Она вылезла из постели Дэвида, резким движением головы откинув со лба свои длинные, по тогдашней моде, светлые волосы. Может, так оно и должно быть, кто знает? Надвигались пробные экзамены на аттестат зрелости, и, в отличие от него, ей, чтобы получить хорошие оценки, придется здорово попотеть. К тому же Дэвиду не нравилось, когда кто-либо из его девиц требовал от него постоянства. Обнаружив это, он тут же становился неуловимым. Лучше всего сконцентрироваться на предстоящем экзамене, попытаться не думать о нем и той, кто сегодня вечером займет покидаемое ею сейчас, в полдень, место. Нужно принять как должное, что она для него всего лишь одна из многих.

– Невероятно способный ученик, – заявил старший наставник Дэвида рдеющим от гордости родителям; особенно радовался этому Билли, так как наконец у него был сын, которым он мог по праву гордиться: истинный Банкрофт. И внешне, и внутренне. Двойняшки всегда напоминали ему о своей матери, потому он давно вычеркнул их из своей жизни. Нельзя сказать, чтоб от них не было никакого проку: оба были вполне компетентными служащими, хотя за ними нужен был глаз да глаз, но самое главное, они явно были детьми Йетты, а не его. Дэвид же был почти полным Банкрофтом. От матери он взял только одно – ее обаяние.

– Первоклассный мозг в удивительно красивой голове, – заметил старший наставник. – Я совсем не удивлен, что ему присуждено право получать повышенную стипендию. При таких способностях он может добиться всего, что пожелает.

Билли намеревался сделать все, чтобы так оно и было на самом деле.

Стипендия была только началом, в качестве поощрения Билли купил ему новую машину. Зная, что он ее очень хотел, хотя Ливи пришла в ужас, увидев, что они вместе уехали на «бентли», а домой Дэвид вернулся за рулем собственного «порше». Но Дэвид развеял ее страхи:

– У меня был один из лучших инструкторов по вождению автомобиля, человек, который всю жизнь провел за рулем полицейской машины. Я, дорогая моя мамочка, намереваюсь прожить долгую жизнь, поэтому не вижу никаких оснований для беспокойства. Знаешь что, поехали со мной, и ты сама убедишься, на что я способен.

Его отец только усмехнулся.

– Давай, давай, – подзадорил он жену. – Убедись на собственном опыте. Лично я позволил бы ему везти себя куда угодно, а ты сама знаешь, как я щепетилен в этом отношении.

Ливи считала, что ее муж чересчур потакал младшему сыну, его старшим братьям такое и не снилось. Но и Дэвид, вынуждена была признать Ливи, действительно был весьма разносторонним юношей. Он выступал за сборную школы по крикету и легкой атлетике, читать научился в четыре года, а в шесть уже свободно изъяснялся по-французски. Он был послушен, никому не причинял беспокойства, был обаятелен в общении. Подруги Ливи, приезжая к ней на званый ленч, неизменно просили ее привести его из детской, чтобы поахать от восторга, как элегантно склонялся он над их ручками, чему научила его француженка-гувернантка. Обаяние его вошло в легенду, и, по мере того как он взрослел, что бы ни произошло, какая бы грязь ни оказалась за его спиной, его никогда ни в чем не винили. Дэвид Банкрофт, гласило общее мнение, вел зачарованный образ жизни.

Даже когда на втором курсе «Тринити колледжа» во время похода на лодках с шестами по реке Кем он стал одним из участников трагедии, вышел из нее белее белого. Позже никто толком не мог объяснить, что же именно произошло, помнили только, что Дэвид и еще один стипендиат из Бирмингема по имени Роберт Диксон долго добродушно подзуживали друг друга, что все это в конце концов кончилось не очень добродушным вызовом, в результате которого Дэвид и Роберт одновременно прыгнули в воду, чтобы выяснить, кто из них первым доплывет до моста «Куин матемэтикал». Никто сразу не сообразил, что Роберт – не такой хороший пловец, как Дэвид, – каким-то образом получил сильный удар по голове одним из шестов, которыми их товарищи активно орудовали в воде, стремясь удержать лодки, чтобы их не снесло рекой, и, хотя все видели, как он нырнул, никто не видел, как он вынырнул. Те, кто подумал, что он плывет под водой, обеспокоились только тогда, когда Дэвид доплыл до моста, а его соперника и след простыл. Дэвид и еще двое других студентов стали нырять и ныряли до тех пор, пока не вытянули на сушу тело своего утонувшего девятнадцатилетнего товарища.

