Генри Каттнер
      "Хотя держит нос налево"
      Чтобы сделать эту историю правдоподобнее, следовало бы написать ее по-немецки. Но германоязычный мир и так испытывает немалые трудности из-за того, "что держит нос налево".
      Разумеется, это метафора. Так безопаснее. Вполне вероятно, что Резерфорд, деливший свои интересы поровну между семантикой и Бэйсин-стрит, сумел бы -- не дай бог! -- создать английский вариант того, о чем идет речь. Считалка, о которой рассказывает эта история, из-за reductio ad absurdum[1] ритма и смысла теряет в переводе всякое значение. Это то же самое, что перевести на немецкий "Бармаглота".
      В считалке, которую Резерфорд написал по-немецки, нет ни слова о леваках, но, поскольку оригинал по вполне понятной причине не приводится, я заменю его возможно более точным английским эквивалентом. Английской версии недостает того безжалостного совершенства, ради которого Резерфорд работал месяцами, но в общих чертах вам станет ясно, в чем дело.
      Начнем, пожалуй, с того вечера, когда Резерфорд швырнул в сына ботинком. У него была причина. Резерфорд заведовал кафедрой семантики в университете и как раз пытался одновременно проверять письменные работы и бороться с похмельем. Физическая слабость закрыла ему дорогу в армию, о чем он сейчас немало жалея, спрашивая сам себя, не стоит ли принять еще пару таблеток тиамина и при этом испытывая особо сильный приступ ненависти к студентам. Их работы никуда не годились, а от большинства за километр воняло. Резерфорд был известен почти набожной любовью к слову и не выносил, когда кто-то этим словом помыкал. Как говаривал Шалтай-Болтай: "Кому быть хозяином".
      Студенты редко бывали хозяевами языка, однако работа Джерри О'Брайена была хороша, и Резерфорд внимательно прочел ее с карандашом в руке. Ему не мешало радио из гостиной, дверь туда была закрыта. Но вдруг радио умолкло.
      -- Эй! -- тринадцатилетний сын Резерфорда просунул в дверь взъерошенную голову. На кончике носа у него виднелся чернильный потек. -- Эй, папа! Я все сделал. Можно мне погулять?
      -- Слишком поздно, -- заявил Резерфорд, взглянув на часы. -- Очень жаль, но завтра у тебя уроки с самого утра.
      -- Nom d'une plume[2], -- буркнул Билл. Совсем недавно он начал открывать для себя французский язык.
      -- Брысь отсюда! У меня срочная работа. Иди, послушай радио.
      -- Там сегодня такая чушь! Ну ладно... -- Билл исчез, оставив дверь приоткрытой. Из соседней комнаты до Резерфорда донесся его приглушенный голос, и он вернулся к работе.
      Внезапно он понял, что Билл снова и снова повторяет монотонный ритмичный набор слов. Автоматически он начал прислушиваться, желая уловить значение, и это ему удалось, хотя сами слова оказались бессмысленными -типичная детская считалка:
      -- Эн-ду-лайк-файк...
      Резерфорд понял, что слышит это уже довольно долго, этот глупый стишок, заканчивающийся сакраментальным "и-мо-ле-бакс!" Такие глупости иногда цепко привязываются к человеку.
      -- Эн-ду, -- монотонно напевал Билл. Резерфорд встал и закрыл дверь. Это помогло, но немного. Ритмичный напев доносился до него ровно настолько громко, чтобы заставить мозг работать в том же ритме. Эн-ду-лайк-файк... а, чтоб тебя!
      Вскоре Резерфорд поймал себя на том, что шевелит губами и, гневно бормоча, двигает бумаги по столу взад-вперед. Он просто устал, вот и все, а проверка письменных работ требует сосредоточенности. Услышав звонок в дверь, он немало обрадовался.
      Пришел Джерри О'Брайен, образцовый студент. Джерри был высоким худым брюнетом, влюбленным в ту же тонированную музыку языка, которая так влекла Резерфорда. Вошел он, улыбаясь от уха до уха.
      -- Здравствуйте, господин профессор, -- приветствовал он Резерфорда. -Меня приняли. Вчера я получил документы.
