- Ох, не говори так! Этого я не вынесу.
      Натка уныло прощается, переходит улицу и спускается в душное, злое метро. Час пик. Плотная людская масса впихивает ее в поезд. А дома ждет не дождется Зина.
      Бедная мама, съежившись в кресле, зябко кутается в большую полосатую шаль: последние годы все мерзнет. На столе горка грязной посуды; обедали, пили чай, потом Зина варила для себя кофе. Натка, конечно, тоже бы что-нибудь съела, но на нее бросаются с двух сторон:
      - Ну, как?
      Все, что можно, смягчая, стараясь щадить, Натка рассказывает. Мягко советует: надо подождать, повременить.
      - Да ты, я вижу, рехнулась! - кричит сестра. - Он там с какой-то блядью...
      - Зина, ты что? При маме...
      Но разве Зину уймешь?
      - Говорила тебе, иди к завотделом! Там у них не твой идиотский завод! Это же Минсредмаш! Там с него сдерут стружку, живо домой прибежит как миленький!
      - Но сейчас другое время, - напоминает Натка.
      - Во тебе - другое! - Ей под нос суют здоровенную фигу. - Ишь ты, другое! Всякие шлюхи будут у порядочных женщин мужей отбивать!
      "Неужели она нарочно?" - пугается Натка. А Зина и не собирается держать камень за пазухой; она швыряет его в сестру - прямо в сердце.
      - Что молчишь? - зло смеется она. - У самой небось рыльце в пушку!
      - Девочки, не ссорьтесь, - пугается мама.
      Натка молча уходит в кухню, подходит к плите, чиркает спичкой о коробок. Спичка сразу ломается. Дрожащими пальцами Натка вынимает другую, зажигает газ, ставит на конфорку суп. Влетает Зина.
      - Что ж ты ушла? Тут такое творится, а она, видите ли, ушла! Обиделась... Нашла когда обижаться!
      - Я с работы, - сухо напоминает Натка. - И, насколько я понимаю, тебе удар судьбы пообедать не помешал?
      - Ах та-а-ак... Супом меня попрекаешь? Ну, спасибо, сестрица!
      Грохает входная дверь, с потолка сыплется штукатурка.
      - Натуся, ты плачешь? - увидев, что дочь смеется, мама пугается еще больше. - Что с тобой?
      - Ох, мамочка, ох... С Зиной нашей как ни кинь - все клин...
      - Детка моя, Зиночка у нас нервная...
      - Садись, мамуль, выпей чаю - согреешься. Хорошо, что нет Лены.
      - Да, ты уж ей не рассказывай.
      - Почему мы все это должны терпеть?
      - Потому что родная кровь.
      Часть вторая
      Затерявшись где-то,
      Робко верим мы
      В непрозрачность света
      И прозрачность тьмы.
      Максимилиан Волошин
      1
      - Медвежонок, ты меня любишь?
      Натка молчит, зарывается глубже в подушку. Хорошо, что темно и не видно ее лица.
      - А у нас годовщина. Нам скоро пять, медвежонок. Ты не забыла?
      Нет, она не забыла.
      - Дима, скажи, почему мы врозь, когда так хорошо вместе?
      Дима напрягается, каменеет.
      - Мне не хочется говорить об этом.
      - Так стыдно делить тебя с другой женщиной...
      - Сколько можно повторять: ни с кем ты меня не делишь. И хватит об этом!
      - Но я не могу, не могу, - всхлипывает Натка. - И когда ты говоришь о любви, мне все кажется, ты надо мной смеешься.
      - Почему? - поражен Дима. - Что за бред, Натка?
      - Да какой уж там бред... - Слезы ручьями текут по щекам. Изо всех сил Натка старается хоть не всхлипывать. - Зачем ты спрашиваешь? Для чего? Хочется еще раз услышать, что тебя всегда ждут, а ты прибегаешь и убегаешь...
      - Я же сказал: не хочу больше об этом...
      Его плечо - как скала. Натка задыхается от обиды и гнева, самой настоящей ненависти.
      - Не могу, не могу, - пытается она объяснить.
      - Ну, если тебе без меня будет легче... - тянет Дима.
      Что такое он говорит?.. Жар охватывает обнаженное Наткино тело только что его ласкали и миловали, а теперь могут бросить?
