Прости: получается какой-то бред, но перечитывать и исправлять ничего не буду. Я всегда был с тобой искренним, хотя разговорчивым не был, и теперь мне хочется, чтоб ты знала, что я безумно - понимаешь, безумно! жалею об этом. И страдаю при мысли о том, что ты не знаешь, как сильно, навсегда я люблю тебя. Не знаю, увидимся ли мы снова. Звучит, наверное, истерично, но почему-то мне страшно и еще поэтому хочется говорить с тобой без конца, пусть это даже будет, как теперь, монолог.
      Болит, ну просто раскалывается голова. И опять нечем дышать. До завтра! Целую твои душистые волосы. Целую глаза твои. Дима.
      Натка улыбнулась - растерянно и счастливо, - вздохнула, покачала на ладони листок. Впереди у нее целая ночь с его письмами, а значит, и с ним, с Димой. Как она без него устала! Но теперь все вернется, и будет все хорошо. Стыдно радоваться - ведь он болен, - но не радоваться она не может.
      И она распечатала третье письмо.
      Вчера я заснул счастливым, потому что знал: утром снова буду писать тебе и с тобой разговаривать. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, но это было бы слишком уж экзотично. Так вот, я уснул, и ты мне сразу приснилась: молодая, красивая, радостная. В тебе вообще много чудесной веселости, знаешь ли ты? У нас народ в основном-то мрачный, и есть отчего. Ты-то как умудрилась сохранить такую юную радость? Конечно, и ты бывала разной, особенно в последнее время, но сейчас я вижу тебя такой солнечной и открытой, какой встретил там, в Коктебеле. Помню, меня поразила твоя улыбка - ласковая и беззащитная. Улыбка и свет в глазах. Говорят, возраст женщины выдают руки и шея. Нет, его выдает выражение глаз! Помнишь, как сильно ошибся тот бородатый художник на набережной, который надумал тебя рисовать? Помнишь, как ты смеялась: "Вы уж очень не огорчайтесь!" Все письмо я могу заполнить одним этим словом - "помнишь". Вспоминаю всю нашу жизнь, день за днем. И все эти дни были счастливыми! Вот я пишу твое имя и уже счастлив, дорогая моя...
      Сегодня так давит небо, так нечем дышать. Врач говорит, распухли бронхи. Что это, толком не знаю, но дышать трудно. И мне все кажется, будто я не сказал тебе что-то самое важное, главное, основное. Тороплюсь сказать и боюсь - не успею. А люблю так, словно настал мой последний день. Только этого ведь не может быть, правда? Не может быть, чтоб мы больше не встретились! Или не суждено? Дух человеческий обычно долговечнее тела, но если я оклемаюсь, то первое, что сделаю, - прибегу к тебе. И ты не сможешь, не посмеешь оттолкнуть меня: любовь и так вечно гонима, все всегда против нее. Кроме тех, кто любит.
      И я хочу, чтоб ты знала: все, что ты читаешь сейчас, все, что я говорил тебе прежде, шептал в лучшие наши часы, - все правда. Я так старался, чтобы было тебе хорошо! Сделал все, что в моих силах, кроме, наверное, главного, потому что не смог нанести удар женщине, с которой прожил жизнь и которая не виновата же в том, что я так безумно влюбился там, в колдовском Коктебеле, и ясно уже, что влюбился до конца моих дней.
      Все, целую. Звонят. Это пришел Костя.
      Натка пересела к столу, зажгла настольную лампу. Сквозь радость и нежность и благодарность судьбе пробивалась тревога. Она росла и росла, и скоро не осталось уже ничего, кроме нее. Что с ним такое? Может быть, астма? Или что-нибудь с легкими? Что?..
