- Почему? - не понял, конечно, ее растерянности Мохаммед. Да и как тут понять?
      - Это я так... Не обращайте внимания...
      - Да, художники, - с гордостью повторил Мохаммед. - И потому, если можно, сводите нас в еще какой-нибудь ваш музей, кроме означенных. Туда, где современная живопись. Ну знаете, что-нибудь типа лондонской "Тэйт гэлэри". Есть такое у вас?
      Лиза даже слегка обиделась:
      - Почему же нет? У нас такие выставки устраиваются постоянно. Например, в Манеже. Это в самом центре, недалеко от вашей гостиницы. Туда и пойдем. Я только позвоню и узнаю, как они там работают. Хорошо, что сказали заранее.
      Мохаммед улыбнулся довольный и вернулся на свое место. Утомленные перелетом, укачиваемые автобусом, обдуваемые ветерком, насыщенным запахами августовского подмосковного леса, туристы дремали в мягких креслах с высокими, откидными спинками. Автобус приближался к Москве. Скоро Лиза заговорит снова: "посмотрите направо, посмотрите налево", - а пока можно передохнуть. Она закрыла глаза. Манеж... Может, она увидит там что-нибудь, написанное Лёней?
      - Положись на судьбу, детка, - сказала ей на прощание мама. Наверное, это как-то не по-советски, но я сомневаюсь в том, что человек хозяин своего счастья. Конечно, надо стараться, делать все, что возможно, только все равно: не мы в главном определяем судьбу.
      - А кто? - засмеялась Лиза. - Бог, звезды?
      - И звезды - тоже, - серьезно ответила мама. - Дай я тебя поцелую.
      "Если есть хоть одна его работа, - загадала Лиза, - значит, он серьезный художник". Она понимала, что это неправильно, глупо: попасть на выставку и быть настоящим художником - далеко не одно и то же, тем более у нас, с нашим ангажированным искусством. Но все-таки... Лиза так ясно вспомнила их первую встречу, его затравленный взгляд, обтрепанные брюки, рваные кеды и то, как он спорил с директором, как обрадовался бесплатному грузовику... Теперь уже все по-другому - одежда, ботинки, уверенный взгляд. Возникла и мастерская, и вступил он в какой-то союз - сказал мимоходом, но гордо, Лиза название не запомнила, поняла только, что потому и дали подвал, поэтому Лёня и выставляется, и даже картину купили поэтому. Конечно, она понравилась, но если бы не был он членом этого загадочного союза, то в музей бы ни за что не попал. Странно: везде, для всего нужна "корочка"!
      - Нет, эти я им даже не показываю, - сказал он про свои любимые, странные, похожие на те, что висели тогда в фойе. - Что они понимают? Напугаю до смерти...
      - Кто - они? - поинтересовалась Лиза.
      Лёня нехорошо улыбнулся.
      - Вершители наших судеб. Да ну их на хер!
      Лиза опустила голову и вздохнула. Как он может так при ней говорить? Но Лёня не заметил молчаливого ее протеста.
      - Им нужны пейзажи, - продолжал он раздраженно. - Даже "ню" их смущает. Но хоть "нюшек" своих я сумел отстоять - и на том спасибо!
      Это он так про нее. В ряду прочих... Нет уж, лучше не вспоминать - как она лежит, приподняв колено, и мучается. Хорошо, что картина далеко от Москвы, в Саратове, хорошо, что смело можно идти на выставку.
      - Ну вот вам и Манеж, - показала Лиза на низкое, продолговатое и очень красивое здание.
      - Вы можете отдохнуть, - мягко улыбнулся Лизе Мохаммед. - Мы сами посмотрим, а потом, если захотим узнать что-нибудь о художнике или картине, спросим у вас. Пока же фамилии живописцев ничего нам не скажут.
      Вошли. Огляделись. Лиза, благодарно взглянув на Мохаммеда, уселась на длинную, покрытую красным плюшем скамеечку. Сейчас она отдохнет немного, а потом встанет и поищет работы Лёни. Она посмотрела прямо перед собой и оцепенела от радостного испуга, потому что увидела Лёню, во плоти и крови. И он увидел ее, отлепился от стены, у которой стоял, и двинулся к ней, обходя людей, как препятствия, через весь огромный зал.