      - Да, наверное, легче...
      Словно кто-то другой произносит эти слова: разве могут они друг без друга?
      - Давай подождем немного, - тут же отступает Дима. - Отметим нашу годовщину, потом решим.
      Какая там годовщина? Что отмечать? Чего решать? Слова, слова... Страшно и стыдно лежать с ним рядом, голова раскалывается от горьких, сумбурных мыслей. "Так, наверное, и бывают инсульты", - задыхается Натка. Собрав все силы, рывком встает с дивана, сгребает свои вещички и торопливо скрывается в ванной. Что же делать? Господи, подскажи! Расстаться с ним она, конечно, не сможет. Ждать, пока бросит? Что у него там за Оля такая? Чем его держит? Тем, что больна? Говорит, что-то с сердцем. Может, врет? Но ведь не поехала же она в Коктебель... Страшно выходить из ванной, страшно видеть Диму. Он уже оделся, заварил чай, разобранная постель прикрыта небрежно брошенным покрывалом, волосы приглажены мокрой щеткой. Диме пора домой. Дима торопится.
      - Иди, - слабо говорит Натка, - я еще немного побуду.
      - С чего ты взяла, что мне некогда? - злится на ее догадливость Дима. - Дай мне хоть выпить чаю.
      Прохладный поцелуй на прощание - голодное тело накормлено, нежность уничтожена дурацкими вопросами неблагодарной Натки, - ритуальная фраза:
      - Я тебе позвоню.
      Да не нужны ей больше его звонки! Они давно уже не приносят радости, после них еще тяжелее. Давно не знает она, что сказать: о самом главном, единственно важном говорить не велено... И все время чувствует Натка, что нет у них будущего, а значит, и настоящего.
      Эти женщины... Что им в конце концов надо? Он же любит ее, действительно любит, ведь она ни минуты в этом не сомневается! Никогда, ни с кем не было ему так хорошо, ничего подобного - даже близко! - он не испытывал: такого медленного, глубокого, нескончаемого наслаждения. А какая у нее кожа - тонкая, как у ребенка, а волосы - запах свежести и травы! Зачем ей духи, когда так чудесно, изумительно пахнет кожа? И эти ее прямые плечи, стройная, без единой морщинки шея, фиалковые глаза - смотрят задумчиво, строго, и такая в них глубина... О чем же она все думает? Какие мрачности перед ней маячат? Ведь так повезло в жизни! Есть теплый, надежный дом, есть мама и дочка, есть он - преданный, любящий, постоянный! И с работой повезло, по-настоящему, по-крупному повезло: одних изобретений десятка два, не меньше, и это у женщины! В чем же, черт побери, дело?
      Дима спешит домой и сердится, злится, спорит мысленно с Наткой. Кто возит Софью Петровну к врачам? Кто прошлым летом занимался с Леночкой биологией? Разве поступила бы она в МГУ без его уроков? А обои?.. Кто тем же летом клеил обои? Что ли, не он? Зачем же Натка все портит? Отчего так часто у нее на глазах даже слезы? Вечно женщины путают любовь с браком, а это, между прочим, совершенно разные вещи!
      А с женой он, кстати, и вправду не спит... Ну, почти не спит... Да какая в самом деле разница? Разве можно сравнить эти механические, судорожные движения - без ласки, без слов - с тем, что у него с Наткой? Нет, женщинам не понять... Если честно, так Ольге уже ничего и не надо так, остатки, поскребыши, в основном самолюбие и тоскливый страх: никому не нужна! Приходится, конечно, считаться...
      Дима досадливо встряхивает головой. Ладно, хватит, надо переключаться: он уже почти дома. Обидно, видите ли, одной отдыхать! Да он был бы счастлив! Всю жизнь - как на привязи, хоть волком вой! Коктебель исключение, и то - спасибо стенокардии. Если бы не она... Страшно представить! У него бы не было Натки.
      Печальное, обиженное лицо... Легкая фигурка в чужой квартире... Прижать бы ее снова к себе, расцеловать фиалковые глаза... Да что же это? Ведь только что были вместе, а он уже соскучился, и все в нем рвется туда к Натке... Ну, вот и станция, пора выходить.
