакэ Седьмой дан.

30

Перед тем, как лечь в больницу Святого Луки, Мэйдзин, как мне передали, сказал:

— Из-за моей болезни партию придется отложить. Теперь начнутся пересуды, дескать, у белых позиция хороша, чёрные тоже стоят неплохо… хотя игра незакончена…

В то время Мэйдзин действительно мог сказать так, но видимо, эти слова означали, что у партии есть свое глубинное течение, понятное только самим игрокам.

Тогда Мэйдзин, похоже, был уверен в своей позиции. Потом, когда игра была закончена, я и корреспондент Гои из “Нити-нити” услышали от Мэйдзина неожиданные слова:

— Когда я ложился в больницу, я вовсе не думал, что у белых плохое положение. Не скажу, что не замечал ничего опасного, но проигранной партий никак не считал.

99 ход чёрных угрожал разрезать цепь белых камней в центре, и соединение белых сотоым ходом было последним ходом перед больнице. Позднее, комментируя партию, Мэйдзин сказал, что если бы он на 100 ходу не соединился, а ограничил чёрных на правой стороне и тем предотвратил бы их вторжение на территория белых, то возможно, получилась бы позиция, не слишком радостная для чёрных.

— 47 ход чёрных, который позволил белым занять хоси на нижней стороне, думаю, чересчур перестраховочный. Его даже лучше назвать вялым.

Однако, если бы не прочный 47 ход Отакэ Седьмого дана, то в этом месте осталась бы лазейка для белых, а именно этого и не хотел допустить Седьмой дан. Сам он так и сказал впоследствии, когда участники игры делились своими впечатлениями. Кроме того, комментируя партию, Ву Шестой дан отметил, что 47 ход чёрных был правильным и создал им непробиваемую позицию.

Я следил за игрой, и когда на 47 ходе чёрные соединились, построив прочную стенку, а вслед за этим белые сразу сделали ход в хоси на нижней стороне, я ахнул: это была заявка на большую территорию.

Лично мне 47 ход чёрных дал почувствовать стиль Отакэ Седьмого дана, его готовность к самой решительной схватке. Он заставил белых “проползти” по третьей линии, ходами, сделанными до 47, построил мощную стенку и наглухо “запечатал” белых на левой стороне. Такая игра дает почувствовать всю скрытую мощь Седьмого дана. Он шагал твердо и не хотел рисковать, не хотел пасть жертвой боевого искусства противника.

Если бы в срединной стадии игры, где-то около 100 хода, позиция и впрямь была “неясной” или игра “излишне детальной», то дело закончилось бы, скорее всего, разгромом чёрных. Но, видимо, это была лишь тактика, с помощью которой Отакэ Седьмой дан упрочивал свои позиции. По плотности построения чёрные превосходили белых, их позиции были надёжнее, и впоследствии, когда они начали “с хрустом вгрызаться” в территорию белых, началась именно такая игра, какую особенно любил Отакэ Седьмой дан.

Иногда о Седьмом дане говорили, что в него перевоплотился Мэйдзин Дзёва Хонинбо ХII Дзёва считается сильнейшим игроком старого и нового времени, и Мэйдзина Сюсая тоже часто сравнивали с ним. Играл он также очень плотно, главным в игре для него была схватка, и он предпочитал силой повергнуть противника. Его стиль можно назвать размашистым и жестоким. Он создал блестящие партии, богатые рискованными ситуациями и неожиданными поворотами сюжета. Популярен он был и среди любителей. Поэтому от столкновения двух профессионалов, каждого из которых сравнивали с Дзёвой, в Прощальной партии любители ожидали череды жестоких схваток, запутанных позиций, живописности борьбы. Но эти их надежды не оправдались.

Может быть, Отакэ Седьмой дан решил, что открытое столкновение в излюбленном стиле Мэйдзина Сюсая рискованно и поосторожничал. Он не давал втянуть себя в масштабные схватки или в трудные позиции, чреватые осложнениями. Он старался насколько возможно сузить поле для проявления искусства Мэйдзина и стремился навязать свою игру. Позволив Мэйдзину делать размашистые ходы, сам он спокойно готовился к будущей борьбе. Его надежная неторопливая манера была вовсе не пассивной, а исполнена скрытой до поры до времени внутренней мощи. В построениях Седьмого дана ощущалась прочная вера в свое мастерство. Его стойкость и осмотрительность были исполнены силы, поэтому он неизбежно должен был в удобный миг перейти в сокрушительную атаку, призвав на помощь всю свою врожденную проницательность и целеустремленность.