      Сегодня выбрался на улицу, чтобы написать на свежем воздухе и опустить самому очередное послание. Не в силах ждать, пока снова придет Костя! Хорошо, что существует в природе лифт: даже три ступеньки крыльца для меня теперь тяжкий труд. Слабость чудовищная! Может, от того, что лежу? Надо, наверное, вставать, двигаться, что-то делать. Нестерпимое желание писать тебе выгнало меня из дому, и вот сижу на лавочке и пишу и думаю - о тебе, о себе, о нас вместе.
      Как назло, в воздухе с ночи висит густая влага, трудно дышать и дрожат руки - не сердись за почерк. Зябко... Видно, плохо оделся - думал, лето... Так что письмо будет коротким, не сердись, маленькая. Написал - и опять стало страшно: вдруг письма мои тебе не нужны? Вдруг ты их рвешь, не читая?.. Помнишь, ты как-то сказала: "Любить меня - твоя карма"? Это когда я безуспешно пробовал тебя просветить: рассказал кое-что об Индии, об их философии. Но кармой это стало только теперь - наказанием, роком. Раньше это было просто счастьем.
      Что ты делаешь, рыженькая? Сидишь над чертежами? Помнишь, какой огненноволосой ты меня встретила, когда я вернулся из Коктебеля? Ты мне все объясняла, что не успела чем-то докраситься, а я смотрел на тебя и думал, какая же ты трогательная и смешная и как я тебя люблю. Почему я не говорил тебе о своей любви бесконечно? Вдруг ты не знаешь?.. Так что же ты делаешь? На заводе - представляю, а дома? Как всегда, сидишь за письменным столом? Застольная работа тебе к лицу: ты вся преображаешься, все лишнее отбрасываешь прочь, и даже волосы завязываешь в хвостик, чтоб не мешали.
      Несколько раз я приходил, когда ты работала, и ты при мне вставала из-за стола. И я в изумлении видел, что ты чуть досадуешь на то, что приходится отрываться, пусть даже ради любимого - во всяком случае, тогда человека, и стал следить за собой, чтобы не приходить раньше условленного... А знаешь, я ведь тобой горжусь - тоже почему-то никогда тебе об этом не говорил, - горжусь твоими успехами, а главное, тем, что при общем сумбуре ты упрямо делаешь свое дело. Интересно, получилось что-нибудь с Ялтой?
      Если нет, если в очередной раз все отложится, умоляю тебя: не расстраивайся! Такая у нас страна - северная, неторопливая, что же делать!
      Если б ты знала, как я желаю тебе удачи! Как кровно касается меня все, что с тобой происходит!.. А теперь надо дойти до угла, чтобы отправить письмо. Говорят, письма теперь вынимают редко, под настроение, говорят, лучше опускать их у метро, но туда мне, кажется, не добраться. Можно попросить кого-нибудь, но я не решаюсь. Не потому, что боюсь чужой забывчивости, а потому что... Не знаю почему... Это наше с тобой, касается только тебя и меня - вот в чем дело.
      Целую тебя, люблю! Готов кричать об этом на весь белый свет! Жаль, нет голоса. У нас с тобой была и осталась - куда ей деться? - любовь. Знаю это и в это верю. Как верю и в то, что мы вернемся друг к другу. Дима.
      Звонок. Натка в отчаянной надежде хватает трубку. Но это Галя.
      - Прибыла? Как дела? Что молчишь-то?
      - Читаю Димины письма.
      - Да ты что? - ахает Галя. - Он прислал тебе письмо?
      - Не письмо, а письма.
      - И много?
      - Шесть штук. Он болен, Галя, пишет, что болен.
      Галя молчит.
      - Але?
      - Что-то не верится...
      - Да? - с надеждой спрашивает Натка. - Хотя вряд ли... Вот слушай!
      Она читает про его дыхание. И как он вышел на улицу, и как спускался с крыльца.
      - Да-а-а, - тянет обескураженно Галя. - Ухайдакали мужика.
      - Я ухайдакала? - обижается Натка.
      - Обе... Слышала поговорку: "Двойная жизнь укорачивает жизнь вдвое"?
      - Галочка, не надо, - просит Натка.