      - Лиза...
      Влажной рукой он сжал ей запястье. Синие глаза смотрели изумленно и, пожалуй, робко.
      - Лизонька... Лиза... Моя ты красота! Я тебе звонил, звонил, продолжал он, и Лизе все казалось, что она видит сон, - а потом мне сказали, что ты уехала.
      - Я ездила в Красноярск, к маме, - тихо сказала Лиза.
      - Я так и понял.
      Рядом возникла Лейла. Вот уж красавица так красавица!
      - Там, в углу... Кто художник?
      - Прости, - извинилась Лиза и пошла с Лейлой.
      Почти вся группа стояла у большого, на полстены полотна. Море... Кипит и пенится... Где-то вдали рыбкой ныряет лодка. На небе клубятся грозовые тучи. На Лизин вкус, ничего особенного, вполне стандартно, но арабы были в восторге.
      Лиза прочла фамилию живописца, поискала глазами Лёню. Он стоял на том же месте, где она его покинула, и не спускал с нее глаз.
      - Лёня! - позвала Лиза, и он, поколебавшись, подошел к группе. Покажи нам что-нибудь свое. Он художник, - объяснила она по-арабски.
      Арабы заговорили все разом - у них оказалось столько вопросов! Лиза быстро, почти одновременно с ними, только чуть отставая, переводила. Лёня объяснял охотно и очень толково.
      - Да что там, - махнул он рукой, когда вся группа тоже стала просить показать его работы. - Мое во-он там, в углу, маленький такой этюдик. Лучше я покажу вам то, что понравилось мне, хорошо?
      И он великодушно подвел группу к действительно прекрасному полотну. Но и его этюд оказался очень даже неплох - арабы наперебой хвалили, хотели даже купить, но Лёня сказал, что с выставки не продается.
      - А в мастерской? - не подумав, спросила Лиза.
      - Видишь того мужика в сером костюме? - вместо ответа сказал Лёня.
      Лиза взглянула на высокого, с развернутыми плечами и невыразительным лицом типа.
      - Стоит хоть одному иностранцу перешагнуть порог моей мастерской, невесело улыбнулся Лёня, - и я лишусь всего, что имею. Про "купить" я уж не говорю.
      - Понятно, - кивнула Лиза.
      Похоже, не одна она поняла Лёню, и, хоть перебросились они этими короткими фразами по-русски, арабы, переглянувшись, оставили тему покупки-продажи, но долго еще говорили о свете, тени, полутонах. Мелькали какие-то термины, и Лиза переводила их описательно, спорили о каких-то современных художниках, которых знал Лёня, а Лиза не знала.
      - Нам пора, - спохватилась она, взглянув на часики-"крабы". - Мы ведь едем в Ленин-град, "Красной стрелой", а еще не ужинали, не собирались.
      То же сказала Мохаммеду, по-арабски.
      - Здорово ты говоришь, - уважительно заметил Лёня. - И так легко, не задумываясь. Или это только видимость?
      - Нет, не видимость, - ответила Лиза. - Мне и вправду легко.
      - Когда вернешься?
      - Через три дня.
      - А когда освободишься совсем?
      - Через неделю. У нас еще Киев.
      - Я позвоню, можно?
      Он спросил как-то очень несмело. А у нее внутри все пело от счастья.
      - Что ж, позвони.
      Лиза постаралась сказать это по возможности равнодушно. Получилось ли у нее? Кто знает. Во всяком случае, в автобусе Мохаммед спросил:
      - Он ваш друг? - И, подумав, добавил: - Ваш милый друг?
      - Он вообще очень милый, - отшутилась Лиза.
      - У нас говорят: "Ненависть скрывай, а любовь - не стоит, все равно не получится", - не унимался Мохаммед. - Зачем таиться?
      - Значит так, - встала Лиза, взяв микрофон. - Через полчаса встречаемся в холле, идем в ресторан. В одиннадцать - на вокзал. Проверьте, ничего ли вы в номерах не забыли: мы вернемся уже в другую гостиницу.
      - И еще говорят: "Лучшее сокровище - любовь сердца", - дождавшись паузы, тихонько сказал Мохаммед.