Дэвид отправился к родителям Роберта. Он был их единственным сыном, но убитые горем родители были тронуты визитом Дэвида, заверив его, что ни в коем случае не винят его в случившемся. Это был несчастный случай и, конечно, они много бы дали, чтобы его не было, но ему винить себя не в чем.

Дэвид сказал, что они очень добры к нему. Про себя же с удивлением подумал, что он даже и мысли не допускал, что в чем-то виновен. Тем более в том, что совершенно не зависело от него. Да, был брошен вызов – глупый, конечно, как это совершенно ясно теперь, когда мысленно возвращаешься назад, – но вызов этот был принят, хотя Роберт и оказался плохим пловцом. Ему бы просто согласиться, что он не сможет этого сделать, и дело с концом. С точки зрения Дэвида Роберт поступил невероятно глупо, так как лично для него вызов этот был не чем иным, как попыткой хоть как-то скрасить скучный день, попыткой, о которой он уже тогда пожалел. Сам он никогда не рисковал зря, и эта нелепая смерть только лишний раз подтвердила правильность его политики.

Истиной было то, думал он беспристрастно, как врач, анализируя случившееся, что Роберт был сам во всем виноват. Но он обратился за советом к своей матери, знающей толк в таких делах, чтобы та подсказала, какие цветы следует выбрать для похорон.

В шестнадцать лет его обвинили в том, что от него забеременела четырнадцатилетняя дочь одной из подруг его матери, и, когда обе взволнованные мамаши потребовали от него ответа, он честно признался: да, действительно занимался сексом с Пэтти, но почему, собственно, выбор пал именно на него? Разве другие не занимались с ней тем же?

Мать Пэтти, как выяснилось, была совершенно не в курсе того, что вот уже довольно продолжительное время ее дочь спала с каждым мужчиной, который проявлял к ней хоть малейший интерес или ласково заговаривал с ней. Узнав об этом, она зашлась в истерике, а после того как Пэтти простодушно признала, что сама толком не знает, кто отец ее ребенка, просто Дэвид был последним, с кем она спала, и указала именно на него. Дэвид был не только полностью реабилитирован – перед ним еще и извинились.

Пэтти отправили в швейцарскую клинику, где беременность ее была прервана, после чего она оказалась в женском монастыре, монахини которого не видели никого из мужчин, кроме своего духовного исповедника.

Отец сказал сыну, что гордится им за то, что он честно во всем признался, но Дэвид знал истинную подоплеку его гордости, так как прекрасно изучил своего отца. Мать сказала ему, чтобы впредь он был более осторожен, и спросила, откуда ему было известно про других? Дэвид честно признался, что занимаясь с ней этим, был пятым в очереди.