Однако, как бы ни был осторожен Седьмой дан, Мэйдзин в партии, всё-таки смог навязать ему схватку. Белые с самого начала повели игру с размахом и со вкусом, и распространились на две стороны доски. В левом верхнем углу на ход 18 в мокухадзуси чёрные ответили в сан-сан (ход 19). Это было новый, ранее неизвестный ход, и Седьмой дан сделал его, несмотря на то, что это была Прощальная партия шестидесятипятилетнего Мэйдзина. В конце концов, именно в этом углу и “собралась гроза”. Если Отакэ хотел осложнить игру в этом месте, то это ему прекрасно удалось. Как и следовало ожидать, Мэйдзин тоже не стремился к осложнениям, и может быть, из-за важности партии он старался вести “прозрачную” игру. По всей видимости, он избрал защитный вариант. Так и получилось: пока Отакэ Седьмой дан вёл “бой с тенью”, он сам незаметно для себя оказался вовлечен в “детальную” игру со схватками местного значения.

Действительно, при такой тактике чёрные неизбежно втягиваются в “детальную” игру. Наверное, Отакэ Седьмой дан хотел сохранить каждое очко, на которое сделал заявку, и это позволило белым добиться перевеса. Мэйдзин не проводил никаких дальних замыслов. Не делал он и расчета на ошибку чёрных. Чем плотнее играли чёрные, таи с большей естественностью, подобно облаку, на нижней стороне распространялся контур позиции белых, и то, что игра незаметно приобрела красоту, видимо, объясняется совершенством мастерства Мэйдзина. Сила игры Мэйдзина с возрастом ничуть не уменьшилась, и даже болезнь не нанесла ей ущерба.

31

Когда Мэйдзин выписался из больницы Святого Луки и вернулся в свой дом в квартале Унао в токийском районе Сэтагая, он обронил:

— Подумать только, я уехал из дому 8 июля и не был здесь дней восемьдесят, до самой осени.

В этот день Мэйдзин вышел прогуляться неподалеку от дома и прошел два-три квартала. Это был самый дальний его выход за последние два месяца. В больнице он все время лежал и ноги его очень ослабли. Выйдя из больницы, он лишь две недели спустя смог сидеть на пятках, по-японски.

— Я за пятьдесят лет привык сидеть по-японски, вот так, прямо, а сидеть, скрестив ноги, мне наоборот, трудно. Но в больнице я только лежал, поэтому когда выписался, сидеть по-японски на пятках никак на мог. За столом приходилось опускать скатерть и сидеть, скрестив ноги. Но это одно лишь название — “скрестив ноги” — только вытянуть я их и мог. Такого со мной ещё не бывало. Если до начала игры не научусь снова сидеть на пятках подолгу, то беда. Изо всех сил тренируюсь, но пока ещё не получается как надо.

Наступил сезон скачек, которыми Мэйдзин увлекался, но у него будто бы пошаливало сердце, и после больницы он серьезно относился к своему состоянию. Тем не менее он все же не утерпел.

— Попробовал выехать в город, ведь это помогает готовиться к игре. Посмотришь скачки — и радостно становится на душе, откуда-то берутся силы — могу играть! Но вернешься домой — опять слабость, будто тебя сварили. И я съездил на скачки ещё раз.

Теперь, вроде, ничто не должно помешать игре. Сегодня решили, что доигрывание начнется числа с восемнадцатого.

Эти слова Мэйдзина записал Куросаки, репортер “Токио нити-нити симбун”. Упомянутое в репортаже “сегодня” — это 9 ноября.

Прощальная партия Мэйдзина была приостановлена в Хаконэ 14 августа и теперь должна была возобновиться ровно три месяца спустя. Близилась зима, и местом продолжения игры была выбрана гостиница Канкоо-кан в городе Ито.

Мэйдзин с супругой прибыл в Канкоо-кан 15 ноября, за три дня до начала игры. Его сопровождали бывший его ученик Симамура Пятый дан и секретарь Ассоциации Явата. Отакэ Седьмой дан приехал шестнадцатого.

