Глава 1

Пляж — как раскаленный противень, а я — коржик на нем. Хотя пляжем этот лоскут песка является лишь для меня одного — рядом шоссе, оттуда несет гарью автомобильных выхлопов и перегретого асфальта. Приличные люди отдыхают в девятнадцати кэмэ отсюда — в тени навесов, на мельчайшем намытом земснарядом белом песочке или на травке, подстриженной по последней моде, коротко — как затылок звезды американского баскетбола.

В тридцати кэмэ есть и затененные дорожки для любителей пробежек, и подогретые либо охлажденные бассейны с морской водой — на любителя, и коттеджи с саунами, бильярдными и просмотровыми залами, алкогольно-безалкогольными напитками всех расцветок и обслугой — девочками любой масти и оттенка кожи… В народе эту бодягу издавна именуют уважительно — Территория. С заглавной буквы.

Контингент отдыхает теперь разный — от бывших в употреблении партократов и дармократов (или дерьмокрадов — греческое слово «демократия» слабо привилось среди отечественного демоса, равно как и среди «кратоса») до новых коммерсантов средней руки, полумафиозных торговцев, тех, кто в законе, и тех, кто при законе, национал-радикалов, масонов, борцов с коррупцией, профессиональных компрадоров, ура-патриотов, полководцев без армий… Ковчег: каждой твари по паре. Хотя всех объединяет одно: люди они состоятельные.

С похмелья всегда так — думается о грустном. Для своих «слегка за тридцать» я худощав, одинок и беден. Особенно с утра. Да еще фрустрация накатила минут семнадцать назад. То есть — потеря жизненных ориентиров и целей. Понятия не имею, чем займусь вечером, где взять денег, да и зачем они мне.

Солнце припекает все сильнее, и если я по-прежнему похож на коржик, то уж непременно с кремовой начинкой: мысли растеклись изнутри по черепной коробке и тают, тают… Остается одна: заставить себя подняться, пройти два десятка шагов и упасть в прохладу моря…

Неожиданная тень падает на спину, и состояние блаженной ломоты улетучивается. У меня, как у Диогена, одно желание — чтобы тень убралась.

Открываю глаза и вижу два массивных ботинка. А выше — тушу их обладателя. В черном с блесткой костюме и при галстуке парень уместен здесь, как катафалк на свадьбе.

— Привет, Дрон.

Дрон — это я. Олег Владимирович Дронов. Но все — то ли из-за собственной невоспитанности, то ли из-за моей юности — называют меня кратко. Потому неопределенно киваю — привет, дескать, старина… Хотя мы друг другу и не представлены. И снова укладываю лицо на руки.

— Тебя хочет видеть Ральф.

Вслед за этой фразой перед моим носом падает бумажка. Зеленая.

— Сто баксов, — цедит фигура, словно я сам стал путать Франклина с Вашингтоном.

Вытягиваю из пачки сигарету, закуриваю и рассматриваю банкнот с интересом первоклассника, научившегося вчера читать.

— Тебя хочет видеть Ральф! — Тон собеседника нетерпеливо наглый.

— А я хочу видеть блондинку в бикини. А лучше — без, а еще лучше… — Тирада остается незавершенной — лакированный остроносый ботинок превращает мои губы в вареную свеклу, — сплевываю кровь, песок и остатки сигареты. Обидно — это моя последняя сигарета.

— Он хочет видеть тебя сейчас. И подбери баксы. Хотя я бы на тебя и рваного не потратил.

Когда тебя приглашают столь изысканно, отказать трудно. Зато в голове прояснилось — и без всякого купания.

Просовываю ногу в джинсы — и падаю лицом в песок. Пинок у верзилы — словно удар бампером «членовоза» на средней скорости. Кровоподтек будет со слоновье ухо.

Поднимаюсь, слыша сзади какое-то бульканье, оборачиваюсь — оказывается, здоровяк так смеется. Широкое лицо лоснится потом, а в глазах столько же тепла, сколько в блестящих латунных пуговицах на его пиджаке.

Медленно бреду по песку босиком — кроссовки в одной руке, в другой — тенниска. Мой конвоир движется сзади. У дороги земля тверже — неловко ступаю, роняю тенниску, надо бы поднять… Верзила радостно делает шаг вперед, примеривая пинок, я резко наклоняюсь, касаясь руками земли, а пятка катапультой летит ему в пах. Звук средний — что-то между хрустом и чавканьем.

Резко разворачиваюсь. На лице верзилы — гримаса невыносимой боли, огромная туша медленно оседает в пыль. Но времени хватает, чтобы четырежды пробить по блиноподобной физиономии. Ощущение такое, словно нокаутируешь сковородку. Ну, а смотреть на то, во что превращается лицо после такой обработки, можно лишь человеку с крепкими нервами.

Просто меня всегда возмущало хамство. И — наглость. Хамить, пусть и незнакомым людям, — все равно что писать на ветру: ветер — штука переменчивая.

Занятый философичными рассуждениями, я не забываю осмотреть содержимое карманов моего визави. Под пиджаком, как и следовало ожидать, новенькая желтая «сбруя», в кобуре под мышкой — укороченный оперативный кольт с прекрасно изготовленным глушителем — хлопок из такого не слышнее щелчка пальцами в пустой комнате. В боковом кармане нахожу отличный пружинный нож немецкой стали, который немедленно присваиваю, в портмоне — сто пятьдесят «штук» рублями, восемьдесят баксов и удостоверение сотрудника службы охраны горисполкома Приморска.

Последнее я изучаю наиболее тщательно, хотя подлинность той или иной бумаги в наше время отнюдь не гарантирует подлинность ее обладателя.

Тем не менее — «ксива» настоящая, и я возвращаю все вышеупомянутое в пиджак. В руках эти сокровища просто не унести, а в тенниске, с кольтом за поясом и чужим бумажником в кармане я буду выглядеть вызывающе. Поэтому решаю позаимствовать и пиджак. Как ни странно, в плечах он мне впору, ну а чтобы сделать его таковым и в талии, пришлось бы выпивать на дню литров по шесть пива, заедая сие великолепие голландской ветчиной.

В кармане брюк обнаруживаю ключи — один от машины, другой от неизвестного мне жилища — на цепочке с красивым брелком. Поднимаюсь на дорогу, — «жигуленок»

— «шестерка» припаркован у обочины в тени чахлой акации. Порывшись в бардачке, нахожу то, что искал, — бутылку водки. «Смирновская» — красиво жить не запретишь…

Верзила продолжает «отдыхать», чем-то напоминая перебравшего борца «сумо».

Я же хочу усилить впечатление. Обильно поливаю спиртным его лицо и сорочку, как заботливая няня, приподнимаю голову и, зажав ноздри, вливаю щедрую порцию в рот.

Парень поперхнулся, приоткрыл веки и стал глотать уже самостоятельно. Похоже, он начал приходить в себя, а это вовсе не входит в мои намерения. Отрываю от него бутылку, как мамаша соску от ребенка, отступаю на нужное расстояние и, когда верзила встает на ноги и делает выпад, дважды коротко бью его в подбородок — апперкотом и хуком справа. Теперь, по моему разумению, он отключился минимум минут на тридцать, — не люблю я все эти новомодные баллончики и газовые спринцовки — никогда нельзя ручаться за результат. А так — полежит на солнышке полчаса, потом еще с часок начнет соображать, как добраться до городка, — с такой физиономией да еще с таким амбре его вряд ли подберет попутка, а на такси денег теперь нет. А за вышеозначенное время — «сову эту мы разъясним», как говаривал бдительный Шариков.

Поворачиваю ключ, — двигатель урчит ровно, мягко. Хоть и чужая машина, а приятно. И фрустрацию, сиречь хандру, как майкой сдуло. Теперь я при деньгах, при авто, при «пушке» и «пере» — все стильное, прямо «с иголочки». Не хватает только блондинки с золотистым загаром и в бикини, а лучше — без…

И еще, сильно мешает жить вопрос: кто и зачем снарядил за мной этого дсбильноватого мастадонта?

Впрочем, от него имеется нечто реальное и существенное — сто «зеленых» с непонятной репутацией и приглашение от Ральфа. В любом случае я знаю, чем займусь сегодня вечером.

Отклонять приглашение Ральфа, да еще сделанное в столь изысканной форме, смертельно опасно. Впрочем — не более опасно, чем его принять.

Телескопический объектив приблизил окровавленное лицо лежащего на песке.

Несколько раз щелкнул скоростной затвор. Потом объектив переместился на сидящего в машине Олега Дронова, и снова — щелчки. Последний раз — вслед удаляющемуся зеленому «жигуленку».

— «Седьмой», я «первый», прием.

— «Первый», «седьмой» слушает.

— Объект отработал в предполагаемом режиме. Разрешите приступить к выполнению штатного варианта.

— Разрешаю.

— Есть.

— «Второй», я «седьмой», прием.

— «Второй» слушает.

— Объект отработал в предполагаемом режиме. Приступайте к выполнению штатного варианта.

— Есть.

«Шестерка» быстро набирает обороты. Бросаю прощальный взгляд на пляж — он похож на раскаленный противень, а лежащее тело — на кусок сдобы. Июль, два часа пополудни-смертельная жара!

Глава 2

Скорость хорошая. Автомобиль словно летит над шоссе в колеблющемся мареве.

Кажется, асфальт разогрет настолько, что протекторы оставляют в нем рельефную колею.

К моей радости, в бардачке нашлись и сигареты. Закуриваю и лениво размышляю, какие статьи действующего законодательства я нарушил. Понятное дело, чтобы определиться, что можно нарушить еще — не увеличивая тяжести содеянного, ну и, разумеется, пятна на совести.

Итак: злостное хулиганство, нанесение более или менее тяжких телесных повреждений, оскорбление должностного лица — при возможном исполнении (исключительно действием, не до разговоров было), захват холодного и огнестрельного оружия (хотя сие — недоказуемо, марка револьвера и наличие глушителя позволяют предположить, что оружие нетабельное, и должностное лицо, «отдыхающее» сейчас на пляже, таскало криминальную «пушку» с собой по легкомыслию, как и я сейчас, причем исключительно с целью сдать первому же попавшемуся представителю власти. Безвозмездно.

Остается мелочевка: угон транспортного средства, покушение на убийство (недоказуемо!) и кража пачки сигарет. Короче — чист, как простыня в брачную ночь!

Скорость хорошая. И девчонка появилась неожиданно, словно ее вытолкнули на шоссе перед самой машиной. Мои руки мягко и плавно повернули руль, тоненькая фигурка в каком-то миллиметре пронеслась рядом с автомобилем и медленно замерла на асфальте, когда моя нога вдавила педаль тормоза. Все-таки не так уж плохо, когда мозги заняты совершенно никчемными размышлениями! Стоило им взять руководство на себя, начать взвешивать, как поступить, в какую сторону крутить руль, — и девчонка была бы размазана по радиаторной решетке.

Закуриваю и выбираюсь из машины. Девушка сидит на асфальте и смотрит на меня испуганными оленьими глазами.

— Не ушиблась? — протягиваю ей руку.

— Нет.

— Поднимайся.

Она легко встает, а я замечаю вдруг и длинные, чисто промытые волосы цвета льна, и пушистые ресницы вокруг фиалковых глаз…

— Тебе в город? — хрипло спрашиваю я, а сам снова радуюсь собственной голове, так редко берущей на себя труд хоть о чем-то думать.