      Пахнет тополем - пока ехал в метро, по Москве промчался теплый, легкий дождь, - сгущаются сиреневые поздние сумерки. Ах, Господи, к чему эти тяжелые, безнадежные разговоры? Все равно ведь ничего не изменишь! Зачем мучить друг друга? Лучше бы еще немного побыли вместе... Дима осторожно скашивает глаза, смотрит вниз. Вроде бы ничего: плащ скрывает его нестерпимое вожделение, а дома ждет проверенное лекарство - Ольга. Стоит ее увидеть, и все успокоится, можно смело снимать плащ и садиться ужинать, притворяясь, будто ужасно проголодался.
      - Завтра к обеду будут наши, - встречает его радостным известием Ольга. - Прокрути мясо - я его уже разморозила, - сделаем фарш. Только поешь сначала.
      - Как там у них дела? - спрашивает Дима, усаживаясь за стол.
      - Хорошо. Теща в Игоре души не чает.
      - Он у нас парень что надо...
      Дима рассеянно крошит хлеб, поглядывая на Олю. Совсем расплылась за эти пять лет. И распустилась. Ходит в старом халате, стоптанных тапках, с какой-то нелепой тряпкой на голове. Снует между плитой и столом, что-то беспрестанно рассказывая, на диво неинтересное.
      Дима кивает, вставляет стертые реплики - "да ну?" и "правда?" и "что ты говоришь?" - стараясь съесть все, что дали, - вообще-то Натка его накормила.
      "А ты могла бы бросить свой дом и старуху мать? - продолжает он спорить с Наткой. - Да-да, не хмыкай: я отношусь к Ольге примерно так же... Можешь ты взять чемодан и уйти, а она - как хочет? Да, утомила и надоела, да, старая, некрасивая, но куда же ее девать?.. А дом? Полжизни ждали, стояли в бесконечных очередях, бегали, унижались, интриговали, и - бросить? Или разделить, уничтожить дом? Черта лысого мне позволят! Да я и сам не хочу. Да и делить тут нечего".
      - Чего это ты головой крутишь? - с любопытством спрашивает Ольга.
      - Задумался.
      - Как в институте?
      - А его уже, можно сказать, и нет, одно название. Вся надежда теперь на МП: заказов масса - все хотят есть чистые продукты, дышать чистым воздухом... Ничего, старушка, не пропадем. У тебя вон пенсия...
      - Не смей называть меня старушкой, - добродушно ворчит Ольга, хмуря светлые брови.
      - Не буду, не буду. Ну ладно, где твое мясо? Давай-ка его сюда!
      Дима с энтузиазмом крутит ручку старенькой, тугой мясорубки.
      - Все, готово!
      - Мерси, - кокетливо наклоняет голову Ольга, и Дима пугается: чего это она, а? Ну ладно, не важно, надо еще сделать два звонка и написать письмо в Калининград: завязываются выгодные контакты.
      Он смотрит на телефон - Натка, наверное, уже дома, - призывает себя к порядку и звонит директору МП. Разговор долгий и важный. Дважды в дверь всовывается Ольга. Делая зверское лицо, Дима отчаянно машет: "Уйди!" Закончив беседу, выходит в кухню.
      - Сколько раз повторять: не входи, когда я разговариваю! Ты меня сбиваешь!
      - Но мне надо связаться с Игорем.
      Звонит. Уточняет время визита.
      - Дай-ка трубку, - смягчается Дима. - Привет, сынище!
      Ольга меж тем врубает драгоценный свой телевизор. Наконец-то! Что бы он без него делал?
      - Пока, сынок! До встречи.
      Ускользнув к себе, Дима осторожно снимает трубку, набирает привычный номер.
      - Медвежонок, ты как? В порядке?
      - Хорошо, что ты позвонил, - отвечает Натка.
      Что-то в ее голосе пугает Диму.
      - Захотелось, и позвонил, - сдержанно отвечает он. На всякий случай по имени Натку не называет, привычно избегает глаголов. Только бы Ольга не схватила параллельную трубку! Но тогда ведь она пропустит что-нибудь важное в идиотских объяснениях героев. Да и кому звонить: подруги тоже ежевечерне смотрят эту галиматью.
      - Я все думаю о нас с тобой, - печально шелестит в трубке Наткин голос. - Такое бесконечное унижение... Ты прав - надо расстаться...