      - Да не жалей ты его, - сурово велит Галя. - Они нас никогда не жалеют. Как им надо - так все и делают. Скажи лучше: как с Ялтой?
      - Нормально. Завтра увидимся.
      Натка кладет трубку, идет в кухню, варит кофе. Она нарочно делает перерыв, пытаясь хоть как-нибудь успокоиться. Нет, ничего не выходит! И не жалеть Диму не получается.
      Дождавшись появления легкой коричневой пенки, Натка снимает джезве с плиты, ставит на блюдце и уносит в комнату. Наливает кофе в чашку, делает, обжигаясь, два судорожных глотка и распечатывает предпоследнее письмо.
      Я мог бы любить тебя всю жизнь, медвежонок. Чем больше мы были вместе, тем сильней ты мне нравилась, тем крепче я привязывался к тебе. И всегда, всегда хотел тебя - нетерпеливо и нестерпимо. Когда я встану с постели и прибегу в твой дом, пожалуйста, не гони! Ведь все еще можно вернуть: мы пока никуда не ушли друг от друга. Прости, что пишу во множественном числе, но почему-то верю, что мы по-прежнему чувствуем одинаково. У меня теперь есть цель - грандиозная, великая цель - добежать до тебя, и поэтому изо всех сил я стараюсь выздороветь, даже пью это чертово молоко!
      Когда же, когда я тебя наконец увижу? А вдруг - никогда? По ночам из груди рвется тонкий, противный свист, и кажется, что с жизнью связывает лишь узкая щель в распухшей гортани. И если она сомкнется, то все для меня будет кончено. А ты где-то там, на другом конце города, и я о тебе ничего не знаю... Всегда не любил терять тебя во времени и пространстве, мне всегда нужно было знать, где ты, что делаешь: только тогда я чувствовал себя спокойным.
      Если у меня хватит сил и решимости и я позвоню, не бросай, ради Бога, трубку, не добивай меня! Ведь я знаю: ты можешь взять да и бросить трубку от обиды, назло нам обоим. Ты ведь очень невзрослая, медвежонок, и все эти годы я, как мог, старался тебя защитить - от такой хищницы, как твоя, например, сестрица, от эгоизма твоей старенькой мамы, которая ждет и требует от тебя всего, а от второй дочери - ничего. А сейчас понял, что и сам забирал от тебя радость, свет. А что давал? Любовь... Да, конечно... Но и печалил много и не пришел совсем, навсегда. Потому что у Ольги, кроме мужа, и нет ничего, а у тебя, при всех сложностях твоей жизни, всего так много! Ты глубоко ее чувствуешь, ты любишь ее, - а это, в такой полноте, дано не каждому. В том числе и поэтому тянутся к тебе люди.
      Пять лет я берег и охранял наш союз - случалось, и от тебя. Не знаю, что дал он тебе, медвежонок, но меня совершенно преобразил. Тебе я обязан самыми счастливыми днями моей жизни, поверь! А ты? Разве ты не была эти годы счастлива? Разве к тебе, как ко мне, не вернулась юность?
      Разлука с тобой мучительно тяжела, а чувство вины просто невыносимо. Эти два камня давят мне грудь, наверное, еще потому так трудно дышать. Вот я и пишу это нескончаемое письмо, разделяя его на части, чтобы стало мне легче. Это эгоизм, да? Дима.
      Неужели он ей позвонит? Натка прижала листки к пылающему лицу. "Позвони, позвони, позвони! Теперь я все поняла. Как хрупка, ненадежна жизнь, сколько в ней зла и бессмыслицы... И разве можно в такой вот жизни терять любовь - самое ценное? И не надо, чтобы она стала злом, причиняла кому-то боль. Зачем выбирать, если выбрать все равно невозможно? Позвони, дорогой мой".