— Да.

— Тогда нам по пути! — догадываюсь я, делаю приглашающий жест рукой и улыбаюсь оскалом жизнерадостного олигофрена.

— Вы так любезны, — замечает девушка, словно два часа дожидалась на жаре, а проезжающие мимо хлыщи обдавали ее пылью и презрением.

Девушка движется к машине, слегка покачивая бедрами, я любуюсь длинными, покрытыми золотистым загаром ногами и вдруг понимаю, что под коротенькой белой юбочкой ничего нет — никакого бикини. «Осуществляются мечты» — как говорил Райкин. Похоже, я все-таки перегрелся.

Девчонка оборачивается и смотрит мне в глаза, — у меня такое чувство, словно я подросток, подглядывающий из-за портьеры за взрослой дамой, и как раз сейчас упал карниз… Или у меня крыша поехала…

А все же она изумительно хороша!

С присущей мне элегантностью открываю дверцу авто и замираю в позе грума.

Она смотрит на жаркое замшевое сиденье, улыбается, словно извиняясь — «Ой, совсем забыла!» — достает из сумки белый комочек и…

Девушка поднимает юбочку-эластик до пояса, чтобы не мешала, не торопясь просовывает в трусики ножку, другую, выпрямляется и медленно подтягивает от коленей вверх. Оправляет юбочку, щеки ее очаровательно покраснели, словно у школьницы, услышавшей приятную непристойность…

— Извините, — и садится в машину.

Я же плюхаюсь на водительское место с видом человека, который только и делает в последнее время, что подвозит голеньких девчонок с диких пляжей до городка.

— Меня зовут Лена. Можно сигарету?

Гордо подаю ей «Кэмел». Непосредственность, с которой она забралась в чужое авто и угощается чужими сигаретами, напоминает мне мою собственную.

— Олег, — говорю я, протягивая зажигалку.

— Мужественное имя. Хотя — несколько аскетичное.

— Да? — удивленно тяну я. — Никогда не считал себя аскетом.

— Но вы и не сластолюбец… Это ваша машина? Ее непосредственность очаровательна и безгранична. Просто хочется сдать ей под расписку и «жигули», и «ствол», и самого себя. Как представителю власти. Безвозмездно.

— Нет, — честно отвечаю, — я ее угнал. До этого машина принадлежала Центральному совету профсоюза гомосексуалистов-надомников.

Все это я проговариваю грустно и устало — как и положено погрязшему во грехе. Девушка смеется:

— Все вы врете.

— Да, — снова честно отвечаю я. — Вру. А вы?

— Что — я?

— Любите врать?

— Люблю. Только это не вранье, а фантазерство.

— И что же вы придумываете?

— Что хочу. А сейчас мне нужно выдумать вас.

— Ну и как, получается?

— Пока не очень.

— Почему?

— По-моему, вы не поверите.

Снова жму на тормоз. Но не потому, что собираюсь убеждать милую попутчицу в том, как я ей верю, а руль мешает мне отчаянно жестикулировать. Просто поперек дороги стоит знак «Ремонт». И стрелочка, приглашающая в объезд, по проселку.

— Я верю только тому, что вижу, — произношу я задумчиво. Может, она примет меня за интеллектуала?

— Это вы о дороге?

— Нет, это я о том, что вы — натуральная блондинка.

Она краснеет, но ответить не успевает.

Из тени придорожных акаций выходит… девушка изумительной красоты. Только волосы у нее рыжие, глаза — зеленые, а на носике — замечательные веснушки. На нас с попутчицей она смотрит, как девственница на счастливых молодоженов во время брачной мессы.

— Ребята, не подкинете до Приморска, если вам по пути?

Вот что значит воспитание: «Если вам по пути!» Как будто, кроме проселка на Приморск, отсюда исходят шоссе на Париж и тракт на Санкт-Петербург!

С присущей мне элегантностью открываю дверцу авто. Девушка смотрит на жаркое, обтянутое замшей сиденье…

На мгновенье зажмуриваю глаза… Сейчас она поднимет юбочку, под которой ничего нет, не спеша наденет трусики, чтобы я успел полюбоваться ее фигуркой и оценить натуральность волос, потом щеки ее очаровательно покраснеют, словно у школьницы, услышавшей приятную непристойность…

«Вот вы и попались, Штирлиц!..»

«Белая горячка (деллирий) развивается на фоне систематической интоксикации организма алкоголем, причем дозы…» — начинаю вспоминать читанное когда-то в учебнике психиатрии.

— Спасибо. — Девушка садится и захлопывает за собой дверцу.

Уф! Пронесло! «Жигуленок» послушно съезжает на проселок.

— Меня зовут Олег, девушку рядом — Лена. Леночка сидит, рассматривая ведомую только ей точку на ветровом стекле, и очень похожа на капризную любовницу, раздосадованную нарушенным уединением и невниманием кавалера.

— А меня — Юля. Кстати, я вас знаю.

Лена бросает скорый, почти неуловимый взгляд в зеркальце заднего вида и снова изучает ветровое стекло, — рыженькая смотрит на меня.

— Да?

— Да. Вы — Дрон.

— Дрон? — Леночка удивленно вскидывает брови, словно яобманывал ее все семь лет супружества. — Так вас еще и так зовут?

— Я многолик.

— Дрон — это такая легендарная птица. Оставшаяся в единственном экземпляре.

Редкая. Слышали? — Юля радостно переводит взгляд с меня на Лену. Хочется надеяться, что радуется она моей редкости и тому, что отношения мои с сидящей рядом дамой не так близки, как ей показалось вначале.

— Нет, не слышала, — мстительно глядя на меня, отрезает Леночка.

— Ну это вроде… — Юля раскраснелась и еще больше похорошела. — Говоруна!

Мультик помните, по Киру Булычеву? «Птица-говорун умна и сообразительна!»

Помните?

— Помню. Но ведь всех говорунов истребили. Ведь так? Резко жму на тормоз.

— Почему мы остановились? — спрашивает Леночка.

— У меня именно здесь предполагается личное, глубоко интимное дело.

— Что?..

— Мальчики — направо, девочки — налево. Можно наоборот.

Долгим взглядом смотрю на брелок и ключ в замке зажигания. Но так вот, демонстративно, забирать его считаю неудобным. Выходя из машины, окидываю взглядом верного «росинанта». Если уж ему суждено быть угнанным дважды в течение пары часов — значит, судьбина такая.

Углубляюсь в кусты, пиджак болтается вокруг тощего торса, зато и «сбрую» можно заметить, только заведомо зная, что она надета. Спиной чувствую взгляд двух пар любопытных девичьих глаз.

Что ни говорите — а приятно быть редкою птицей!

— «Седьмой», я «второй», прием.

— «Второй», я «седьмой», слушаю.

— «Седьмой», у меня внештатная ситуация.

— Степень сложности?

— Коэффициент "с". Прошу выяснить возможное влияние.

— Принято.

— Разрешите форсировать штатный вариант?

— Действуйте.

— Есть.

Глава 3

Глеб Жеглов и Володя Шарапов За столом засиделись не зря, Глеб Жеглов и Володя Шарапов Ловят банду и главаря-а-я…

Под бодрые звуки «Любэ» краденый «жигуленок» выезжает на большак. Пока ехали по проселку, девчонки сидели тихо, как мышки. Кстати, вернувшись к машине, я не обнаружил ни одной, ни другой.

Не было их минут семь, и я уже начал досадовать: такое приятное (вдвойне!) знакомство и — без всякого продолжения! А потому теперь поглядываю то на Лену, то на Юлю и размышляю, какой бы разговор начать. Например, о том, что за редкая я птица!

Но девушки молчат, а самому говорить о себе мешает застенчивость. В голове — снова никаких мыслей, только желания. И те-эротические. Как сказали бы в былые времена, «для служебного пользования».

«Эммануэль, Эммануэль…» — напеваю мелодийку из одноименного фильма. Не знаю, что за композитор колдовал над ней, но я готов поставить все реквизированные у громилы деньги против его жалкого сантима — эту песенку знаю с детства, причем со словами: «Жить без любви, быть может, можно, но как на свете без любви прожить…»

«Ата-а-а-с!» — бурно кончают «Любэ», а нам, похоже, опять не до любви.

Сразу за поворотом вижу патруль. Похоже — милицейский. Хотя белая фата — вовсе не гарантия девственности. И кто только теперь не носит форму. Знавал я одного интернационального гвардейца — он успел сменить штук семь форм и повоевать на стороне «всех воюющих сторон», как пишут в прессе, пока не решил открыть свой личный бизнес в этом милом южном городке, — накопленный опыт позволял ему рассчитывать на успех. Открыл. Похороны были скромными. Но имели, я бы сказал, воспитательное значение.

Два укороченных «акаэма» смотрят прямо в ветровое стекло с затаенной укоризной. И их хозяева тоже. Я понимаю и тех, и других.

В наше постсудьбоносное время Приморск сохранил статус чего-то среднего между Швейцарией с ее нейтралитетом, банками и непоколебимой надежностью и Лас-Вегасом. А наличие рядом Территории придает городку необходимую респектабельность, как тень сталинских высоток — нищете и скученности трущоб.

Короче, все склоки, разборки, войны — за пределами этого благословенного места. А ежели уж, паче чаяния, случается найти «жмурика», не похожего на бомжа и с признаками насильственной смерти, то, как правило, уже часа два к этому времени в одном из отделений сидит пришедший с повинной и глубоко раскаявшийся грешник, в состоянии сильного душевного волнения превысивший пределы необходимой обороны и ненарочно (или нечаянно) «замочивший» голыми руками (или случайным бытовым предметом) хама, который вел себя нагло, вызывающе и небезопасно для окружающих, да к тому же был вооружен. Все вышеотмеченное в протоколе тут же подтверждается свидетелями, заслуживающими всяческого доверия.

Ну а что до экспертизы — то разве поспорит какая-то мензурка с живым человеком? Если четыре персоны в один голос уверяют, что потерпевший поскользнулся и ударился головой об угол стола, причем случайно, то эксперту остается лишь отыскать обширную гематому в затылочной части черепа…

Но вооруженный патруль почти в черте городка — это что-то совсем из ряда вон… Это же не Таджикистан и даже не Москва — здесь люди отдыхают. И какие люди!

Нет, это не милиция. Скорее, какой-то спецназ. Милая мода: сейчас не то что республика — каждая область и город завели себе кто «беркутов», кто «соколов», кто «пантер», кто доморощенных «альф» или «бэт». И между спецназами соцсоревнование — кто из них спецназнее… Сегодня «беркут» поклевал «пантер», завтра «пантеры» порвали «беркутов»…

— Стар… нант… аев, — представляется офицер, лениво поднося ладонь к кепочке. И выражение морды лица он, вроде, тоже позаимствовал из американского боевика. А может, и нет, — просто и для наших стала обычной этакая смесь лени, презрения и превосходства, какую испытывает вооруженный человек рядом с безоружным.

— Что-то случилось? — Леночка улыбается офицеру, демонстрируя безукоризненные перламутровые зубки.

— Так вы из отряда «Сокол»! — восклицает Юля, восхищенно рассматривая нашивки и шевроны на пятнистой униформе.

Вообще-то красивыми девчонками в Приморске никого не удивишь. Их здесь больше, чем во всех остальных городах СНГ вместе взятых. А уж в это время года — и подавно.