Но все сложилось иначе с танцовщицей, которую он встретил, когда отец повез его на съемки своего телевизионного шоу на киностудию «Пайнвуд». Она не шла ни в какое сравнение с четырнадцатилетней девчушкой, ей было двадцать пять: высокая, гибкая, эффектная блондинка. Дэвид поймал на себе ее взгляд и понял, что ему остается только ждать, когда она сама подаст знак. Их роман длился полтора месяца, и к концу этого срока его интерес к ней – всегда недолговечный – полностью испарился. Он уже был в Кембридже, когда получил от нее письмо, в котором она сообщала ему о беременности и спрашивала, что он собирается делать по этому поводу. Если, допустим, не вышлет ей 500 фунтов стерлингов, необходимых для аборта, она пойдет к его отцу. Дэвид опередил ее, тщательно все обдумав во время игры в триктрак со своим товарищем по комнате. Если платить станет он сам – он мог себе это позволить, карманных денег у него было более чем достаточно, к тому же он их почти не тратил, придерживаясь того мнения, что гораздо разумнее позволять другим расходовать свои деньги на него, – то можно ли поручиться, что это не пробный камень целой серии последующих вымогательств? В конце концов, он был тем, кем был, а в мире достаточно людей, горевших желанием поживиться за его счет. То, что она скажет, будет несомненной ложью. Если он сам пойдет к отцу и признается, что попал в щекотливое положение, то опытнейший, прекрасно осведомленный обо всем и, главное, всемогущий Билли Банкрофт непременно найдет способ, как вытащить его из этого неприятного положения; он не сомневался, что его отец поступит именно так, ибо одно дело – слегка пожурить сына за распутство, тайно гордясь им – весь в меня! – и совсем другое дело позволить всякой дешевке-танцовщице возомнить себе, что... и прочее.

Все произошло так, будто он нажал на нужную кнопку в системе программного управления своего отца, удовлетворенно думал он позже. Реакцию Билли он предусмотрел до мелочей. Билли взял решение этого дела в свои руки. Каким образом было достигнуто положительное решение, Дэвид не интересовался. Достаточно было того, что волноваться по этому поводу больше не было никаких оснований. Несколько месяцев спустя он смотрел это шоу по ТВ вместе с матерью – в просмотр постановок его отец вкладывал деньги, и это входило в обязанности всех домочадцев – и увидел свою танцовщицу, высоко вскидывающую стройные длинные ноги и улыбающуюся своей дивной улыбкой. Что она, мелькнуло в голове у Дэвида, потянувшегося за фаршированной маслиной, теперь вряд ли уже делает. Идиотка! Так ей и надо, если не сумела принять меры предосторожности. Если же это действительно был пробный камень, то она явно ошиблась адресатом. Случай этот, однако, научил его тому, что связывать себя отношениями с наемной рабочей силой не следует.

Он помог ему осознать и другое: как же здорово повезло его матери с Джеймзом! Как служащему, ему не было цены. Кровными узами связанный с верхушкой английской аристократии, он был беден как церковная крыса. Самый близкий поверенный матери одновременно был одним из группы гомосексуальных рыцарей, составлявших верное окружение Ливи. При этом каждый из них неукоснительно отвечал определенным требованиям: имел обширные связи, был интересным и остроумным собеседником и абсолютно преданным ей человеком, даже в мыслях не допускал каких-либо вульгарных действий по отношению к ней. Именно благодаря этой группе людей Дэвид познал и другие сексуальные интересы и к восемнадцати годам сделался бисексуальным.

Из всех детей Банкрофтов Дэвид был единственным, к кому Джеймз не особенно благоволил и кому не доверял. Слишком много в нем было показного, улыбчивого уважения, слишком много лучезарного обаяния. Улыбка его была прилипчивой как смола. И, как сказала Тони фон Ангальт, в третий раз вышедшая замуж, рассуждая, правда, о другом сомнительном субъекте, он был такой же фальшивкой, как трехдолларовая купюра.

Розалинда со своим взбалмошным характером и острым язычком была врожденно порядочным человеком. Благожелательность ее брата Джонни многими трактовалась как глупость, но Джеймз знал, что доброта его проистекала из его сущности. Джонни и представить себе не мог, что можно лгать и изворачиваться. Джеймз был уверен, что Дэвид легко проделывал и то и другое, причем намеренно и без каких бы то ни было угрызений совести. Дважды ловил он его на том, что тот безжалостно травил Диану, слишком хорошо знавшую свои недостатки, чтобы огрызаться, и только безутешно рыдавшую от хлестких эпитетов, которыми награждал ее брат. Оба раза он извинился перед ней, даже как будто устыдился своего поведения, но чувствительное внутреннее ухо Джеймза уловило в его тоне звон фальшивой монеты.