      Как - прав? Разве он говорил что-нибудь? Да, верно, сегодня... Но это ведь просто так, чтобы опомнилась... Разве могут они расстаться?
      - Не надо спешить, Наташа, - выдавливает он из себя ее имя, нарушая табу. - Давай встретимся завтра и все обсудим, идет?
      - Нет, не могу больше.
      Неужели она плачет? Ах, не надо было звонить; он же видел, что она расстроена.
      - Хочешь, приеду? - отчаянно шепчет Дима, и - совсем геройски: Прямо сейчас?
      Как - приедет? Что скажет Ольге? Не важно, не важно! Лишь бы остановить Натку. Что-нибудь он придумает.
      - Не мучай меня. Пожалуйста, - плачет Натка.
      - Нет, подожди!
      Короткие гудки - как нож по сердцу: ведь это он всегда первым клал трубку: боялся Ольги. Но сейчас он никого, ничего не боится! Набирает и набирает номер - знакомые сочетания цифр непонятно мучительны. Длинно гудят насмешливые гудки. Она не смеет так с ним поступать! Скоро их годовщина, он припрятал от Ольги деньги, хотел купить индийские бусы... Пять лет - это же целая жизнь!
      Ольга снимает параллельную трубку: кончилась очередная бредовая серия, и она спешит обменяться мнениями с подругой - кто кого любит и кто кого бросит. А его бросила Натка... Дима вскакивает с кресла, вбегает в кухню.
      - Пойду пройдусь.
      Ольга равнодушно кивает. Сейчас ей не до него: она азартно спорит с приятельницей - женится или нет какой-то бездельник, кретин, идиот! С тех пор как ушла с работы, совсем отупела!
      У автомата никого, к счастью, нет. Дима звонит и звонит. Натка не берет трубку. Гадина, предательница, родная, любимая! Медвежонок, не делай этого!
      2
      Высокий человек в черном молча берет его за руку, тянет в гору. Кто он? Откуда? Мрачный капюшон скрывает хмурое, чужое лицо. Куда идут они? Неизвестно. С какой стати Дима ему подчиняется? Извилистая тропа узка и опасна, ноги скользят по глине. Небо наглухо задернуто тяжелыми тучами. Душно, душно... Будет гроза?
      Дима стонет, хрипит, задыхается, неведомая сила пружиной подбрасывает его. Схватившись за горло, он рывком садится и просыпается.
      Ночь. Спальня. Через тумбочку от него посапывает Ольга. Ни его стоны, ни скрип пружин, когда он вот так, рывком, сел в постели, ее не разбудят; у Ольги железный сон.
      Неуверенной, вялой рукой Дима берет стакан, медленно, глотками, стараясь не торопиться, пьет воду. Глотается с великим трудом: там, внутри, что-то сузилось, сжалось, сухость такая, что не проглотить слюны. Дима старательно, мерно дышит, воздух со свистом вырывается из натруженных легких. Что с ним такое? Почему такая лютая слабость? Холодный пот ручьем струится по позвоночнику - от шеи к самому кобчику. "Натка, я умираю..." Он умирает, а она ни о чем не догадывается. Умирает, а она не снимает трубку! Дима чуть не плачет от страха, бессильного гнева, жалости к самому себе. Вот умрет - она еще пожалеет!
      Он встает, сует ноги в тапки, держась за стены, бредет в туалет. Кружится голова, дрожат колени и совсем, ну совсем нет воздуха! В ванной он чуть не падает от слабости, в кухне настежь распахивает окно. Ночная прохлада вливается в комнату. Он дышит, дышит, дышит... Садится у самого окна и вдруг понимает, что плачет. У него никого нет, кроме Натки, а она его бросила! Как - никого? А Ольга, а сын? Да, конечно, только это совсем другое: о них он заботится и за них боится, а любит Натку одну-единственную. Как же случилось, что ее нет больше?..
      Утром перепуганная Ольга вызывает врача, и начинается какая-то чушь: чем он болел в детстве, да нет ли у него астмы, да не страдал ли он аллергией? Диме смешно: он-то знает, в чем дело, но причина, по сегодняшним меркам, просто анекдотична. Любовь... Скажите, пожалуйста... Да разве можно назвать врачу такую смешную, несовременную такую причину?