Но старлей " потек ". То ли воинская служба сделала его таким восприимчивым, то ли просто перевели сюда из какого-то дальнего гарнизона. А может, он вообще не имеет никакого отношения ни к Приморску, ни к Территории, ни к охране порядка? И стоит здесь с ребятками на тех же основаниях, на каких я разъезжаю на данной «шестерке»? Именно это и предстоит выяснить, прежде чем сдать в руки властей «пушку», авто и самого себя — до выяснения.

— Так вас в Приморск недавно прислали? — снова спрашивает Леночка. Хочется похвалить ее непосредственность. Но старлею, похоже. Юля понравилась больше. Не сводя глаз с ее загорелых ног, мельком бросает взгляд на права, которые пытаюсь предъявить (мои собственные, с фото!), и снова переводит его на девичьи ноги.

— В Приморск направляетесь? — спрашивает военный с сообразительностью, напоминающей мою собственную после встречи с Леночкой. Очень хочется сказать, что в Марсель, но боюсь — поверит и потребует таможенную декларацию.

— Да, — отвечаю.

— Что в багажнике?

Хотел бы я сам это знать — может, пуд героина, а может, и труп мэра города.

Поэтому отвечаю правду:

— Ничего особенного.

— Ничего подозрительного на дороге не заметили? — продолжает спрашивать старательный старлей, хотя мои ответы ему так же интересны, как мне — его вопросы.

Пожимаю плечами. Разве не подозрительна девчонка, выскочившая перед самым автомобилем, словно за ней кто-то гнался, надевающая без тени смущения в твоем присутствии трусики и при этом так же похожая на проститутку, как я — на инструктора обкома партии былых времен. Разве не подозрительна девчонка, ждущая попутку в месте, где нет ни моря, ни пляжа и куда добраться можно только на автомобиле. Да и не было никакого спецназа в городе вчера вечером, — такие вещи в Приморске становятся известны быстрее, чем направление ветра.

Ребятишки с автоматами, видя мирную беседу шефа с пассажирами, отошли к пятнистому «уазику» у обочины, закурили. Похоже, больший интерес у них вызвала как раз Леночка — о вкусах, как говорится, не спорят. Хотя мне нравятся обе.

— Разрешите ваши документы? — обращается офицер к Юле. По-моему, он просто хочет познакомиться, но не находит способа изящнее.

— У меня нет с собой, — просто отвечает девушка.

— Ее зовут Юля, и по вечерам она бывает в кафе «Три карты», — произношу я.

— Каждый вечер? — интересуется старлей у девушки, не удостоив меня взгляда.

По-моему, он принял меня за жиголо или альфонса, что лишний раз подтверждает — в Приморске он человек новый.

— Почти. Так вас недавно перевели в город?

— Этой ночью.

— И сразу на дежурство?

— Служба. Но сегодня вечером я свободен. А вы?

— Еще не решила.

— Так решайте. «Три карты» — приличный кабак?

— Неужели вы полагаете, что я бываю в неприличных?

— Да нет, я не то… — вояка на секунду смешался, — я имею в виду форму одежды, так сказать, чтобы не выглядеть неуместно…

— Смокинг необязателен, — смеется Юля. — Только…

— Что только?

— Это очень дорогой ресторан. Старлей хмыкает и сальным взглядом собственника окидывает фигурку девушки:

— А я человек не бедный. Так до вечера?

— Может быть, — пожимает плечами Юля.

— Так нам можно ехать?! — произносит Леночка раздраженным тоном отвергнутой красавицы. Лейтенант усмехается всепонимающей гримаской опытного сердцееда, полупрезрительно кивает мне:

— Езжайте.

— Товарищ старший лейтенант, для вас сообщение от «сокола-три»! — кричит один из бойцов от «уазика».

Старлей неспешно идет к машине — и, наверное, кажется самому себе в этот момент Микки Рурком, Сталлоне и Шварцнеггером одновременно.

«Жигуленок» набирает скорость. И тут девчонки начинают хохотать. Сначала Леночка — она словно поперхнулась чем-то, плечи затряслись:

— Пе… пе… петух гамбургский… ха-ха-ха…

Юля тоже смеется, уткнувшись носом мне в шею:

— К-к-конь педальный! Ха-ха-ха…

— Булит недобитый!

— Хамса баночная!

— Башмак конвойный!

Насмеявшись, девушки вытирают слезы. Закуриваем втроем.

— Дрон, поймайте что-нибудь веселенькое, — просит Юля.

Щелкаю тумблером.

Это конец, конец любви, пробил ее последний час…

— Не, это трагедия, — улыбаясь, комментирует Леночка. — Так и кажется: душка-певец уже выложил свое хозяйство на чурбачок, допоет — и. ухнет топором.

Забывая, что его конец — национальное достояние и принадлежит народу.

— «…по сообщению Интерфакса. Между тем близкие к правительственным кругам заслуживающие доверия источники утверждают, что вице-премьер не только знал об открытии этого счета, но и заранее перевел на него пятьдесят миллионов долларов, валютные средства, которыми расплатились покупатели за первую партию стратегического сырья. В свою очередь Николай Игнатьев, доверенное лицо вице-премьера, обвинил…»

— Дрон, да выключи ты эту мутату!. — возмутилась Леночка.

— Ребята, поймайте музончик повеселее, — закапризничала Юля.

Отказать даме не могу — снова тянусь к ручке настройки.

— Дай я попробую, — просит Лена.

— «Восьмой», я «четвертый», прием… «Восьмой», я «четвертый»…

— «Четвертый», я «восьмой», что у вас?

— Чего это такое? — спрашивает Юля.

— Похоже, милицейское радио, — отвечаю я.

— Как интересно… Послушаем? Лена кивает и смотрит на меня. Ха, если им интересно, то мне и подавно!

— «Восьмой», я «четвертый»… «Восьмой», я «четвертый»…

— «Четвертый», я «восьмой», да говори же, блин горелый! Где находишься, что? Докладывай!

— Нахожусь на тридцать первом километре загородного шоссе…

— Итит твою… Как вас туда занесло, «четвертый»?.. Чего молчишь, я тебя русским языком спрашиваю — где ваш участок и каким рожном вас занесло аж на тридцать первый?.. Не слышу, прием!

— Мы решили проверить…

— У всех ли загорающих девок целки на месте?.. И не свисти мне…

— Да товарищ капитан, труп у нас тут!

— Че-е-го?!

— «Жмурик»!

— Свежий?

— Ну. Теплый.

— Мужик?

— Ага. И здоровый притом. Морда вся разбита. И — водярой разит.

— Документы?

— Никаких.

— Не бомж?

— Нет. Брючата стильные, «шузы» под лак, «котлы» швейцарские, баксов на сто тянут…

— Значит, не ограбление…

— Не похоже… А может, и грабанули — кто знает? Может, чувак золота или баксов чемодан вез…

— На чем вез? Машина стоит?

— Не, машины нет, но непохоже, чтобы малый сюда пешком приперся. Не из таких он.

Я сижу, вцепившись в руль, и чувствую, как пот струйками сбегает по спине.

Неужели верзила сыграл в ящик? От легкого нокаута? Плохо мое дело… Все мои давешние преступления, благосовершенные и надуманные, как менее тяжкие, поглощаются одним: преднамеренным убийством…

— А из каких?

— Верзила, амбал. Качок, причем жирком малость по-оброс от вольготной жизни. У казино такие стоят, в «Трех картах» — да мало ли…

— В лицо не признаешь?

— Да тут от лица-то осталось…

И светит мне лет десять, а то и пятнадцать. За особую жестокость и цинизм.

Телохранитель тоже… А может, он гипертоник? Ага, наберет себе Ральф калек, ждите! Что-то тут не вяжется.

— Так он что, от побоев умер? Драка, или его пытали?

— А я разве сразу не сказал?

— Идиот!

— Убит. Пулей в затылок.

— Да-а-а…

— Вот и мы с Серегой думаем…

— Заткнись, а?

В эфире молчание — только слышно, как потрескивают электрические разряды или нейтрины какие-нибудь.

— Я «восьмой», я «восьмой», вызываю все машины, все меня слышат, ребятки?

— «Второй» на связи…

— «Шестой» на связи…

— «Первый» на связи…

— Ребятки, кто слышал, думаю, все поняли. Кто не слышал — поясняю: судя по всему, профессионалы начали разборку. На нашей территории. Короче, к вечеру прояснится, что и как. А пока и впредь до особого распоряжения объявляю повышенную боевую готовность во всех подразделениях РОВД и приказываю…

— Василий Кузьмич, по радио-то…

— Горобенко, бдительный ты наш… Заткнись, а?

— Слушаюсь.

— Мне нечего скрывать. Если кто слышит, пусть слышит. Приказываю: личному составу патрульно-постовой службы, уголовного розыска, иных служб усилить имеющимися силами и средствами контроль за ситуацией в городе; в случае неподчинения сотрудникам милиции и невыполнения их требований приказываю применять оружие и открывать огонь. На поражение.

В эфире — снова лишь треск электрических разрядов. Или это «жигуленок» шуршит шинами по асфальту?

— Да-а-а… — хмыкает Леночка и прикуривает сигарету. — Веселенькая музыка… — Она поворачивает ручку настройки:

Атас! Так веселись, рабочий класс! Атас! Танцуйте, мальчики, любите девочек. Атас! Пускай запомнят нынче нас. Малина-ягода. Атас!

Атас!

Ат. — а-ас!..

— «Седьмой», я «первый», прием.

— «Первый», «седьмой» слушает, прием.

— «Седьмой», штатный вариант выполнен. Ситуация активизирована по схеме «эй-си».

— Объект контролируется?

— Так точно.

— Продолжайте вести объект. Только нежно.

— Есть.

— «Четвертый», я «седьмой», прием.

— «Седьмой», «четвертый» слушает, прием.

— «Четвертый», приказываю активизировать ситуацию на вашем участке.

— Есть. Штатный вариант?

— Да. Схема «эй-си-ай».

— Время начала операции?

— Немедленно.

Глава 4

Городок открылся сразу, как только мы въехали на сопку. Не большой городок и не маленький — разбросанный. Люди живут в беленых домиках с садами. Есть, правда, несколько районов на горках, застроенных многоэтажными «панельками», — так их обитателей просто жалко. Впрочем, дайте время — дворы зарастут деревьями, балконы и окна завьются виноградом и «панельки» станут уютными, словно просто подросшими белеными домиками.

Мне повезло — три года назад недорого купил крохотный домик. Скорее даже глиняный сарайчик с двориком три на пять шагов, увитый виноградом так, что вполне может сойти за комнату. Отдохновение души — после тесноты хрущевской коммуналки, доставшейся мне в результате джентльменского развода с супругой. В сырой и суетной Москве пережидаю время лишь до первого тепла, потом — сюда.

Домик стоит на отшибе, спуститься вниз к морю — дело пяти минут.

Главная достопримечательность Приморска — «лестница». Две длинные улицы, бывшие Ленина и Сталина, протянувшиеся во всю длину городка, соединенные бесчисленным множеством переулков. «Лесенка» сплошь состоит из кафе, пивных и магазинов-лавочек, заваленных всяким барахлом (благо Турция — рукой подать) и массой бесполезностей, столь милых сердцу отдыхающих. Они и шатаются по «лесенке» с полудня до поздней ночи, одни — убивая остановившееся для них время в бесполезной трате денег, другие — стараясь эти деньги наварить, третьи — ища приключений на свою задницу.