Знал он и то, что Дэвид, с обожанием относившийся к своей матери, на самом деле глубоко презирал ее. Джеймз как-то проследил, с каким видом исподтишка он наблюдал за своей матерью, но стоило ей посмотреть в его сторону и улыбнуться, как он тотчас превратился в почтительного внимательного сына, выражавшего полную готовность куда угодно сопровождать ее, всем своим видом показывая, как он гордится ею. По-настоящему Дэвид считался только со своим отцом, и это лучше всего говорило об истинном характере самого младшего из Банкрофтов.

Джеймс тотчас сообразил, что затевает Дэвид, и на этот раз. В один из жарких и знойных дней на острове, после подводной охоты с аквалангами, которой они занимались в отдаленной бухточке, оставив улов в садке, оба вылезли из воды, чтобы немного обогреться на солнышке. Джеймз был заядлым пловцом, он получал поистине эстетическое удовольствие, ощущая, как обтекает вода его тело, и, когда позволяли условия, когда он бывал один, плавал совершенно голым.

На берегу Дэвид сдернул с себя тонюсенькие плавки, чисто условно скрывавшие наготу, и сказал при этом: «Дам здесь нет, краснеть некому, а я обожаю купаться голым, а вы? К тому же ненавижу, когда на теле остается белая полоска». И растянулся прямо на камнях, подставив всего себя жарким лучам полуденного солнца. Джеймз не последовал его примеру. Он просто лег рядом и стал ждать дальнейшего развития событий.

Чуть погодя Дэвид спросил:

– А как это, быть гомосексуальным? – Когда Джеймз ничего не ответил, он обеспокоенно продолжал: – Я вовсе не желаю совать свой нос в чужие дела, но тут ко мне один парень пристал. И, по правде говоря, у меня было большое искушение поддаться соблазну... мне бы хотелось, если вы, конечно, не возражаете, – чтобы вы меня хоть немного просветили на этот счет.

– Мне казалось, что эта проблема лично вас интересует меньше всего, – осторожно заметил Джеймз.

– Мне тоже так казалось – до недавнего времени. У вас были в жизни гетеросексуальные отношения?

– Да.

– До того или после того – я имею в виду, как вы окончательно решили для себя эту проблему?

– До.

– А что определило ваш окончательный выбор?

– Я влюбился.

– В мужчину?

– Да.

– Это было взаимно?

– Нет.

– Ну и что же вы сделали?

– Превозмог себя.

– Но в связь, тем не менее, вступили?

– Да.

– И вам было лучше, чем с женщиной?

– Да.

– И много у вас было романов?

– То, что много для одного, мало для другого. А сколько их было у вас?

Дэвид пожал плечами.

– С дюжину, если не считать случайных встреч.

Затем тактично, но неумолимо перевел разговор на гомосексуалистов, желая понять все тонкости в этом деле. Джеймз отвечал ему правдиво, ничего не утаивая, стремясь, однако, ни словом не обмолвиться о том, что касалось лично его самого, так как понимал, что Дэвид добивается именно этого. Все это время Джеймз остро ощущал на себе призывный взгляд манящих карих глаз на красивом лице, видел прельстительное великолепное загорелое тело, широкое в плечах и узкое в бедрах, чуть поблескивающее от пота, выступившего вместе с кремом для загара и слегка приподнявшееся перед ним, его толстый, коричневый, чуть набрякший соблазнительный пенис, лениво покоящийся на упругом бедре.