      Вот привязался! И сидит, как старший в группе, рядом, и вообще рядом все время. Лиза отметила это с внезапной тревогой, вздохнула: вечно кто-то за ней ухаживает, и надо проявить такт, чтоб не обидеть, чтобы у туриста не испортилось настроение, и одновременно нужно сразу поставить на место тайного воздыхателя.
      - Он мой жених, - соврала Лиза. - Там, в Манеже, мы договаривались о встрече.
      - Повезло вашему жениху, - обиженно вздохнул Мохаммед, и черные его глаза стали печальными.
      "Ничего, переживет!" - весело подумала Лиза. Да, мама права: надо предоставить судьбе течение жизни, и тогда очередные туристы окажутся вдруг художниками и захотят пойти в Манеж, на выставку; а в Манеже окажется Лёня, и выяснится, что он звонил и рад встрече, и позвонит еще; и он услышит, как лихо она говорит по-арабски и как без всякого напряжения понимают ее туристы. И главное не в том, что он сказал ей об этом: она видела его изумленный, даже восхищенный взгляд. А то - нашел натурщицу! Надо будет еще "Иностранку" ему показать.
      Лиза, как всегда, купалась в своем арабском, наслаждалась Ленинградом - его мостами, дворцами и памятниками, Невой и каналами, таинственно поблескивающими в отлетающих белых ночах.
      - А вот и сфинкс, - показала она, предвкушая общий восторг, на лежащего, вытянув лапы, сфинкса.
      Но как раз сфинкс особого впечатления не произвел.
      - А то мы сфинксов не видели, - проворчал Мохаммед.
      Он после встречи в Манеже стал довольно ворчливым, всем недовольным. Лиза за сфинкса немного обиделась, но Мохаммеда тут же простила: уж очень хорошо было на душе, и великолепен, как всегда, Ленинград, и приветливы понимающие его красоту уже много поездившие туристы.
      Им и Киев ужасно понравился, особенно церкви, холмы, его буйная зелень и масса цветов.
      - Что значит юг! - сказала Лейла, и Лиза охотно с ней согласилась
      Да, на юге вся жизнь другая - шумная, радо-стная, чуть суматошная. Короче - другая! Киевляне даже торопятся, в отличие от москвичей, весело. Лиза целыми вечерами бродила со своими туристами по жарким улицам, слушала мелодичный перезвон курантов - и все сквозь призму ласковых синих глаз, худых рук, обещания встречи.
      И он позвонил в тот же вечер, когда, проводив группу, нагруженная сувенирами - косынками, значками, духами, даже сумку из мягкой кожи с ликом божественной Нефертити ей подарили, - Лиза вернулась к себе, на Ленинские горы.
      - Лизонька, можно к тебе?
      Голос звучал совсем близко.
      - Ко мне? - растерялась Лиза. - Поздно... И у нас же тут пропуска... Пропускная система...
      - Это все мелочи... Можно?
      - А ты где?
      - Рядом. Звоню через каждые пятнадцать минут, все двушки уже прозвонил. С семи вечера.
      С семи? А сейчас уже девять! Ур-р-ра!
      - Давай приходи.
      Лиза сразу обрела в себе уверенность. Бросилась было наводить порядок, но вовремя вспомнила мудрый завет Иры: начинать всегда нужно с себя, с косметики. Останется время - тогда уже мой полы, если хочешь.
      Она живо подкрасилась, сменила привычные брюки на широкую, как у Лолиты Торрес, юбку, встала на каблучки, взыскательно оглядела себя в зеркале. Тут как раз он и стукнул три раза в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл, возник на пороге - нарядный, в светло-голубом, под цвет глаз, костюме, с букетом цветов и большим тортом. Аккуратно поставил на стол торт, с шутливым поклоном, словно немного стесняясь, подал Лизе букет.
      - Погоди, тут еще есть вино, - сказал он. - В портфеле.
      Лёня достал вино, бросил портфель на кушетку, обнял Лизу и, не выпуская ее из объятий, сразу сказал то единственное, что и нужно было сказать. Обычно мужчины не склонны объяснять свои поступки, но он был художником, и женщин, судя по многим деталям, понимал.