      -- Превосходно. Садись и рассказывай.
      Рассказ был недолог, но все же какое-то время отнял. Билл крутился рядом, подслушивая одним ухом. Наконец Резерфорд бросил на него убийственный взгляд.
      -- Брось ты свое "эн-ду", хорошо?
      -- Что? Извини, я даже не знал...
      -- Он делает это целыми днями, -- пожаловался Резерфорд гостю. -- Я уже во сне это слышу!
      -- Семантика такие явления не должны беспокоить.
      -- Эти проклятые семестральные работы! А если бы я занимался важной и точной работой, по-настоящему важной? Такая цепочка слов ввинчивается человеку в мозг, и нет силы, способной избавить от нее.
      -- Особенно в состоянии напряжения или усиленной сосредоточенности. Рассеивает внимание, правда?
      -- А у меня нисколько, -- вставил Билл.
      Резерфорд нетерпеливо кашлянул.
      -- Подожди, пока вырастешь и должен будешь на чем-то сосредоточиться. Точность -- вот главное. Посмотри, что с ее помощью достигли нацисты.
      -- А что такое?
      -- Интеграция мысли, -- возбужденно говорил Резерфорд. -- Тренировка абсолютной сосредоточенности. Немцы создавали свою государственную машину годами -- сверхбдительность они превратили в настоящий фетиш. Вспомни стимулирующие средства, которые они дают пилотам перед вылетом. Они беспощадно отсекли все факторы, которые могли бы угрожать uber alles[3].
      Джерри О'Брайен раскурил трубку.
      -- Трудно отвлечь внимание немца. Немецкая ментальность довольно забавна. Они и вправду считают себя сверхлюдьми, верят, что у них нет никаких слабостей. Думаю, с психологической точки зрения было бы интересно убедить их в том, что у каждого из них может быть слабина.
      -- Конечно, только как это сделать? С помощью семантики?
      -- Пока не знаю. Разве что с помощью заградительного огня. Но бомба -это вообще не аргумент. Разорвать человека на куски не значит убедить его приятелей, что он был слабаком. Нет... Нужно заставить Ахилла самого поверить в свою пяту.
      -- Эн-ду-лайк-файк, -- буркнул Билл.
      -- Что-то в этом роде, -- сказал О'Брайен. -- Сделать так, чтобы у человека в голове неотвязно звучала какая-нибудь глупая песенка. Тогда ему будет нелегко сосредоточиться. У меня такое бывает, когда я ловлюсь на "баба сеяла горох".
      -- Помнишь пляски средневековых фанатиков? -- спросил вдруг Резерфорд.
      -- Вы имеете в виду разновидность массовой истерии? Люди становились в ряд и тряслись, пока не падали.
      -- Ритмическая нервная экзальтация. Исчерпывающего объяснения так и не нашли. Вся жизнь, вся вселенная основывается на ритме... впрочем, не буду морочить тебе голову космогонией. Опустимся до уровня Бэйсин-стрит. Почему люди шалеют от некоторых разновидностей музыки? Почему "Марсельеза" начала революцию?
      -- Ну и почему же?
      -- А бог его знает, -- пожал плечами Резерфорд. -- Ясно одно: определенные наборы фраз, не обязательно музыкальные, имеющие ритм, рифму или аллитерацию, накрепко привязываются к человеку, и избавиться от них очень трудно. А... -- тут он умолк. О'Брайен вопросительно посмотрел на него. А что? Несовершенство семантики, -- медленно произнес Резерфорд. -Интересно... Подумай. Джерри, "баба сеяла горох" можно в конце концов забыть. Такого типа фразу можно вычеркнуть из памяти. Но, предположим, существует фразеологическая цепочка, которую забыть невозможно. Ее невозможно изгнать из памяти -- само усилие забыть исключило бы результат. Гмм... Предположим, кто-то приказывает тебе ни при каких условиях не вспоминать о носе Билла Филдса. Ты ходишь и постоянно повторяешь: "Не вспоминать о носе, не вспоминать о носе". В конце концов слова эти теряют всякий смысл, а когда ты встречаешь Филдса, то приветствуешь его, скажем, так: "Мое почтение, мистер Нос". Понимаешь?
