Через неделю вернулся Вадим. Проклятая колдунья передумала, обманула! Что уж там щелкнуло в ее затуманенном сознании, так никто и не понял, только она отказалась даже взглянуть на Алика, а ведь было все обговорено.
      - Ты бы сказал, что специально ехали, из Москвы! Везли больного, доставали билеты!
      - Да плевала она на нас.
      Мы бродили по весеннему голому скверу, промозглый ветер загнал нас в кафе. Мы сидели и смотрели друг на друга, каждой клеточкой, каждым нервом своим ощущая, что кончено, кончено: теперь оба мы знаем об Алике и несчастной женщине, которая сидит и ждет мужа, потому что больше ей ждать некого. И никого, кроме неверного мужа и больного сына, у нее нет.
      - Я не должен был тебе говорить.
      - Да, не должен.
      - Просто не выдержал, устал молчать.
      - Понимаю.
      - Прости меня, Ташик.
      - За что?
      - Я все убил.
      - Да.
      - Не думал, что так получится.
      - Знаю.
      - Прости!
      - И ты...
      - За что?
      - Что ревновала, приставала с театрами и кино, требовала внимания. И еще - за Палангу.
      - Ничего ты не требовала. А Паланга была спасением: я был на грани. Она была безумным - понимаешь? - безумным счастьем. Тот актер... Как он сказал...
      - Я помню, - торопливо перебила я.
      - Но я не могу без тебя! - Вадим схватил меня за руки. - А ты? Нет, смотри на меня! Ты можешь?
      - Не знаю.
      - Не бросай меня, Таша! Ах я дурак... Не надо было рассказывать!
      - Ведь ты не смог.
      - Да, не смог. Сколько мог, держался...
      "Не бросай..." Мой Вадим - насмешливый, гордый, - и такие слова, невероятные для него.
      Потом мы снова ходили по скверу. На углу висели большие часы, отсчитывая минуты. Я прямо физически ощущала, как истекает отпущенное нам время, наше с ним общее время...
      Конечно, мы расстались не сразу. Все лето прорывались друг к другу, когда становилось невыносимо, когда невозможно было жить не увидевшись. Встречались и ходили по улицам или сидели на лавочке у нашего Моспроекта, несколько раз съездили даже к Валечке. Но все стучало во мне: "Конец, конец, все у нас кончено". И когда уехала моя молодежь на Урал - жить в палатках, бродить по лесам и удить рыбу, - когда я осталась одна, я не позвала Вадима: он жил на даче, был там нужен - еще и с продуктами совсем, ну совсем стало плохо, - и я ничего ему не сказала. А он ни о чем не спросил.
      ***
      - Мам, тебе, случайно, не хочется стать бабушкой? - философски поинтересовался Митя.
      Черные от загара, они сидели рядышком на кушетке - счастливые, молодые, надышавшиеся лесами, накупавшиеся в холодных уральских реках. В прихожей валялись их неподъемные рюкзаки, на стол была выложена добыча черника и ежевика, пересыпанные сахаром, какие-то целебные травы, разложенные по матерчатым, сшитым Люсей мешочкам.
      Я уставилась на своего непредсказуемого ребенка.
      - Ты знаешь, - сказала, вслушиваясь в себя, - а пожалуй, хочется.
      - - Ну, что я тебе говорил? - Митька расхохотался и затискал Люсю. - А ты боялась!
      Люся улыбнулась смущенно и мягко.
      - Я позвонила маме, она сказала, можно жить у них.
      - Почему у них? - всполошилась я. - Разве у нас так уж тесно? Перебирайтесь в большую комнату, тем более малышу нужен воздух, а я тут, в маленькой.., - Да ладно, ладно, рано еще решать, - по-хозяйски вмешался Митя: он уже чувствовал себя главой семейства.
      - А какого черта, интересно, шлялись вы на Урал? - неожиданно для себя заорала я. - Разве ей можно таскать рюкзаки? А спать на земле? Трястись на грузовиках?
      - Мам, - хохотал Митька, - мы ж не знали! У нас только два месяца!
      - Тем более! - бушевала я. - А резус-фактор вы проверяли? У врача были? Как - не были?
      Меня охватили страх, такая за них тревога!
      - Мам, ты чего? Да все нормально, мама!
      - И чтоб витамины... Тяжести не поднимать,..
      Полы - я сама...