На полуострове Идзу есть Мандариновая гора — Микан-яма, которая славится красотой, — сейчас там желтели мандариновые деревья и дички-апельсины. 15 числа было холодновато, небо затянули тучи, а 16-го заморосил дождь, и радио сообщило, что во многих районах выпал снег. Однако 17-го наступила золотая осень, и в воздухе разлилась сладость. Мэйдэин отправился на прогулку в край Отонаси и к пруду Дзёо-но-икэ. Он не любил прогулки, так что этот поход был для него целым событием.

В Хаконэ перед началом игр Мэйдзин пригласил в гостиницу парикмахера. В Ито 17-го числа он тоже попросил подбрить ему усы. Как и в Хаконэ, супруга поддерживала сзади голову Мэйдзина.

— Господин парикмахер сможет закрасить мне седину? — спросил Мэйдзин, обращаясь к парикмахеру, и посмотрел в окно на тихий после полуденный дворик.

Мэйдзин ещё в Токио покрасил волосы. Вообще говоря, красить волосы перед битвой — это плохо вязалось с Мэйдзином Сюсаем, но возможно, что он занялся своей внешностью как раз потому, что в разгар партии ему пришлось слечь.

Мэйдзин всегда стригся коротко, под ёжик, а сейчас отпустил длинные волосы, сделал пробор, да ещё перекрасился в черный цвет. В этом было что-то ненатуральное. На этом фоне под бритвой парикмахера особенно бросалась в глаза темная, желто-коричневая кожа Мэйдзина, обтягивавшая скулы.

Лицо Мэйдзина не было уже таким бледным и отечным, как в Хаконэ, но все же и вполне здоровым ещё не выглядело.

Только-только приехав в Канко-кан, я сразу же отправился проведать Мэйдзина и спросил, как он себя чувствует.

— Хм, так себе… — безучастно ответил он.

— Перед отъездом сюда я сходил на медосмотр в больницу Св. Луки, так доктор Иида все время старался не смотреть мне в лицо. С сердцем не все в порядке. В плевре скопилось много воды. Вдобавок ко всему ещё и в Ито здешний врач нашел у меня бронхит. Простыл вроде…

— А-а

Мне нечего было сказать.

— Старая болезнь ещё не прошла, а к ней добавились две новых. Всего получается три.

Там же были люди из Ассоциации и из газеты:

— Сэнсэй, пожалуйста, не говорите ничего о своем самочувствии господину Отакэ…

— Почему? — Мэйдзин взглянул на них с подозрением.

— Господин Отакэ опять начнет нервничать, опять осложнения…

— Оно-то верно… но все же скрывать как-то неудобно…

— Лучше, если бы вы не говорили с господином Отакэ на эту тему. Если вы скажете, что больны, он опять начнет упираться, как в Хаконэ.

Мэйдзин промолчал.

Если его спрашивали, как он себя чувствует, он, нисколько не смущаясь, рассказывал о своем самочувствии кому угодно.

Мэйдзин совсем бросил курить и перестал пить вечернюю рюмку сакэ. Он, который в Хаконэ почти никуда не выходил, здесь в Ито, регулярно ходил гулять, есть старался побольше. Может быть, и покраска волос тоже была одним из проявлением решимости довести партию до конца.

Когда я спросил Мэйдзина, что он собирается делать после окончания партии, уедет на зимний отдых в Атами либо в Ито, или же ещё раз ляжет в больницу, Мэйдзин вдруг ответил мне с доверительной интонацией:

— Хм, говоря по правде, неизвестно, продержусь ли я вообще до конца… может быть, снова слягу…

И ещё он сказал, что доиграть до нынешней стадии и не заболеть ему удалось, должно быть, только благодаря привычке не обращать внимания на свои болезни.

32

В гостинице Канко-кан накануне игры в комнате сменили циновки. Когда утром 18 ноября мы вошли туда, сразу ощутили приятный запах свежих циновок. Знаменитую доску для Го из гостиницы Нарая привёз Осуги Четвертый дан. Когда Мэйдзин и Отакэ сели за доску и открыли чаши с камнями, то оказалось, что чёрные камни покрылись летней плесенью. Служащие гостиницы, включая и горничных, кинулись на помощь и сообща протерли все камни.