      -- Пожалуй. Как в том анекдоте: если встретишь пегую лошадь, получишь большое наследство -- при условии, что проходя мимо нее, ни разу не подумаешь о ее хвосте.
      -- Вот именно. -- Резерфорд даже обрадовался. -- Хватит одного идеального семантического узора, и забыть его будет невозможно. А идеальный узор должен включать в себя все. Он должен иметь ритм и ровно столько смысла, чтобы человек начал задумываться, в чем тут дело.
      -- И можно придумать такой узор?
      -- Конечно. Соединить лингвистику с математикой и психологией и посмотреть, что из этого получится. Возможно, нечто подобное случайно написали в средние века -- отсюда и безумные пляски.
      -- Не нравится мне это, -- поморщился О'Брайен. -- Слишком уж отдает гипнозом.
      -- Даже если так, то это самогипноз, к тому же бессознательный. В этом и состоит вся прелесть идеи. Давай-ка попробуем; двигай сюда стул.
      Резерфорд потянулся за карандашом.
      -- Эй, папа, -- вмешался Билл. -- А может, вы напишете эту штуку по-немецки?
      Резерфорд и О'Брайен переглянулись, и в глазах у них вспыхнули дьявольские огоньки.
      -- По-немецки... -- повторил Резерфорд. -- Ты ведь сдавал немецкий, правда, Джерри?
      -- Да. И вы тоже его знаете. Почему бы и нет, можно написать и по-немецки. Нацистам, наверно, уже до чертиков надоел "Хорст Вессель".
      -- Ну, ладно... так... ради пробы, -- сказал Резерфорд. -- Сначала ритм. Назойливый ритм, но с цезурой, чтобы избегнуть монотонности. Мелодия нам не нужна. -- Он принялся писать что-то на листке. -- Конечно, это маловероятно, и даже если получится, Вашингтон все равно этим не заинтересуется.
      -- Мой дядя -- сенатор, -- мимоходом заметил О'Брайен.
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ
      ЛЕВАКОВ не ПЕРЕНОСИТ.
      ХОТЯ держит нос НАЛЕВО
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ...
      -- Ну, а если я кое-что знаю об этом? - спросил сенатор О'Брайен.
      Офицер разглядывал содержимое только что вскрытого конверта.
      -- Мне вручили это пару недель назад, распорядившись, чтобы я не открывал его до получения приказа. И что теперь?
      -- Вы прочли текст?
      -- Прочел. Вы мучаете пленных немцев в адирондакском лагере. Дурите им голову считалкой, в которой, по-моему, смысла ни на грош.
      -- Разумеется, ведь вы не знаете немецкого. Но на немцев это вроде бы действует.
      -- Я знаю по сообщениям, что они много танцуют и поют.
      -- Танцуют... не совсем так. Это неосознанные ритмические движения. И при этом они повторяют этот... -- как его? - ...семантический узор.
      - У вас есть перевод?
      - Есть, но по-английски это полная бессмыслица, а на немецком имеет подходящий ритм и мелодику. Я уже объяснял вам...
      -- Я знаю, сенатор, знаю. Но у Военного департамента нет времени на теории.
      -- Если говорить коротко, то я вам советую передавать эту "считалочку" как можно чаще в программах, предназначенных для Германии. Это может зацепить и дикторов, но они справятся. Впрочем, нацисты тоже, но прежде вся их хваленая организованность лопнет как мыльный пузырь. Привлеките к сотрудничеству радиостанции союзников...
      -- Вы всерьез верите в это?
      Сенатор рассмеялся.
      -- Честно говоря, не очень. Но мой племянник почти убедил меня. Он помогал профессору Резерфорду разрабатывать эту... формулу.
      -- И убедил вас?
      -- Ну-у... не совсем. Но сам он ходит и постоянно бормочет ее по-немецки. То же самое и с Резерфордом. Так или иначе, вреда это не принесет, а я хотел бы изучить вопрос до конца.
      -- И все же, -- офицер взглянул на стишок, -- чем может повредить человеку, если он будет повторять эту песенку? И каким образом это поможет нам?..