      - Ты прости меня, дурака, - с обескураживающей откровенностью начал он. - Нет, нет, не вырывайся: мне легче так говорить. Там, в мастерской, в тот раз было все как в тумане. Пашка - маленький, с трубкой - подмешал что-то в вино, все казалось возможным и правильным. И ты сам казался себе великаном, всесильным, талантом. И вроде бы все остальное - так, ерунда, мелочь.
      - И я? - пробормотала Лиза. Слезы выступили у нее на глазах.
      - Все, - не стал хитрить Лёня, отодвинул от себя Лизу, осторожно промокнул тонкими длинными пальцами ее слезы. - Утром было мучительно, непонятно, смутно, и я все старался вспомнить: как же получилось, что ты ушла?
      - А Маша? - хрипловатым от волнения голосом спросила Лиза, сглотнув сухой комок в горле.
      - Что Маша? - досадливо сморщился Лёня.
      - Нет, ты скажи, - не отставала Лиза, и ждала, и боялась ответа. - Она ушла?
      - Нет, не ушла, - с трудом, после паузы, выговорил Лёня и торопливо добавил: - Но в этот раз она была с Пашкой.
      "В этот раз..." Как больно.
      - Лизонька, дорогая. - Лёня открыл бутылку вина, взял два стакана.
      - Подожди, - остановила его Лиза. - У меня есть фужеры.
      Она достала фужеры, взяла нож, разрезала торт.
      - Значит, "в этот раз", - не удержалась она.
      - Лизонька, у мужчин все иначе, - неуклюже пытался объяснить Лёня. Такие Маши не имеют для нас значения.
      - Но я не мужчина. - Улыбку словно кто-то приклеил на лицо Лизе. - Для меня твои Маши значение очень даже имеют.
      - А раз так, то давай поженимся и будем жить вместе, - неожиданно и легко, даже легкомысленно сказал Лёня - нашел выход из положения! - и у Лизы ёкнуло сердце.
      - Так вот сразу жениться? - хмыкнула она. - Сколько же мы знаем друг друга?
      Лёня беспечно махнул рукой.
      - Да какое это имеет значение? Женитьба - все равно лотерея. Можно познакомиться в трамвае, через месяц сходить в загс и прожить вместе всю жизнь. А можно дружить с первого класса...
      Лиза и без него знала все эти сентенции.
      - За нас! - Лёня поднял фужер с золотистым вином. - За тебя и меня. Идет?
      - Идет! - улыбнулась Лиза.
      Чокнулись, выпили.
      - Ты не смотри, что я и вино всегда рядом, - внезапно забеспокоился Леня. - Я вовсе не пьяница.
      - Знаю, - успокоила его Лиза.
      - А Пашке я тогда выдал по первое число!
      - Правда?
      Лиза только подавала реплики, говорил - оживленно и горячо - Лёня. Он пьянел на глазах, подливая и подливая себе в фужер. Лизин оставался почти не тронутым, но Лёня, похоже, этого не замечал.
      - Иди ко мне! - Он властно протянул к ней руки. - Что за платочек у тебя на шее?
      - Арабы подарили. Вообще-то мы обязаны подарки сдавать, но не платочки же?
      - А что? - развязывая платочек, целуя Лизину шею, машинально, просто так спросил Лёня.
      - Ну там, хрустальную вазу, - задыхаясь от желания, прошептала Лиза.
      Но Лёня ответа на свой вопрос уже не слышал.
      - Какая беленькая, - шептал он, - какая душистая у тебя шея. И такая стройная, без единой морщинки... Оставишь бедного пилигрима на ночь?
      - Оставлю.
      Какие чуткие у него пальцы, и эти пальцы гладят и гладят Лизины волосы. Лиза коснулась его груди - рубашка была расстегнута. Какая гладкая у него кожа, какой он ей близкий, родной, как обнимает, ласкает ее...
      - Погоди, я сейчас постелю.
      Он погасил верхний свет.
      - Как я соскучился! Если б ты знала...
      Потом они лежали и разговаривали - как очень близкие, родные люди.
      - Понимаешь, - говорила Лиза, - после тебя осталось незанятое пространство, и никто не мог заполнить его...