Конверт с записанным 100 ходом белых был вскрыт в 10.30. 99 ходом чёрные атаковали, угрожая разрезать тройку белых камней в центра доски, сотым ходом белые соединились, защищаясь от разрезания. В последний игровой день в Хаконэ был сделан только этот ход. После окончания партии Мэйдзин так прокомментировал этот ход:

— Соединение белых на сотом ходе было последним ходом перед тем, как я лег в больницу, — тогда обострилась моя болезнь, этот ход к сожалению был не очень продуманным. Вместо того, чтобы ответить в этом месте, следовало бы прижать чёрных ходом в пункт 12. Это укрепило бы позицию белых в правом нижнем углу. Хотя чёрные и выступили с угрозой разрезать в центре, вряд ли они пошли бы на разрезание; а если бы даже и разрезали, то все равно особого ущерба белые не понесли бы. Защити белые на сотом ходе свою позицию, — черным не удалось бы так легко победить.

Тем не менее, раскритикованный сотый ход белых был вовсе на так уж плох. Ни в коем случае нельзя сваливать на него проигрыш белых. Отакэ Седьмой дан сказал потом, что атаковал в центре именно в расчёте на то, что Мэйдзин соединится. Да и все остальные были уверены, что белым, само собой понятно, следует соединяться.

Если говорить начистоту, то надо признать, что “тайно записанный” — сотый ход белых наверняка был известен Отакэ Седьмому дану ещё три месяца назад. Ему при этом ходе не оставалось ничего другого, как вторгаться 101 ходом в позицию белых справа внизу. Даже нам, любителям, было ясно, что для вторжения годится лишь один ход — тоби (прыжок через один пункт), который и был сделан в партии. И этот, такой очевидный ход Седьмой дан до двенадцати часов, то есть до обеденного перерыва, так и не сделал.

В обеденный перерыв Мэйдзин вышел во двор. Такое тоже с ним случалось редко. Ветви слив и иголки сосен сверкали на солнце. Распустились цветы вечнозеленой аралии и лигуларии. Камелия под окном комнаты Седьмого дана выбросила один-единственный скомканный цветок. Мэйдзин остановился и долго смотрел на этот цветок камелии.

Во второй половине дня на раздвижную дверь игровой комнаты — сёдзи, упала тень сосны. Прилетела белоглазка и распевала неподалеку от нас. В пруду перед верандой плавали карпы. В гостинице Нарая в Хаконэ карпы были цветные, в этой же — обыкновенные.

Седьмой дан всё никак не мог сделать 101 ход, поэтому Мэйдзин, как и можно было ожидать, устал и медленно, словно засыпая, закрыл глаза.

Ясунага Четвёртый дан прошептал: “Да-а, очень трудная задача…” присел и тоже закрыл глаза.

В чём же здесь трудность? Я даже заподозрил, что Седьмой дан нарочно не хочет делать прыжок в пункт 13 и думает над другим ходом. Распорядители нервничали, а Седьмой дан впоследствии, когда участники партии делились впечатлениями, сказал, что он колебался, не зная, делать ли прыжок в пункт 1 или просто продлиться в пункт 2. Мэйдзин тоже потом сказал в комментарии: “Преимущества и недостатки этих ходов очень трудно оценить”. Так или иначе, но на первый же ход при возобновлении игры Отакэ Седьмой дан потратил три с половиной часа, и это произвело на всех неприятное впечатление. Пока он раздумывал, осеннее солнце склонилось к западу и включили свет.

Мэйдзин сделал 102 ход белых за пять минут — белый камень врезался в промежуток между двумя черными. Над 105 ходом Седьмой дан вновь задумался и думал целых 42 минуты. За первый игровой день в Ито было сделано всего пять ходов и 105 ход чёрных был записан при откладывании.

Если у Мэйдзина расход времени за этот день был не более десяти минут, то у Отакэ Седьмого дана — четыре часа 14 минут.

Общая затрата времени с начала партии у чёрных составила 21 час 20 минут и перевалила за половину выделенного им огромного ресурса времени — по 40 часов каждому.

Судьи Онода и Ивамото уехали на квалификационный турнир Ассоциации, и в этот день на игре их не было.