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
      ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ
      ХОТЯ держит нос НАлево
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      -- Aber[4]! -- раздраженно сказал гауптман Харбен. -- Aber, aber, aber!
      -- Никаких "но"! -- оборвал его командир, майор Эггерт. -- Деревню следует тщательно обыскать. Люди из ОКВ[5] остановятся здесь по пути на Восточный фронт, и мы должны быть уверены, что нигде нет спрятанного оружия.
      -- Но мы обыскиваем эту деревню регулярно!
      -- Ну так обыщите еще раз, -- распорядился Эггерт. -- Вы же знаете этих проклятых поляков. На минуту отвернешься, а они уже вытаскивают пушку прямо из воздуха. Мы не хотим, чтобы до фюрера дошли критические замечания по этому поводу. А теперь идите, мне нужно закончить рапорт. -- Он перелистал пачку записей. -- Поголовье скота, поголовье овец, ожидаемый урожай... Идите и дайте мне сосредоточиться. Повторяю приказ: тщательно все обыскать.
      -- Хайль! -- угрюмо отсалютовал Харбен и повернулся кругом. По пути к двери его ноги сами нашли знакомый ритм, и он начал что-то бормотать.
      -- Капитан Харбен!
      Харбен остановился и повернулся к майору.
      -- Что вы там, черт побери, бормочете под нос?
      -- А-а, это... у солдат появилась новая строевая песня. Глупая, но запоминается хорошо. Под нее отлично маршируется.
      -- Что еще за песня?
      Харбен презрительно отмахнулся.
      -- Полная бессмыслица. Значит, так: "Левой! Левой! Левантинец с револьвером..."
      -- Ах эта! -- прервал его Эггерт. - Я ее слышал.
      Харбен отсалютовал и вышел, шевеля губами. Эггерт склонился над рапортом, напрягая глаза -- свет был ни к черту. "Десять голов скота, негодных даже на убой, но коровы дают немного молока... Так, теперь пшеница -- с ней обстоит еще хуже. Интересно, чем живут эти поляки? Ну, по крайней мере леваков им нечего опасаться. А причем здесь леваки и то, что кто-то держит нос налево?
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
      ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ..."
      Эггерт опомнился, и карандаш его вновь забегал по бумаге. Пшеница... Он считал медленнее, чем обычно, потому что разум его снова и снова скатывался в колею вздорного ритма.
      "Verdammt[6]! Я не позволю... Количество жителей деревни: тридцать семей... а случаем не сорок? Да, сорок. Мужчины, женщины, дети, семьи, как правило, малочисленные. Левантинца тут днем с огнем не сыщешь. Не говоря уже о леваках. Левантинец. Леваки. Почему он не переносит леваков? Вздор! Неужели так важно, что какой-то несуществующий, гипотетический левантинец не переносит леваков, даже если держит нос налево...
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером..."
      -- Дьявол! -- не выдержал Эггерт и в ярости посмотрел на часы. -- Я уже давно должен был закончить этот рапорт. "С револьвером"! Тьфу!
      Он еще раз склонился над столом, обещая себе не думать о...
      Но то, о чем он не должен был думать, упрямо, как назойливая мышь, скреблось в уголках его души. Каждый раз, когда он вспоминал об этом, ему удавалось прогнать из головы этот вздор. К сожалению, он начал муштровать собственное подсознание: "Не думать об этом. Забыть".
      "Что забыть?" -- автоматически спрашивало подсознание.
      "Хотя держит нос НАЛЕво..."
      "Ага!" -- говорило подсознание.
      Патруль не проявлял особого усердия и рвения, солдаты не могли как следует сосредоточиться на задании. Харбен выкрикивал приказы, пот тек у него под мундиром, жесткая ткань царапала, он чувствовал на себе недобрые выжидающие взгляды поляков. Именно это было самым худшим для солдата оккупационной армии -- чувство того, что побежденные чего-то ждут. Ну что ж...
      -- Обыскать! -- распорядился Харбен. -- Двойками. И тщательно.