Джеймз понимал: стоит ему чуть податься вперед и поцеловать эти манящие губы – и он пропал. Предыдущий опыт и знание жизни, тяжко ему доставшиеся, убеждали его не делать этого. Бдительность и осторожность, длительное время бывшие непременными спутниками в его жизни, в конце концов столь глубоко проникли в его психику, что сделались неотъемлемой ее частью. Однажды ему уже довелось распроститься с многообещающей карьерой, когда он позволил своему чувству взять верх над здравым смыслом. Более он этого не допустит. Он натренировал себя в борьбе с искушением, всплеск спида укрепил в нем решимость не разменивать целую жизнь за краткий миг удовольствия. Свои возможности, если таковые представлялись, он не упускал, но только тогда, когда при этом ничем не рисковал. Дэвид Банкрофт являл собой именно такой риск, в одночасье он мог лишить его одного из самых тепленьких местечек, доставшихся ему в многострадальной, богатой приключениями жизни.

Ему нравилась его работа; жил он припеваючи, да еще деньги получал немалые; своего же работодателя уважал и ценил. Чтобы удержать это свое престижное и роскошное положение, Джеймз был готов на многое. И, если часть его службы состояла в том, чтобы хорошо относиться к детям своего работодателя, так тому и быть. Но то, на чем сейчас настаивал Дэвид, выходило за рамки территории, очерченной здравым смыслом Джеймза, о чем можно было только искренне сожалеть. Ибо половые отношения с Дэвидом Банкрофтом обещали быть, в чем у него не было никаких сомнений, из разряда незабываемых.

Знал он и то, что Дэвид испытывает на нем свое сексуальное обаяние. В неполные девятнадцать лет он был поистине неотразим, женщины буквально сходили по нему с ума. Его успех у них был столь велик, что Джеймз поначалу был несколько озадачен стремлением Дэвида познать и другую сторону сексуальности, однако, поразмыслив, решил, что в этом не было ничего удивительного. Вместе со многими чертами отца Дэвид унаследовал и его гиперсексуальность, по мощности равную восьмицилиндровому двигателю, не ослабевшую даже в том возрасте, когда многие мужчины весомо сокращают свою половую жизнь.

Когда тело, вразрез с установкой мозга, потянулось к тому, что ему предлагали, Джеймз понял, что следует вести себя очень и очень осторожно. Если подчинишься ему, то, когда все это выплывет наружу, а наружу выплывет оно обязательно, Дэвид сам расскажет об их отношениях, поскольку для него они будут неотъемлемой частью «развлечения». И тогда Джеймз с треском вылетит в трубу. Вышвырнутый отовсюду, станет как отжившее свой срок ненужное тряпье. С навеки впечатанной в памяти солнечной улыбкой Дэвида.

Ну уж, нет, мелькнуло у него в голове. Чего, чего, а этого нам, спасибо, не хочется! Полностью отдавая себе отчет в том удовольствии, в котором себе отказывал, в том блаженстве, которое ощутил бы, целуя эти губы, обнимая это крепкое, мускулистое тело, так же определенно Джеймз сознавал и нависшую над собой опасность, понимая, что нет смысла разменивать целую жизнь за пятиминутное наслаждение. Поэтому он встал и, пробормотав: «Что-то стало слишком уж жарко», нырнул в прозрачную, бирюзового оттенка воду – до того, как возбуждение выдало бы его с головой.

Шесть месяцев спустя Дэвид лежал в своей со всех сторон задернутой занавесками постели, над которой располагалось зеркало, отражавшее все, что творилось под ним ночью. Положив руки под голову, скрестив ноги в лодыжках, глядя вверх, он улыбался собственному отражению.

Сидя на краю кровати, обхватив голову руками, средних лет мужчина, с которым он только что исходил в приступе безудержного сладострастия, сдавленным голосом потрясенно бормотал:

– Господи, как же я допустил, чтобы это случилось? Твоя мать – одна из самых лучших моих друзей... как я теперь посмотрю ей в глаза? Она обо всем догадается, я точно знаю, что догадается. У Ливи на такие вещи шестое чувство. Она обязательно заметит, что между нами что-то произошло, только не будет знать, что именно. Моя целомудренная и безупречная Ливи... незапятнанная и безгрешная, само совершенство... Совратить ее собственного сына! Ее любимого мальчика.... – Из горла его вырвался звук, похожий на рыдания.