Городок живет морем. Кто мотается за товаром и обратно, кто развлекает приезжих как умеет, кто — обслуживает Территорию. За последние два года окраины застроились особняками и виллами «новых богатых», не замедлили явиться и веяния времени — казино, стриптиз-шоу, бары и кабаки с кондиционерами, не говоря уже о девочках. Их и раньше по летней поре здесь было навалом, но не таких: эти похожи на новенькие хрустящие четвертные былых времен — элегантны, исключительно красивы, полны холодного достоинства и знают себе цену. Хотя по мне: девки — они девки и есть.

— Кому куда? — вспоминаю о попутчицах.

— А ты куда? — спрашивает Леночка. На этот раз ее девственная непосредственность раздражает. Мне просто необходимо избавиться от «колес», «пушки» и клубного «клифта», поскольку сдаваться в руки властей при сложившихся обстоятельствах не входит в мои планы. И еще — нужно уединиться и подумать.

— На базу, — отвечаю, строго.

— На какую базу?

— Торпедных катеров.

— А разве в Приморске есть?..

— Ага. Топ сикрет. Большой секрет. Тайна. Мистери.

— Жлоб, — обиженно надувается Леночка. — Высади меня здесь.

Похоже, я перестарался. Обижать девчонку не хотелось. Притягиваю Леночку к себе и чмокаю в щеку. По-братски. Почти.

— Извини. Перегрелся. Куда тебя подкинуть?

— На Конева. Я там квартиру снимаю.

На Конева. Набережная, центр. Квартирка недешевая. Впрочем, Леночка вполне смотрится на сотрудницу солидной иностранной фирмы. С представительством в Москве. Что-нибудь при компьютере. Если так — почему бы не позволить себе?

— Дрон, останови, пожалуйста, я здесь выйду, — это Юля. Мы как раз у автостанции. — Поеду к бабушке.

— Так ты местная?

— Мама отсюда родом.

— А-а-а… — тяну я, чувствуя досаду. Наворот-наворотом, разберемся, а такую красивую девчонку упускать не хочется. Леночка усмехается — и это все решает. Чтобы одна красотулечка что-нибудь или кого-нибудь уступила другой?

Дудки!

— До встречи. — Юля улыбается, и я словно тону в ее зеленых, как море, глазах.

— Да? И где же мы встретимся?

— Ты же сам сказал — в «Трех картах».

— Так ты там все-таки бываешь?

— Была. Один раз. И буду сегодня вечером. Может быть…

А где я буду вечером? Вот что хотелось бы знать. Видя мое замешательство, Юля добавляет:

— Или — приду к тебе в гости. Как-нибудь. Если пригласишь.

— Приглашаю. Только…

— Я знаю. Хижина на берегу моря. Так романтично.

— А-а-а…

— Ну да. Я же местная. — И Юля… показала Леночке язык. — До встречи, Дрон! — Развернулась, взметнув подол легкого платьица, и зашагала к остановке.

Упруго, словно танцуя.

Я тронул машину.

…Лихо подкатываю к дому.

— Поднимаешься? Угощу кофе. Или — чем покрепче.

— Лучше — чем покрепче.

— Идет.

~ Но попозже. Через часик.

— Дела?

— Машину одолжил. Надо вернуть.

— Профсоюзу надомников-гомосексуалистов?

— Ага, центральному.

— Буду ждать. Квартирка шестнадцать.

— Ага.

И тут Леночка приближается ко мне и целует в губы. А ее правая ладошка скользит по джинсам и замирает на самом достойном месте… А девушка уже вновь далеко от меня, словно ничего и не произошло. Облизывает губки и лукаво улыбается:

— Вот вы и попались, Штирлиц. Это — конец. А где же пистолет?.. Возвращайся поскорее, жду, — и выскальзывает из салона.

Чего она ждет конкретно — из речи ее не ясно, но все же киваю на всякий случай. Дескать, догадываюсь.

«Шестерку» загоняю в один из тихих «лестничных» переулков. Тщательно обтираю все места, которых касался, так же поступаю с бутылкой из бардачка и всякими мелочами — зажигалкой, ключами, документами, «сбруей», «пушкой», ножом, бумажником. Деньги оставляю — грабеж, конечно, но в данной ситуации воспринимаю это как заем — вплоть до выяснения, ну и, частично, как компенсацию морального ущерба. Тем более хозяину деньги уже не пригодятся. Напоследок, из нездорового любопытства, заглядываю в багажник — чисто: насос, запаска, всякий хлам. Обтираю крышку, снова — ключи, забрасываю их в салон вместе с носовым платком, позаимствованным из того же пиджака, и захлопываю машину. Ногой.

Итак — тут чисто. Теперь подумать. В погребке на углу выпиваю стаканчик виноградной водки, беру бутылку охлажденного марочного портвейна и уединяюсь на дальней лавочке в сквере.

Итак, подобьем бабки.

Кто-то меня подставляет, и по-крупному.

Сначала посылают дебила с приглашением к Ральфу. Дебил меня не знает, я его тоже (а может, он и не дебил вовсе — пешка, которой пожертвовали). Верзила меня оскорбляет, не предвидя реакции, — но те, кто его посылал и инструктировал, все рассчитали точно. И то, что я человек вспыльчивый, и то, что оскорбить меня безнаказанно нельзя. Знали они также, что справиться со здоровяком я сумею.

И наконец учли мое легкомыслие: оставил верзилу на берегу и покатил на его машине — дескать, будет наука, когда оклемается. А некто хладнокровно выстрелил ему в затылок.

Пойдем дальше. В машину ко мне подсаживаются две изумительно красивые девчонки. Снова кто-то учел мои слабости, — не посадить их я не мог, и та и другая знают, кто я, — вот и два свидетеля. Плюс старлей спецназа, он мигом вспомнит и клубный пиджак, и зеленую машину.

Короче, кому-то выгодно не просто ухлопать верзилу — если он чем-то мешал, могли просто утопить в море — концов не найдешь. Значит, цель — не просто повесить на меня «мокруху», а подставить, и подставить плотно. Кому я мешаю? Или — чего они хотят?

Кто — «они»? У меня есть три конца: Ральф — его назвал верзила, Лена и Юля — этих я не прояснил. Ну и старлей — по всей видимости, фигура случайная, но выяснить нужно. Вроде все.

Портвейн я допил — настроение улучшилось.

— Бутылочку можно?

— Что?..

— Бутылочка не нужна?

Передо мной, просительно согнувшись, стоит мужичонка в сальном пиджачке с истертой сумкой в руках.

Санитар сквера. Воняет же от него…

— Благодарствуйте. — Бутылка исчезает в сумке, а мужичок наклоняется, подбирает несколько окурков, сует в карман пиджачка, просительно смотрит на дымящийся окурок в моей руке. Бросаю окурок, даю ему сигарету. Сигарету он тут же прячет, суетливо подбирает окурок и сует в рот:

— Премного, премного благодарны, — кланяется, с удовольствием затягивается и семенит к выходу из сквера.

А настроение снова испортилось. Сам не знаю, почему… Скверный мужичонка.

Вот именно: скверный. Завсегдатай сквера. Вроде еще нестарый — занялся бы чем-нибудь вместо того, чтобы тару шакалить. Ладно, не мое дело — проехали.

А чувство досады не отпускает. Словно я что-то упустил, не заметил. Только не могу понять — что.

Может быть, просто захмелел? Ну что ж, сейчас протрезвеем. Подхожу к стояку разливной палаточки, выбираю бутылку с этикеткой подороже — хотя какая разница, из одной бочки наливают — и одним махом глотаю почти это коньяк, приполный стаканчик. На мое удивление хороший.

— Дарагой, зачем напыток обижаешь, — укоризненно качает головой продавец-грузин.

— Да кто ж знал, — развожу виновато руками.

— У меня плохой напыток нэ бывает, всэ знают.

— Извини, спасибо.

— Заходы эще, дарагой!

Мимо по улице несется милицейская машина, взвизгивает на углу тормозами и устремляется в переулок. Как раз в тот, где я оставил «росинанта». Движимый нездоровым любопытством, иду туда же.

У машины — уже небольшая группка людей.

— Проходи, проходи, — раздраженно толкает зевак сержант, поигрывая «демократизатором». Но людей прибывает — любопытство штука заразная.

Пристраиваюсь чуть позади и…

На переднем сиденье «жигуленка» в раскованной позе сидит высокий, моложавый, несколько полный мужчина. На нем прекрасно сшитый костюм — серый с серебром. Лицо чуть повернуто в сторону водительского сиденья. Но и при этом легко можно заметить в лице непорядок. Кто-то влепил ему пулю в переносицу.

Сиденье и дверца залиты кровью из выходного отверстия на затылке. На водительском месте — знакомый мне кольт с глушителем.

Да и убитый не бомж. Известен в Приморске каждому. Валентин Сергеевич Круглов. Мэр города. Он же — Ральф.

Приехавший оперативник открывает переднюю дверцу, поднимает с пола предмет и разглядывает на свет, аккуратно держа между ладонями. Чувствую, как подкатывает тошнота, — в руках оперативника не что иное, как пустая бутылка из-под портвейна, марочного, крымского, выпитого мною полчаса тому назад.

— «Седьмой», я «четвертый», прием.

— «Седьмой» слушает, прием.

— Ситуация активизирована. —Штатный вариант, схема «эй-си-ай».

— Реакция объекта?

— Пока неясна.

— Выясните.

Глава 5

Дело мое — табак. Бывает хуже, но — реже.

Сзади снова визжат тормоза — «ниссан-патрол» с мигалкой на крыше. С переднего сиденья грузно вываливается Кузьмич — широкий, массивный, капитанские погоны на покатых литых плечах напоминают спичечные этикетки. На мента же он походит так же, как я на девицу легкого поведения.

Кузьмичу пятьдесят три, но вполне можно дать и тридцать пять, как кому понравится. Жесткие седые волосы коротко подстрижены, как он называет, «под бокс», на загорелом дочерна лице выделяются ясные, как сентябрьское небо, глаза.

«Мужик — упасть, не встать!» — как выразилась одна гастролировавшая в Приморске знаменитость. Широкие пятнистые спецназовские брюки, заправленные в мокасины, в оперативной кобуре на поясе — девятимиллиметровый «ПС» вместо «Макарова», — полушериф, полуковбой. На первый-то взгляд. И еще, в углу рта — неизменный окурок «гаваны». Впрочем, здесь ни тени фанфаронства — сигары Кузьмич курит лет двадцать пять.

Ну а капитан — потому что чихать он хотел на всякое и любое начальство.

Раза три ему вешали майорскую звезду и раза три снимали — неуживчив, характером крут. Да и бабы — с ними где найдешь, там и потеряешь.

Приморским РОВД руководит бессменно лет десять — в городе он, хоть и крутой, но Хозяин, это давно оценила Территория, им хлопотное соседство ни к чему, а потому и Кузьмина сместить с должности хрен кому по силам. Ну а если ему в городе кто не по душе — укатает.

Он долго молча смотрит на труп Круглова, приказывает эксперту:

— Ты это, чтобы все по форме… И побыстрее.

— Сделаем, Василий Кузьмич.

Снова бросает взгляд на труп и цедит сквозь зубы:

— Доигрался…

Садится в машину, хлопает дверцей.