      Солдаты старались. Они расхаживали по деревне взад и вперед под затверженный назойливый ритм, шевеля при этом губами. Это, конечно, ничему не вредило. Единственный инцидент произошел на чердаке, где двое солдат проводили обыск. Харбен заглянул туда на предмет проверки и не поверил собственным глазам: один из солдат, открыв ветхий буфет, спокойно посмотрел на заржавевший карабин, что там стоял, и закрыл дверцу. На мгновение Харбен потерял дар речи. Солдат же как ни в чем не бывало продолжал обыск.
      -- Смирно! -- рявкнул Харбен.
      Стукнули каблуки.
      -- Фогель, я все видел!
      -- Да, господин капитан... -- Широкое лицо Фогеля выражало искреннее удивление.
      -- Мы ищем оружие. Может, поляки заплатили тебе, чтобы ты не замечал его?
      Фогель покраснел.
      -- Никак нет, господин капитан.
      Харбен открыл буфет и вынул ржавый древний карабин. Как оружие он явно никуда не годился, но его все равно следовало конфисковать. У Фогеля отвисла челюсть.
      -- Ну?
      -- Я... я его не видел, господин капитан.
      Харбен засопел от злости.
      -- Я тебе не идиот, Фогель! Я следил за тобой и видел, как ты смотрел прямо на это ружье. Хочешь убедить меня...
      Воцарилась тишина.
      -- Я его не видел, господин капитан, -- упрямо повторил Фогель.
      -- Вот как? Ты становишься рассеянным. Я знаю, что ты, Фогель, не принял бы взятки -- ведь ты преданный член партии. Но если уж ты что-то делаешь, то пользуйся при этом головой. Витание в облаках не доводит до добра в оккупированной стране. Продолжать обыск!
      Харбен вышел, удивленно качая головой. Солдаты были явно рассеянны. Что у них, черт возьми, могло быть в голове, отчего этот Фогель смотрел прямо на оружие и не видел его? Нервы? Вздор. Нордическая раса славится своей твердостью. Достаточно посмотреть, как идут эти солдаты -- четкий ритм говорит об идеальной военной подготовке. Только дисциплина позволяет достичь всех высот. Тело и разум в конце концов просто механизмы, их постоянно нужно контролировать. Вот по улице марширует отряд: "Левой! Левой! Левантинец с рево..."
      "Ох уж эта идиотская песенка! Интересно, откуда она взялась, -- подумал Харбен. -- Подразделения, размещавшиеся в деревне, передавали ее одно другому, но где они ее узнали?" -- Харбен оскалился в улыбке. Когда он получит отпуск, нужно обязательно продать эту глупую песенку друзьям с Унтер ден Линден... Сущая чушь, а цепляется к человеку, как репей к собачьему хвосту.
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
      ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ...
      Вскоре солдаты вернулись и доложили: не найдено ничего. Старое ружье можно не принимать в расчет, хотя, конечно, сообщить о нем нужно, а поляка-хозяина -- допросить. Харбен приказал солдатам разойтись, а сам отправился на квартиру к Эггерту. Тот по-прежнему был занят, и это удивляло: обычно он работал очень быстро. Эггерт яростно взглянул на Харбена.
      -- Подождите, я должен закончить работу. -- И он вернулся к своему рапорту. Весь пол покрывали скомканные листы бумаги.
      Харбен нашел старый номер "Югенда", которого не видел прежде, и сел с ним в углу. Статья о воспитании молодежи оказалась довольно интересной. Харбен перевернул страницу и понял, что потерял мысль. Пришлось вернуться к прочитанному.
      Он перечитал абзац, сказал: "Да-а?" -- и снова сбился. Слова были напечатаны черным по белому, он понимал каждое из них, знал, что вместе они имеют какой-то смысл... а как же иначе? Харбен попытался сосредоточиться. Он не позволит, чтобы ему мешала какая-то глупая песенка о том, что кто-то там держит нос наЛЕВО.
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ...
      Харбен так и не дочитал статью.
      Виттер, офицер гестапо, потягивал коньяк и смотрел через стол на доктора Шнейдера. За окном кафе солнечные лучи заливали Кенигштрассе.
      -- Русские... -- начал было Шнейдер.