Дэвид коснулся рукой спины, покрытой веснушками, ощутил под ладонью дряблую, загрубевшую с возрастом кожу, но голос его, когда он заговорил, был полон живейшего участия:

– Ладди, не надо так убиваться. Если мама что-то заподозрит и спросит меня, я, естественно, буду откровенен с ней, скажу ей...

– Нет! – хрипло, в отчаянии выкрикнул он. Мужчина повернулся к нему всем телом, отняв руки от искаженного тревогой, изборожденного морщинами лица под копной редеющих седых волос. Голубые его глаза были наполнены слезами и блестели от возбуждения и страха. – Ты не должен ничего говорить! Ты же ничего не понимаешь... ты еще так молод... так невинен...

– Но мама же знает, что вы гомосексуалист, она всегда это знала и никогда не придавала этому значения, неизменно считая вас одним из самых старых и верных своих друзей. Почему все вдруг должно перемениться?

– Потому что ты – это ты! Она сразу же подумает, что это я совратил тебя, – и, Бог мне свидетель, так оно, видимо, и есть на самом деле. Как же я мог так напиться?

– Оба мы были хороши, – подлил масла в огонь Дэвид.

– Час от часу не легче! Напоил и совратил... Нет мне никакого прощения!

– Ладди, мне уже девятнадцать лет...

– А мне в два раза больше! Я знаю твою мать: она предъявляет к людям высочайшие критерии; она приняла меня таким, каков я есть, и никогда не осуждала меня, но ведь ты ее обожаемый сын! То, что я сделал, столь ужасно, что у нее не останется ничего другого, как предать меня анафеме. До этого она была само воплощение такта и учтивости: моя личная жизнь была сугубо моим личным делом, но затащить в нее тебя... нет, этому не может быть прощения – никогда. Я буду изгнан...

– Тогда вам лучше уехать на какое-то время. Если вы чувствуете себя настолько виновным, что не в состоянии смотреть ей в глаза, то не делайте этого. – Дэвид позволил своему голосу дрогнуть и запнуться. – Конечно... без вас я ужасно буду скучать... Мне было так хорошо с вами... Я даже представить себе не мог, что будет так хорошо... – Он положил руку на бедро Лоуренса Ладбрука, почувствовал, как оно затрепетало от прикосновения, и с напускным великодушием продолжал: – Но, поскольку вы обвиняете себя во всех смертных грехах... а я знаю, как много значит для вас моя мать...

– Все!

Beдь Лоуренс, «Ладди» Ладбрук в течение последних двенадцати лет составлял неотъемлемую часть «двора» Ливи Банкрофт, неизменно выполняя роль одного из ее «сопровождающих» в отсутствие Билли. Ливи поверяла ему свои тайны – но не самые сокровенные, предназначенные только для ушей Джеймза, а мелкие, однако для нее достаточно важные, потому что она знала, как дорожил он своей дружбой с ней.

В его тусклой, большей частью никудышной жизни, в которой вплоть до тридцати лет верховодила мать, знаменитая гранд-дама Констанс Ладбрук, Ливи Банкрофт зажгла огонек надежды, обогревший и облагородивший ее; сделавшись ее другом и перестав быть мальчиком на побегушках, он обрел в собственных глазах вес, о котором раньше не мог и помышлять. Он стал получать приглашения только потому, что был приближен к ней, весь распорядок его жизни теперь был всецело посвящен ей: часть года проводил он в Англии, чтобы быть рядом с ней, сопровождал ее затем в Нью-Йорк, когда она ездила домой, где виделась со своими родственниками, друзьями и занималась устройством своих дел.