      Его везут на рентген - чисто, берут анализы - норма, снимают кардиограмму - сердце работает, как швейцарские патентованные часы. Так, значит, все хорошо? Все прекрасно! А у него меж тем пропадает голос - Дима хрипит и сипит, почти шепчет. Ольга разворачивает бурную деятельность: полоскания, ингаляции - через каждые два часа, куриный бульон, паровые котлетки - прямо в постель. Она варит кисель из черной смородины, подает в чайничке клюквенный морс. Засыпая и просыпаясь, Дима неизменно видит то спину ее, то большой, мягкий живот, обтянутый выцветшим, в цветочек, халатом, то курносое, озабоченное лицо, склонившееся над ним, то болтающиеся в вырезе халата груди, когда, перегнувшись через него, Ольга подтягивает сползшую чуть не до пола простыню. Он старательно взращивает в себе благодарность - и он благодарен ей до смерти! - но измученное сердце рвется туда, на другой край Москвы, где в маленькой комнате, на седьмом этаже серого, невзрачного дома сидит и горюет единственная в мире женщина. Пушистые, как у детей, ресницы, темные фиалковые глаза, широкие, вразлет, брови... Такая красивая, юная не по годам - может, потому, что давно развелась и не мается с нелюбимым мужем? Медвежонок, что ты наделал? Он бы ей позвонил - улучил минутку, - но голос... Услышит его хрип - испугается. А вдруг бросит трубку? Тогда уж точно - не любит. А так все-таки есть надежда...
      "Послушай, я тебе все объясню, - уговаривает он Натку. - Ну скажи, как бросить Ольгу? Она ведь даже теперь не работает: закрыли лабораторию, спровадили до срока на пенсию. А Игорь - знаешь - женился, приходит раз в две недели, и то не всегда. И друзей у нее, настоящих, как у тебя, нет, и жить без меня, как ты, она не умеет. У тебя так много всего: мама, Леночка, твои изобретения, а у нее только я и остался. Натка, помилосердствуй!"
      - Дмитрий, выпей бульон. Не кривись, не кривись! Пей - выздоравливай!
      Ольга садится на край постели - раскраснелась и собою довольна. На подносе большая глубокая чашка.
      - Достала курицу, даже две! Открывай шире рот, а то закапаешь простыни. В магазинах - шаром покати! "Реформа, реформа... Надо отпускать цены..." Так отпускайте, чего тянуть? Может, хоть что-то появится!
      Она тараторит без остановки, блестящее от крема лицо светится энтузиазмом. "Уход за больным супругом, - мысленно комментирует Дима. Рада, что немощен и лежу пластом? Рада, что весь в твоей власти? Господи, какая же я сволочь!"
      - Олечка, пойди отдохни.
      Через неделю забежал Костя. Притащил помидоры, оранжевые, сочные абрикосы, обрушил на друга ворох политических новостей.
      - Где это видано: целых два президента!
      - Так ведь Ельцин - президент только России, - просипел возражая Дима.
      - Только! - фыркнул Костя. - Россия - и есть Союз, даже столица у нас одна. Помяни мое слово: вот-вот что-то будет...
      Он как раз собирался поделиться с другом своими на эту тему глубокими соображениями, но Дима прохрипел:
      - У тебя есть конверт?
      - Какой конверт? - опешил Костя.
      Дима судорожно схватил его за руку.
      - Костя, прошу, умоляю! У нас тут через квартал почта. Сбегай, купи штук пять, нет, десять...
      Он закашлялся, задыхаясь, и откинулся на подушки. Как же он раньше-то не додумался? Он напишет ей, все объяснит, он вернет ее, пока не поздно!
      3
      - Значит, так, дуй в бухгалтерию, заказывай деньги, билет. В общем, знаешь. За неделю управишься?
      Натка кивает.
      - На всякий случай выписал аж десять дней, - не замечает начальник ее понурости. - Завидую: июльская Ялта! Жара, море, публика легкомысленная не то что в Москве. Ты там, смотри, не влюбись!
      Вадим, как всегда, полон энергии, хотя каждодневные перемены бранит неустанно.
      - Погляди, что там у них происходит. Постарайся понравиться: тебе с ними работать - года два, три. А там ты у нас опять что-нибудь напридумываешь.