      -- Что там русские, -- резко перебил его Виттер. -- Я по-прежнему не могу понять этот инцидент в Польше: оружие, к тому же автоматическое, хранилось в деревне, которую обыскивали десятки раз. Это просто дичь какая-то. В последнее время партизанских налетов в этом районе не было, значит, поляки не могли собрать столько оружия за несколько последних недель.
      -- Выходит, оно припрятано у них загодя?
      -- Припрятано? Мы, герр доктор, обыскиваем тщательно. Я хочу еще раз допросить этого Эггерта. И Харбена. Отзывы об обоих хорошие, но... -- Виттер нервно потер усы.
      -- Нет, нам нельзя ничего признавать очевидным. Вы интеллигентный человек, герр доктор. Что вы об этом думаете?
      -- Что деревня была плохо обыскана.
      -- Да нет же! Об этом заботятся Эггерт и Харбен, у них достаточно людей. Глупо думать, что они могли проглядеть пулеметы, как обычные пистолеты, которые в конце концов можно спрятать под полом. Но когда колонна въехала в деревню, поляки убили сорок семь немецких солдат, обстреливая их именно из пулеметов.
      Виттер забарабанил пальцами по столу:
      Та-та...
      Ту-ту...
      Та-та-ту-ту-та-та-ту-ту...
      -- Что вы сказали? - вдруг встрепенулся он. -- Простите, я не расслышал...
      -- Ничего особенного. Полагаю, допрос вы проведете старательно. У вас ведь есть опыт подобных допросов? Это вопрос научной логики -- как и в моей работе.
      -- Кстати, как ваша работа? -- сменил тему Виттер.
      -- Движется.
      -- Это я уже слышал. Честно говоря, я спишу это уже несколько недель. Зашли в тупик? Нужна помощь?
      -- О нет, -- ответил доктор Шнейдер с легким раздражением. -- Мне не нужны всякие там глупые ассистенты. Это тонкая работа, Виттер, требующая абсолютной точности. Я прошел специальный курс термодинамики и только я знаю, когда нужно нажать кнопку или ввести поправку. Тепловое излучение тел в состоянии разложения... -- Шнейдер вдруг умолк, сконфуженный. -- Может, мне и вправду отдохнуть. Я здорово вымотался, и нервы мои совершенно истощены. Пытаюсь сосредоточиться и вдруг вижу, что провалил важный эксперимент. Вчера нужно было добавить ровно шесть капель... этого... как его... ну, одной жидкости в готовую смесь, и не успел я оглянуться, шприц, из которого я капал, был уже совершенно пуст. Я испортил весь опыт.
      Виттер недовольно скривился.
      -- Вас что-то беспокоит? Какие-то посторонние мысли? Мы не можем себе этого позволить. Если дело в вашем племяннике...
      -- Нет-нет, за Франца я не беспокоюсь. Ему, наверное, хорошо в Париже. Думаю, что я... А, черт побери! -- Шнейдер грохнул кулаком по столу. -- Это просто идиотизм. Кретинская песенка!
      Виттер недоуменно поднял брови.
      -- Я всегда гордился своей способностью к самоконтролю. Человеческий мозг -- это идеально отлаженный и изумительно работоспособный аппарат. Я мог бы принять его недомогание по какой-нибудь осмысленной причине -- невроз или даже безумие... Но если я не могу избавиться от дурацкой, бессмысленной считалки... Сегодня я разбил ценный прибор, -- признался Шнейдер. -- Еще один проваленный эксперимент. Когда я осознал то, что натворил, то сгреб все со стола на пол. Я не хочу никакого отпуска, мне нужно как можно быстрее закончить работу.
      -- Важно, чтобы вы ее вообще закончили, -- сказал Виттер. -- Но я бы предложил вам отдохнуть. Баварские Альпы -- очень приятный район. Рыбалка, охота, полное расслабление. Не думайте о работе. Я бы сам охотно поехал с вами, да дела не позволяют. -- Он пожал плечами.
      По улице Кенигштрассе протопал отряд штурмовиков. Солдаты скандировали слова, от которых Шнейдер даже вздрогнул. Пальцы Виттера принялись выстукивать ритм по столу.