— В управу! — И исчезает так же скоро, как и появился.

Ну а меня ноги несут к знакомому питейному стояку.

— Понравылос? — радостно встречает продавец.

Беру сто пятьдесят, бутылку с собой, гору жареного мяса и пять шоколадок.

Выпив, начинаю уминать мясо с энергией, достойной лучшего применения. Интуиция (вот ведь тонкая штука) подсказывает, что поесть в другой раз удастся не скоро.

Если удастся вообще — ну да о грустном или ничего, или хорошо…

Закуриваю… Итак, у меня в запасе минут сорок. Как раз, чтобы снять «пальчики» с бутылки и прикинуть, кому они принадлежат… А мои-то у Кузьмича имеются…

…В Приморск я прикатил в бархатный сезон девяносто первого. В аккурат подчистую спроваженный на «заслуженный отдых» после августовского «недоворота».

Для меня те события вылились в окончательный «разбег» с женой и увольнение с работы. Официально я числился «мэнээсом» в Институте Азии (Восток, дело тонкое!), ну а на самом деле работал аналитиком по проблемам одной близкой восточной соседки. Проблемы ее были сугубо внутренние, а потому и разработка их велась неофициально. По окончании «унивсра» мне предложили работать по той же теме, что и мой кафедральный шеф, капнули на плечи парой звездочек, дали после женитьбы отдельную квартирку и умеренно загрузили работой. Приятно было и то, что ни в какую «контору» ходить было не нужно: я получал необходимые материалы и должен был к такому-то числу сделать их аналитический разбор со своими выводами и рекомендациями. В любом спецхране любой библиотеки или института я получал любую литературу, чем беззастенчиво пользовался, восполняя пробелы в знаниях истории собственной страны, как, впрочем, и всех остальных вместе взятых и каждой в отдельности. Разумеется, в святая святых — партархивы — я допущен не был, но и не жалел: меньше знаешь, легче спишь, да к тому же информация о том, что лидер такой-то компартии был гомиком, а известный деятель марксизма — тайным провокатором, тайным евреем, тайным узбеком, тайным поклонником Ницше, тайным шизиком да еще любил играть в «бутылочку» или в «солдатики» — с летальным исходом, — ничего нового к моим знаниям о людях не прибавляла, а изречение «Что есть добродетель?» покрыто для меня мраком непроницаемой тайны и по сей день.К полному моему восторгу я оказался… моряком! Бог знает зачем (как зачем? — положено; в армии не порядок, там распорядок, а на флоте — тем паче!) мне пошили форму и даже выдали кортик. Вот только узнать, на каком флоте я служу, так и не представилось возможным.

Раз пять меня выдергивали на тревоги и сборы; тревоги были настоящие — вывозили на «объект», в бор, сажали в отдельную комнату, загружали материалом и через шесть-восемь часов будь любезен: выводы и рекомендации на одной страничке.

Ну а сборы воспринимались экзотикой: обстрелка (это когда по тебе стреляют настоящими пулями, дабы не сачковал, а окапывался и переползал как положено), огневая подготовка, диверсионная подготовка. психологическая подготовка, борьба за живучесть… С таких сборов я приезжал худой, как насос, жилистый, как орангутанг, и спокойный, как черепаха, — куда спешить, когда той жизни — всего-то триста лет!..

Но полного счастья нет нигде, даже в Крыму.

При всей ответственности наши разборы были кому-то нужны, как газета «Социалистическая индустрия» нильскому крокодилу. Власть имущие принимали решения, пользуясь цитатами классиков и пролетарским чутьем, которое острили, надо полагать, перечитывая нетленку «Ленин и печник» и общаясь с грудастыми девахами «из народа». Ну а к «судьбоносным персстроечным» у меня был накатан вялый «диссер», по защите которого от дел аналитических я отвалил на преподавательскую работу при полном поощрении начальства.

Все потому, что и на любой-то работе человек со временем приобретает опыт, но теряет вкус, свежесть взгляда, да и удовольствие. Перерыв был ко времени. Тем более что новый лидер, сгоряча обозвавший себя политиком, стал сугробить такое, что человек соображающий легко мог запить горькую, тупой — стать искренним запевалой перестройки, ну а остальные…

«По делам их узнаете их»… Антиалкогольная кампания привела к тому же, к чему полстолетия назад привела Штаты: к созданию высокоорганизованной преступности. Единственный созидательный результат. Как выражался старик Маркс, нет такого преступления, на которое не пойдет капиталист ради прибыли в тысячу процентов. Хоть в этом-то он оказался прав.

Ну а когда плю-ю-у-рализм гэкнул во всей красе, про меня вспомнили и воткнули в Отдел. Для аналитической проработки ситуаций, только уже на наших окраинах. А ситуации крутились по одному стереотипу: против нас работали серьезные профессионалы, правда, без фантазии, прокатывая удачный сценарий с малой «поправкой на местность». Заполыхали «межнациональные конфликты», а ребята из оперативной группы Отдела, вовсю ругаемые «демократической прессой» и «свободным телевидением», заливали упомянутые пожары по старинному русскому обычаю: своей кровью. Справедливости ради отмечу, советы профессионалов учитывались той и другой сторонами. Те — обеспечивали политическую поддержку своим на всех уровнях, здешние — активно действовали наоборот.

Оставаться в такой ситуации только человеком при бумажках, полупридурком, было стыдно, так что пришлось и побегать.

Навыки, полученные в «летних оздоровительных лагерях», пригодились. Мне повезло: к лагерной подготовке я сразу отнесся как с спорту, а не как к неизбежному и ненужному занятию.

Лучше всего пошла «рукопашка». Умения, приобретенные когда-то в спортшколе на отделении бокса, и помогали, и мешали одновременно. То есть поставить удар заново было сложно, бил, как привык, прыгая, двигаясь, с обязательным разворотом корпуса. Ну да инструктор оказался человеком тертым и с пониманием, — у «стажеров», как нас называли, он считал нужным развивать уже имеющиеся качества.

Это не значит, что меня не научили стрелять. Огневая и диверсионная подготовки были профилирующими предметами — огонь навскидку из разных видов оружия, работа со всеми видами взрывчатки, кратковременные огневые контакты между «синими» и «зелеными», навыки обращения с холодным оружием и «спецсредствами» — газы, аэрозоли… Что еще?.. Вождение всех видов транспортных средств, бег по пересеченной местности не только с боекомплектом, но и в бронежилете, и снова — огневые контакты и «рукопашки»..

По правде говоря, время тогда было тихое: милиционеры, и те получали табельный «ПМ» только поособому случаю, правда, без права стрелять и нередко — без патронов. Любой, даже случайный выстрел в черте города) рассматривался как ЧП. Представить, что через несколько лет страна превратится в «единый военный лагерь»,причем неизвестно будет, кто с какой стороны…

Короче, лагерь спецподготовки существенно отличался от сборов «партизан».

Группа состояла из двадцати двух человек; работали мы на совесть и полученные знания полагали применять исключительно против «внешнего супостата».

…Стрелять я научился… Не виртуозно, но терпимо. Впрочем, во всех позднейших конфликтах меня берегли как «думного», намеренно ставили «вторым номером», ибо знали, что стреляю густо, но неточно. Зато оценили «рукопашку», — вместе с бронежилетом мой вес был под центнер, ногами не размахаешься, но после удара рукой — редко кто продолжал функционировать в активном режиме…

И хотя именовалось происходящее «конфликтами и столкновениями в горячих точках», по сути — это была война… А когда удавалось вывезти из-под огня плачущих мужчин, которые не могли защитить свои дома, потому что умели только пахать землю, чинить станки, но не умели воевать, или женщин, дело которых быть любимыми и растить детей, — оставалось чувство хорошо сделанной работы.

Пока меня два года болтало по трещавшей по швам державе, жена обрела покой и отдохновение на выпуклой груди бывшего комсомольского вожака с хорошим бизнесменским будущим.

Карнавальный августовский заговор автоматически решил все мои проблемы:

Отдел не то чтобы признали крайним, но и не шибко нужным; к тому же наш куратор на верхах то ли во что-то вляпался, то ли, наоборот, не вляпался, то ли сказал что-то не то, что ли промолчал не там и не тогда… Короче, нас распустили по отставкам, снабдив хорошим выходным пособием. Играть в войнушку я устал и в звании капитан-лейтенанта ВМС прибыл наконец к морю. В складчину с воркутинским экс-шахтером мы приобрели у отъезжавших на историческую родину крымских татар недвижимость на побережье: ему — домик, мне — сарайчик с садиком, колодцем и морем.

Ну и бархатным сентябрьским вечером пошел я побродить по городку. Желания мои были пусты и сиюминутны, намерения — просты и определенны. Мужчине без женщины порой более одиноко, чем без собаки. Это я без балды. Собака — друг, а женщина?..

Кабачок «Верба» показался в меру уютным и шумным. Озадачив метра денежкой, я получил отдельный столик в углу, где и расположился за шкаликом «Столичной», бутылкой шампанского, закусками, сластями и фруктами. После третьей рюмки я решил, что в целом жизнь моя складывается вполне удачно, но для полного счастья не хватает юного создания лет эдак девятнадцати — двадцати, девушки, с которой мы предались бы сладкой жизни, откупорив мускатное…

За соседними двумя составленными столиками расположилась компания. Отдыхали они шумно и, на мой вкус, несколько развязно, ну да о вкусах не спорят. Потом оттуда поднялась девчушка и направилась ко мне.

— Угостишь? — спросила она, усевшись без приглашения за мой столик.

— Это вряд ли. — Девица была вульгарна, да к тому же малолетка, и становиться удойным чайником для всей компании мне вовсе не хотелось.

— Тогда я сама угощусь! — Девица взяла бутылку.

— Секундочку. — По-моему знаку подбежал официант, щедрые чаевые не остались незамеченными.

— Даму мучит жажда. Стакан молока, пожалуйста.

— Ах ты, гнусняк, — девица покраснела, — сучара позорный. — И отвалила.

Оставалось ждать продолжения.

Из-за соседнего столика поднялись двое: широкоплечий красавец с не опускающимися из-за накачанных мышц руками и мелкий хлыщ из породы подлипал — гундосый. И тоже присели за мой столик. Большой откупорил мою бутылку шампанского и разлил себе и маленькому.

— Слушай, Шура, растолкуй мне одну ситуацию, — начал «подлипала».

— Ну?

— Представь себе, сидят молодые люди, отдыхают, за жизнь говорят, ну и никому решительно не мешают…

— Ну?

— А с ними отдыхают две милые девушки… Твое здоровье, Шура! — Приятели выпивают и наливают еще. — И вот представь, появляется… появляется некий Ху, по обличью пидор, по повадкам — мурло и начинает приставать к одной из девушек…

— Ну?!

— Делает ей грязные предложения, раздевает…

— Ну!

— …Взглядом и требует, чтобы девушка у него… Ты понимаешь7..

— Падла! — Шура положил руки на стол, демонстрируя сбитые костяшки и массивный серебряный перстень в виде оскаленной волчьей головы, — штука, вполне заменяющая кастет.

— Согласен, Шура, не горячись. Выпьем? Они снова сдвигают бокалы, Шура громко рыгает в мою сторону.

— Представь, Шура, в мужском сортире, в присутствии третьего лица, да еще и голая… Шура, это беспредел?

— Беспредел.

