Ну, во-первых, у вас не сын, а дочь. Во всяком случае, ваша Вера Петровна больше ни о ком другом не знает. Во-вторых, вы хотите сказать, почему евреи редко работают фрезеровщиками, плотниками-краснодеревщиками и животноводами? Но еще меньше работают ими живущие у нас азербайджанцы, итальянцы и даже африканские негры. Зато в своих странах им все профессии по плечу. Кстати, в Израиле рабочие и крестьяне — сплошь евреи. Следуя закону выживаемости, наше племя делает то, что имеет свою незанятую нишу. Поэтому у этой стране евреи занимаются финансами, торговлей, играют в шахматы и пишут юмористические рассказы. Что тут плохого!?

И таким образом, ваш народ везде, по всему миру там, где тепло, — не унимался Делов.

И где тепло, а где и очень жарко. Вы не знаете так географии, товарищ Делов, как знает мой народ. Вы, господин Делов, я вижу, относитесь к тем людям, которые считают, что еврей вдыхает кислород, а выдыхает углекислый газ только потому, что хитрее остальных.

А что, неправда, что вы везде первее всех? — горячился Делов. — Стоило снять железный занавес, так первые, кто сиганул в окно, — вы, евреи.

Ну и что? — сказал непробиваемый Гиршман. — Я представляю, какая бы была давка, если бы Америка и Израиль набирали украинцев и русских. К тому же, вы не учитываете религиозный фактор… Я уже привык к тому, что еврей в любом случае везде виноват. При большевиках Фаня Каплан была виновата, что стрельнула сдуру в Ильича. А теперь демократы гонят на эту бедную женщину, что плохо, видите ли, целилась. Хотя я и согласен с вами, что лучше бы Троцкий и компания то время и энергию, которые они потратили на большевистскую революцию, употребили бы, скажем, на создание еврейского государства Израиль. Ну почему эта идея пришла в голову не ему!

У Делова тоже не заканчивалось желание сказать последним.

Вам не кажется порой, что те народы, которые приютили евреев, не любят вас за вашу хитрожопость и высокомерие?

Гиршман был спокоен, как египетский сфинкс.

Насчет того, что прохиндейство у евреев в крови, это я согласен. А насчет высокомерия — нет Я думаю, что в каждом конкретном случае евреи относятся к другим народам так же, как те к ним. Это, вообще, свойство как отдельного человека, так и целого народа, — рефлективность, отражаемость. Только фанатик может любить своего тирана. Еврейская мудрость слишком стара для фанатизма. Между прочим, сами по себе русские, немцы и евреи, брошенные без опеки политиков, уживаются очень хорошо. Но когда нужно раздрочить народ для совершенно другой цели, то евреи оказывают самим фактом своего существования неоценимую услугу власть предержащим во все времена. Наверное, в Бога надо верить для того, чтобы оправдать свою глупость. В еврея надо верить, чтобы оправдать собственную несостоятельность.

Остап посмотрел на своих собеседников и, как бы завершая спор, сказал:

Если я когда-то был ребенком, и довольно долго, то это не дает мне право утверждать, что я являюсь специалистом по детям. Насколько мне известно, товарищ Делов никогда не был евреем, а считает себя специалистом в этом вопросе. Лучше гор могут быть только горы, хуже еврея может быть только еврей разновидности жид, но достоверно это знают только сами евреи. В любом случае, я верю, что во вселенной нет ничего лишнего. Я верю в мудрость матери-природы — если евреи есть везде, значит, они нужны всем.

Поставив философскую точку в извечном споре о роли еврейства как двигателе прогресса, Остап спустился на землю и предложил перейти к мирским вопросам.

А теперь давайте-ка разойдемся по разным комнатам. Насколько я понял, мне предстоят еще нелегкие два часа торговли с господином Гиршманом. А вас, Павел Ильич, я оставляю на опеку княгини.

Остап ошибся. Торг с Гиршманом занял у него четыре с четвертью часа. Этого времени вполне хватило Крымову, чтобы узнать все о дедушке уважаемого Боруха, о склочном характере его теши, о цепах на золото и изюм, услышать мнение о современной политической обстановке и грустную оценку Гиршмана всем самодержцам России, начиная от Ивана Грозного и кончая Горбачевым. Борух выклянчил-таки скидку за просроченного ветерана труда, и деловые партнеры сошлись на семнадцати тысячах.

Через десять дней княгиня Крамская распродала весь пакет титулов, привезенных в Харьков. Среди клиентов оказался цыганский барон Роман Зараев, предложивший вначале рассчитаться за титул князя бартером — тремя мешками маковой соломки. Остап категорически отказался, дав, правда, Зараеву время на сбор наличных денег.

В один из дней в конторе неожиданно появился Петр Молох. Честный казначей сумел, наконец, пристроить где-то импортный благотворительный маргарин и был при деньгах. Остап завизировал эту сделку, признав, что лично его бизнес с Молохом носит честный характер.

Если бы все проверяли происхождение денег своих партнеров, то экономика страны просто бы умерла, — изрек Остап, знающий о деньгах больше, чем они знали о себе.