      - Татьяна Васильевна, - прорвалась сквозь мой крик Люся, - да мне мыть полы только на пользу. Я и на гимнастику буду ходить.
      - Ну, это мы с мамой твоей все обсудим. Зови их на воскресенье.
      ***
      Я встретила Вадима под Новый год. Люся уже собиралась в декрет, мы волновались и ждали, спорили, как назвать (Митька был нахально уверен в рождении сына, к тому же склонялись и в консультации; родилась, естественно, девочка), мы рыскали по Москве как голодные волки, добывая марлю, пеленки и одеяльца. Не стоило бы, конечно, покупать заранее, но в эпоху глобального дефицита пришлось суевериями пренебречь.
      Люся превратилась в кругленькую милую женщину с трогательным выражением лица, ничего кошачьего в ней не осталось, а может, его и не было. Вечерами Митька торжественно выводил ее на прогулку, а потом она сидела под торшером и в руках ее тихо позвякивали спицы. И было в ней самой что-то такое уютное, что и нам рядом с Люсей становилось тепло и уютно, мы и говорить стали тише, спокойнее.
      Двадцать пятого наша дружная проектная группа отправилась в Дом ученых - праздновать Рождество, что было внове, а потому приятно вдвойне. Летом вышел указ о борьбе с пьянством, и в ресторанах тут же перестали подавать спиртное. Какое это имело отношение к алкоголикам, никто не знал: алкоголики вроде по ресторанам не ходят. Может, на всякий случай решили всех, чохом, сделать железными трезвенниками? Любят у нас все валить в одну кучу: Россия - страна крайностей, так было всегда, и, кажется, так и будет. Не пить - так уж никому никогда! Именно к этому призывала обалдевшая от свободы пресса, изумляя народ откровениями: даже глоток пива убивает, оказывается, в мозгу какие-то клетки.
      Наша группа, сплоченная многолетними сражениями с ГлавАПУ, посовещавшись, решила, что клеток на наш век, пожалуй, хватит, переучивать нас поздно и незачем, а праздничный стол без вина - нечто унылое и нелепое. Николай Кириллович, мой верный зам, был отпущен с работы чуть не с утра, к двум уже четко стоял у закрытых дверей магазина, первым прорвался к прилавку и к концу рабочего дня притащил в отдел все, что требовалось. В ресторан он вошел с видом академически строгим, даже суровым, толстый портфель оттягивал правую руку, говорил о занятиях серьезных и важных - так что со спиртным за нашим столом был порядок. Запретный плод всегда сладок, и мы хохотали до упаду, восхищаясь ловкостью рук Николая Кирилловича, а он справедливо чувствовал себя героем дня и даже поднял тост за собственное здоровье, получив всеобщее одобрение и поддержку.
      Веселье царило за нашим столом, когда я встала и пошла в другой зал, в буфет - купить что-нибудь вкусное Люсеньке. Я знала, помнила, что ей нельзя, но она так любила пирожки и пирожные, что я, поколебавшись, решила: немножко все-таки можно. Я сразу его увидела, и у меня мгновенно вспотели ладони и стали ватными ноги.
      Вадим сидел ко мне спиной, а напротив сидела девушка, ровесница Люси. Я прислонилась к стене и стала ее рассматривать. Надеюсь, лицо мое оставалось бесстрастным, потому что его как-то стянуло, да к тому же девушка, ровесница Люси, не знала меня. Я смотрела, смотрела и не могла оторвать от нее взгляда.
      Шаловливая взлохмаченная головка - представляю, сколько стоит такая вот небрежная стрижка! - черная кофточка, даже, пожалуй, майка, обтягивает высокую грудь, лицо раскрашено вызывающе ярко, а все равно юное и прелестное. Вот она потянулась к Вадиму, и он, приподнявшись, щелкнул дорогой зажигалкой, давая ей прикурить, вот подвинула кресло, села бочком, и я увидела стройные худощавые ноги в узорчатых чулках и кожаную мини-юбку. Нет, я не могла оторвать от нее взгляда, была не в состоянии двинуться - ни пройти мимо них к стойке, ни вернуться к своим, в ресторан.
      Боже, какая боль! Неужели эта боль и есть ревность? Но я же ревновала Вадима к жене - не спала, плакала, приставала с расспросами, только это было совсем не то! Может, потому, что жену никогда я не видела? Я смотрела не мигая на девушку, глаза мои резал электрический свет. Значит, жертва моя напрасна? Муки совести - зря? Все равно он убегает от сына, и можно ли осуждать: ведь возвращается, не бросает, жалеет, но ему нужен отдых, он же мне объяснял! Осуждать нельзя, ненавидеть можно.