      Последнее письмо оказалось самым толстым. Натка осторожно надорвала конверт и увидела внутри второй, сложенный вдвое. А к нему записка, прикрепленная скрепкой: "Я не смог, не посмел позвонить: боялся, что не справлюсь с дыханием и не совладаю с голосом. Напиши мне, Христа ради! Теперь я сам вынимаю почту, специально спускаюсь каждое утро. Посылаю на всякий случай конверт: вдруг у тебя нет? И пока ты будешь бегать на почту, пройдет же время!"
      Натка невольно улыбнулась: а еще говорит, что она смешная...
      Помнишь, весь первый год ты сердилась, что я прибегал взмокшим и запыхавшимся - так хотелось мне поскорее тебя увидеть? Ты с трудом отучила меня от этого. Теперь признаюсь: я и потом бежал, но останавливался и какое-то время стоял у подъезда, чтобы войти спокойным, вроде бы не спеша. И сейчас я бегу к тебе, тороплюсь из последних сил. Глотаю всякую дрянь, мажу ноги отвратительной, вонючей мазью: какие-то там вспухли пакостные узлы. Готов на все, лишь бы скорее тебя увидеть! Напиши, что ты меня не прогонишь, а то я боюсь... А помнишь, как мы однажды поссорились, когда ты здорово опоздала ко мне на свидание? И еще - когда я не захотел сходить с тобой в кино. Какими же мы были счастливыми дураками! Теперь я готов ждать тебя хоть всю жизнь, лишь бы ты пришла! А кино... Конечно, сидеть с тобой рядом и зачем-то смотреть на экран - серьезное испытание, но я постараюсь выдержать. И надо - ты права! - надо поехать вдвоем в Коктебель. Там, в Коктебеле, когда будет у нас общий дом, много времени, мы и сходим в кино, обещаю! Честно буду смотреть все, что покажут - от начала и до конца, - а к тебе приставать не буду, клянусь! Потом мы искупаемся в ночном море и пойдем домой - пить чай, разговаривать, сколько душе угодно, потому что впереди у нас целая ночь. А еще обещаю чинно гулять по набережной и беседовать с какой-нибудь Зоей и даже - если тебе уж так хочется - еще раз сходить в кино, хотя, по-моему, это глупо.
      За время болезни я постарел на сто лет - помудрел, что ли, - и стал неприлично сентиментален, но почему-то этого не стыжусь. Послушай, а ведь сантименты - это же просто чувства, за что они высмеяны, скажи? Вчера приснилось, что я открыл почтовый ящик, а там письмо - от тебя, живое! Положил его в карман пиджака, и оно сразу согрело мне сердце: стало тепло и легко дышать, понимаешь? Проснулся - а мне так хорошо, как было давным-давно, до болезни.
      Человек быстро привыкает к хорошему, и я как-то забыл, что все хорошее - от тебя. Теперь вспомнил, потому что без тебя ничего не осталось. Стыдно признаться, но я и сыну не рад - он вчера приходил. По-прежнему разговариваю с тобой дни и ночи, с мыслями о тебе засыпаю и просыпаюсь, а теперь еще буду ждать письма. Даже если ты меня больше не любишь, все равно напиши: из милосердия. Раньше я смеялся над тем, что, разлюбив, предлагают дружбу, а теперь готов даже и на нее, хотя не очень-то представляю, как это может у нас получиться. Но, если надо, я научусь! Только не пропадай из моей жизни совсем.
      Пора заканчивать письмо, а я все оттягиваю тот миг, когда опущу его в ящик и стану ждать, ждать, ждать... Боюсь. Что уж там скрывать от себя (и от тебя тоже) - боюсь: вдруг не напишешь? Знаешь, что я еще понял? Для Ольги лучше, чтобы я умер, чем ушел к другой. Для нее я давно уже не свободный человек (а может, и не человек вовсе), а ее собственность, и эту собственность она не отдаст никому. Если я что-то такое замыслю, меня просто вздернут на Красной площади. Костя на днях сказал: "Большинство мужиков боятся своих жен". Похоже, он прав. Какое оскорбительное открытие!