      - Понимаю. - Лёня крепче обнял ее. - А у меня опять мама больна, неожиданно сказал он, и Лиза замерла с ним рядом: впервые он говорил о своей жизни вне живописи. - Она славная, - продолжал Лёня, перебирая Лизины волосы, - тебе понравится. Но вообще мы можем жить в мастерской. - И, подумав, добавил: - Если хочешь...
      - Хочу.
      Лизе было немного страшно: так все это, значит, всерьез? Но ведь они и вправду невозможно мало знают друг друга!
      Она легла на живот, приподнялась на локтях, заглянула Лёне в лицо.
      - Милый мой, дорогой! - Она говорила осторожно, подбирая слова. - Мы ведь не будем спешить, правда? Это так серьезно, что мне даже страшно.
      Он лежал утомленный отбушевавшей только что страстью, благодарный за все этой упоительной женщине. И такая она необычная, с этим своим арабским, и такое вокруг нее окружение... Он вдруг их увидел, словно они были здесь, в этой комнате: смуглые лица, гладко зачесанные волосы, а в центре зеленые распахнутые глаза, тоненькая фигурка... У Лёни даже засосало под ложечкой - так захотелось немедленно встать и сделать ну хоть набросок. А еще лучше - оказаться у себя в мастерской и встать за мольберт. Жаль, поздно уже, да и напросился, дурак, на ночь. Тело заныло от нетерпения. Сопротивляться не было сил.
      - У тебя есть бумага? - неожиданно спросил он.
      - Какая? - удивилась Лиза.
      - Любая, любая! - закричал Лёня. - Но лучше - потолще.
      - Кажется, есть.
      Она поняла. Встала, ничего на себя не накинув, поискала в ящиках, наклоняясь то к одному, то к другому. Лёня жадно впитывал в себя контуры ее тела.
      - Вот.
      Лиза протянула несколько тонких листков.
      - Ага, ага, - обрадовался Лёня. - Ты пока полежи, ладно?
      На всякий случай - чтоб не обиделась - он снова поцеловал Лизу, но женщину не обманешь: она чувствовала, что мысли его далеко. Лежа на боку, молча смотрела, как он натянул брюки, накинул, не застегивая, рубаху, вытащил из кармана уже знакомый ей карандаш - с ним он, как видно, не расставался - и уселся за стол.
      "Может, и мне так? - подумала Лиза. - Извлечь из недр стола роман Джебрана - она только что на него натолкнулась, - разложить на столе чистые листы, а рядом толковый словарь и словарь арабских синонимов - ценность немыслимая, переданная из Каира Ларисой Кучберия, однокурсницей, - да и начать творить?" Но место за столом было занято, а два творца на маленьком таком пространстве - это уже, как сказала бы Аля, - перебор.
      - Сейчас, сейчас, - бормотал Лёня, нанося штрих за штрихом - резко, размашисто, дерзко.
      Когда Лёня принес листки и Лиза взяла их в руки, она прямо ахнула. Да, он, конечно, талантлив. Ни арабов, ни ее самой не было на листочках, и все-таки они там присутствовали. Огненный взгляд Мохаммеда, изгиб талии Лизы, развевающийся балахон Лейлы - каким бы он был художником, если б не заметил обольстительной прелести этой девушки! - кусок колонны, парящая в воздухе ваза... А над всем этим - где-то там, в небесах, - витает нечто божественное, объединяя детали в единое целое, являясь их доминантой.
      - Кто это? - спросила Лиза и тут же поняла, что вопрос глупый.
      - А я не знаю, - пожал плечами совершенно вымотанный, счастливый Лёня. - Может, я, может, дух человеческий, или талант... Ну, талант сильно сказано: талантлив был Рафаэль... Скажем, способности, тяга к прекрасному... Ох, как я устал!
      Прищурив синие глаза, он тихо улыбнулся Лизе, и ревность кольнула ее остро и неожиданно. Не к Маше или какой-нибудь другой женщине, а к его мастерству, которое, ясно же, для него всего превыше, а может, единственное, что важно на самом деле. Остается, значит, одно: быть рядом, не растворяясь в нем, - со своими туристами, переводами, дипломом, со своим делом. Главное - не раствориться в этом странном притягательном человеке.