— Как реагировать молодым людям, пригласившим девушку в приличное заведение, на домогательства этого пи-дора?

— Надо его вые…

— Это само собой, но сначала он оплатит моральный ущерб, деньгами, естественно, потом пройдет с нами в сортир и отсосет у каждого, а наши дамы понаблюдают, правильно ли он будет это делать, — может, и им есть чему поучиться? А, Шура?

— Пидоры, они баловные, — гоготнул Шура. Пока эти птенцы приморских скал чирикали, меня посетила грусть. Мир несовершенен, потому что несовершенен человек? Но разве это люди? Чем они сейчас заняты? Они ломают человека, превращают его в дерьмо и получают от этого удовольствие.

Не по-людски это. И проделывают, видно, не в первый раз.

Выхода у меня два. Первый: опускаю большому что-то на голову, ударяю слегка подлипалу и к лидеру — это плотный паренек моих лет, внимательно наблюдающий за происходящим. Его — блокировать, но нежно и накатить: «Братан, ты за кого меня держишь, в натуре, уйми бакланов, поговорим…» — и далее по тексту.

Но раз пришла грусть… И в заведении как-то стихло — посетители жуют, уткнувшись в тарелки… И вспомнился Сережка Найденов, убитый далеко от России…

— А я думаю, Шура, что это за фраер…

Окончить фразу мелкий не успел. Беру его за шевелюру и тяну голову назад.

Он, понятно, сопротивляется мышцами шеи, а я резко опускаю его вперед переносицей, на угол стола. Что дальше с ним — смотреть некогда. Со здоровяком нас разделяет стол, и, пока сигнал от зрительных рецепторов достигает его куцего мозга, пока мозг перерабатывает полученную информацию, а его обладатель делает попытку встать, на него обрушивается стул, а следом — бутылка из-под шампанского, — не пропадать же добру. С образовавшейся «розочкой» прыгаю грудью на стол к негостеприимным соседям и, обняв лидера за шею, как нелюбимую девушку, падаю через него. Быстро поднимаюсь, а лидера заставляет поторапливаться «роза», приставленная к горлу. Я не очень учтив: из приличного надреза на шее у мужика течет кровь, моя правая рука шарит у него под пиджаком и находит жесткую рукоятку «Макарова», — так и хочется дать благой совет: хочешь носить «пушку», не скупись на портного.

Легонько тюкаю лидера рукояткой по затылку, приводя в состояние «грогги», снимаю «пушку» с предохранителя и приглашаю его приятелей:

— На пол! — сопровождая просьбу красноречивым жестом.

Боковым зрением улавливаю какое-то движение — похоже, не все восприняли меня серьезно, но дабы не повторять ошибок верзилы, по-прежнему отдыхающего на полу, сначала стреляю, потом анализирую реакцию. Вскрик! — непослушный роняет внушительный самопал и падает следом: похоже, пуля раздробила ему кисть руки, у парня болевой шок.

Вроде поняли, что шутить я не намерен. Так что сажусь тихонько в уголок и наблюдаю за «подзащитными». Насчет того, что в милицию уже сообщено, не сомневаюсь, — или я ничего не понимаю в метрдотелях, официантах и оперативной работе «угро».

«Коляска» подкатила через пару минут. Городок-то небольшой.

Ствол укороченного «акаэма», собака — все как полагается. Я же сижу паинькой — «пушка» на другом конце стола, стволом ко мне, обойма — рядом, руки на столе — ладонями вниз. Подъезжают еще две машины — тормозят лихо, с визгом.

Появляется Кузьмич — в белоснежной форменной рубахе, заправленной в брюки. У Кузьмича два бзи-ка: по три раза на день менять сорочки (он предпочитает белые) и не носить положенного по форме головного убора — наверное, чтобы не отдавать чести никакому начальству. Тогда погоны на его плечах были еще майорские.

С полминуты он стоит в дверях, оглядывая зал: оценка ситуации. Потом обращается к старлею:

— Ты это… чтобы все по форме.

— Есть, — козыряет старлей.

А Кузьмич направляется ко мне. Сгребает со стола пистолет, обойму, и они исчезают в безразмерных карманах штанов, похожих больше на казацкие шаровары.

Берет стул и садится напротив.

За его спиной уже работают. Парнишки закованы в «кандалы» — руки назад, без баловства, — одного за другим их уводят. Оперативники в штатском занимаются свидетелями. И тут я вижу девушку — длинные каштановые волосы, легкое платьице до колен. Где были мои глаза! Мысль, что она со спутником, приходит в голову позже…

— Ты это… документы… — выводит меня из мечтательности голос Кузьмича.

— С собой нет. Дома.

— Где — дома?

— Здесь, в Приморске.

— Ты местный?

— Наполовину. Домик купил.

— Где?

— На Зеленой.

— У Асланбея?

— Да.

— Не похож ты на шахтера.

— Шахтер дом купил, я — летний домик. На самом берегу.

— А-а. Фамилия?

— Дронов. Олег Владимирович.

— По профессии кто? Хотел бы я сам это знать!

— Преподаватель. — (Ну не моряк же!) Кузьмич усмехается, достает из кармана портсигар, оттуда — окурок сигары, прикуривает, пыхает ароматным дымом.

— Поехали. Только ты это… Без баловства. Майору я, видимо, понравился.

Поскольку в райотдел меня доставили на его «уазике» (он спереди, а я — с сержантом и собакой — сзади, в клетке), наручников не надевали. Ну а я никогда и не считал, что выгляжу уркой. Заходим в дежурку.

— Ты это…

А я уже выкладываю на стол: деньги, ключи, сигареты, зажигалку. Все. Ни наркотиков, ни ампул с ядом.

Майор смотрит на ключи, потом на меня. Похоже, симпатия у нас взаимная.

Пододвигаю к нему ключи:

— Только документы у Степана Тимофеевича, в доме. Я тут третий день всего, дверь на соплях.

— Сам из Москвы?

— Да.

— Посиди с дежурным. Адрес, родственники… Я это… Матвеев!

— Я!

— Ты это… Займись гражданином. Чтобы все по форме.

— Есть!

— И «пальчики» не забудь. — Глядя на меня, пояснил:

— Для порядку.

— Я это… — произношу в тон Кузьмичу.

— Чего?

— Сигареты.

— Кури.

В два ночи сержант препроводил меня в отдельный «нумер» и удалился, щелкнув замком.

Судя по тому, что Кузьмич не торопился меня навестить, либо он не исповедовал принцип «куй железо, пока горячо», либо я вовсе не железо, а фанерка для этого сыскного волка, а он сейчас «колет» стальных парней, взятых в кабаке «на шару». Убаюканный этим прозорливым видением, я уснул. И видел во сне девушку из ресторана. Только безо всякого платья — выходящую из моря. Обнаженной.

Я проснулся от скрежета ключа в замке и, когда дверь отворилась, был уже бодр и свеж, как голодная черноморская кефаль. Вот только со стороны заметить это было сложно.

— Дронов, на выход!

Кузьмич встретил меня в кабинете, чисто выбритый, в свежей сорочке, сияя золотом погон. Вкусно пахло кофе и сигарами.

На небольшом столе у окна стоял компьютер. Я бросил взгляд на экран — и увидел набранный текст.

— Галя, зайди, — сказал Кузьмич в селектор.

Вошла женщина лет тридцати в лейтенантских погонах.

— Прибери-ка это хозяйство! — Кузьмин кивнул на компьютер.

— А сам чего? — норовисто возразила дама.

— Прибери, я сказал!

— Пожалуйста! — Женщина нажала пару клавиш, вынула дискету. — В сейф?

— Ага. — Кузьмин звякнул ключами, и они исчезли в его безразмерных штанах.

Лейтенантша пошла к двери, соблазнительно двигая крепкими ягодицами, туго обтянутыми форменной юбкой. Мы проводили ее взглядами.

— От, бабы!.. — вроде в сердцах произнес Кузьмич, возвращаясь в привычный образ «камаринского мужика». Судя по всему, своих «внеслужебных» отношений лейте-нантша и майор не скрывали. И в «мужика» это вписывалось. А компьютер — не вписывался. Ладно. Разберемся.

— Кофейку?

— Ага. И бутерброд.

Кузьмич достал огромную чашку, кипятильник, растворимый кофе, сахар.

Пододвинул все это мне вместе с графином:

— По вкусу.

Потом воровато оглянулся на дверь и извлек из шкафа громадный трехэтажный сандвич — с жареным мясом,луком, салом, помидорами и Бог знает с чем еще. К такому не кофе, к такому горилка с перцем в самый раз. Лейтенантше такого не сотворить — не та фактура, или, по-научному, не то видение жизни.

— Гарно зроблено, — ввернул я по-украински.

— Атож.

Кузьмич подождал, пока я насыщался, деликатно прихлебывая пустой кофеек.

Потом сказал:

— Рассказывай.

Я изложил свою версию событий. Кузьмич кивал.

Раскладку на меня он, надо думать, уже получил. Умный, русский, беспартийный, в меру пьющий, разведен. Хорошая считалочка получается. Дальше: не был, не состоял, не привлекался, не участвовал, не служил (что и подтверждается военным билетом, согласно которому я рядовой, состав — солдаты, не служил). О том, как я бороздил просторы Мирового океана, знает такой узкий круг ограниченных лиц, что ограниченнее не бывает. Я не прохожу ни в одном компьютере ни одного ведомства; правда, это не значит, что какой-нибудь ретивец на свой страх и риск не завел на меня папочку, — но что в ней? Слезы… Все «бумаги» вместе с дорогой моему сердцу формой и кортиком укрыты в несгораемом ящике, который сам спалит в прах собственные внутренности, ежели к нему намылится любой другой человек, кроме единственного имеющего доступ.

Ну а трудовой стаж — в зеленой книжице, как у прочих трудящихся. К тому же я — кандидат наук. Исторических. Это — без балды. Может, теперь, пока не у дел, докторскую тиснуть? В свете новых веяний, так сказать… О войне Украины с Турцией за Крым, к примеру! Что докторская — национальным академиком стану, на серебре есть буду, на золоте пить, и мое славное имя на скрижалях или где там еще…

— Учитель, говоришь?

— Преподаватель, — скромно поправляю я. Называть себя ученым еще не привык — несмотря на большие творческие планы.

— А где так драться научился?

— На секцию бокса ходил. В детстве. Первый разряд, — застенчиво произношу.

И еще более застенчиво добавляю; — Юношеский.

— И стрелять там же, на секции?

— Случайно. С перепугу.

— Ты это… Знаешь, кого повязал? С перепугу-то?

— Кого?

— Григорий Голубенников, кличка — Сивый. Он же — Тесак.

Кузьмич пристально наблюдает за мной, стараясь заметить реакцию. А реакции — никакой. Здесь он профессионал, не я. Ни фамилия, ни клички мне ничего не говорят. Пожимаю плечами.

— Ну-ну, пре-по-да-ва-тель, Они-то уверены, что ты — подсадка. Причем профессионал.

— А-а-а… — тяну неопределенно. И думаю, каково на моем месте было бы оказаться действительно историку, какому-нибудь специалисту по поливной керамике или иконописи тринадцатого века. Не, по-моему, я все сделал правильно. — А девицы? — меняю тему. — Это ж ходячий триппер в юбке, прямая угроза отдыхающим трудящимся!

— Разберемся. — Кузьмич вытаскивает из стола мои документы и подаст мне. — А что до трудящихся, то постоянную бабу надо иметь. И — никакого триппера.