      Не добивай меня, медвежонок.
      Твой Дима.
      9
      Если бы можно было позвонить, чтобы сразу его успокоить! Когда-то договаривались, что в крайнем случае... Это когда болела Софья Петровна. Может, теперь и есть такой случай? Так ведь точно же трубку возьмет Ольга.
      Натка нервно ходит по комнате. А если послать телеграмму нейтральную, но так, чтоб он понял? Нет, не пойдет: их давным-давно зачитывают кому попало по телефону. Так однажды прочли телеграмму от Димы: что ждет, скучает. Мама добросовестно нежные слова для дочери записала, а Натка кричала, плакала: "Как они смели? Как ты могла?" Испуганная Софья Петровна клялась, что никогда больше такого не сделает, что она растерялась, что ей просто сказали: "Квартира пятнадцать? Вам телеграмма, слушайте!" - и тут же все прочитали.
      Остается, значит, письмо. Она напишет его прямо сейчас, добежит до метро и опустит в ящик. Завтра утром письмо уйдет. Сколько будет оно путешествовать по Москве? Натка снова и снова рассматривает конверты, вникает в невнятные штемпеля. Как по-разному эти письма к ней добирались! Одно тащилось три, нет, даже четыре дня, а это, опущенное последним, прилетело в тот же день птицей, обогнав предыдущие. Самые же первые лежали, накапливаясь, в ее районе, на почте. Почему? Зачем? Ведь каждый день носят газеты, что стоит захватить письмо? Риторический вопрос, если не глупый...
      Не хочу, чтоб ты думал, будто я тебя бросила, - торопливо пишет Натка, хотя понимает, что спешить бессмысленно: сегодня письмо все равно не вынут. - Просто в какой-то момент у меня кончились силы, и я решила переломить судьбу. Но судьба - на то и судьба: переделать ее невозможно, и я тоже без тебя вроде как не живу. Могу подписаться под каждым твоим словом, дорогой ты мой! И у меня из жизни ушла радость. И я как будто никого не люблю, хотя, конечно, это не так: не могла же я разлюбить маму и дочь? Не уверена, что внятно выражаю свои мысли, да это, скорее, и не мысли, а так, ощущения. Все вокруг померкло, подернулось серой густой пеленой, и я очень несчастна.
      Похоже, и я помудрела за время нашей разлуки на сто, тысячу, миллионы лет и понимаю теперь, как же нам повезло! Целая цепь случайностей привела нас друг к другу. Страшно подумать, что было бы, если б нe поехала я тогда в Коктебель, если б Ольгу - прости! - не свалила стенокардия. Пишу "прости", но знаю, что тебе и прощать меня не придется: все стало на свои места, это имя для нас теперь не запретно, и я понимаю, что ты связан с ней навсегда, как я, например, с моей мамой. И это тоже любовь, только другая, и у нее есть тоже свои права. Не знаю, что будет дальше, но сейчас, прожив без тебя мучительно долгие дни, недели, я так ценю жизнь, как никогда, мне кажется, не ценила. И всех понимаю.
      Скорее, скорей позвони! Неужели я снова услышу тебя, а потом увижу? Изо всех сил стараюсь не думать об этом, не представлять ничего: теперь, когда осталось ждать так недолго, ожидание нестерпимо.
      В Ялту съездила на редкость удачно. Потом расскажу. Приехала, а тут твои письма. Неведомому Косте такое спасибо! И ты прав: никто не должен страдать от того, что мы любим. Нам и так досталась сказочная награда, а за что - неизвестно. Перст судьбы: "Вот этим - счастье!"
      Все! Заболталась. Бегу опускать письмо.
      Твоя Натка.
      И через неделю раздался звонок.
      - Можно Наташу? - спросил совсем незнакомый голос.
      - Слушаю...
      Сердце рванулось и покатилось куда-то вниз.
      - Узнал по справочной ваш телефон... Столько раз опускал для вас письма... Я - Костя...