      Лёня откровенно зевнул, обнял Лизу.
      - Будем спать?
      - Ага.
      Хоть спать ей совсем не хотелось.
      8
      На кровати под теплым стеганым одеялом лежала маленькая старушка.
      - Мам, это Лиза. Я тебе о ней рассказывал.
      Старушка внимательно посмотрела на Лизу.
      - Что ж ты не предупредил? - укоризненно сказала она. - Я бы поставила чай. А то все лежу и лежу. Проводи нашу гостью в гостиную.
      Гостиной называлась первая комната, очень чистая и уютная, через которую они прошли к Надежде Павловне, матери Лёни.
      - Садись, Лизунь, - сказал Лёня, - а я займусь чаем.
      Он скрылся в кухне.
      - Что ты там делаешь? - крикнула из спальни Надежда Павловна. - Все равно по-моему не сумеешь.
      - Да где уж мне! - прокричал в ответ Лёня.
      - Только не вздумай заваривать! Я сама!
      - Хорошо-о-о!
      Так они перекрикивались друг с другом, и слушать их было весело, потому что они явно любили друг друга и, похоже, дружили. Как поняла это Лиза, она и сама не знала - может, по этим вот перекрикам? - но позднее выяснилось, что не ошиблась.
      Надежда Павловна вышла в кофейном платье с белым учительским воротничком и в туфлях, не в тапочках, как ходят в большинстве московских домов. Ее выцветшие, но тоже синие, как у сына, глаза приветливо смотрели на Лизу.
      - Давайте знакомиться. - Она протянула Лизе сухую, неожиданно крепкую руку. - Лёня был прав: вы действительно очень красивая.
      Лиза вскинула голову, готовясь протестовать, но старушка отвела рукой ее возможные возражения.
      - Уж я-то как-нибудь в этом толк знаю...
      И Лиза вспомнила, что старушка - искусствовед, автор многих книг и до сих пор где-то читает лекции.
      На стенах висели в рамочках фотографии.
      - Это наш курс, - проследив за Лизиным взглядом, сказала Надежда Павловна. - А это наша компания, тайный кружок формалистов. - В голосе ее была улыбка. - Слыхали про такое течение?
      Лиза кивнула не очень уверенно.
      - Понятно, - спокойно сказала Надежда Павловна. - Нас старались не замечать. О нас не писали, работы наши не выставлялись, а рукописи лежали годами, десятилетиями...
      Она кивком головы показала на старинный массивный шкаф.
      - Они и сейчас там лежат, ждут своего часа.
      - Думаете, дождутся? - бестактно спросила Лиза.
      - А как же? - не обиделась Надежда Павловна. - Куда они денутся? Хватило бы жизни...
      В дверях возник Лёня.
      - Милые дамы, - шутливо поклонился он. - Пожалуйте к столу.
      Он почтительно взял мать под руку. "А ведь и вправду, - подумала Лиза, - никакая она не старушка, а дама. Это только там, в постели, она казалась старенькой и беспомощной".
      На столе были нарезаны сыр, колбаса, стоял опять-таки торт. Чашки были удивительной красоты.
      - Это наши, фамильные...
      Надежда Павловна держала чашку в ладонях, покачивая ее, как дитя.
      - Ну, заваривай, - сказал ей Лёня.
      - Как, а ты разве не заварил? - удивилась Надежда Павловна.
      - Так ты ж не велела! - возмутился Лёня.
      И оба они расхохотались. Серебряный голосок матери вплетался в баритон сына, смеялись они от души, как смеются искренние, хорошие люди. "С ней-то уж точно я подружусь", - подумала Лиза.
      - Лёня хвалится, что вы знаете экзотический какой-то язык?
      - Арабский, - напомнил Лёня.
      - Мерси вам, - поблагодарила его Надежда Павловна. - Память у меня стала ни к черту! Так как - знаете вы арабский? Врет небось. Набивает своей девушке цену.
      - Нет, не врет, - подхватила ее шутливый тон Лиза. - Знаю немного.
      - И где же этой премудрости учат? - с неподдельным интересом стала спрашивать Лёнина мама.
      Лиза ответила, потом по просьбе Надежды Павловны стала рассказывать про факультет, а там и про "Интурист", и как не пустили ее за границу.