— Одну? — невинно интересуюсь я.

— Выметайся, доцент.

— Старший преподаватель.

— Ну-ну.

Уже подхожу к двери.

— Ты это…

— Да?

— Зачем приехал-то?

— Отдохнуть.

— Вот и отдыхай.

— Ага.

Глава 6

Выхожу из управы, вдыхаю ароматы южного сентябрьского утра и размышляю, с чего бы начать вот это самое: отдых. Вчерашняя попытка отдохнуть накрылась медным тазом — зато повеселились. Особливо присутствовавшие отдыхающие. По мне «бархатосезонникам» для тонуса не хватает как раз острых ощущений. Вино, девки, азартные игры — все это они имеют круглый год. Даже наживание денег со временем теряет аромат новизны. Два вида спорта не приедаются: борьба за жизнь и борьба за власть. Для многих это одно и то же. И даже если сама персона не участвует в игре — азарт болельщика доставляет удовольствия куда большее, чем рулетка.

Рядом тормозит дымчатый «трехсотый» «мере», открывается дверца:

— Э-эй!

За рулем сидит мое давешнее ночное видение. Девушка из ресторана.

Разумеется, одетая. Стильно. А жаль.

— Привет, — неуверенно улыбаюсь я и делаю ручкой. Надо полагать, из-за врожденного целомудрия. И жест мой похож одновременно на «прощание славянки» и «у нас не все дома».

— Садитесь, подвезу, — приглашает девушка. Опускаюсь в прохладу кондиционированного салона. Пахнет дорогими духами, кожей кресел, хорошим табаком. Странный я — ну не килькой же в томате здесь должно пахнуть!

— Куда вас подбросить?

«К небесам!» — единственное, что пришло на ум. Девушка повернулась ко мне, и я заметил, что она не просто красива — она незаурядно, изысканно красива!

Густю-щис длинные каштановые волосы, глаза цвета глубокого моря — темно-зеленые и переменчивые. Высокие скулы, чуть восточный разрез глаз, правильный изящный нос и .припухшие губы искушенной любовницы… Если она желала мне понравиться, то ей это удалось!

— Извините, я не представилась, меня зовут Элли. «Элли» — музыкой запело в ушах. «Элли…» Да и как ее еще-то могли звать? Ну конечно, Элли!

— А я — Дрон.

— Это что, имя?

— Нет, это профессия. А имя — Олег.

— Дрон… А, ! Птица Додо! Меня вообще-то тоже зовут Лена, или Лека. Но ведь Элли — красивее, правда?

— Замечательно, — с энтузиазмом киваю я, разглядывая ее изумительные загорелые ножки.

— Дрон, прекрати так глазеть. — На «ты» она переходит легко, и моя преподаватсльско-кандидатская душа переполняется тщеславием, наверное, принимает за ровесника.

— Так куда поедем? — спрашивает девушка.

— В Изумрудный город, это ж ежу понятно!

— Как скажете! — И машина трогается с места. Элли нажимает какую-то кнопку, и в салоне звучит музыка. Я закуриваю, закрываю глаза и откидываюсь на спинку.

Музыка расслабляет. А я представил, как приятно было бы заняться любовью прямо здесь, в машине, которая по размерам чуть меньше, а по комфортабельности много больше моей холостяцкой коммуналки. Разумеется, под музыку поживее…

— Прикури мне, — просит девушка, и я окончательно убеждаюсь, что происходящее не продолжение сна и мне не придется снова услышать: «Дронов, на выход». Хотя как знать…

Прикуриваю для нее «Мальборо» с ментолом из ее же пачки. Девушка затягивается:

— Дрон, а тебе не страшно было? В своих эротических грезах я отлетел далеко, поэтому не сразу понимаю, о чем она.

— Когда?

— Вчера. В ресторане.

— Страшно?..

— Ну да. Ты боялся?

Интересно, почему я сам об этом никогда не задумывался. Страшно? Нет, не то. Было неприятно, тоскливо — и оттого, что вечер сыпался, и еще Бог знает от чего. Потом — омерзение. Потом — злость. Потом — грусть. А потом уже нужно было действовать…

— Нет. — Но они же могли тебя убить. Или — чего похуже.

— Да?

— Ну, издевались бы… Ведь никто бы не вступился.

— И правильно. Не должны нормальные люди лезть на ножи и стволы.

— Но ты же полез?

— Меня оскорбили.

— Подумаешь, разжевал бы и выплюнул.

— Так можно проплевать все.

— Слушай, а если бы обидели не тебя, а кого-то другого ты бы тоже полез?

— Да.

— Почему?

— Я умею драться.

— А если бы не умел?

— По обстоятельствам.

— Что значит…

— Позвонил бы в милицию.

— Веришь во всесилие закона?

— Не всегда. Но это лучше, чем не сделать ничего. И много лучше, чем налететь на нож, никого не умея уберечь — ни себя, ни других. Это я без балды.

— Значит, я поступила правильно.

— Да?

— Это я вызвала милицию. По автомату.

— А твой спутник?

— Да ну его.

— А сегодня ждала меня на входе?

— Вот еще. Просто позвонила и спросила, когда ты освободишься.

— У кого?

— У Кузьмича. — Так ты его знаешь?

— А кто его здесь не знает?

— Ну да, мужик он простой, — лукавлю я.

— Простой. Как сибирский валенок с программным управлением и вертикальным взлетом.

Машина набрала скорость, — мы выехали из города.

— Почему ты меня не спрашиваешь?

— О чем?

— Тебя что, девушки всегда встречают из милиции? После драк?

— Ага. Только с чайными розами и на «кадиллаках».

— Все ясно. Ты — балабол. А серьезно?

А серьезно-я никогда ни о чем девушек не спрашиваю. То, что они хотят рассказать, они расскажут сами, а то, о чем не хотят, — выспрашивать бесполезно.

Наврут. Вернее — нафантазируют.

— Боюсь скоро состариться.

— Хочешь жить долго?

— Всегда. Хочу жить всегда.

— Ты как ребенок: «Пусть всегда буду я!» А мы почти приехали.

Машина остановилась у железных ворот. Лека приветливо помахала охраннику, и ворота отъехали в сторону. Мы покатили мимо небольших трехэтажных особнячков, скрытых за деревьями.

— Это что? — спрашиваю я.

— Территория.

— Территория чего?

— Ничего. Просто Территория. Ты что, никогда не слышал?

— Пока нет.

— В Приморске все знают.

— Я здесь четвертый день.

— А-а-а. Тогда понятно.

Мы проезжаем еще одни ворота. Тоже с охранником. Дорога пошла под уклон, к морю.

— Это вроде дома отдыха. Но — для очень важных персон.

— Так ты — персона?

— Нет. Я дочь персоны.

То, что персона важная, я понимаю и сам, когда вижу двухэтажный домик-особняк. Но мы едем дальше, пока не останавливаемся у небольшого одноэтажного бунгало на берегу моря. Небольшой — это относительно. На крыше — садик, самый настоящий, и множество цветов.

— Здесь живу я, — говорит Лека. — А папа, когда приезжает, в большом доме.

Но там прислуга, а я их терпеть не могу — наушники.

— Работа у них такая.

— Но стараться-то не обязательно. Ну что, нравится?

— Роскошно, — пожимаю я плечами.

— Слушай, пойдем купаться? Или сначала позавтракаем?

— Совместим. Если, конечно, здесь найдутся две корочки хлеба.

— Найдутся.

Нашлись хлеб, салями, холодная телятина, фрукты, две бутылки белого полусухого… О том, что еще хранилось в финских холодильниках размером с небольшие рефрижераторы, спросить мне не позволила скромность.

День покатил. Полуденное солнце оказалось ласковым и нежгучим, море — достаточно теплым. И мы с Лекой заплывали так далеко, что ее холостяцкий домик казался меньше спичечной коробки.

Вечер наступил быстрее, чем я хотел. Просто потому, что заснул. А когда проснулся, Лека стояла рядом. Вечерняя и загадочная. И когда я вышел из душа, голодный, как сто волков, на столике возле кресла дымился огромный ростбиф, в кувшине мерцало красное вино, за огромным, во всю стену, окном устало дышало море.

И — горел камин.

— Ешь, — сказала она.

— А ты?

— Я не голодна.

Голос ее был чуть с хрипотцой, глаза блестели.

— Знаешь, почему ты здесь?

— Ага. Я тебе понравился.

— Нет.

— Не понравился?

— Конечно, понравился. Но ты здесь не потому.

— А почему?

— Ты — . Потому что свободен. Потому что… Потому что я влюбилась в тебя.

— Любовь с первого взгляда?.. — брякнул я.

— А какая она бывает еще? — просто сказала Лека. На столике остался лишь коньяк в хрустальном графине. Она налила, пригубила и передала мне.

— Я тебе нравлюсь?

— Ты изумительна…

— Я хочу тебе нравиться… Сиди.

Девушка сделала музыку чуть громче и начала танцевать, играя подолом легкого платьица. Танец становился все раскованнее, ритм нарастал, и она подчинялась ему. Трусики и платье остались лежать на ковре, Лека замерла передо мной, одним движением сбросила сорочку… Нагая, в серебряных туфельках, она стояла, широко расставив ноги, прикусив губу и глядя мне в глаза… Сделала шаг вперед, еще… Я обнял ее бедра, притянул к себе.

~ Ты хочешь меня? — Голос ее был чуть слышен.

— Хочу.

— Бери.

Солнце утонуло в море, сделав небо сиреневым. Ночь только начиналась…

У Леки я провел три дня. Похоже, Территорию не зря величали с заглавной буквы. Если и есть на земле Эдем, то это здесь. Ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, как сказал поэт. И что вепрь объявится — тоже вряд ли: охрана.

Мы купались. Набрали мидий, пекли их на углях и ели, запивая белым вином.

Ночью жгли костер, пекли картошку и пели пионерские песни (пел я один, Лека внимала: детство у нас было разным по босоногости). «Выходили в свет»: играли в пинг-понг и бильярд, ужинали в кабаке на Территории же, но в местах рангом пожиже; здесь я вел ученый разговор с историком, развенчавшим (согласно поступившим указаниям) былых кумиров; с экономистом, одним из авторов «экономной экономики», а теперь «советником по существенным вопросам» очень важной персоны; с секретным химиком с лицом изможденного онаниста, провожавшего взглядом каждую юбку; с вальяжным бизнесменом лет сорока пяти, зачесанным а-ля Джек Николсон и с лицом долларового цвета — зеленое с серым;вечера он отбывал как нудноватую повинность, чтобы ночь провести за преферансом, причем оставался в непременном выигрыше… Девочки его не интересовали вовсе, хотя посмотреть здесь было на что.

Короче, понятно без дураков, почему Лека слиняла отсюда в Приморск скоротать вечерок.

Были здесь и действительно важные персоны, но они проводили дни в уединенных особнячках: плавали, удили рыбу, читали Достоевского, Толстого, Тургенева. Нарушать их уединение мы сочли нетактичным.Да нам и не нужно было ничьего общества. В свободное от развлечений время мы занимались любовью.

Вечером третьего дня зазвонил телефон. Лека, обнаженная, стояла у аппарата и кивала с видом примерной ученицы. Я любовался ею.

— Мне нужно в Москву, — просто сказала она. — Самолет через два часа.

— Я тебя довезу?