Ливи ничего не знала о молодых людях, которых он покупал, не знала, что он с ними после этого делал или что они делали с ним: это было частью другой жизни, которую он тщательно, до сегодняшнего дня, скрывал от нее. Она понятия не имела, что он был завсегдатаем клубов, где за плату вместе с наркотиками предлагали секс, где можно было заниматься любыми половыми извращениями, где одни группы мужчин свободно обсуждали достоинства того или иного партнера, другие же были садистами или мазохистами. Чтобы понять то удовлетворение, которое они получали, нужно было испытать на самом себе это либо самому причинить кому-либо боль.

Сначала он приметил только красивую фигуру, как и все остальные, бесстыдно обнаженную, стоявшую в числе прочих у кирпичной стены клуба «Гадес», которому он отдавал предпочтение перед другими, в том его месте, которое именовалось «Мясным рядом»; там предлагавшие себя за деньги мальчики занимались своим ремеслом. Мальчик был повернут к нему спиной.

Ладди жадно уставился на красивую задницу, упругую и твердую, сочную, как персик. Он стал продираться к нему сквозь толпу, но, когда был от него примерно шагах в трех, мальчик вдруг обернулся, и он увидел, чье лицо принадлежало этому телу. Дэвид тоже сразу заметил его, и его лицо-маска, на котором даже глаза оставались мертвыми, – расплылось в счастливой, даже обрадованной улыбке узнавания.

– Ладди!

Ладди приложил палец к пылким губам Дэвида.

– Здесь никто не называет друг друга по имени, – прошипел он, увлекая его из «Мясного ряда» и отводя в укромное местечко, не обращая внимания на то, что оно уже было занято двумя целующимися и ласкающими друг друга мужчинами.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он, стреляя глазами по сторонам из опасения увидеть кого-либо, кто бы мог знать их обоих.

– Я приехал с папой, он решил заняться мной во время каникул. Я, так сказать, перенимаю бразды управления бизнесом, к тому же он обещал прокатить меня на своем новом самолете – вы видели его? «Грумман Гольфстрим 2», а летает...

– Я имею в виду не в Нью-Йорке, а здесь, в этом клубе?

– А, меня привел сюда один мой знакомый, а сам исчез... непонятно, куда он сгинул.

– Как его зовут? Я его знаю?

– Сомневаюсь. Он живет в Нью-Йорке, но в свете не вращается. Работает в конторе отца. Он мне показывает достопримечательности, которых тот, кто не живет в Нью-Йорке, никогда не увидит.

– Охотно верю! Твоя мать с ума сойдет, если узнает, что он привел тебя сюда.

– Но вы же тоже здесь, – заметил Дэвид.

– Я – это другое дело, – с достоинством ответил Ладди. – Ладно, пошли. Здесь не место для таких, как ты.

– Но я еще толком ничего не увидел! Мне сказали, чтобы я стоял здесь и ждал, как пай-мальчик, и этим я как раз и занимался. Уверяю вас, это удивительное зрелище...

– Да, да... – поспешно согласился Ладди. – Ладно, пойдем отсюда. Чем быстрее я доставлю тебя в приличное место, тем лучше...

– Давайте хоть выпьем по крайней мере, – засопротивлялся Дэвид. – Ну, пожалуйста, Ладди. Для меня все это, как откровение свыше. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть. По правде говоря, я даже не знал, что бывают такие места.

– Он не смел приводить тебя сюда. Если об этом узнает твой отец...

– Но вы же не скажете ему! – Дэвид мягко положил ладонь на голое плечо Ладди, отчего у того непроизвольно-сладостно заныло в паху.

– Естественно, не скажу! – быстро проговорил он. – Никто вообще не должен видеть тебя здесь. Пойдем отсюда быстрее...

– Даже если я буду в маске? Я смотрю, некоторые тут ходят в масках. А где ее можно купить?

– Я не уверен, – начал было Ладди, но решимость его быстро растаяла, когда Дэвид взял его за руку и сказал:

– Если я достану маску, никто меня не узнает. Ну, пожалуйста, Ладди. К тому же с вами я буду в полной безопасности.

– Но твой отец...