      -- Я возьму отпуск, -- согласился Шнейдер.
      -- Превосходно. Это поставит вас на ноги. А теперь я должен заняться расследованием этого польского инцидента, а потом проверить парочку пилотов Люфтваффе...
      Спустя четыре часа доктор Шнейдер уже сидел в купе поезда и был уже далеко от Берлина. Пейзаж за окном был приятен для глаза, однако Шнейдер, непонятно почему, не чувствовал удовлетворения.
      Он сел поудобнее, расслабился. Ни о чем не думать -- да, это именно то, что нужно. Пусть совершенный аппарат мозга немного отдохнет. Пусть мысль свободно парит, вслушиваясь в успокоительный стук колес: "так-то, так-то..."
      ТАКТО!
      ТАКТО!
      ТАЛТОтинец с ТАКТОвером
      ТАКтаков не ПЕРЕНОСИТ
      ХОТЯ держит нос НАЛЕво
      ЛЕВОЙ...
      Шнейдер яростно выругался, подскочил и рванул рычаг стоп-крана. Он вернется в Берлин, но не поездом. Вообще -- к черту колеса!
      Герр доктор вернулся в Берлин пешком. Поначалу он шел бодро, потом лицо его побледнело, а ноги стали заплетаться. Однако неотвязный ритм подгонял его. Доктор ускорил шаги, пытаясь выбиться из ритма, и это ему удалось. Но ненадолго. Мысли постоянно сворачивали в ту же колею, стоило доктору отметить, что он идет левой... ЛЕВОЙ...
      Шнейдер побежал. Обливаясь потом, с горящим взглядом, доктор Шнейдер -выдающийся ум и так далее -- бежал обратно в Берлин, но так и не мог избавиться от тихого голоса, который нашептывал ему все быстрее и быстрее:
      ЛЕВОЙ;
      ЛЕВОЙ;
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
      ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ...
      -- Почему налет не удался? -- спросил Виттер.
      Пилот Люфтваффе ничего не мог ответить. Все, как всегда, было прекрасно спланировано. Приняли во внимание все обстоятельства, и налет должен был удаться наверняка. Предполагалось, что самолеты КВС[7] должны будут застигнуты врасплох, а пилоты Люфтваффе беспрепятственно сбросят бомбы на намеченные цели и без труда вернутся обратно.
      -- Вам делали уколы перед вылетом?
      -- Так точно.
      -- Бомбардир Куртман убит?
      -- Так точно.
      -- Безо всякой причины?
      Пауза, потом:
      -- Так точно.
      -- Он мог сбить атаковавший вас самолет?
      -- Я... так точно.
      -- Так почему он этого не сделал?
      -- Потому что... он пел.
      Виттер откинулся на спинку кресла.
      -- Пел? И так увлекся пением, что забыл выстрелить?
      -- Так точно.
      -- В таком случае почему... почему вы не сбили этот самолет?
      -- Я тоже пел.
      Самолеты КВС были уже совсем близко. Солдат-зенитчик насвистывал какой-то мотивчик и ждал. Лунный свет поможет ему. Поудобнее устроившись на кресле, он заглянул в визир. Все было готово.
      Это происходило во второстепенном уголке оккупированной Франции, да и солдат не был каким-то особенным, -- просто хорошим наводчиком. Он посмотрел вверх, на поблескивающее в небе облачко. Это напоминало негатив. Британские самолеты будут темными в отличие от этого облака, пока их не поймают прожектора. И тогда...
      Впрочем, неважно. "Левой. Левой. Левантинец с револьвером..."
      Они пели это прошлым вечером в кантине. Привязчивая штука. Когда он вернется в Берлин -- если вернется, -- нужно обязательно рассказать приятелям. Как там было?
      Мысли солдата текли независимо от механического ритма, который пульсировал в его голове. Неужели он задремал? Зенитчик резко встряхнулся и тут же понял, что вовсе не спит. Нечего бояться. Песенка его будит, а вовсе не усыпляет. Ее бодрый, стремительный ритм проникал человеку в кровь с этим своим
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВАНтинец...