      Он вдруг затормаживает торопливый бег слов, внимательно смотрит на безмерно усталую Натку. Что с ней такое?
      - Эй, - обнимает ее за плечи, - ты меня слышишь?
      - Ага.
      - Натусь, - осторожно интересуется Вадим, - что-то стряслось? Как мама?
      - Ничего.
      - А Леночка?
      - На Белом море. Там вся их группа.
      - Вот как? - искусственно оживляется Вадим. - И что же они там делают?
      - Там у них биостанция. Что-то, должно быть, делают.
      - Хорошо устроились! - преувеличенно радуется Вадим. - Белое море, белые ночи...
      Но все его восторги падают в пустоту: Натка как неживая. Галя, помнится, намекала на какой-то неудачный роман с женатиком. Уж эти мне южные встречи... Эх, девочки, девочки, все наши мужские страсти не стоят единой вашей слезинки. А ведь самой хорошенькой была на курсе, да и сейчас хороша. Что же ей так отчаянно не везет?
      * * *
      - А у нас Зиночка! - радостно встречает Натку мама. - Кушать хочешь? Мы как раз обедаем.
      - Да я обедала на работе.
      - Эй, сестра, - высовывается из кухни разгоряченная Зина, - а я тут все беляши поела, не возражаешь? Вкуснотища - не оторваться!
      - Ты бы, Зиночка, предупредила, что забежишь, - сокрушается мама. - Я б испекла побольше - для Ларочки.
      - Ларка у нас теперь замужняя дама, отпочковалась, - хохочет Зина. Сама пусть старается!
      - Ну-ну, - как всегда, соглашается с ней мама. - Вы, девочки, тут поболтайте, а я прилягу: что-то спина разболелась.
      Натка нехотя садится к столу; кофе она, пожалуй, выпьет.
      - Ты чего такая смурная? - веселится сестра. - Ну прямо как мой драгоценный! После этих его закидонов совсем сбрендил! Целыми днями молчит, как немой, а по ночам, представь, курит в кухне. Ромео...
      - А с Катей больше не видится?
      - Пусть бы попробовал, я б ему показала! - мгновенно свирепеет Зина.
      - Слушай, - задумчиво смотрит на нее Натка, - дело прошлое, но тот твой сердечный приступ...
      - А как же! - покатывается со смеху Зина. - Лажа, конечно! Ларка, кстати, и подсказала: "А ты, мать, заболей! Я отвалю на дачу, а у тебя что-то с сердцем. Призови спасти!" Новое поколение уж как-нибудь нас поумнее; своего не упустят, не отдадут!
      Натка молчит.
      - Ну, что? - кричит Зина. - Вовку, что ли, жалеешь?
      - Нет, - коротко отвечает Натка.
      - А то я не вижу! - расходится Зина. - Ты б еще ее пожалела, блядищу эту! Оно и понятно: рыбак рыбака видит издалека!
      Намек оскорбительно ясен... Нет сил слушать Зину, нет сил спорить и ссориться.
      - Слушай, я уезжаю в Ялту, в командировку. Через неделю, на десять дней. Возьмешь маму?
      Вопрос риторический: мама у них совсем старенькая, и недавно был приступ, маму давно не оставляют одну. Зина умолкает на полуслове, черные выпуклые глаза обжигают Натку негодующим взглядом.
      - Куда, интересно, я ее дену?
      - Как - куда? - теряется Натка. - К себе...
      - На голову, - ядовито подсказывает Зина.
      - Почему на голову? У вас же три комнаты.
      - Ну и что? - взвивается Зина. - Сосчитала! У меня, между прочим, есть муж, ему покой нужен, он и так нервничает. Зачем ему чужая старуха?
      - Тише, - пугается Натка. Встает, закрывает плотнее дверь.
      - Да она глухая, - отмахивается от сестры Зина.
      - С чего ты взяла? - обижается за маму Натка.
      - Ну не совсем, конечно, - смягчается Зина. - Послушай, - ей в голову приходит блестящая мысль, - а ты откажись! Так и скажи: не с кем оставить мать.
      - Но ведь у мамы две дочери, - напоминает Натка. - И Вадим это знает.