– Обедает со своими друзьями-бизнесменами. И сказал мне, что вернется очень поздно. – Дэвид ухмыльнулся. – А это значит, что он будет развлекаться в собственном клубе.

Взглянув в глаза цвета расплавленного шоколада, Ладди вычитал в них такое глубокое понимание происходящего, что даже похолодел изнутри, затем прагматично решил про себя: как же ему не знать? Ведь это секрет полишинеля. Все о нем знают, но в присутствии Ливи никто о нем не говорит.

Внутренний холод его, однако, мгновенно растаял, когда он почувствовал, как ладонь, лежавшая в его ладони, мягко пожала ее.

– Ну хорошо, выпьем по рюмочке, – беспомощно согласился он. – Но только после того, как ты наденешь маску...

Но одну рюмку сменила вторая, потом третья, причем каждая порция была двойной, после чего все покрылось сплошным туманом. Он помнит, как танцевал, как обнимал теплое, голое тело, как льнул к удивительно нежной щеке и шее... Помнит губы, язык. Помнит, как сам целовал, лизал, сосал. Господи! Внутри у него все оборвалось. Ливи никогда ему этого не простит, никогда. Как он теперь будет смотреть ей в глаза после того, что наделал?

Не важно, что оба были пьяны, что у него и в мыслях не было... Благими его намерениями, увы, можно было вымостить дорогу в ад. После того, что случилось сегодня ночью, он был уверен, что Сатана навеки ввел его имя в долгосрочную память своего компьютера.

– Как посмотрю ей в глаза, – стонал он. – Никогда не смогу этого сделать, зная, что натворил, зная, что она станет презирать меня. Господи, лучше бы мне умереть...

– Но ее нет в Нью-Йорке, она не поехала с нами, – успокоил его Дэвид. – Сейчас она в Париже, покупает себе наряды. Вы сможете ее увидеть только через месяц в Лондоне, когда придете на день ее рождения.

О невинное дитя, внутренне сокрушался Ладди. Он ничего не понимает. К нему, как и к святой матери, никакая грязь не может пристать.

Дэвид нахмурил лоб, как бы взвешивая все «за» и «против».

– Если вы действительно не в состоянии видеться с нею сейчас, отчего бы вам тогда не отправиться к Глории? Часы, проведенные там, заставят вас спать и, видеть, что вы снова вернулись к моей матери.

– Я бы не возражал, если бы не знал точно, что ваша мама и Глория все еще в ссоре. Не думаю, чтобы это было бы благоразумно с моей стороны.

– Насколько мне известно, холодность матери имеет тенденцию быстро оттаивать. Они с Глорией настолько близкие подруги, что их разрыв не может длиться бесконечно, и, если Глория, как истая латинянка, зло помнит долго, моя мама забывает его быстро. Да я сам на днях слышал, как она говорила, что помнить старые обиды – грех...

– Значит, ты думаешь, что вражде наступает конец? Надежда, как известно, умирает последней.

– Уверен. Поезжайте на несколько недель к Глории, ее дом в Калифорнии – удивительное место. Мне и самому хотелось бы там побывать. Может быть, вы замолвите и за меня словечко...

– Если ты, конечно, уверен, что разрыв не продлится долго...

– Хотите, я позвоню матери и точно все выясню?

– Нет! Нет! – Страх обуял Ладди. – Ни в коем случае не следует возбуждать ее подозрение. Она никогда не должна узнать об этом. Обещай мне, что ты ни словом ей не обмолвишься. Нет нужды говорить, что и от меня она тоже ничего не услышит.

– Клянусь, – торжественно объявил Дэвид. – Я тоже хотел бы, чтобы все это осталось между нами. – Он положил руку на плечо Ладди. – Хотя лично я никогда этого не забуду...

Несколько недель спустя фланирующей походкой Дэвид неторопливо вошел в гостиную матери в морпетском доме и примостился на подлокотнике ее кресла, заглянув через плечо в разложенную перед ней схему.