      Какой Костя? Что за Костя? Ах, Костя... Уши вдруг словно заткнуло ватой, и сквозь эту вату, пробиваясь сквозь тонкий, противный в мембране свист, долетели до Натки, не складываясь друг с другом, непонятные, бессмысленные слова:
      - Ольга меня просила... Она, знаете ли, получила письмо... Уже потом, после...
      "После чего? Говори, да говори же!" - беззвучно кричала Натка, шевеля застывшими, замороженными губами, из которых не вылетало ни звука.
      - У него, понимаете, оторвался тромб... Прямо в сердце... Во сне... Нет, вы не думайте, он не мучился, он вообще ничего не почувствовал... А ваше письмо пришло на следующий день, оно теперь у меня. И другие письма за все годы, и фотографии, - у него был такой, знаете, ящичек... Может, отправить почтой? Или давайте встретимся? Але? Что вы молчите?
      10
      Вот и год прошел - без Димы. Целый год... Только год... А сколько пустых, мрачных лет еще впереди...
      Вначале было жить невозможно. Натка даже ходила к врачу, и он учил ее спать, есть и хоть как-то работать. На заводе многое делала за нее Галя, тем более что дел становилось все меньше. Но потом Вадим придумал какой-то трюк, в общем-то спекуляцию, которая теперь почему-то называлась коммерцией, и пришлось включиться.
      - Через полгода станет легче, - обнадежил врач и оказался прав: она научилась спать - правда, с пилюлями, - перестала плакать и смотреть в одну точку, пугая маму и дочь, и даже иногда садилась за письменный стол - пока что безрезультатно.
      А Дима все время был рядом и, чем мог, помогал: приходил ночами, гладил по голове, смотрел ласково, беспечально и таял под утро. "Ты только совсем меня не бросай", - просила Натка, и он кивал, обещая. И так - целый год, только в последнее время все реже и реже...
      Какой душный, какой жаркий август! Не в пример прошлогоднему, когда все так истово и наивно защищали нашу сомнительную демократию. Натка приходит домой измученной: много суеты с коммерцией - масса звонков, факсов, переговоров... Звонят и домой, иногда ночью, как, например, вчера Красноярск, где разница во времени шесть часов, а днями линия занята. Изобретательство, патенты - все в прошлом. Не требуются теперь ни таланты, ни знания. Но многие Натке завидуют: получает она неплохо, а завод спасибо Вадиму - кое-как приспособился к новому времени.
      Натка приняла душ, переоделась, нехотя пожевала что-то и села к столу. Слева, в ящике, ее и его письма, и она читает их вперемежку, и получается, что они разговаривают. И еще есть у нее фотографии. Счастливая до неприличия, сидит она у могилы Волошина - в сарафане и босоножках, а на голове Димин носовой платок. Солнце яркое-яркое, а она такая юная и веселая, что просто не верится, что все это было не так уж давно. А вот Дима - на той же скамье и такой же счастливый. Хороший человек Костя: принес все, что нашли после Димы. И можно читать и смотреть, вспоминая.
      Дима... Его руки, волосы и глаза... Где же ты сам, Дима? Я все хожу в церковь: оставляю записки, как меня научили старушки, и ставлю свечки. Хотя я так и не поняла, верил ли ты в Бога. Ты что-то писал о космосе, может, это и есть Бог? Не обязательно же он в нашем, человеческом облике. Если бы я была верующей, то пошла бы на исповедь и спросила... Ах, Господи, как без тебя плохо, если б ты знал... Но ты, я думаю, знаешь. Помоги мне, если ты есть где-нибудь...
      Хлопнула дверь. Это пришла Лена. Со своим английским она теперь нарасхват, как бы не бросила университет: сместилась система ценностей. На робкие призывы матери, ее смешные слова о благе высшего образования, срываясь, кричит:
      - Ты всю жизнь прожила на грани нищеты с этим своим высшим образованием!
      - Но сейчас...