      Она смотрит на Зину во все глаза, она не верит своим ушам: разве можно не пустить человека в его собственный дом? И не просто человека мать... Конечно, можно! Сколько об этом написано и рассказано, но чтоб у них, в их семье...
      - Тебе-то что, - поджимает губы Зина и становится вдруг старой и удивительно похожей на мать, когда та сердится. - У тебя же нет мужа. Вот ты и ухаживай!
      - А я и ухаживаю, - сдержанно говорит Натка, - но сейчас уезжаю.
      - Так не уезжай! - орет Зина. - Сколько раз повторять! Пусть кто другой едет!
      - Зина, - утомленно вздыхает Натка, - мне очень трудно сейчас! Так кстати эта поездка...
      - Ага, - торжествует Зина, - я так и знала! Небось сама напросилась!
      - Нет, что ты, - пугается Натка. - Ведь это мой завод, за мной закреплен, разве не помнишь? А сейчас они собираются делать блоки...
      - Скажи, что не с кем оставить мать, - талдычит свое Зина.
      - Да как же - не с кем? - не понимает Натка, и от ее растерянного, удивленного взгляда Зина срывается окончательно: наивность этой дурочки просто бесит!
      - Не возьму я ее к себе, поняла? - говорит она четко. - Ишь, надумала: кормить третий рот! Старухи всех раздражают!
      - Какие старухи? Какой третий рот? - ужасается Натка.
      - Не привязывайся к словам!
      - Ну хорошо, - сдается Натка, у нее что-то совсем нет сил - давление, что ли, упало? - Хорошо. Поживи тогда тут, у нас. Я набью холодильник, оставлю денег. Маме одной нельзя: она боится. Ты только ночуй, ладно?
      - "Ладно..." - передразнивает Зина. - Чтоб он рванул к своей бляди?
      - Зина, прошу, ты же знаешь: я не переношу мата... Никуда твой Володя не денется, они, конечно, давно расстались: такое ведь не прощается...
      - Ах, скажите, какие нежности! Все прощается! Эта сука только обрадуется!
      Бог мой, и это ее сестра, дочка их общей матери! Несчастная страдалица, всеми жалеемая, опекаемая... А как же иначе? У Натки изобретения и патенты, сплошные успехи, а бедняжка Зина сидит на полставки в библиотеке и вяжет. Правда, всегда неплохо получал Володя, но все равно от Наткиных крупных денег чуть ли не половину - Зине: на куртку, сапоги, модный чешский жакет. Она вроде особенно и не просила, но как-то так повелось: Зина модница, Зина красавица, Зине все надо. А как умеет она радоваться обновкам! Прибегает в новом жакете, крутится перед зеркалом, бросается на шею сестре, призывая всех радоваться с ней вместе. Все и радуются. Но скоро ей опять чего-нибудь не хватает.
      Что-то не то они делали? В чем-то ошиблись? Зина вообще-то многого не понимает, чужие беды не чувствует - это Натка всегда с горечью понимала. Надо, наверное, ей объяснить, растолковать, в конце концов есть какие-то правила. Впрочем, правил Зина не признает.
      - Понимаешь, - старается говорить ровно Натка, - работать по моим чертежам решили в Ялте. Дают целый цех, понимаешь? Это мое, кровное...
      - Понимаешь, понимаешь, - передразнивает ее Зина. - Тоже мне, изобретатель!
      - Да, а что? - У Натки падает голос: неужели Зина завидует?
      - Ничего... - Губы сжаты в узкую, злую линию, щелочками стали выпуклые глаза. - Откажись, и все. Вадим твой друг, пусть войдет в положение.
      - Но какое положение, Зина? Ведь всего десять дней! А хочешь, живи здесь с Володей.
      - Нет. Ясно? - Зина тверда как скала. - Хитрая какая! Сама - на море, а я как дура с маменькой? Нет, поняла? Как хочешь, так и устраивайся! Хоть увольняйся!
      - А на что я буду жить? - ахает Натка.
      - Ну есть же у тебя какие-то сбережения.
      Зина встает, резко отшвыривает чашку, так же резко толкает стул и выходит. Окаменевшая Натка слышит, как открывается дверь маминой комнаты.
      - Мамуль, я пошла: супруг мой небось заждался. Дай-ка я тебя поцелую.
      - Детка, чего ты такая красная? Вы там, случайно, не ссорились?