За двенадцать лет до этого…

Художник был на грани отчаяния. Два колхоза полностью отказались платить деньги. Два других работу приняли, но тянули с зарплатой. В последнем начальство усиленно пряталось, решив взять художника измором. Перспектива голодного обморока и пешего пути домой с котомкой за спиной костлявой рукой начала примериваться к его шее. Путь был неблизкий. Три тысячи километров отделяли Харьков от Ошской области Киргизской ССР Сельский клуб, где работал художник, был прижат снежными хребтами к пыльному низкорослому аулу с мелкими вонючими арыками и ленивым местным населением. Работали здесь только сосланные немцы. Русские руководили и употребляли водку, киргизы сутками пили зеленый чай и делали вид, что плохо понимают по-русски.

Художник был на грани отчаяния. Он был молод и еще не избавился от привычки много есть. Он был молод и еще не избавился от потребности иметь секс. Он был молод, и дома у него еще были друзья. Уже полтора месяца он изнывал у подножья великолепных и опротивевших гор без еды, секса и друзей. Это был не его стиль, и он страдал. Самое печальное, что не было видно конца этой изощренной подлости киргизов, заманивших его за тридевять земель и оставивших без копейки денег.

Художник на самом деле не был художником. Он был инженером-программистом. Как художник, он не смог бы правильно нарисовать даже куриное яйцо. Как программист, он заканчивал аспирантуру. От художника у него были только три вещи: массивные очки с нулевыми стеклами, фетровый берет с задорной пипочкой на макушке и красная папка. Приезжая домой, он прятал этот реквизит в сундук и становился нормальным человеком с отличным зрением, здоровой потенцией и варящими мозгами.

Художник знал, что в наглядной агитации не надо быть художником. Но он был им. Потому что если бы он признался, что он не художник, то ему заплатили бы, как инженеру, то есть сто десять рублей без удержания. Он покупал в Харькове готовые элементы будущих композиций: барельефы, отлитые, вместо металла, из пластмассы; планшеты с набранной стандартной текстовкой; краску, чтобы подмазать потертости, возникающие при транспортировке. Уже на месте все это скручивалось и начинало играть кумачом, серебром и золотом. Наглядная агитация была необходимым атрибутом каждого уважающего себя предприятия того времени. Доска почета, «Экран социалистического соревнования», «Показатели производства», «Уголок животновода». Никто тогда не представлял, как можно без этого жить, как не представляют сейчас, что это было на самом деле.

Художник в действительности был поэтом. Это мешало ему быть барыгой, и он ушел в художники. Сидя ночью в пустынном клубе, он слушал отдаленный волчий вой, сочинял стихи, чтобы заглушить боль в пустом желудке, и прикидывал, где ему завтра подстеречь последнего председателя. Художник обманывал себя призрачной надеждой на этого председателя, потому что кроме надежды и последней сухой лепешки у него уже ничего не оставалось.

Шанс пришел к нему утром, когда, еще спящий на раскладушке на сцене клуба под бюстом Михаила Калинина, он почувствовал грубые толчки в бок.

Эй, парень! Ты не видал тут художника? Мне сказали, что его поместили в клубе.

У нетерпеливого искателя чуть не свалилась с головы белая киргизская шапка с черными узорами

Художник молча запустил руку под раскладушку, порылся на ощупь в чемодане, затем достал и надел на себя очки и берет.

А, так это вы! — лицо киргиза расплылось в улыбке. Художник со злостью подумал, что, пока дело не дошло до акта приемки, они всегда называют на «Вы». По любезному подходу он сразу понял, что это новенькие. Сейчас его это не обрадовало. У него уже не осталось ни планшетов, ни барельефов.

Через час он сидел в кабинете председателя колхоза имени Двадцать второго съезда КПСС и слушал суть проблемы. Оказывается, завтра предстояло открытие местного Дома культуры. Ожидался приезд первого секретаря райкома. Как обычно, клуб назывался: имени В. И. Ленина. Но из Москвы в Ош поступила новая директива: развивая положения программы партии по национальной политике, следовало разнообразить названия домов культуры именами национальных писателей народов, населяющих СССР. Отдел культуры срочно спустил новое имя для построенного клуба. Жребий пал на великого еврейского писателя Шолом-Алейхема. Название клуба надо было срочно менять. Требовался метровый барельеф писателя и его бессмертная цитата.

Понимаешь, брат, до зарезу надо до завтра успеть, — как родного, убеждал его председатель. — Мелочь ведь, а с работы загреметь враз можно. Оно, начальство, что? Ему ведь неважно, что отопление не работает. Главное — лицо. И наглядная агитация. Ну что? Успеешь? Выручай, ей-богу.

Художник собрался сказать «нет».

Председатель решительно тряхнул буйной головой.

Пять сотен отвалю, как закончишь.

Художник собрался сказать «нет», но его голодное тело сказало «да».

В запасе у художника оставались сутки, но он великолепно понимал, что задача невыполнима. Он не читал Шолом-Алейхема. Кажется, он писал в прошлом веке. Где достать его цитату? Где достать портрет великого еврейского писателя? Как он выглядит? Но главное, если бы это и было, то как за сутки сделать метровый барельеф без материала и малейшего понятия, как это делается?