      - Что сейчас?
      - У меня совсем неплохая зарплата.
      - Да Генка мой за полдня получает твой месячный заработок!
      - Ну и что?
      - А то! - Постоянная печаль матери тревожит и раздражает Лену. - Вот ты, например, можешь нанять машину? А он может! И костюм у него от Лемонти! А смотри, какую он подарил мне сумку! Он совсем другой человек - высшего качества!
      - Еще бы, - горько усмехается Натка. - "Твикс - сладкая парочка"!
      - Да, он торгует в палатке! - не сдается Лена. - У него столько денег, сколько тебе и не снилось.
      - Деньги - далеко не все, - вяло сопротивляется Натка.
      - Нет - все! - в пылу полемики перегибает палку дочь. - Вот возьму и выйду за него замуж!
      "А что? И выйдет", - пугается Натка, но виду не подает.
      - Тебе с ним будет неинтересно, - вздыхает она. - Он ничего не читал, мало знает.
      - А что мне дали твои драгоценные книги? Ну скажи, что? - наступает Лена, и Натка с печалью думает, что это уже не ее слова и не ее мысли.
      - Взгляд на мир, вот что... Эти книги станут между вами стеной, и очень скоро.
      Слабость такая, что кружится голова. Лена взглядывает на мать и пугается.
      - Ну, ладно, ладно, - бормочет она. - Ни за какой замуж я пока что не собираюсь.
      - Ты только биофак не бросай, - просит Натка.
      - Не брошу, - великодушно обещает Лена.
      К биофаку ее готовил Дима. Радовался, что Леночка станет биологом. Опять Дима...
      - Приготовься: первый год будет невыносимо, - предупреждала Галя. Потом станет легче.
      - Но я не выдержу! - рыдала Натка.
      - Выдержишь... Все выдерживают.
      Галя знала, что говорит: ее муж умирал долго, мучительно.
      - Я даже не могу приходить к нему на могилу, - исходила слезами Натка. - Почему? Скажи, почему?
      - Ты знаешь, - отвечала Галя. - Там есть права.
      - А у меня?
      - У тебя - нет. Любовь часто бесправна...
      Уже совсем темно, а Натка все сидит за столом, не зажигая огня. Как странно, что Дима никуда не делся и совсем ее не покинул. Как хорошо. В чем-то стал даже ближе, потому что не с кем его делить и никуда он от нее не уходит. Может, как раз об этом он и писал, словно предупреждая? Перед смертью старался все объяснить? А она не очень-то его поняла. Сейчас понимает: души их слились воедино.
      Натка смотрит в окно, на потемневшее небо с первой звездой. "Я же ни во что такое не верила, - думает она, - а теперь все время чувствую его рядом. Может, я сошла с ума? Но с ума сходят, говорят, незаметно, и таких вопросов себе не задают..."
      - Что ты сидишь впотьмах?
      Мама вошла так тихо, что дочь ее вздрогнула. Вспыхнул, ударил по глазам свет.
      - Скорее включай вторую программу! Там сейчас Зину будут показывать!
      Мама так и светится торжеством: ее старшая дочь процветает, у нее наконец-то все хорошо, все прекрасно!
      - Российский канал? - встает из-за стола Натка.
      - Ну да, я же говорю, вторую программу! - Мама суетливо усаживается в кресло. - Где все они заседают... Скорее, а то пропустим!
      Натка включает телевизор. Чтоб не обидеть маму, садится рядом.
      - Знаешь, как ее ценят, - со скрытой укоризной в голосе говорит мама. - Помощник депутата - это, знаешь ли, не какой-нибудь инженер.
      Она взглядывает на дочь. Та молчит.
      - У них и буфет свой, и обеды! А какая загородная вилла! - Мама, чуть запнувшись, старательно выговаривает новое, зарубежное слово. - Они там вроде работают, что-то обсуждают, решают, но в основном отдыхают, конечно. Зина и Ларочку свою там пристроила, и ее мужа. Ты бы тоже попросила, а?