В Хаконэ мне привелось услышать, как Ивамото Шестой дан сказал: “Последнее время Отакэ-сан показывает темную игру”.

— Разве игра может быть темной или светлой?

— Конечно, может. Это окраска характера игры. Вообще-то Го принадлежит к темному, женскому началу. Оставляет ощущение темноты. Если говорят “темная” или “светлая” игра, то понимаете, это не связывают с результатом партии. Я вовсе не хочу сказать, что Отакэ-сан стал играть слабее.

Отакэ Седьмой дан на весеннем квалификационном турнире проиграл восемь партий подряд, но в то же время на отборочном турнире, устроенном газетой, где решался вопрос о партнёре Мэйдзина в Прощальной партии, он выиграл все партии до единой. В этом был какой-то неприятный перекос.

Игра чёрных против Мэйдзина также не производила впечатления “светлой”. Скорее она ассоциировалась с каким-то тяжелым существом, которое медленно поднимается из таинственного ущелья и издает хриплое ворчание. Словно, собрав все силы, он ударял противника всем телом. Не было ощущения раскованности. И стиль игры оставлял такое впечатление, будто Седьмой дан тяжёлой походкой догонял противника и вгрызался в него сзади.

Говорили как-то, что по характеру игроков в Го можно разделить на два типа. Одни играют с мыслью “мне мало, мало, мало…”, а вторые — с мыслью “мне уже хватит, уже хватит…”. Если это правда, то Отакэ Седьмой дан относился к первому типу, а Ву Шестой дан — ко второму.

Седьмой дан, игрок типа “мне мало”, в Прощальной партии, которую он сам потом назвал “чересчур детальной”, если не допустил явных промахов, то и с легкостью ни одного хода не сделал.

33

И всё-таки после первого игрового дня в Ито вновь возникли трения. Дело приняло такой оборот, что не смогли даже назначить очередной день доигрывания.

Как и в Хаконэ, Отакэ Седьмой дан воспротивился попыткам изменить регламент партии из-за болезни Мэйдзина. Причем на этот раз Седьмой дан стоял на своем гораздо твёрже, чем в Хаконэ. Видно, урок Хаконэ для него не прошел даром.

По первоначальным условиям после игры полагалось четыре дня отдыха, а пятый день был снова игровым. В Хаконэ этот порядок соблюдался. Четыре дня давалось на отдых, но из-за правила “консервации”, то есть безвыходного сидения в гостинице, престарелый Мэйдзин ещё больше уставал. С тех пор, как болезнь Мэйдзина обострилась, начались переговоры о сокращении четырехдневного отдыха, на что Отакэ не соглашался. Лишь последнее доигрывание в Хаконэ было сдвинуто на день вперед, так что отдых перед ним был только три дня. Но в тот день Мэйдзин сделал всего один ход. Несмотря на все попытки отстоять регламент, тот пункт, который обязывал играть с 10 часов утра до четырёх пополудни, в конце концов был отменен.

Заболевание Мэйдзина вскоре перешло в хроническое. Когда он поправится, никто не знал, и наверное, поэтому доктор Иида из больницы Святого Луки, с большой неохотой разрешивший поездку в Ито, сказал, что игру желательно закончить в течение месяца. В первый игровой день в Ито у Мэйдзина, сидевшего за доской, веки вновь слегка припухли.

Из-за болезни Мэйдзин все хотели поскорее закончить. Газета тоже, так или иначе, хотела довести до конца Прощальную партию, столь популярную среди читателей. Затягивать игру было рискованно. Ускорить ход дел можно было только за счет сокращения отдыха между доигрываниями.

Однако Отакэ Седьмой дан на это не соглашался.

— Мы с Отакэ старые друзья, попробую уговорить его, — сказал Симамура Пятый дан.

Симамура, как и Отакэ, приехал в Токио из района Кансай в надежде стать профессионалом в Го. Симамура стал учеником Хонинбо Сюсая, а Отакэ — пошел к Судзуки, мастеру Седьмого дана, но они остались хорошими друзьями, часто встречались в среде профессионалов. И Симамура Пятый дан, похоже, надеялся, что если он тактично попросит, то Седьмой дан поймет и уступит. Тем не менее, именно просьба Симамуры, который сказал, что Мэйдзин опять себя плохо чувствует, привела прямо к обратному результату — Отакэ наотрез отказался пойти навстречу. Он обвинил Оргкомитет в том, что от него скрыли болезнь Мэйдзина и снова заставили его, Отакэ, играть против больного человека.