Вначале художник, как это делают все люди, прижатые к стенке, сделал ряд спешных и необдуманных поступков. Он попробовал позвонить домой и попросить узнать для него какую-нибудь цитату великого писателя и мыслителя. Международной связи не было. Затем он начал судорожно искать алюминиевый лист. Но вспомнил, что никогда в жизни не делал чеканок. К тому же листа не нашлось. Тогда он решил не суетиться, а подумать.

Художник разложил на свежеокрашенном полу Дома культуры все, что осталось после предыдущей работы. Перед ним лежали пара десятков разрозненных объемных букв и побитый планшет с приклеенным текстом: «Мы придем к победе коммунистического труда. В.И. Ленин». Были также пластмассовые, выкрашенные серебрянкой под чеканку, барельефы: фрагмент фигуры Мухиной — скрещенные руки с серпом и молотом; трактор, везущий ворох сена; корова с выпученными глазами, которую художник обычно крепил под показателями надоев, и, наконец, куски барельефа Ленина, расколовшегося на четыре части от удара прицепом пьяного тракториста. Художник начал прикидывать, какое это все могло бы иметь отношение к Шолом-Алейхему, и пришел к выводу, что очень смутное. Но солнце уже садилось за горы, и надо было начинать работу. Художник сбил с планшета текст и из имеющегося набора букв стал составлять цитату, принадлежащую мудрому перу Шолом-Алейхема. Вначале он набрал фразу: «Киргиз с евреем — братья навек!», но у него не хватило сразу семи букв. Затем художник попробовал следующие варианты: «Эх! Хорошо живется еврею в Киргизии!», «Ивриту учиться, учиться, учиться!», «Мудрость сближает киргизского аксакала и еврейского раввина», «По хребтам Тянь-Шаня проходит путь странствующего иудея», «Киргизский пастух — брат израильтянину-труженнику», «Киргизская айва недалеко падает от иерусалимского персика», «Я вижу — социалистической Киргизии быть!». Но каждый раз художнику не хватало нескольких букв. Из-за ограниченного выбора фраза пока не шла. Решив отложить цитату напоследок, художник перешел к барельефу.

Подумав пять минут, он решительно отложил в сторону корову. Туда же последовал и трактор с сеном. Выбор стремительно сокращался. Две руки с серпом и молотом, как ни крутил их художник, никак не давали хоть отдаленное напоминание человеческого лица. Фигура Мухиной тоже пошла в отход. Сложив вместе четыре куска барельефа Ленина, только случайно не выкинутые им после удара косилкой, художник получил знакомый до боли полупрофиль вождя, исполосованный зияющими трещинами. «Слишком узнаваемый образ», — подумал художник и взял в руки стамеску. Аккуратными ударами молотка по режущему инструменту художнику за полчаса удалось отбить нижнюю часть уса Ильича. Затем художник достал пластилин и, орудуя им, как Бог глиной, закрутил ус вверх. Отколов от фигуры Мухиной серп, художник крепким шурупом посадил его на кончик бороды пролетарского вождя и опять выровнял пластилином поверхность волосяного покрова подбородка. Просверлив множественные отверстия в обломках барельефа, художник прикрепил их болтами к планшету в нужной последовательности. Образовавшиеся щели и головки болтов были скрыты толстым слоем пластилина. Затем все это было закрашено серебрянкой. Отойдя на пять метров, художник отметил, что выпуклости были почти не видны под слоем алюминиевой пудры. Оставшись довольным, он продолжил свое творчество.

Утром следующего дня председатель принимал работу. Минут десять он вглядывался в метровый барельеф Шолом-Алейхема. То щурясь, то широко открывая веки, то подходя ближе, то отходя на дальнее расстояние, председатель прикидывал художественную ценность произведения. Как всегда, когда работа была уже выполнена, все они становились придирчивыми критиками. Наконец, председатель подошел к художнику.

Сдается мне, что он на Ленина маленько смахивает?

Так ведь какой есть, — степенно ответил художник. — Да и Ленин сам-то на четверть был евреем.

Да ну? — недоверчиво посмотрел председатель.

Чтоб я сдох! — безапелляционно заявил художник.

Председатель еще раз посмотрел на композицию, водруженную над входом Дома культуры.

Ну, в общем, хорошо. И цитата — что надо. Ладно, художник, я слово держу. Дуй в бухгалтерию за деньгами, я уже распорядился подготовить тебе пятихатку.

Когда художник скрылся в здании конторы, председатель еще раз посмотрел на монументальное панно. Ему оно положительно нравилось. Длинные усы Шолом-Алейхема были по-генеральски загнуты вверх, как у командарма Буденного. На лысой макушке косо сидела кипа, сделанная художником из молота фигуры Мухиной. Длинная козлиная борода напоминала старика Хоттабыча. Выпуклый лоб дышал мыслью. Под барельефом на ослепительном киргизском солнце сверкала фраза: «Мы придем к победе коммунистического труда. Шолом-Алейхем».