— Не надо. Здесь есть на такой случай «разгонные» «волги». И еще — терпеть не могу вокзальных провожаний.

— Ты надолго?

— Не знаю.

— Может, чем-то помочь?

— Пока нечем. — Она улыбнулась. — Да я тебя разыщу.

— А как я разыщу тебя?

— Ты этого хочешь?

— Да.

— Очень просто. Позвони, — спроси Элли. Или Леку. Это все, она назвала номер, — я.

— А я — Дрон.

— Наконец-то познакомились.

— И подружились.

— Не расстраивайся, Дрон,я сама расстроена. Может, это ненадолго…

— Ага.

— Выпьем кофе?

— Да. И — кальвадоса.

— Хочешь остаться здесь?

— Без тебя? Нет.

— Тогда обойдешься кофе. Ты уже прилично выпил сегодня. Еще машину вести.

— Машину?

— Ну да. Не пешком же ты в город пойдешь. Возьмешь «мере».

— Может, попуткой?

— Зачем? Оставишь у горсовета. Я попрошу, утром заберут. Знаешь, возьми кальвадос с собой.

— Зачем?

— Выпьешь дома. Роняя в стакан слезу. Скупую мужскую.

Лека обняла меня, поцеловала.

— Ну, езжай. А я поплачу.

— Лека?

— Что?

— Возвращайся скорее.

— Ага.

— До встречи.

— Пока. Езжай. На пропускные я позвоню.

«Мере» сорвался с места. Фигурка девушки уменьшилась и пропала за поворотом.

Я гнал машину как ненормальный. Любовь с первого взгляда… А какая она бывает еще?.. Оставив машину у горсовета, пошел домой пешком. Через центр. Похоже, я не оставил без внимания ни одного питейного заведения, работавшего в этот час в городке. И брел в свою хижину уже глубокой ночью, держа в одной руке початую бутылку кальвадоса и время от времени к ней прикладываясь, закусывая, чем Бог послал: алычой, сливами и, видимо, листьями с придорожных деревьев.

Машину я заметил сразу и инстинктивно отступил к краю улицы, в деревья, в тень. Она остановилась метрах в десяти. Фары погасли, открылась дверца, в салоне зажегся свет. Пассажир сказал несколько слов водителю, вышел и скрылся в доме.

Завелся мотор, машина проехала в полуметре от меня, свернула за угол и исчезла.

Протрезвел я разом. Водителем был Кузьмич. В неизменной белой сорочке, но без погон. Пассажира я тоже узнал. Рука у него была на перевязи и прострелил ее не кто иной, как я. Три вечера назад. Или — три года?..

До своего сарайчика я так и не добрался. Перепутал улочки, вышел к морю. И уснул на куче морской травы, под мерные вздохи волн, под мерцающим южным небом.

Во сне я видел Леку.

Глава 7

Похоже, я опьянел. И пока челюсти работают автоматически, память и воображение, как две дикие кошки, гуляют сами по себе. Или нет: память — это, скорее, дом, куда мы возвращаемся, когда нам невесело. Вернее даже, совсем грустно.

Ну а воображение почему-то считают лошадью. С крыльями. Пегасом, значит.

Интересно, кто первый придумал такой символ? Я-то полагаю, сначала вместо лошади был осел. Тощий и жалкий: потому что жевал бумагу вместо положенного овса. Ну а до лошади его повысили уже потом. И крылья приделали. По политическим соображениям.

Шуршу оберткой и принимаюсь за шоколад.

Почему же я все-таки вспомнил Леку?

Она так и не появилась. Ни через неделю, ни через месяц. Полученный от нее московский телефон молчал. Его не было ни в одном справочнике. Ну а применять свои дедуктивные способности для поисков девушки, которая, может быть, вовсе не хочет никакой новой встречи, я не стал. Хотя, может, и зря.

Ну так почему же я ее вспомнил сейчас? Из-за Кузьмича? Нет, не только…

Вскидываю руку и смотрю на часы. Мой холостяцкий ужин затянулся аж на двенадцать минут. Три минуты покурить, останется двадцать пять.. — . Успеем добежать до канадской границы?

Делаю ручкой кавказцу:

— Спасибо, генацвале.

— Заходи, дарагой…

Зайду, но не скоро.

Гуляющей походкой иду по «лесенке», заглядываю в переулок. Пусто. Иду дальше.

Сигарета истлевает вместе с сэкономленными минутами. Что делать с «бычком»?

Лучше всего съесть вместе с фильтром. Ел же Ленин чернильницы для конспирации!

Ну, мужичонка, ну, сволочь… Не сомневаюсь, что подобранные «санитаром»

«бычки» опер обнаружил в пепельнице «росинанта». Для полноты картины и завершенности художественного замысла. Интересно, на бутылку-то хоть этот собирала получил? Надо думать… Ладно, каждый зарабатывает как умеет. Проехали.

В следующем переулке нахожу то, что искал. «Колеса». Целых три. «Запорожец» отметаю по маломощности, поношенную праворулевую «тойоту» — по патриотическим соображениям. А вот кофейная двадцать первая «волжанка» будит во мне целый сонм ностальгических воспоминаний; когда-то на таком вот такси бабушка объезжала со мной пол-Москвы. За три рубля.

С замком справляюсь легко. Сирену хозяин не предусмотрел, волчий капкан — тоже. Хоть это отрадно: обойдемся без шума.

— Ах ты, бля-я! — Мужик вынырнул невесть из какого подвала — судя по лицу, питейного. Подогреваемый вином и чувством попранной справедливости, он несется прямо на меня. Мужик здоровый и плотный, пудов на шесть с лишком: если он до меня добежит, придется туго. И время потеряю. Подпрыгиваю, опираясь о бампер, и выбрасываю вперед ногу. Мужик словно налетел на бетонный столб: замер и рухнул. Достаю из кармана его пиджака ключи, хлопаю дверцей… Отъезжая, гляжу в зеркальце на распростертое тело и вспоминаю: такое со мной уже было… Ощущение — как во сне.

Но было это всего несколько часов назад, и стояла смертельная жара…

Впрочем, к моим грехам угон очередного транспортного средства уже ничего не прибавит, как и злостное хули-ганство. Качу по улице на предельной скорости, стараясь лишь не наехать на отдыхающих. Они недоуменно смотрят мне вслед и, надо полагать, думают: пьяный. Правильно думают.

Торможу у почтамта. Влетаю внутрь — ага, переговорный пункт. Народу, как яиц в инкубаторе. Очередь в кассу за жетонами. Очередь к телефонам.

Вламываюсь в ближайшую кабинку, нажимаю «отбой».

— Да что вы себе… — Лысый пузатый мужичок в блестящем спортивном костюме, кроссовках и очках в золотой оправе. Этакий бухгалтер, для которого в связи с новыми веяниями воровство стало профессией. Стильная куртка распахнута, на поросшей седым волосом груди — массивная золотая цепь.

— Братан, позвонить — во… жена рожает… в самолете…

Не знаю, что его больше убедило: мой коньячный перегар или десятка «зеленых», которую я вложил в его пухлую ручку и которая тут же исчезла как по волшебству.

Отбираю у него жетон и выпираю из кабинки, успевая сказать: «Время продли!»

Мужик семенит к кассе.

Мне бы кто время продлил!

Делаю два звонка. Коротких. Ажур.

Падаю на сиденье «волги» и смотрю на свой «Ситизен». Стоят. От потрясений.

Что же — и на Солнце бывают пятна.

Разворачиваюсь и еду прочь из центра. Мне нужно в мою хибарку. По пляжной кольцевой — быстрее. 50 Скорость хорошая. Похоже, хозяин сменил движок на новый. Наверное, уже оклемался. Ладно, будет время, извинюсь. С напитками и закусками.

Меня нагоняет белый «жигуленок». Прибавляю. Нагоняет. Равняемся — идет на обгон. В салоне — шумная компания кавказцев. Музыка. Крики на непонятном языке.

Хлопок — вжимаюсь в сиденье, нет, это действительно пробка от шампанского.

Мнительный ты стал, Сидор, ох, мнительный…

Кавказцы подкрепляются вином, чуть отстают, снова нагоняют. Пошли на обгон.

Только спортивных достижений в скорости мне не хватало. Может, они и хорошие ребята… Ну да береженого Бог бережет.

«Жигуленок» поравнялся со мной, выворачиваю руль слева и ударяю бортом.

«Двадцать первая» супротив «шестерки» — танк! Белая машина плавно слетает с шоссе и утыкается носом в кювет. Благо, он здесь не глубокий.

Похоже, больше любителей гонок на трассе нет. По покатому спуску подъезжаю к самому морю, сворачиваю и загоняю «телегу» под естественный глинистый обрыв.

Сверху заметить машину сложно, да к тому же скоро стемнеет.

Взбираюсь по самодельной лесенке, прокопанной и укрепленной деревянными свайками местными жителями. Турист или отдыхающий сюда не попрется: берег усыпан камешками и створками ракушек, да и море мутное от водорослей. Зато целебное.

До моей хижины отсюда метров триста. Начинает темнеть. Времени не осталось вовсе. Поэтому прогулочному шагу предпочитаю марш-бросок. Осматриваюсь. Тихо.

Прячусь в кустах и замираю. Становлюсь деревом, камнем, частью природы.

Кроме зрения и слуха у человека масса возможностей пообщаться с окружающей средой. Мы же используем из невероятного числа рецепторов лишь немногие, и то по-варварски. Вкусовые — чтобы отличать водку от портвейна, обонятельные — чтобы уловить разницу между «шипром» и копченой рыбой, ну и вся названная гамма плюс спецэффекты — при занятиях любовью.

Расслабившись и закрыв глаза, я начинаю чувствовать окружающее нервными окончаниями на пояснице, кожей лба, щек, век. Если поблизости посторонний, организм отреагирует выделением адреналина, появится чувство опасности.

Похоже — чисто.

Легонько ступаю к дому, пробираюсь к углу. От чужих взглядов скрывают кусты дикой алычи.

Осторожно ударяю крайний угловой камень черенком лежащей здесь проржавевшей лопаты. Еще. Камень чуть поддается, я сдвигаю его и кладу на землю.

Здесь у меня — тайник. Немудреный, конечно, но лучше, чем никакого.

Извлекаю сначала щебенку (при простом простукивании тайник не найти), затем — нужные мне причиндалы.

Разворачиваю толстую суконную ткань, затем промасленную тряпочку. Револьвер системы «наган», офицерский самовзвод, легкий и надежный. Произвели его в 1938 году, но в деле он так и не был. «Законсервированный» на случай, надо полагать, войны «с империалистическими хищниками», он отдыхал вначале на военном складе, потом на складе безвестного ВОХРа, потом на складе боевиков на дальней окраине тогда еще эсэсэсэ-ра. Боевиков мы повязали в буквальном смысле теплыми — обкурившимися анаши и подогретыми «реквизированным» в тамошней больнице морфием.

Оружия были груды. Понятно, бронетранспортер, станковые и ручные пулеметы — все сдали по описи. А наган из фабрично упакованного ящика я заныкал. Впрочем, не я один. Командир отнесся к данному факту правильно. То есть — глядел в другую сторону. Да и вообще, имеет человек право на маленький сувенир с места работы?

Пристрелял я его в подмосковном лесу позапрошлой зимой.Собираю револьвер.

Заряжаю. Надеваю на себя «сбрую».