      - А ты говорил, времена изменились, - обратила свой взор к сыну Надежда Павловна.
      - Я говорил, меняются, - возразил Лёня.
      - То-то, я погляжу, ты стал писать на продажу.
      - А что в этом плохого?
      Они уже смотрели друг на друга сердито, оба взволновались, разгорячились; как видно, в этом доме тема была больной.
      - Надо оставаться самим собой. - Надежда Павловна отставила чашку. Несмотря ни на что. Не можешь же ты изменить свою душу? А картина - это твоя душа, ее воплощение на холсте. И вот ты ломаешь ее...
      - Мама, Лизе это неинтересно, - раздражаясь, перебил Лёня.
      - Почему? - тихо возразила Лиза. - Очень даже интересно.
      - Ну, тогда, с общего согласия, я продолжу... И это, кстати, самое трудное - писать на продажу. И очень опасно: только начни - пропадешь.
      - Пока что справляюсь, - скромно вставил Лёня. - И пока не пропал.
      - Потому что Бог дал тебе, дураку, талант, - осадила сына Надежда Павловна. - Это не зависящая от тебя реальность. Но как можно погубить свою жизнь - пропить, прогулять, - так можно и талант уничтожить.
      - Не пророчествуй! - Лёня, похоже, по-настоящему разозлился. - Я же показывал тебе последний набросок. И ты хвалила!
      - Да, хорошо, - сдержанно согласилась мать. - Вы, наверное, видели? обратилась она к Лизе.
      - Это тот, что я написал у тебя, - объяснил Лёня.
      - У Лизы? - прищурилась Надежда Павловна. - Ну тогда все понятно. Потому он тебе и удался. Но, мальчик, - она неожиданно протянула руку и взъерошила пшеничные волосы сына, - такие порывы у тебя все реже и реже.
      - Да жить-то надо, - продолжал сопротивляться Лёня.
      Лиза понимала, что речь идет о самом в их жизни главном, и слушала затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, смотрела на эту неожиданную маму во все глаза.
      - Учил бы детишек. Ведь тебе предлагали...
      - Это такие гроши!
      - Ничего. А то не жили мы с тобой на гроши.
      - Да сколько ж можно! И потом - за мои "продажные" картины меня приняли в союз, дали мастерскую! Вспомни, как я мыкался по чужим углам, на чердаках!
      - Да, своя мастерская - это прекрасно, - не стала отрицать очевидное Надежда Павловна. - Только плата за нее слишком уж велика. Я, конечно, не коммунальные платежи имею в виду.
      - А то, что моя "ню" висит в музее? - выдал самый главный свой аргумент Лёня.
      - Да, это просто великолепно, - согласилась с ним мать и снова повернулась к Лизе. - Вы ту его работу видели?.. Позвольте, но это же вы!
      Лиза почувствовала, что пунцовая краска заливает ее лицо.
      - Да, - кивнула она.
      - Работа достойная, - гордясь сыном, не сказала, а торжественно произнесла Надежда Павловна и прищурилась, глядя вдаль, словно видя перед собой картину. - Она делает честь не только художнику, но и его модели. Вы останетесь в веках, Лиза. На этом полотне, которое уже живет своей жизнью и будет жить вечно - в Саратове или ином музее... Теперь понятно, почему и "ню", и набросок так хороши...
      - Мама! - протестующе воскликнул Лёня.
      - Что - мама? Нам не по пять лет. Любовь возвышает, дает творчеству такой мощный импульс, как ничто другое. Но эти взлеты, сынок, у тебя все реже, это уже исключение, порыв души. А вообще ты подстраиваешься под официоз. Художник же должен быть сам по себе, вне государства.
      - У нас это пока невозможно.
      - Пока... Тебе уже скоро тридцать.
      - Но ведь и для себя я пишу.
      - Долго это продолжаться не может - такая раздвоенность губительна! Нельзя одной рукой делать одно, а другой - другое.
      - Зато у нас теперь есть колбаса.
      - Да пропади она пропадом!
      - Хорошая у тебя мама, - задумчиво сказала Лиза.