      Но он должен быть бдительным. Когда прилетят самолеты КВС, нужно сделать все четко. А они как раз подлетали. Издали доносилось слабое пульсирующее гудение моторов, монотонное, как та песенка. Самолеты летят на Германию, леваков не переносят, хотя держат нос налево...
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
      ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ...
      Не забыть о самолетах, рука на спуске, глаз к визиру, нос налево...
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНтинец с РЕВО...
      Самолеты все ближе, англичане подлетают. Постой, не стреляй, подожди, пока приблизятся, и тогда...
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВОЙ
      ЛЕВАНтинец и моторы, прожектора, они уже близко, очень близко, не переносит, хотя держит нос налево...
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВОЙ!
      ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером...
      Пролетели. Самолеты пролетели над ним. А он не выстрелил.
      Забыл!!!
      Они пролетели над его головой, и не осталось ни одного. "Хотя держит нос налево..."
      ЛЕВОЙ!
      Рейхсминистр пропаганды посмотрел на рапорт так словно лист бумаги вот-вот превратится в Сталина и бросится на него с оскаленными зубами.
      -- Нет, -- решительно заявил он. -- Нет, Виттер. Если это неправда, то неправда. Но если правда... нам нельзя признаваться в этом.
      -- Не понимаю, почему, -- возразил Виттер. -- Дело наверняка в этой самой песенке. Я изучаю вопрос уже давно, и это единственное логическое объяснение. Эта песенка опутала германоязычный мир. Или вскоре опутает.
      -- Но чему может повредить какая-то там песенка?
      Виттер постучал пальцем по рапорту.
      -- Пожалуйста, прочтите. Отряды нарушают строй, пускаясь в... как же это называется? Ах, да, ритуальный танец. И при этом непрерывно поют эту песенку.
      -- Запретите им петь, -- распорядился министр, но в голосе его звучало сомнение.
      -- Да, но разве можно запретить им думать? Они всегда думают о том, что verboten[8]. И с этим ничего нельзя поделать, это в природе человека.
      -- Это я и имею в виду, Виттер, говоря, что мы не можем признать угрозу этой... песенки. Ни к чему раскрывать всей Германии размеры угрозы. Пока ее считают бессмысленным набором слов, может, как-то удастся забыть о ней. Когда-то же ее все равно забудут, -- добавил министр.
      -- Фюрер...
      -- Он ничего не должен знать. Нельзя говорить ему об этом. Фюрер -весьма нервный человек, Виттер, о чем вы, конечно, знаете. Надеюсь, эта песенка не дойдет до его ушей. А если даже дойдет, нельзя допустить, чтобы он осознал ее потенциальную опасность.
      -- Потенциальную?
      Министр сделал уклончивый жест.
      -- Люди кончали с собой из-за этой песенки. Например, доктор Шнейдер. Очень нервный человек, в сущности подверженный маниакально-депрессивному психозу. Не сумел смириться, что леваков... что этот стишок постоянно звучит у него в голове. В приступе депрессии он принял яд. Были и другие. Между нами говоря, Виттер, это очень опасная вещь. И знаете, почему?
      -- Потому что не имеет смысла?
      -- Вот именно. Я помню стихи -- может, и вам они известны: "жизнь -это взаправду, жизнь -- это серьезно". Немцы верят в это. Мы -- раса логиков. Мы побеждаем логикой, поскольку арийцы -- это суперраса. Но когда сверхлюди понимают, что не могут справиться с собственным разумом...
      Виттер вздохнул.
      -- В голове не умещается, что паршивая песенка может оказаться так важна.
      -- От такого оружия нет защиты. Если мы признаем, что она опасна, это удвоит или даже утроит ее значение. В данный момент множество людей имеют проблемы с концентрацией внимания, некоторые не могут справиться с неконтролируемыми ритмическими движениями. Представьте себе, что случится, если мы запретим людям думать об этой песенке.
      -- А нельзя использовать психологию? Осмеять это явление, как-то объяснить его?
      -- Да это и так уже смешно: абсурдный набор слов, претендующий разве что на звание дури. Так что и объяснять нечего. Кроме того, поговаривают, будто кое-кто находит в этой песенке какие-то намеки, а это уже верх идиотизма.