      - Нет, мамочка, что ты...
      Хлопает входная дверь, и наступает звенящая тишина. В кухню, шаркая шлепанцами, входит мама, осуждающе покачивая головой.
      - Как Зина к нам ни придет, всегда ты ее расстроишь...
      "Есть же у тебя какие-то сбережения..." Да если б и были, разве проживет она без работы? Никогда не могла, а уж теперь... Вот-вот превратятся во что-то реальное ее чертежи... Ожило, сдвинулось наконец... Потому что дешево, экономично. Потому что настало время! И надо спешить Натка чувствует это так остро, что не спит ночами. Все вокруг зыбко и шатко, все меняется, разрушается... Надо спешить!
      Она возвращается в комнату, стелет постель. Свежий ветер дует в окно, но ей все равно жарко. Обидно и жарко. И еще - страшно: некому рассказать, пожаловаться - она сама бросила Диму. Телефон звонил и звонил, а она не снимала трубку. Потом воцарилась оглушительная тишина: Лена уехала, Дима смирился. Может, и рад, что все она взяла на себя, оставалось лишь подчиниться. Наверное, рад... Конечно...
      Господи, что она натворила! Натка сбрасывает с себя одеяло - не думать, не вспоминать... Не получается... Тоскует душа, и мучает, терзает непослушная плоть: что-то жжет изнутри, тянет низ живота. Натка борется изо всех сил, стараясь убить, уничтожить любовь. Только как ее уничтожить? Говорят, уйдет сама. Что ж она не уходит? Говорят, должно пройти время. Так сколько же нужно ждать?
      Намучившись, истосковавшись, Натка проваливается в тяжелый сон. Через час просыпается как от удара: ей снилась Зина - кричит, как всегда, и чего-то требует, - и там, во сне, Натка чувствует, что не в силах больше такое терпеть, не желает! Злое лицо, перекошенный в крике рот... "Не хочу, не могу больше!" С этой мыслью и просыпается - в ужасе, что всю жизнь терпела. "Зина - наш крест", - вздохнула однажды мама. Но почему - наш? Кто и зачем заставил Натку нести этот крест вместе с мамой?.. Ладно, об этом после. Сейчас надо решать с Ялтой. Что делать? Может, вызвать Лену? Первая ее экспедиция... И как объяснить, почему? Стыдно. Леночка и так многое понимает - подросла и начала понимать. Однажды расплакалась:
      - Зачем ты отдала свою шубу тетке? Не хочу ходить в таком страшном пальто!
      - Но папа тогда купил мне новую.
      - Ну и что? У тебя дочь росла!
      - От Зины как раз уходил Володя.
      - А он всю жизнь от нее уходит!
      - Что такое ты говоришь?
      Пристыдила, успокоила. Лена с доводами матери вроде бы согласилась, тетку, как водится, пожалела, но странно так призадумалась: возраст у нее был такой - переходный, критический.
      Через несколько дней спросила:
      - А почему на день твоего рождения тебе никогда ничего не дарят? Ты тетке - всегда, а она тебе - нет.
      - Ну почему? Что-то дарит.
      - Ага, записную книжку.
      - Потому что у меня как раз вся исписалась.
      - Потому что она стоит рубль.
      - Как тебе, дочка, не стыдно? Разве дело в деньгах?
      - Нет? А тогда почему она их у тебя всегда заранее просит? Перед каждым своим днем рождения. И перед Ларкиным.
      - Так ведь не умею я покупать - так, чтоб им нравилось. Вот мы и решили... Ну, любят они наряжаться! Это же ерунда, дочка, будь выше!
      - Ты уверена, что надо быть выше?
      Натка поворачивается на другой бок, ложится на спину, навзничь. Что же ей такое приснилось, что она сразу все поняла? Отчего-то раньше не понимала, а ведь это длилось годами, можно сказать, всю жизнь, и казалось таким естественным: Зине нужно, а ей не очень, у Зины беды и неприятности, а у нее нет. Но, конечно, если Натке понадобится... Вот и понадобилось. Даже не ей, матери. Нет, все-таки ей, потому что это ведь она, Натка, не может оставить мать... "Старухи всех раздражают..." Невозможно сказать так о матери... Нет, конечно, Зина одумается, это она так, сдуру...