Наверное, Седьмого дана раздражало и то, что Симамура, ученик Мэйдзина, остановился в той же гостинице, где и все, и встречался с Мэйдзином. А это нарушало святость игры. Когда Маэда Шестой дан, тоже ученик Мэйдзина и одновременно зять Отакэ Седьмого дана, приезжал в Хаконэ, он ни разу не зашел в комнату Мэйдзина и даже остановился в другой гостинице. Сама попытка изменить строгий регламент партии, ссылаясь на дружеские или иные чувства, претили Седьмому дану.

Но больше всего Отакэ тяготила, пожалуй, перспектива вновь сражаться с больным Мэйдзином. То, что его противник носил титул Мэйдзина, ставило Седьмой дан в ещё более трудное положение.

Переговоры зашли в тупик, и Отакэ Седьмой дан заявил, что бросает партию. Как уже было в Хаконэ, из Хирацука приехала жена Седьмого дана и привезла с собой ребенка. Был даже приглашен некий Того, мастер массажа ладонями. Того был хорошо известен среди игроков в Го, потому что Седьмой дан советовал всем знакомым ходить к нему на процедуры. Сам Седьмой дан полагался на Того не только как на массажиста, но и весьма ценил, как будто, его мнение в житейских делах. Во внешности Того было что-то от аскета. Седьмой дан, который каждое утро читал Сутру Лотоса, глубоко верил в людей и рассчитывал на их помощь. Понятие долга было у него в крови.

— Если Того скажет, то Отакэ-сан обязательно послушает его. Того-сан, кажется, считает, что надо продолжать игру… — сказал кто-то из членов Оргкомитета.

Отакэ Седьмой дан и мне посоветовал показаться Того, раз выпала такая возможность. Этот совет был исполнен доброжелательного участия. Когда я пришел в комнату Седьмого дана, Того подошел, поводил ладонью возле моего тела и сразу сказал: “Везде все в норме, без отклонений, здоровьем вы не блещете, но жить будете долго”. Потом он задержал ладонь возле моей груди. Я тоже прикоснулся к груди и почувствовал, что справа вверху кимоно было чуть теплее. Это было удивительно, потому что Того провел ладонью вблизи тела, не касаясь меня. Температура и справа и слева, вроде, должна быть одинаковой, но правая сторона была теплой, а левая — оставалась холодной. По словам Того это тепло появилось благодаря его лечению — справа из груди шло нечто вроде ядов. Я никогда не жаловался ни на легкие, ни на плевру; на рентгеновских снимках тоже все было в порядке, но иногда в правой стороне груди у меня бывали неприятные опущения. Может быть, это были отголоски незаметно начавшейся болезни? И хотя это недомогание позволило Того проявить свое лечебное мастерство, все же от этого ощущения тепла, проникшего сквозь ватное кимоно, мне стало немного не по себе.

Того и мне сказал, что Прощальная партия — это тяжелая миссия, выпавшая на долю Седьмого дана. И если он ее бросит, то навлечет на себя упреки со всех сторон.

Мэйдзин сам ничего не предпринимал, а только ожидал результатов переговоров, которые оргкомитет вел с Отакэ Седьмым даном. Подробности этих переговоров никто Мэйдзину не сообщал, поэтому он, похоже, не знал, что дело зашло так далеко и что его противник собирается бросить партию. Его лишь раздражала пустая трата времени. Чтобы отвлечься, Мэйдзин поохал в гостиницу в Кавана, пригласил он и меня. На следующий день л пригласил съездить туда Седьмого дана.

Заявив, что бросает игру, Седьмой дан домой все-таки не уезжал и оставался все время в гостинице, где должны были проходить игры. И я чувствовал, что он хочет как-то успокоиться и склонен уступить. Тем не менее, договориться о доигрывания на третий день и окончании игрового дня в четыре часа удалось лишь двадцать третьего числа. Соглашение было достигнуто на пятый день после игрового, который приходился на 18 число.