      Они стояли у балюстрады, на Ленинских, и смотрели вниз и вдаль, на Москву. Вечер был теплым, но уже чувствовалась осень: желтые листья огоньками светились в зеленой листве, кучевые темные облака, полные непролившегося дождя, грозно и медленно плыли по небу, и, словно набираясь сил, готовясь к резким осенним ветрам, долгому зимнему сну, недвижно, как часовые, замерли еще пышные, нарядные еще деревья.
      - Я ее очень люблю, - смущенно признался Лёня. - Только с ней трудно: она из поколения бескомпромиссных. Но ты ей понравилась, а это очень непросто. Знаешь, что она мне сказала, когда позвала к себе в комнату? Ну когда мы уже уходили.
      - Что?
      - Сказала, что я тебя недостоин, что ты очень одарена, и это сразу заметно. И еще добавила: "Хорошо, что она не художница: она бы тебя обогнала, и ты б ей завидовал". Каково?
      Лиза была польщена.
      - Это просто женская солидарность, - утешила она Лёню, но сама так не думала.
      - Мама моя не солидарна ни с кем, - возразил Лёня. - Всегда сама по себе, хотя были когда-то у нее и единомышленники. Всех их потом сослали в Среднюю Азию, всех этих странных, непонятных ни народу, ни - главное! вождям художников. В том числе и отца. Она все рвалась ехать с ним, но он воспротивился. "Расти сына здесь, в культурной среде. И храни наши работы..." Придет, Лизонька, время, и если ты заслужишь ее доверие, она тебе их покажет. Ах, Лиза, какие мощные это были таланты! Какая энергия словно взрыв сотен атомных бомб. Они и там, в ссылке, вопреки всему писали, писали...
      - И где их картины?
      - Ходят легенды о директоре крохотного, нищего музея. Говорят, он спасал от голода попавших в Тмутаракань художников, покупая у них полотна. Иногда и за свои, директорские деньжата. Покупал и прятал на чердаках. Мать в эту легенду верит.
      - А ты?
      - Я - меньше. Мы искали, писали, летали, добирались до этих гиблых мест на расхлябанных, разбитых машинах, а потом, представь, на ишаках. Искали прежде всего могилу отца. Они ведь там быстро поумирали: от грязной воды, загадочных азиатских хвороб, от голода, жгучих ветров летом и ледяных, без отопления, зим, а главное - от отсутствия той самой культурной среды, из-за которой отец и велел нам остаться в Москве.
      - А музей? Ты же сказал, был музей?
      - Музей есть, - оживился Лёня. - До сих пор существует. И жива легенда о его первом директоре, и остались люди, которые и директора, и "бородачей" помнят. Говорят, да, прятал картины на чердаках, в разных домах, чтобы, если что, все б не погибли. Но где теперь те чердаки...
      - Знаешь, - Лиза несмело коснулась его руки, - я тоже, как твоя мама, верю, что картины найдутся.
      - Глупости! - Лёня стукнул кулаком о каменную балюстраду и, сморщившись от боли, потряс рукой. - Откуда бы им там взять краски? Разве что из глины. Но такие краски долго не сохраняются. А основа? Небось картон от ящиков с водкой. И в каких условиях они там хранились?
      - Директор, наверное, знал, как хранить.
      - Ты права, знал, конечно. И понимал, какая ценность ему досталась.
      - А тогда он не мог унести тайну с собой, - уверенно сказала Лиза. Кто-то знает, и кто-то ждет. И дождется.
      - Так ты из тех, кто верит? - с надеждой спросил Лёня.
      - Да.
      - А я из тех, кто нет, - с горечью признался он. - Это, знаешь ли, плохо. Самому человеку плохо: "хомо неверующий" - существо несчастное.
      Лёня обнял Лизу за плечи.
      - Конечно, - сказал он, - вы с мамой друг другу еще как подойдете.
      - А тебе?
      - Мне ты уже подходишь.
      9
      Зима выдалась мягкой и снежной. Было пасмурно, снег валил и валил, и злились на него только дворники да шоферы. Остальные - дети, птицы, оставшиеся на зимовку, взрослые, подуставшие от затяжной осени, - ему только радовались. Снег украсил собою город: светлыми стали улицы, нарядными деревья, и даже зимние вечера не казались такими уж темными.