      - О чем? - рассеянно спрашивает Натка.
      - Чтобы она тебе помогла! - сердится на ее непонятливость мама.
      - А мне не нужна помощь, - устало говорит Натка. - И в обслугу я не гожусь.
      - Ну зачем ты так? - обижается мама.
      На экране зал заседаний. Коренастые депутаты с удовольствием новичков нажимают кнопки... А вот и фойе: перерыв.
      - Где же Зина? - волнуется мама. - Ох, вот она! Смотри, смотри! Софья Петровна хватает Натку за руку, стискивает, трясет. - Видишь, видишь?
      Через парадный зал идет Зина - нарядная, деловая, с листками в руках. Проходит совсем близко от камеры, стрельнув в объектив глазами.
      - Ну, видела?
      И тут звонит телефон. Софья Петровна радостно хватает трубку.
      - Смотрели? - захлебывается от восторга Зина.
      - А как же! - кричит в ответ Софья Петровна. - Какая же ты у меня красавица! Только очень уж быстро...
      - И Натка видела? - ревниво спрашивает Зина.
      - Да-да, конечно!
      - Ты ей сказала, что я могла бы похлопотать?
      Софья Петровна испуганно косится на младшую дочь.
      - Не-е-ет...
      Натка догадывается, о чем примерно идет речь. Бедная мама! Как она сдала за последний год... С Наткой ей неинтересно и скучно - та все больше молчит и о чем-то думает, - с Зиной теперь месяцами не видится. А как же! Зина ведь - государственный человек: пропадает на сессиях и приемах, непременная участница всевозможных шествий и манифестаций. Недавно со своим депутатом слетала в Париж: устроила ему грандиозный скандал и слетала.
      - Знаешь, как он перетрусил? - смеялась Зина. - Я ему, прохвосту, все высказала! Я за него расписываюсь, голосую, а как Париж... Он мне - воды, а я как двину стакан, все бумажки его залило...
      Молодец Зинуля: своего добьется всегда, не то что Натка. Приехала радостная, нарядная - специально пришла показаться, - привезла матери маленькую такую баночку с джемом.
      - Ну что ты, Зиночка! Зачем тратилась?
      - А они там лежат на столах - бери сколько хочешь.
      Натка как-то странно хмыкнула, и Зина обиделась. А Софья Петровна поставила баночку на стул, рядом с кроватью, открывать не стала. Пусть постоит, такая прелесть!
      Да, девочки ее раздружились... Софья Петровна сидит в кресле, думает свои горькие думы, покачивая седой головой с жиденькими волосиками, беззвучно шевеля сухими губами. Натка набрасывает ей на плечи шаль:
      - По-моему, тебе холодно.
      "Вот, Дим Димыч, какие дела, - продолжает она свой обычный разговор с Димой. - Скажешь, надо терпеть? Стараюсь... И вот что еще я решила, Дим: пора возвращаться мне к чертежам, хватит ерундой заниматься, правда? Даже если за нее хорошо платят. Не может быть, чтобы все, что я знаю, было бы совсем никому не нужно! Завтра поговорю с Вадимом, обещаю тебе, не смотри на меня так укоризненно..."
      - Мам, пожевать есть? - В кухню влетает Лена, врубая по пути телевизор. - Ух ты, картошка!
      Грохот очередной бит-группы заставляет содрогнуться посуду в шкафу.
      - Сделай потише, - просит Натка.
      - Что ты, мам! Такие крутые ребята! Слушай, что было на факультете...
      Она ест картошку, с хрустом грызет огурец и рассказывает, рассказывает...
      - Что вы тут делаете? - входит в кухню Софья Петровна.
      - Садись, бабуль! - кричит Лена. - Смотри, что я купила к чаю!
      Да, конечно: надо терпеть, любить и надеяться, смотрит на них Натка. Надо иметь мужество жить.
      Москва - Коктебель, 1994 год