      Я ненавидела эту прямую спину, руку, лежавшую на столе, эту подлую седую голову, которую летом еще прижимала к сердцу. Вадим, должно быть, почувствовал мой ненавидящий взгляд - оглянулся, как-то странно дернулся, и я вжалась в стену, готовая исчезнуть, пропасть. И тут она, моя молодая соперница, протянула через стол тонкую руку в браслетах и медленно, томно коснулась пальцами его щеки, а потом, играясь, взяла Вадима за подбородок и повернула его лицо к себе, законно требуя внимания.
      Я отлепилась наконец от стены и вернулась в ресторан, к нашим.
      - Что с тобой? - сжала мне руку Валечка. - У тебя такое лицо...
      - Какое?
      - Измученное... Ты куда ходила, звонить? Что-нибудь с Люсей?
      - Нет. Потом расскажу.
      ***
      "Позвони, позвони, позвони..." Я лежала в постели, телефон стоял рядом, на тумбочке, и я заклинала, молила: "Позвони мне, скажи что-нибудь, объясни..."
      И Вадим позвонил: слишком хорошо меня знал, вообще знал женщин.
      - Ты сама во всем виновата, - сразу сказал он, потому что лучшая защита - нападение.
      - Да.
      - Это ты меня бросила.
      - Конечно.
      - Я люблю тебя, слышишь? Не переставал любить! Но не могу же я...
      - Не надо, не говори ничего.
      Я все видела тонкую руку в браслетах - сверху вниз, снисходительно по щеке.
      - Не думай ни о чем. - Он жалел меня, сострадал мне! - Это просто новая лаборантка. Хочешь, увидимся завтра?
      Хочу ли я? Мне, отставной, вот уж действительно старой любовнице, делают одолжение?
      - Спасибо большое, но мне сейчас некогда.
      Я замолчала.
      - Ты не хочешь со мной разговаривать? - довольно весело поинтересовался он, с любопытством во всяком случае.
      - Не хочу.
      - Можно тебе звонить?
      - Не надо.
      Показалось мне или нет, что он с облегчением повесил трубку?
      Недели две я отчаянно, безнадежно, униженно ждала звонка и все видела, видела эту руку в браслетах - как гладила она по щеке моего Вадима. Ревность оказалась настолько сильнее, безысходное любви, что казалось, мне ее не перенести.
      - Ну, рассказывай, что с тобой? - спросила наконец Валя.
      А что я могла рассказать? Вроде нечего. Но я умудрилась растянуть эту сцену на полчаса: его спина, ее чулки, и как она наклонилась, и как он чиркнул предупредительно зажигалкой.
      - Да, ужасно, - сразу все поняла Валя. - Но ведь ты сама его бросила?
      - Думаешь, от этого легче?
      - Все-таки легче, - тряхнула кудряшками Валечка. - Хотя, с другой стороны, самой отдать мужика, да еще в нашем возрасте...
      - Я отдала его больному сыну...
      Горючие слезы вырвались из меня, хлынули по щекам, лицо стало мокрым мгновенно.
      - Вот уж тебя не спросили, куда ему деться, - проворчала Валечка. - Не реви, слышишь? Кому говорю, не реви. Он несчастный человек, Таня, лучше пожалей его. Да ты его уже и не любишь.
      - Люблю, - как маленькая заупрямилась я.
      - Врешь, - отрезала неумолимая Валечка, - не любишь! Никакая это уже не любовь. Нормальная бабья ревность.
      - Ревности без любви не бывает, - всхлипнула я.
      - Еще как бывает!
      - Это последнее, Валя.
      - Как сказать...
      - Какая же я дура!
      - Не горюй, - обняла меня Валечка. - Никогда не знаешь, что ждет за поворотом.
      - Как она смела - гладить его по щеке? При всех, при мне! И какие там повороты? Мне уже сорок пять, я вот-вот стану бабушкой!
      ***
      Разве могла я представить тогда, какая огромная любовь у меня впереди... Ведь сердце страдает и любит до самой смерти. Но тем и прекрасна, тем и трагична любовь, что всегда нам кажется: та, которая сейчас, - последняя.
      Москва. 1994 год